Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
– Товсь! По зенкам целься! По зенкам!
– В пузо! В пузо! Там кожа тоньше!
– Пли-и-и-и!
Залп двадцати ружей заставил косолапого закончить с трапезой и обратить на опасность внимание. Он зарычал и кинулся на нападающих. Встречный залп слегка притормозил наступление медведя, но прежде, чем ополчение перезарядило стволы, животное затоптало несколько человек. Металлурги отступили, перегруппировались и снова дружно бабахнули по агрессору.
– Перезаряжай! Товсь! Пли-и-и-и!
Медведь встряхнулся, дробь с пуленепробиваемой шкуры осыпалась, и опять принялся рвать да топтать настырных стрелков. После третьего захода, выведя из строя двенадцать человек, медведь все-таки приник к земле, хотя был еще жив, и полон спортивной злобы, которую выказывал презрительным рыком. Два последних залпа в упор успокоили мишку навсегда. С этого момента для войска черных медведей наступил Сталинград – переломный рубеж, потому что военные все-таки очухались, оседлали свою бронетехнику и примчались на линию фронта. Два БТР-а носились по городу и поливали неприятеля из крупнокалиберных пулеметов. Не забыли о гранатах и даже из гранатомета шарахнули пару раз. Грохот стоял такой, что даже безбашенные голуби предпочли удалиться. Еще три лохматые туши остались лежать на черном от крови и железа снегу. Два уцелевших медведя, оставляя кровавые следы, спешно отступили в лес. Победа осталась за командой людей, правда в горячке боя, пулеметом разнесли часть жилого дома, и позже под обломками обнаружили двух убитых (случайная пуля–дура), ну да разве советский человек считает потери, когда любимая родина в опасности?!
От погибших, коих насчитали 48 человек, мало что осталось, так что похороны много времени не отняли. В братскую могилу сбросили кости и кровавые ошметки, засыпали землей и поручили заводскому слесарю сработать мемориальную плиту с именами геройски павших. А счастье победы требовалось отметить, поэтому из обломков разрушенных домов организовали костры (жить в них все равно теперь было некому, да и восстановить – материалов вряд ли бы нашлось), медведей разделали бензопилами, и стали к празднику жарить медвежатину, да водку разливать.
Поворотов в гулянии не участвовал, в это время он находился в поликлинике, лежал на койке под двумя одеялами и отчаянно стучал зубами. Чуть позже доставили в поликлинику еще одного пострадавшего – начальника базы производственного обеспечения Хапченко Николая Вениаминовича. Как и Поворотова, Хапченко медведь не тронул, а случилось с ним следующее: медвежья резня застала начальника БПО на улице, и когда Николай Вениаминович уразумел ужас происходящего, подсознание дало наказ спасаться бегством, но вместо того, чтобы драпать, Хапченко с проворством шимпанзе вскарабкался на телеграфную вышку (это в его-то 56 лет!), да там, на высоте пятнадцати метров, к трубе страхом и прикипел, а позже союз Хапченко – телеграфная вышка, скрепил мороз. Слезть самостоятельно он уже не мог, и только жалобно скулил. Бедолагу заметили пару часов спустя, и когда сняли, он успел отморозить себе пальцы и уши.
Следующую неделю председатель горисполкома Поворотов кушать ничего не мог и сбросил пять килограммов, хотя жирок свой берёг для более тяжелых времен. Но затем более-менее оклемался и вернулся к исполнению своих обязанностей, а именно: отправился в гарнизон держать с офицерами совет, как в будущем уберечь город от варварских набегов кровожадной живности. Военные и сами уяснили опасность, так что решение было принято быстро и без проволочек притворено в жизнь.
За три дня до Нового года, в тот самый день, когда экспедиционный корпус советской армии перешел границу Афганистана, воинский гарнизон Красного выставил по всему периметру города свои посты и организовал круглосуточное патрулирование. Теперь граница Красный-Тайга была под бдительным контролем советского воина. С хоботами противогазов, с недобрым блеском в круглых окулярах, в плащ-палатках поверх бесформенных химзащит и с автоматами в руках, часовые и сами походили на мутировавших животных, – воплощение жуткой реальности военных будней. С такой защитой горожанам можно было спать спокойно. Хотя заряженные дробовики они все же предпочитали по-прежнему держать под кроватью.
– Глава 13 —
Из бездны моего будущего
в течение всей моей нелепой жизни
подымалось ко мне сквозь еще
не наставшие годы дыхание мрака,
оно все уравнивало на своем пути,
все доступное мне в моей жизни,
такой ненастоящей, такой призрачной жизни.
А. Камю, «Посторонний».
В следующем 80-ом году деятельность таежных агрессоров практически сошла на нет. Доносился иногда из глубин леса медвежий рык, и было понятно, что шастают они где-то поблизости, но в город косолапые пока не совались. К тому же армейские вертолеты патрулировали пограничные зоны тайги и были в курсе как медвежьих перемещений, так и того, что численность их растет, – медведи стягивали свежие силы, явно замышляя взять реванш. Редкие вылазки радиоактивных собак солдаты пресекали быстро и эффективно, благо, военная бюрократическая машина оказалась поворотливее Министерства культуры СССР, которое все еще не могло раздобыть для Клуба Красного новый объектив, так что армия боеприпасы получала регулярно. Хуже дела обстояли с самой тайгой. Полоску ничейной земли захватывали побеги железных сосен и елей, и всего за несколько месяцев, от весны до осени, развивались в полноценные деревья, высотой с трехэтажный дом. Крапива и можжевельник заполняли свободное пространство с еще более поразительной скоростью, каждую неделю приходилось изничтожать жадные до жизни заросли. Старые же деревья давно опоясывали Красный пятидесятиметровой железной стеной, украв у горожан по кусочку от восхода и заката. Тайга, как раковая опухоль, множилась и вширь, и ввысь, а может и в глубину.
Военные пытались границу город-тайга выжигать напалмом, наполняя и без того смрадную атмосферу Красного копотью и гарью, но это не сильно помогало. От высокой температуры деревья сбрасывали хвою, и пару месяцев стояли черными обугленными столбами, но затем жизнь в них возрождалась, и костлявые ветви снова обрастали черной щетиной. Еще военные пытались валить деревья взрывчаткой, и такой подход был достаточно эффективен – деревья падали. Но от взрыва железные иглы разлетались на километры смертоносной шрапнелью, и после того, как такими пулями убило двух мирных граждан, от затеи с взрывчаткой пришлось отказаться. Так что полосу ничейной земли от растений-захватчиков очищали по старинке – бензопилами с алмазным напылением на зубьях. И хотя способ этот был достаточно медленный, к тому же требовал много человеческих ресурсов, все последующие годы только его и применяли, как самый надежный и безопасный.
После крушения поезда 79-го года движение железнодорожных составов замедлилось. Участок полотна от города и вглубь тайги километров на пятнадцать вызывал тревогу, так как, оставались небеспочвенные опасения, что корни деревьев снова покорежат рельсы, поэтому этот отрезок пути составы проходили неторопливо, не быстрее десяти километров в час. Машинисты рассказывали, что дальше тайга не опасна, мало того, деревья имеют обычный для сосен и елей рост и даже цвет, то есть зеленый, животный мир по большей части нормальный, без видимых отклонений во внешности и поведении, а небо бездонно-синее, да еще и с ватно-белыми облаками! Но горожане этому не очень то верили, и подобные рассказы утвердились в Красном, как «железнодорожные байки».
Железная дорога – пуповина, соединяющая так и не вылупившегося уродца по имени ПГТ Красный с его многодетной матерью-героиней – Страной Советов, была единственным каналом доставки продовольствия, а потому ее требовалось оберегать тщательнее любого другого участка границы. Но пешие патрули не могли углубляться в тайгу далеко, это было бы слишком рискованно, так что железнодорожники выделили военным дрезину, а те установили на ней турель со скорострельной пушкой, и раз в день, в окне между поездами, выкатывали на своем мини-бронепоезде на разведку. Но и на дрезине военные были не в состоянии контролировать все пятнадцать километров, от силы три–четыре, да и то, всего лишь раз в сутки, так что толку от этих вылазок было не много. Все понимали, что если тайга уничтожит железную дорогу, город останется полностью отрезанным от «земли». Без мазута для электростанции станет завод, не будет тепло-, водо– и электро– снабжения, без продовольствия начнется голод… Угроза блокады неумолимо надвигалась, ее осознавали горисполком и заводская администрация, даже военным не нужно было это втолковывать, – понимали и ничего не могли с этим поделать. Больше никакие дороги в город не вели, и даже восточная просека, прорубленная армией несколько лет назад, давно заросла черным лесом. Единственное, на что можно было надеяться, как на запасной вариант – винтокрылая авиация, но обеспечить продовольствием, обмундированием и боеприпасами город одними вертолетами очень трудно, почти невозможно, к тому же, невероятно дорого.
Город и тайга сосуществовали в зыбком равновесии, которое могло рухнуть в любую минуту. Правда, солдаты вдоль всей границы поставили столбы и натянули колючую проволоку в несколько рядов, так что ПГТ Красный обзавелся собственной «крепостной стеной», – сплошным двухметровым ограждением с разрывом в единственном месте, у постов железной дороги. Но если радиоактивные собаки не могли это препятствие преодолеть, то было понятно, что медведь пройдет сквозь него и не заметит, так что колючую проволоку военные натянули больше для укрепления собственного морального духа, – все же с ней как-то спокойнее.
20-го июля 81 года Антон Павлович стоял в кабинете директора Клуба у окна и сквозь мутное стекло в ржавых разводах смотрел на север. Вечернее солнце, огромное, оранжево-красное, сдувало с домов сумрак, черные саблевидные тени тянулись на восток, будто город знал, что именно там притаился его первостепеннейший враг и теперь, словно готовая к бою центурия легионеров, ощетинился на него острыми копьями. В просвет между строений Антону Павловичу был виден пост военных, а за ним ограждение колючей проволоки, – «государственная» граница, линия, за которой начиналась вражеская территория.
Мимо Дворца Народного Творчества неспешно брели подростки, лет четырнадцати-пятнадцати, два парня и одна девочка. Оба парня были в армейских противогазах, явно великоватых, дыхательные органы девушки обязан был защищать респиратор, в данный момент поднятый на лоб. Девочка смотрела себе под ноги и сосредоточенно грызла мел. На плече парня, что шел по правую руку от девушки висел дробовик, в руках же он держал увесистую дубину. Парень дубасил палкой обо все, что попадалось по дороге, в телеграфные столбы, о бордюрные камни, об стены домов, и часто крутил головой, должно быть, выискивал жертву поинтереснее, чем неодушевленные предметы. Юноша, шедший слева от девушки, тащил за хвост мертвую радиособаку с расквашенной головой, за трупом тянулся тонкий и рваный черный след.
Доктор Чех держал в руке граненый стакан, на дне которого мелкой рябью дрожал медицинский спирт. Последние запасы настойки у Антона Павловича закончились в прошлом году, а отправиться в тайгу за новым сбором не представлялось возможным. Антон Павлович поднес стакан к губам, понюхал, и пить передумал. Он еще раз взглянул на удаляющихся подростков, на пограничный пост и вдруг вспомнил, как много лет назад к нему приехал майор комитета государственной безопасности, потому что выводы рукописи доктора Чеха о связи между загрязнением окружающей среды и мутациями населения не понравились политическим верхам. Майор сказал тогда, что страну со всех сторон окружает враг, и мы, во что бы то ни стало, обязаны защищать границы, – если придется, даже ценой собственной жизни, потому что надеяться не на кого, союзников нет, и быть не может. Одинокая пролетарско-алая держава в плотном кольце черных враждебных сил…
«И разве наш городишко, ржавое пятно в плотном окружении черного агрессивного леса, не есть миниатюрная копия всего государства? И не потому ли на нас ополчился весь мир, что мы в каждом инакосуществующем, и, тем более, в инакомыслящем, видим врага?.. Мы так долго навязывали природе свою политику насилия, политику подавления чужого права на жизнь и свободу, да еще и бравируя безнаказанностью! – не удивительно, что природа взбеленилась…», – такие вот тревожные мысли посетили Антона Павловича.
– Теперь мы за колючей проволокой, – угадал настроения доктора Чеха историк Семыгин. – Как заключенные, да? Может, оно и к лучшему. Пора уже отгородить человека от природы, пока мы не довели ее до белой горячки.
– Это для нашего!.. блага!.. – подал голос Барабанов. Он успел принять две порции спирта, и сейчас шумно отдувался, а лицо ему заливал пот. Но выбора у директора Клуба не было, портвейн не завозили в город уже больше года.
– Да, наверное, – тут же встрепенулся Семыгин. – С продовольствием наблюдаются ужасные перебои. Впору запасать соль, крупу и спички, и думать об экономии, которая, как доверительно сообщил нам Леонид Ильич… – Аркадий Юрьевич заглянул в газету, жирный заголовок которой кричал: «Итоги 26-го съезда КПСС», продолжил, – отныне должна быть экономной. Политбюро всегда нам помогает, особенно словами. Масло масляное, вода водянистая, человеческая человечность, военное вооружение и агрессивная агрессия.
Семыгин в раздражении швырнул газету на пол.
– Это называется тавтология, – выдал справку образованный директор Клуба.
– Боюсь, момент, когда нас требовалось отгородить от природы, мы проскочили, голубчик, – задумчиво вернул тему в прежнее русло Антон Павлович. – Ловушка захлопывается, еще немного, и никто не сможет покинуть Красный. И кстати, покидать его уже бесполезно. Даже с теми лекарствами, которые я вам регулярно выдаю, все мы получили достаточную дозу облучения, так что все, на что мы можем рассчитывать, это лет пять–шесть.
– Некуда бежать. Да и незачем. Вся страна – раздутый до гигантских размеров ПГТ Красный, – Антон Павлович даже вздрогнул, услышав от Семыгина столь точное повторение собственных мыслей.
– Ну что это вы! – расстроился Барабанов. – Все как-нибудь устроится. Армия! Страна наша! Они нас не бросят!
– Кондрат Олегович, дорогой, дело не в том, что армия нас не оставит, а в том, что есть вещи, которые даже такой державе, как СССР, не по зубам, – Аркадий Юрьевич произнес это с улыбкой, но было видно, что ему не до юмора. Он помолчал, тихо добавил. – Не нужно было трогать Вселенную.
Доктор Чех окончательно оторвался от окна и вопросительно посмотрел на друга. Барабанов тоже ничего не понял, спросил:
– О чем это вы? О космических программах? Спутники? Луно… луноход?
– Нет, друзья мои. Я про камень. Про камень на имя Алатырь. Нельзя было его разбивать.
– Какой такой камень Алатырь?! – еще сильнее разволновался Барабанов.
– Вам бы книги писать, голубчик, – отмахнулся Антон Павлович. – Кстати, время у вас еще есть, займитесь. Увлекательный роман получится, я уверен.
– Не получится, – историк Семыгин отрицательно покачал головой. – Не хватает материала. Не хватает свитка отца Сергия.
Антон Павлович снова вздрогнул. Эхо какой-то неясной мысли пронеслось по глубинам памяти, и уже было начало вырисовываться, но тут Барабанов, справившийся, наконец, со спиртом в желудке, окреп голосом и потребовал разъяснений:
– Друзья! Я кате… категорически настаиваю на объяснениях! Что это вы за игру… за игру со мной затеяли?!
Мысль в голове доктора Чеха померкла, так и не родившись, сам он тяжело опустился в кресло и поставил на пол стакан со спиртом. Семыгин вздохнул и кратко поведал Барабанову историю своих поисков, открытий и разочарований. Кондрат Олегович, захваченный интригой, растянувшейся на два столетия, слушал с открытым ртом. По окончании монолога Семыгина Барабанов крякнул, с шумом опрокинул в себя третью порцию спирта, продышался, и вдруг вполне трезво произнес:
– Ну камень и камень. Его же воссоздать можно. Вон какую статую в Волгограде отгрохали, Родина-мать! Восемьдесят пять метров! И в Тбилиси… Как ее там…
– Кстати, вполне здравая идея, – согласился Семыгин. – И даже теоретически осуществимая. Только я вот не уверен, что Мирозданье проглотит подделку. Все-таки Вселенная – не Троя, а камень – не конь. Тридцатитонный валун яйцевидной формы – не ясно из чего он был сделан и какие характеристики имел. Как мы можем подсунуть в Мировую ось бутафорию из папье-маше?! Нет. Нужен свиток, это единственная ниточка, и единственная возможность в этом хаосе разобраться.
– Может, его кто стащил… э-э-э… украл? Свиток, про него я, – все также серьезно предположил Барабанов.
– Что? – не понял историк Семыгин, Антон Павлович улыбнулся.
– Народ у нас вороватый, тащат домой все, что плохо лежит, – деловито пояснил директор Клуба. – Не зря же несуны признаны национальной проблемой. Вчера видел, как какой-то мужчина, пьяный, как ре-диез, тянул чугунную болванку. Я спросил: «уважаемый, зачем вам это?», а он мне: «Прапорщик, ты в части хозяин, а не гость. Уходя домой, захвати хотя бы гвоздь!» Потом, задумался и доверительно мне так поведал: «Наковаленку сделаю. Нету наковаленки у меня, просекаешь?». И пошел себе дальше, а я в раздумье остался, разве не проще ему было наковаленку на заводе сделать, да потом уже готовую домой в сумке принести?.. Кстати, разве не проще?
Друзья не ответили, они хохотали. Но в их смехе было больше истерики, чем веселья, потому что каждый из них уже не помнил, когда в последний раз от души смеялся. В Красном теперь даже смех был подбит железом.
Чудотворное протрезвление Барабанова закончилось так же быстро, как и началось, он опустил подбородок на грудь и начал что-то тихо бубнить себе под нос. Историк Семыгин отсмеялся, вытер рукавом шальную слезу, посерьезнел, потормошил Барабанова за колено, спросил настойчиво:
– Кондрат Олегович, ну и при чем тут воровство? Что вы хотели сказать?
– Как что! – встрепенулся Барабанов. – Да стащили это ваш сви… свиток. Делов то…
Пораженный таким очевидным и естественным выводом, Аркадий Юрьевич обратил лицо к доктору Чеху и скорбно сознался:
– Я – идиот!
– Тогда мы с вами на пару, – с улыбкой заверил его друг.
– Но кто? Кто видел тело отца Сергия до того, как его нашли строители?
Антон Павлович вдруг вспотел, и пот этот был прохладный и колючий, – он вспомнил, кто нашел тело отца Сергия. Доктор Чех в задумчивости поднял на Семыгина глаза, тихо сказал:
– Мария. Мария Староверцева. Мать Никодима.
– Никодим! – выдохнул Аркадий Юрьевич. – Ну конечно! Теперь понятно, почему этот свиток никогда больше не всплывал! Как ему всплыть, когда его оберегает само исчадие!..
– И как вы собираетесь, голубчик, этот свиток у него изъять? – перебил товарища доктор Чех. – Приставите ему к виску свой пистолет?
– Нет!.. – осекся Семыгин. – Конечно нет. Просто… поговорю с ним. Антон Павлович, вы… согласитесь составить мне компанию?
Доктор Чех помешкал с ответом, но затем утвердительно кивнул.
– И меня! И меня возьмите! – встрепенулся Барабанов.
– Но… что ему сказать? – растеряно добавил Аркадий Юрьевич.
– Правду, голубчик, – последовал ответ Антона Павловича. – Всегда говорите правду, и не промахнетесь. Ее легче всего запомнить.
– Кому нужна правда, пахнущая заплесневелым хлебом, когда есть ложь, сияющая, как царский золотой червонец, – вдруг очень отчетливо и как-то не в тему выдал Кондрат Олегович.
– Цитата из Гомера? – пошутил Антон Павлович.
– Не думаю, – с напускной серьезностью отозвался историк Семыгин. – Вряд ли тогда кто-то знал, какие деньги буду в ходу в России три тысячи лет спустя.
– Тогда, фантомная память, или фантомное восприятие окружающего, – уже без намека на юмор произнес доктор Чех.
Историк Семыгин и Антон Павлович некоторое время смотрели друг на друга, затем дружно перевели взгляд на Барабанова, но тот уже уронил подбородок на грудь и неровно посапывал.
– Как думаете, с ним все в порядке? – тихо поинтересовался Аркадий Юрьевич.
– Красный убьет его раньше цирроза, – так же тихо ответил Антон Павлович.
Семыгин понимающе кивнул.
На следующий день, ближе к вечеру, друзья отправились к Никодиму. Оба немного нервничали.
– Чувствую себя как-то глупо. Волнуюсь, как студент перед важным экзаменом, – смущенно сознался Аркадий Юрьевич.
– Точно. Помолодели лет на сорок, – отозвался Антон Павлович. – Ну да скоро все закончится, пришли уже.
В подъезде было тихо, как в погребе. Из-за дверей квартир не доносилось звяканье посуды, или шаркающих шагов пенсионеров, пьяные мужья не опрокидывали предметы мебели, а их жены не орали на благоверных визгливым матом, не плакали дети, не мяукали коты, – ни единого звука, скрипа или шороха. Казалось, жители подъезда замерли, затаили дыхание и прислушиваются к шагам незваных гостей, зная, что в следующий миг на посетителей обрушится небесная кара. Антон Павлович передернул плечами, прогоняя тревожное ощущение, набрал полную грудь воздуха и коротко, но настойчиво, постучал в дверь. Гулкое эхо тут же заполнило лестничную площадку, в луче вечернего солнца, пронизывающего смотровое окно, заплясала растревоженная звуком пыль. Резко распахнулась дверь, от неожиданности мужчины отпрянули. Никодим стоял на пороге, скрестив руки на груди, и внимательно рассматривал гостей. В его тонких губах затаилась едва различимая улыбка, словно увиденное приносило юноше удовольствие. Завершив осмотр, Никодим сказал:
– Чем обязан вниманию столь уважаемых людей?
– Никодим, здравствуй, – ответил доктор Чех. – Это Аркадий…
– Я знаю, представление не требуется. Аркадий Семыгин. Почтальон, историк и диссидент. – Молодой человек перевел взгляд на Аркадия Юрьевича, секунду смотрел ему в глаза, затем озвучил наблюдение, – у тебя тик в левом веке. Ты нервничаешь?
– Он там уже несколько лет, – ответил Семыгин, сбитый с толку напористостью и резкостью фраз молодого человека.
– Это признак серьезного неврологического расстройства, – поставил диагноз Никодим. – Не пробовал обратиться к врачу?
Аркадий Юрьевич посмотрел на доктора Чеха, в его взгляде была растерянность.
– Никодим, мы пришли с тобой поговорить, – попытался спасти положение Антон Павлович. – Ты пустишь нас?
Молодой человек выдержал паузу, все так же внимательно рассматривая гостей, затем сделал шаг назад и в сторону.
– Проходите на кухню, там есть на что усадить свои бренные тела.
Гости проследовали в коридор и, удивленные, замерли. Секунду они молча разглядывали противоположную стену, зияющую проломом размером со шкаф. Дыра вела в соседнюю квартиру, сквозь нее была видна ржавая железная кровать и потрепанная тумбочка. На полу у провала покоилась груда битого кирпича, тихо головой вниз, прислонившись древком к стене, отдыхал молот.
– Мне необходимо место под лабораторию, – как ни в чем не бывало, пояснил Никодим.
– И для этого ты чужую квартиру присоединил к своей?! – поразился Антон Павлович.
– Эта семья семь лет назад обнаружила в лесу гриб – огромный груздь, а осенью следующего года перебралась в лес и пустила там корни, – все так же невозмутимо объяснил Никодим. – С тех пор никакие родственники не объявлялись, и на жилплощадь никто не претендовал. А сами хиппи – не думаю, что они когда-либо захотят вернуться к прежней жизни.
– Но нельзя же просто так взять и забрать себе чужое! – возмутился Антон Павлович.
– Я не забирал себе чужое, я взял ничейное. Антон, ты знаешь, какова численность нашего города? Одиннадцать тысяч сто двадцать три человека, и с каждым годом численность уменьшается в среднем на 700 человек, – чувствовалось, что эта тема начинает Никодиму надоедать, в его голосе появились железные нотки.
– Откуда информация? Кто проводил перепись? – встрепенулся историк Семыгин.
– Я. И мои соратники братья Масловы. В этом доме по всему подъезду кроме меня никто не живет. Народ уже давно перебирается в пустующие квартиры, поближе к центру. Боятся тайги, а кирпичные строения понадежнее деревянных будут, медведь их в пять минут не разрушит. То есть противозаконно, как ты считаешь, захватывают жилье. Ты что, с Альфа Центавры прилетел? Не замечаешь, что в городе происходит? – Никодим выдержал паузу, давая доктору Чеху время осмыслить информацию, закончил, – а мне нужно место под лабораторию.
– Но ведь этот дом кирпичный, – заметил Аркадий Юрьевич, – отчего же жильцы его покинули?
– Очевидно, меня они опасаются больше медведей, – юноша пожал плечами, отвернулся и направился в кухню, давая понять, что тема исчерпана. Мужчинам ничего не оставалось, как проследовать за ним.
– Итак, я вас слушаю, – позволил Никодим изложить суть проблемы, усевшись за стол напротив гостей.
– Мы ищем свиток. Свиток отца Сергия, в котором упоминается град Ирий. Мы думаем, что он у тебя, – осторожно произнес Семыгин и вопросительно приподнял брови.
Никодим ждал продолжения, но его не последовало. Он перевел взгляд на доктора Чеха, вернулся к Семыгину, сказал:
– Это конец истории. Начало и развитие, очевидно, я должен додумать сам. Что ж, попробую. Отца Сергия я помню, он меня крестил, но вскоре отправился в загробную жизнь, о существовании которой учил граждан нашего города. Жаль нельзя теперь уточнить, действительно ли она имеет место быть… Далее, набожность Марии намекает на то, что она часто посещала церковь – это верно, как и то, что в день смерти иерея Сергия также посетила храм господен. Следовательно, могла прихватить какой-то документ и принести его домой. Я правильно трактую вашу мысль, товарищи?
– Да, к такому выводу мы и пришли, – уверенно согласился Аркадий Юрьевич, полагая, что разглагольствования Никодима подтверждают его правоту.
– Вы меня заинтриговали. Пожалуй, я даже сделаю вам чаю.
Никодим порывисто поднялся, водрузил на плиту чайник. Аркадий Юрьевич посмотрел на Антона Павлович, тот едва заметно покачал головой, выражая отрицание – у Никодима не было свитка, и узнал о его существовании он только что. Тем временем Никодим продолжил:
– Положим, Мария в самом деле принесла домой свиток, но в таком случае я рано или поздно его обнаружил бы, все таки девятнадцать лет прошло, а свое жилище я обследовал неоднократно и скрупулезно. Из этого вытекает четыре предположения. Первое: Мария забрала свиток, но унесла его с собой в тайгу. Увы, это вариант один из худших, так как в этом случае искать документ бесполезно.
Аркадий Юрьевич обреченно вздохнул.
– Предположение второе: Мария не забирала свиток, значит, его забрал кто-то еще. Третье: документ по-прежнему в церкви, если только его не уничтожило время. Тоже вариант не из лучших. И последнее, самое опасное: не было никакого свитка, а вы решили поиграть со мной в какую-то глупую игру.
Никодим резко обернулся к гостям и по очереди заглянул каждому в глаза. От этого взгляда и Антон Павлович и Аркадий Юрьевич отшатнулись, как от порыва ледяного ветра.
– Нет, Никодим, никаких игр, – тяжело произнес Антон Павлович. – Аркадий Юрьевич, вам стоит рассказать все, я полагаю.
– Да, извини, я просто был уверен, что… – поспешно начал Семыгин. – Ну да теперь не важно, – и он изложил полную версию своего исторического расследования, включая содержимое неотправленного письма отца Сергия и церковно-приходской книги, правда, ссылки на мифологию древних славян историк Семыгин опустил.
За это время Никодим успел заварить чай, разлить его по чашкам и вернуться на свое место. После того, как Аркадий Юрьевич закончил, Никодим еще некоторое время в задумчивости болтал ложкой чай, затем поднялся и молча вышел. Друзья снова переглянулись, но никто из них понятия не имел, что происходит. Но вскоре Никодим вернулся и положил перед Семыгиным наполовину исписанный тетрадный лист. Аркадий Юрьевич пробежал глазами текст, вопросительно поднял на Никодима глаза.
– Пока еще почта работает, не так ли? Я хочу, чтобы ты заказал мне эти книги. Взамен, я расскажу вам, что думаю о вашем деле. Фактов у меня нет, предупреждаю, потому что эта история для меня новость, я бы даже сказал – неожиданность. Но дедукция, дочь математики, вещь весьма ценная, согласны? В противном случае Дойль не уделил бы ей столько времени, и мы лишились бы такого чудесного образа Шерлока Холмса, которым нас порадовал Ливанов. Вам нравится Шерлок Холмс в исполнении Ливанова, товарищи?
– Да, конечно, – автоматически отозвался Аркадий Юрьевич, вернувшись к изучению страницы. – Великолепный актер…
– Что там? – спросил доктор Чех.
– Учебник сербского языка, и куча специализированной литературы на английском и сербском языке, – растерянно отозвался Аркадий Юрьевич и передел другу тетрадный лист.
– Специализированной литературы по электродинамике, – уточнил Никодим.
– На сербском? – удивился Антон Павлович, внимательно рассматривая список. – Зачем тебе сербский язык?
– Так что, мы договорились? – беззаботно поинтересовался Никодим, проигнорировав вопрос доктора Чеха. – Тебя же не беспокоит стоимость этих книг, верно, Аркадий? Двадцать пять процентов от самоцветов наверняка не растрачены…
– Меня не беспокоит стоимость этих книг, я все закажу! – вдруг разозлился Аркадий Юрьевич. – Что тебе нужно?! Подписать договор кровью?!
Антон Павлович с испугом посмотрел на друга, затем покосился на Никодима, но тот улыбался.
– Ты меня путаешь с кем-то, у кого есть рога и копыта, – все еще улыбаясь, отозвался юноша. – Ну, раз сделка состоялась, вот моя теория: ты хочешь вернуть Камень.
У историка Семыгина отвисла челюсть, Антон Павлович напрягся, а Никодим откинулся на спинку стула и любовался эффектом. Затем он снял улыбку с губ, подался вперед, и, глядя Семыгину прямо в глаза, уже серьезно произнес:
– Наверное, ты думал, что я не знаю мифологию древних славян. Но я ее знаю. Мало того, я так же, как и ты, хочу вернуть Камень. В сущности, это моя миссия – восстановить гармонию.
Никодим снова откинулся на спинку стула, давая возможность гостям поразмыслить над услышанным. Но мужчины были в растерянности, даже в легкой панике, тогда Никодим вздохнул и продолжил уже чисто деловым тоном:
