Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
«Уважаемый Кондрат Олегович, запрошенный вами объектив для киноаппарата марки КПЦ 56 не выпускается промышленностью уже 20 лет, в силу чего, не может быть вам предоставлен».
Барабанов перечитал эту сухую отписку три раза, чувствуя, что у него начинают дрожать пальцы. Из шестидесяти двух лет своей жизни последние тридцать пять он провел в Красном, и за это время ни разу не получил ни одного письма. Он уже начал забывать, что «большая земля» в самом деле существует, что там обитают настоящие живые люди, а не призрачные фантомы тускнеющей памяти. Жизнь существовала и продолжалась, только вне Красного и без директора Клуба Барабанова, – вот что говорило Кондрату Олеговичу это письмо. А стало быть, не все еще было потеряно, потому что советский человек не должен беспокоиться о себе, но только о других, и эти другие доделают начатое, доведут великую и красивую идею до логического завершения!.. А он, Барабанов, сделал что мог, и верил, как мог…
– Иначе и быть не может, – со слезами тихого удовлетворения заверил себя Кондрат Олегович, немного помолчал, приводя чувства в равновесие, и твердо добавил. – И все же кое-что требуется завершить и мне.
В ту же секунду он бросился к столу и принялся дописывать свою поэму. Слова сами собой ложились на бумагу, Барабанов едва успевал их записывать. Десять минут спустя Кондрат Олегович, улыбаясь гармонии мудреных рифм, перечитал написанное, собрал листы в пачку и оглянулся по сторонам, ища аудиторию. Аудитории не было, но Барабанов не сильно расстроился, он готов был читать даже молчаливым стенам, но ему хотелось больше простора, больше воздуха. Пусть слушает тайга, пусть слушает ветер, пусть внемлет само время!..
Кондрат Олегович выбрался на крышу своего Клуба, и, глядя на разрастающуюся рану рассвета, принялся декламировать миру свой многолетний эпохальный труд – оду Советскому Человеку. Обезумевший ветер впитывал слово за словом, и в сумасшедшем вое стихии поэт Барабанов, старый осунувшийся человек с трясущимися руками и болезненным блеском подслеповатых глаз, слышал бурные овации. А шквал уже срывал с крыш листы шифера, порывы ветра становились все агрессивнее, и как только Кондрат Олегович дочитал последнюю строчку, ветер вырвал из его рук бумагу, смешав листы с пылью и мусором, а следом толкнул с крыши и самого поэта. Барабанов умер счастливым, зная, что признан даже стихией.
Всю ночь Петр Маслов размышлял о своей жизни: о матери, о девушках, с которыми встречался, но так и не сошелся окончательно, о сестре, о Никодиме и его теории судьбы, и кое-что начало открываться Пете, отдельные фрагменты складывались в общую картину, и в этой картине сейчас он все отчетливее видел свое место, осознавал свою роль.
«Каждое мгновение моей жизни, каждая мысль, пережитая эмоция или совершенная глупость – все это было неизбежно и необходимо. Необходимо для того, чтобы сегодняшний день стал реальностью, – размышлял Петр, – я шел навстречу своему будущему, чтобы сегодня понять, что и зачем я делал. Никодим указывал мне дорогу, потому что я был ему нужен, и можно было бы даже предположить, что он использовал меня, но это неверно. Ведь аэростат построен, сестра и мой племянник спаслись на нем, а Никодим остался. Его мечта, его цель началась здесь, здесь она и завершится. Так же, как и моя. Самолет готов, пусть он не совершенен, но он существует, я создал его!.. Как дорого ты готов заплатить за мечту? – когда-то спросил Никодим. Тогда еще я не понимал, насколько сложен ответ на этот вопрос, как далеко придется зайти… Но теперь я готов, готов заплатить сполна».
На город, словно тяжелый танк, ползло–надвигалось утро. Казалось, невидимый скальпель медленно, с каким-то садистским наслаждением, вскрывал горизонт, оголяя набухший гноем волдырь солнца, а по разрезу, над рваной кромкой тайги, пузырилась кровавая пена. Черный лес играл бликами коронарных разрядов, и в первых лучах рассвета чудилось, что деревья то ли окутаны сизым паром, то ли это полчища привидений спешно прячутся в дремучей чаще. Ветер выл, завывал, как старый волк, почуявший свою скорую кончину, и только раскаты грома артиллерийским залпом пробивали эту толщу отчаянного воя.
Петр смотрел в окно на рассвет и испытывал благоговейный ужас. Картина ошеломляла своим трагизмом и неизбежностью, и когда солнце поднялось над тайгой окончательно, и густой оранжевый свет, словно лава, затопил темные улицы, безумная мощь природы насытила парня полностью и хлынула через край. Петр, пытаясь удержать это пугающее великолепие, инстинктивно дернулся следом, открылся неизвестными ему ранее душевными шлюзами, какими-то тайными лазами подсознания, и вселенная рванулась ему навстречу. Петр отчетливо ощутил вибрацию собственного сердца, а следом понял, что эта вибрация связана с каждым окружающим его человеком, растением, животным и предметом, с каждой мыслью, с каждым воспоминанием, и даже ощутил сестринскую нежность и грусть, хотя Юлия была за много километров от Красного, – аэростат, уносящий ее на запад, уже приближался к хребту Центрального Урала. Счастье прозрение переполнило Петю, он постиг суть Никодимовой теории судьбы, увидел мир его глазами, но следом Петр вдруг осознал, что вибрации ослабевают, и значит, рушатся связи. Волна колючих мурашек пробежала по позвоночнику парня, капли холодного пота выступили на лбу, его начало знобить, – Петя понял, что является зрителем великого акта крушения гармонии – собственной смерти.
– Осталось закончить главное, – тихо сказал он себе и, полный решимости и смирения, отправился в ангар к своему самолету.
Пятнадцать минут спустя его мотодельтаплан, заправленный последней канистрой бензина, стоял на безлюдной улице, жалобно визжал пропеллером, и, теснимый ветром, изо всех сил упирался колесами в грунт. Петя улыбнулся, дал полный газ и отпустил тормоза. Подгоняемый ветром, мотопланер быстро набрал скорость, оторвался от земли и ринулся в небо. Петя кричал что-то радостное, победоносное, но никто его не слышал, а вскоре и сам он исчез в тучах поднятой ветром пыли. На землю Петр Маслов уже не вернулся.
Доктор Чех стоял у окна и равнодушно смотрел, как ветер гонит по улице мусор. Солнце подбиралось к зениту, но за толщей пыли оно казалось бледным размазанным пятном. На крышах жилых домов, которые были ему видны, начали отрываться листы кровельного железа, они отгибались, некоторое время реяли словно знамена, а затем стихия срывала их полностью и уносила в мутный водоворот. Возможно, то же самое происходило со зданием поликлиники, но Антону Павловичу было все равно.
«Этот город не умирает, он всегда был мертв, – безразлично размышлял доктор Чех. – Мы пытались создать иллюзию жизни, но мы обманули всего лишь самих себя».
И вдруг зазвонил телефон, молчавший до этого несколько лет.
Телефонная связь прекратилась сразу же, как только тайга взяла город в осаду, и стало необходимо экономить электроэнергию. Теперь же насыщенная статическим электричеством тайга несколько раз шарахнула молнией в подстанцию, зарядив аккумуляторы, и на некоторое время реанимировав телефонную связь. Но Антон Павлович этого не знал, и трель очнувшегося от комы телефона казалась ему неправильной и фальшивой, если не сказать – издевательской. Доктор Чех несколько секунд недоверчиво рассматривал телефонный аппарат, затем осторожно снял трубку.
– Алло! Алло! Антон Павлович? Это вы? – донесся скрипучий женский голос, едва пробивавшийся сквозь треск и шипение.
– Да. Кто это?.. Вернее, как вы дозвонились?
– Это Элеонора. Элеонора Зримова я. Вы меня помните?
– Простите, нет.
– Двадцать семь лет назад вы отправили меня на «землю», вы думали, что я сдурела. Я обещала вам позвонить, когда пойму причину своих видений. Вспомнили? Я знаю! Я теперь поняла!..
И тут Антон Павлович, в самом деле, вспомнил свою бывшую пациентку, и не просто вспомнил о том, что когда-то давно в его жизни промелькнул человек с таким именем, но увидел ее перед глазами так, словно расстался с нею вчера. Элеонора Ильинична, ведьма Зримова, наставлявшая детей в кружке рисования, что никаких цветов кроме красного в природе не существует. И ее последние адресованные Антону Павловичу слова: «Вот что, доктор, я знаю, и не спрашивайте меня почему, но мои видения не от вашей шизофрении. Когда я пойму чего они хотят мне донести, я пришлю вам телеграмму». Всего на мгновение Антон Павлович удивился феноменальной работе своей памяти, а следом понял, что эту четкость мышления стимулирует надвигающаяся на него смерть.
– Антон Павлович! Мои видения пророческие! Они показывают мне смерть, смерть нашего!.. то есть вашего города! Красный будет уничтожен, вот что они пытаются мне донести! Я не сдурела, Антон Павлович! Все так и случится, попомните мои слова! А виной тому какой-то человек, я не знаю кто он! Но знаю, что он родился в Красном, и когда он родился, со мной и стали случаться эти видения!..
Доктор Чех слушал далекий голос старой ведьмы, едва различимый среди помех, и этот разговор казался ему невозможным, словно собеседник звонил ему с Луны, а то и с Марса. И еще он подумал, что из всех двадцати тысяч сдуревших жителей Красного, которые населяли город двадцать семь лет назад, только Элеонора Ильинична единственная и была нормальной, потому что еще тогда смогла почувствовать ужас будущего и сбежать от него в другую реальность.
– Антон Павлович, вы меня слышите? Что? Что сейчас в городе творится? Я вас не слышу! Уезжайте оттуда, пока не поздно! Бегите, Антон Павлович!..
– Прощайте, голубушка, – произнес доктор Чех и положил трубку.
Он так и стоял возле телефона, смотрел в окно и слушал, как трещит шифер теперь уже здания поликлиники, лопаются балки перекрытия, обваливается потолок и рушатся стены. А потом под ним провалился пол.
В ночь с 22-го на 23-тье историк Семыгин почти не спал. Здравый смысл говорил ему, что эта война проиграна и надо принять поражение, что если ответы все-таки существуют, найти их уже невозможно – город же разваливается на глазах, и даже если стихия разрушит не все, и что-то уцелеет, люди вернутся к самоуничтожению, к каннибализму, к безумию!.. Так зачем же это спасать, зачем же держаться за этот прогнивший, как трухлявый пень, мир! Пусть катится ко всем чертям, пусть провалится в ад, где ему самое место! Да будет вычеркнут он из памяти следующих поколений, словно и не было его никогда! Не заслуживает он даже упоминания в истории цивилизации!.. Так в сердцах говорил себе Аркадий Юрьевич, убеждал, и все же не мог согласиться полностью. Что-то внутри него противилось капитуляции, даже возмущалось ей, никак не желало сдаваться.
Только под утро Семыгин сомкнул ненадолго веки в тревожном полудреме, а когда проснулся, солнце уже поднялось над тайгой и заливало город кипящим гноем, а ветер хлопал дверями, распахивал форточки и высасывал наружу грязные занавески.
Аркадий Юрьевич склонился над раковиной, умылся под хилой струей ржавой воды, поднял на треснувшее зеркало глаза. Немытая и нечесаная копна бурых волос, – естественный краситель здешних мест; глубокие упрямые морщины вокруг губ; выцветшие глаза человека, скрывающего уродливые шрамы души, и предательски дергающееся веко. Лицо человека, о котором он давно не вспоминал. Суровое лицо солдата, вымуштрованного идти до конца.
– Я вижу, тебя не переубедить, – сказал бывший военкор Семыгин отражению. – Ну что ж, пусть будет по-твоему.
Он вернулся в комнату, откопал в недрах сундука свой именной «ТТ», проверил обойму, засунул пистолет за пояс, еще раз напомнил себе, что иного выхода нет, и отправился искать Никодима. Историк Семыгин полагал, что смерть Никодима положит конец безумию Красного, вернее, ему очень хотелось в это верить, потому что верить больше было не во что.
Шквальный ветер сильно затруднял перемещение, и до дома Никодима Аркадий Юрьевич добрался только через час. К тому моменту метеорит уже вошел в атмосферу Земли и сквозь вой урагана все отчетливее доносился идущий с неба низкий мощный гул. В подъезд Никодимового дома Семыгин буквально вполз. Ветер уже срывал с крыш листы кровельного железа и шифер, и перемещаться по улице в полный рост было невозможно. Едва держась на ногах от усталости, Аркадий Юрьевич кое-как поднялся на третий этаж и, схватившись за дверную ручку, ввалился в квартиру Никодима.
Хозяин квартиры сидел в коридоре на табурете и внимательно смотрел на гостя. Семыгин, вымотанный переходом сквозь ураган, рухнул на колени, пытаясь восстановить дыхание, но уже несколько секунд спустя нашел в себе силы достать пистолет и навести его на Никодима.
– Прекрати это, – выдохнул Антон Павлович.
Ветер ревел уже в подъезде, а город дрожал от небесного гула, и слова Аркадия Юрьевича растворились раньше, чем были произнесены. Старый солдат Семыгин медленно поднялся, держа Никодима на прицеле и, пытаясь переорать рев ветра и гул небес, срываясь то на фальцет, то на хрип, прокричит:
– Прекрати это! Слышишь! Немедленно прекрати! Сейчас же!..
Никодим не ответил. Он улыбался, но теперь в его улыбке угадывалась человечность, – так улыбается родитель, глядя на свое неразумное чадо. И Аркадий Юрьевич как-то вдруг понял, что взывать к Никодиму, все равно, что вызвать к богу, или к вселенной, или к ревущей за стеной стихии. Возможно, убийство Никодима и в самом деле могло спасти Красный, только осуществить его требовалось намного раньше, перед тем, как заработала Машина, а может и сразу после того, как Никодим, еще будучи двухлетним ребенком, впервые напророчил смерть. Теперь же было катастрофически поздно, механизм уничтожения работал на полную мощность и тумблера «выкл.» не существовало. И следом Аркадий Юрьевич спросил себя, а при чем тут Никодим, когда последние семьдесят с лишним лет страна уничтожает сама себя? И, стало быть, против чего он, бывший военкор Семыгин, борется, что хочет защитить? Ведь когда в стране царствует самоуничтожение, не может быть ни победителей, ни побежденных, – проигрывают все.
Аркадий Юрьевич попытался посмотреть на себя со стороны. Старый человек, с древним пистолетом в трясущейся руке, готовый сражаться за то, что еще вчера сам был готов пристрелить. И получалось, что диссидентские настроения вольнодумца Семыгина лицемерны, и не так уж сильно он ненавидел Партию, и ее деяния, но нашел в ней вечного оппонента, того, на кого всегда можно свалить вину за всевозможные беды. Да и не важны теперь были отношения историка Семыгина к власти, потому что рушился сам мир. Мир, в котором он родился и вырос, и не важно теперь, любил его или ненавидел, потому что мир этот был единственно известным, единственно доступным, а потому уже от него, Семыгина, неотделимым. С поразительной ясностью Аркадий Юрьевич понял, что он не то, что не готов променять свой мир на новый порядок, но панически этого боится! Будущее, пришедшее вслед за Никодимом, было для старого солдата Семыигна ужасающе невозможно.
– Какая чудовищная ирония, – тихо сказал военкор Семыгин, словно хотел попробовать эту мысль на вкус, – я пытаюсь защитить мир, который всегда жаждал уничтожить.
Аркадий Юрьевич смотрел в глаза Никодиму и понимал, что глупо и смешно стоять на краю пропасти, на границе, за которой начинается хаос, и размахивать пистолетом. Все было кончено. Он поднес ствол к виску и нажал на спусковой крючок. Аркадий Юрьевич скончался сразу, а три секунды спустя умер и тик в его левом глазу. Никодим так ничего и не сказал.
Несясь сквозь атмосферу, железный метеорит оплавился и принял безупречную аэродинамическую форму – форму яйца. Ровно в два часа дня космический снаряд врезался в Красный, аккурат в административное здание автопарка, превратив в пыль и кирпичную крошку четыре квартала. Фонтаны термальных источников взметнулись в небо на десятки метров, разломы соединились, сделав из города остров в озере кипящей грязи. И этот остров, будто подкошенная нефтяная платформа, начал медленно погружаться на дно. Заводские трубы одна за другой накренились, словно подземная пятерня решила сжать пальцы, и вскоре обрушились, – завод неизбежно тонул вслед за городом. К вечеру следующего дня ветер унялся, развеялась пыль, над огромным озером бурой жижи стоял зеленоватый пар. ПГТ Красный больше не существовал, только у восточного берега еще торчали над поверхностью купола церкви и колокольни. Колокол, когда-то починенный заводскими слесарями, вдруг треснул по сварному шву, и над тайгой раздался рваный короткий звук, не то кашель, не то воронье «кар».
На следующий день с небес обрушился ливень, и шел он без малого 90 дней. Поначалу вода была рыжей, но с каждым днем становилась все прозрачнее, и к концу августа ливень был уже чист и невинен, как слеза девственницы. Потоки воды вымыли грязь, вытеснили ее в таежные низины и напитали озеро сияющей глазурью. Ранним утром 4-го сентября 1989-го года в бирюзовом небе над глубокой синевой воды три дракона сделали последний облет, окинули мудрым взором озеро, на дне которого отныне покоился камень на имя Алатырь – залог вселенского равновесия, и взяли курс на юго-восток. Наверное, направились в Непал, или может в Тибет.
А где-то далеко на западе, за сотни, а то и тысячи километров от затопленного озером городка, Юлия кормила грудью младенца с черными, как ночь глазами, баюкала ребенка, который должен был вырасти, чтобы снова восстановить гармонию, когда кто-то или что-то ее разрушит.
– конец —
