Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Annotation
Многие пишут романы о том, что ждёт человечество после Конца света. Этот роман о самом Конце света.
Ты умрёшь завтра
Раздел: Повести и романы
Ты умрёшь завтра
2013-08-14
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
– Глава 1 —
Будущее – это тщательно
обезвреженное настоящее.
Братья Стругацкие, «Хромая судьба».
Изначально городишко назывался Красный Октябрь, но позже название само собой сократилось до первого слова. Основатели города, нарекая свое детище крестным именем революции, и думать не смели, насколько точно такое название будет отражать сущность города. Потому что пятнадцать лет спустя город и в самом деле стал красным.
Затерянный в лесах западносибирской равнины поселок городского типа Красный являл собой классический пример прогрессивного социализма, при котором, как известно, излишества порицались носителями партийной истины, а склонность к благообразию и вовсе считалась буржуазным извращением. В то время, когда героем проклятого запада был облаченный в стильный костюм и окруженный соблазнительными девушками супермен-индивидуалист, отечественным героем считался пахнущий потом и машинным маслом рабочий-общественник, в мятой кепке, с кувалдой в мускулистой руке, и в окружении пяти-шести немытых отпрысков и одной тучной жены. Советскому человеку некогда было думать о зеленых газонах, парковых зонах, высокой архитектуре и драматических театрах, когда стране не хватает нефти, газа, угля и руды. Одним словом, Красный был стандартной дырой с населением в двадцать тысяч человек, каждый из которых ненавидел свой город, но пребывал в спокойствии, полагая, что это удел не только его, но всей страны. А ненависть, ставшая обыденностью, это уже и не ненависть вовсе.
Западную часть города занимал завод переработки и обогащения железной руды. К его воротам подходили три ветки железной дороги. Эта дорога, изгибаясь, опоясывала юго-западный сектор Красного и, оставляя на теле тайги сверкающий шрам рельсов и пестрый шлейф пассажирского мусора, убегала на юг – на «большую землю». Весь городской сегмент «железки» сопровождали штабеля невостребованных шпал. Грязно коричневые, пропитанные ядом, – их не трогал ни короед, ни плесень. Весенние дожди годами вымывали из мертвого дерева отраву, и настолько основательно пропитали этой гадостью почву, что земля вокруг нагромождений шпал была маслянистой, как прогорклый маргарин, и в солнечный день переливалась побежалостью. Ни один сорняк не пускал там корни, и даже мухи облетали горы смертоносной древесины стороной.
По железной дороге бесконечными потоками в обоих направлениях следовали поезда, внутрь все больше порожние, наружу – груженные чугунными чурками. Стук колес сливался в непрекращающийся рокот, заставлявший дрожать стекла даже в самых отдаленных домах. Автомобильные дороги в Красный не вели, и попасть в город можно было только пассажирским поездом, который ходил раз в день и имел всего три плацкартных вагона, или, в исключительных случаях, вертолетом.
Пять коричневых труб завода двадцать четыре часа в сутки выдували в небо черно-красную копоть, внося посильную лепту в будущую проблему парникового эффекта. Над городом поочередно господствовали три ветра, менявшие силу и направление с весны по осень. Но зимой, как правило, воздушные потоки успокаивались, и тогда трубы завода, имевшие разную высоту, становились местной достопримечательностью. В ясную погоду на фоне гнойно-оранжевого заката, который смахивал на ожог, трубы походили на исполинские пальцы, и казалось что сам Диавол, проткнув пятерней толщу земли, царапает небо, оставляя за черными когтями борозды запекшейся крови. Местные сталевары поили редких заезжих коллег водкой, а затем тащили похвастаться прелестью индустриального пейзажа.
– Вишь, – с гордостью говорили они, – нам тут сам черт не страшен. Потому как мы с ним бок о бок давно притёрлись…
Приезжие металлурги уважительно кивали, улыбались и протягивали пустой стакан. Заезжие гости знали: жители города гордятся заводом не потому что это красиво, а потому, что гордится больше и нечем. Они и сами приезжали из городишек, которые кроме отчаянного загрязнения окружающей среды ничего значимого не делали. Но, раз так было по всей стране, стало быть, так ему и быть должно.
Сами по себе трубы были не последней достопримечательностью, которую даровал городу завод. В начале каждой зимы еще не утихшие осенние ветра приносили осадки издалека, откуда-то с таежных северных земель, и снег, на удивление и радость детворе и к ностальгии старушек, шел белый и пушистый, словно хлопок. Но по мере того, как ветра стихали, снег все больше приобретал рыжий оттенок и смахивал на струпья. К концу декабря Красный всегда был покрыт бурыми сугробами, куда более смахивающими на барханы Гоби, чем на снег средней полосы СССР. Весеннее солнце, немилосердное и жестокое, быстро вытапливало влагу из железных сугробов, но земля, хоть, как говорится, и стерпит все, уже давно насытилась окисью тяжелых металлов и наотрез отказывалась впитывать воду. Испаряться влага не успевала, и улицы Красного превращались в бурую топь. Апрельские дожди, холодные и колючие, превращали грязь в стихийное бедствие, и нередко можно было наблюдать, как вязкое течение грязевого потока тащит скулящего и трепыхающегося пса, а то и человека, по оплошности или нетрезвости угодившего в сель. Иногда горемычных пловцов удавалось зацепить спиннингами, и если леска выдерживала, вытащить на сухое, но чаще стихия забирала их навсегда, унося в лесные низины и передавая остывшие тела реке, где с ними расправлялись лещи, мутировавшие до пираний.
Жители стойко терпели неудобство весенних паводков, по опыту зная, что эта напасть сама собой закончится к началу мая. И действительно, весна уверенно наводила порядок. Под растаявшими сугробами обнаруживались горы мусора, собачьего дерьма и трупы, успевшие там накопиться за зиму. Жители выбирались из домов, чтобы поискать утерянные вещи или опознать тела незадачливый кормильцев, которые по причине перепоя или от отчаянья не смогли добраться до дома какой-нибудь лютой январской ночью. Таких по весне всегда находилось четыре-пять. Зима создает идеальные условия для консервации тел, – трупы сохранялись в отличном состоянии, даже выражение лиц несло отпечаток последних переживаний: замешательство, досада, но чаще умиротворение. Родные горевали по ним не сильно и не долго, а если находили в карманах остатки непропитой зарплаты, так немножко и радовались, считая, что кормилец их хоть и был алкашом и мудилой, все же не забывал о семье, и даже в смерти о ней позаботился. Да и чего горевать? Ведь мускулистый металлург – герой эпохи трудовых сражений, оставался таковым только на пролетарских плакатах, в реальности же оказывался чахлым пьяницей, с весьма ограниченным сроком жизни. Артрит, ревматизм, отравление солями тяжелых металлов и как следствие рак и сердечная недостаточность быстро съедали здоровье мужчин, а тех, кто к сороковнику все же стоял на ногах, поджидали цирроз и стервозность жены. И если с распухшей печенью еще кое-как удавалось протянуть пару лет, то от жен такой милости ждать не приходилось. В Красном здоровье было словом, обозначающим свою противоположность, то есть полное его отсутствие. Медицинская помощь была бесплатной, а потому малоэффективной, и сам заведующий поликлиникой доктор Антон Павлович Чех, человек интеллигентный и вдумчивый, не очень на свою медицину полагался, и делал по утрам гимнастику, а по вечерам в качестве профилактики принимал сто грамм настойки собственного приготовления, что и позволило ему прожить семьдесят лет и умереть не своей смертью. Если только смерть действительно может быть не своя.
В отличие от мужчин, женщины Красного жили дольше раза в полтора. Отдельные грымзы дотягивали до шестидесяти пяти, а то и до семидесяти. Доктор Чех долго размышлял над данной демографической несправедливостью, и, в конце концов, пришел к выводу, что слабый пол на этом свете удерживает врожденная стервозность и слепая жажда досадить соседям и родственникам. Но если вопреки устоявшемуся положению дел сталевар каким-то чудом доползал до пятидесяти, окружающие начинали считать, что этот старожил ненавидит своих детей, ибо не желает освободить жилплощадь. Так что оттаявший труп бывшего кормильца тихо хоронили, а старший сын брал отцовский молот и шел на завод за своей долей социалистического подвига.
После того, как весна окончательно избавляла улицы от жижи, а родственники усопших – от трупов, руководство завода и горисполком вспоминали о субботниках. Никого это особо не радовало, но и перечить открыто никто не решался. Опять же, раз все безоговорочно плелись на уборку территорий, у мускулистого металлурга не было причин искать в неоплачиваемой работе подвох. В конечном итоге, в этом и заключалась суть его геройского характера, – вкалывать всегда, и особенно тогда, когда в этом нет никакого смысла. К тому же субботник давал возможность по ходу дела распить с товарищами бутылочку, пока жена не следит, – веский довод в пользу общественного труда, особенно, когда доводов больше и нет.
Как бы там ни было, но ко Дню Победы город приобретал вид некоторой обжитости. Собачье дерьмо и мусор сгребали в кучи, стволы деревьев и редкие бордюры белили мелом, гнилые заборчики в тридцатый слой покрывали зеленой краской, с окон в подъездах смывали бурую пыль, меняли пару лампочек на фонарных столбах, подводили белой краской лозунг «Слава КПСС», что на фасаде Дворца Народного Творчества, на детские площадки завозили песок и лысые покрышки от тракторных колес, и даже пытались сажать цветы, которые никогда не приживались. Затем наступало 9-е мая, и городу положено было праздновать. Улица Ленина пылала алыми флагами, улыбающиеся металлурги с женами и детьми, вооруженные знаменами и транспарантами, стройной колонной следовали к Дворцу Народного Творчества, где на площади их уже ждали директор завода Огрехин Борис Поликарпович, и председатель горисполкома Поворотов Леонид Валерьевич, оба отчаянно партийные. С высокой трибуны истые коммунисты приветствовали демонстрантов, снисходительно улыбались и благосклонно помахивали ладонями, словно демонстранты пришли засвидетельствовать свое уважение и почтение именно им. Рупоры громкоговорителей орали марши и панегирики КПСС, без которой, понятное дело, победа над проклятым фашизмом была бы не мыслима. И хотя ветеранов в городе было не много, человек пятнадцать, ни председатель горисполкома, ни директор завода по этому поводу не расстраивались, и награждали премиями и ценными подарками друг друга. Ветеранам же доставались цветы и внимание, ну еще надгробная плита, если старику случалось до церемонии не дожить.
В целом май был довольно чистым месяцем для Красного, но первые летние дожди, розовые, как рябиновый морс, враз смывали все прихорашивания, и город снова становился тем, чем он был всегда – индустриальной помойкой.
В сущности, попытки навести в городе порядок смысла не имели, потому что стены, крыши, землю под ногами покрывала спрессованная временем и обожженная солнцем ржавая короста, вода в трубах содержала дичайший процент ионов железа, а воздух… впрочем, воздуха не было – был смог. Чтобы чего-то изменить, требовалось снести ПГТ Красный до основания и в первую очередь завод, а это было немыслимо, так как страна нуждалась в железе, как диабетик в инсулине. Город, словно монета в гальванической ванне, продолжал покрываться металлом; дети все чаще рождались калеками или слабоумными; взрослые спивались, замерзали в сугробах или уплывали в грязевых реках; редкие заезжие гости ломали голову над дилеммой: каким таким опытом можно обмениваться, когда везде все одно и то же; а скрипящие локомотивы тащили во внешний мир вереницы вагонов, груженных железными чурками, отчаянно пытаясь накормить прожорливую экономику страны, хотя накормить ее было невозможно.
Имелся в Красном и свой Дворец Народного Творчества, но горожане не могли запомнить такое мудреное словосочетание и называли его просто Клуб, – именно так, с большой буквы, потому что для них это было имя нарицательное. Находился Клуб в самом центре города во главе малюсенькой площади, и имел форму массивного куба с положенными шестью колоннами при входе. С противоположной стороны площади бронзовый Владимир Ильич указывал правой рукой на высокую массивную дверь Дворца, напоминая народу, что именно там находится его творчество. Внутри всегда было сыро и затхло, но привыкшие к лишениям горожане не обращали на это внимания и с удовольствием Клуб посещали по выходным, потому что там крутили кино. В будние дни горожане приходили на площадь перекинуться парой слов и ознакомиться с афишей, которую директор Клуба Барабанов Кондрат Олегович рисовал самолично в единственном числе и вывешивал на доске объявлений тут же у входа во Дворец. Плохих фильмов не было. Тогда еще не знали, что фильм может быть плохой, поэтому смотрели все подряд, и особенно любили иностранные фильмы, которые привозили не откуда-нибудь, а из самой Индии. Но кино крутили не долго, лет пять, потом киноаппарат вышел из строя. Директор Клуба обратился к руководству завода, прося содействия в починке столь важного для горожан механизма культурного просвещения, на что руководство отозвалось сочувствием и механика предоставило. Вскоре новая запчасть была изготовлена, но в процессе монтажа механик умудрился разбить объектив, а специалистами по оптике, да и соответствующим оборудованием завод не располагал. В последующие годы Барабанов упрашивал свое областное начальство прислать новую линзу, но вскоре понял, что впредь жителям ПГТ Красный придется существовать без волшебного фонаря, – все прошения Барабанова неизменно оставались без ответа, подтверждая тем самым стабильность функционирования советской бюрократии.
Еще в Клубе были кружки по интересам для детей. Вернее, фигурировали они только в отчетах, которые директор Клуба отправлял в областной центр. Эти отчеты Барабанов малевал чуть ли не каждый день с охотой и даже любовью, придумывая несуществующие развлечения, которые он якобы устраивает для жителей города и их отпрысков, будучи уверен, что эти писульки и есть самый главный аспект его трудовой деятельности. Раз в месяц он перечитывал стопку своих фантазий, выбирал самую яркую и оригинальную, дописывал внизу, что новый объектив по прежнему не доставлен, от чего жители города испытывают ужасную нехватку культурного развития, запечатывал свой опус в конверт и вручал почтальону Семыгину. Догадываясь, как сильно занято начальство, ответов Барабанов не ждал.
Кондрат Олегович был натурой творческой. Среднего роста, склонный к полноте, с неизменной черной бабочкой поверх ворота шелковой малиновой рубашки, порывистый в жестах и импульсивный в намерениях, которые он никогда не доводил до конца. Барабанов любил свой аккордеон, свою поэму, овации, портвейн, своего кота Сократа, преферанс, стихи Гомера и тридцатипятилетнюю вдову Сидорову. Последовательность этих любовей зависела от лунных циклов, о чем сам Кондрат Олегович не догадывался, да и не задумывался, но их состав всегда оставался неизменен. На аккордеоне Барабанов играл хорошо, но много, оваций получал недостаточно, а вдова Сидорова любила не только Барабанова, но еще электромонтера Грызло и учителя химии Аметистова. Кот Сократ оставался хозяину верен, но был подл и нагл, а потому гадил несоизмеримо своим размерам и всегда не там, где это прилично, заставляя Барабанова крепнуть в грустной уверенности, что любовь – суть проклятье, приносящее одно только горе.
В преферанс Кондрат Олегович играл с доктором Чехом и почтальоном Семыгиным, они же являлись единственными слушателями его поэмы. По задумке Барабанова эта поэма должна была стать пиком социалистического модернизма, вместившей в себя величие всей эпохи, когда напористость и вера в правое дело рабочего человека раздвигают рамки возможного, и подчиняют себе не только души заблудших овец капиталистических пастбищ, но и природные стихии. Концовку своего шедевра Барабанов придумал чуть ли в самом начале, и восхищался ею так, будто поэма уже была окончена, и получила заслуженное одобрение в виде почетной Ленинской премии. Суть же концовки заключалась в том, что советский человек повернул орбиту Земли на сто восемьдесят градусов. К слову сказать, поэт Барабанов пока не знал, зачем именно заставлять планету двигаться в обратном направлении, но считал это маловажной деталью, которую решит по ходу написания.
Кондрат Олегович Барабанов закончит свою поэму много лет спустя, и это будет единственная вещь, которую он доведет до логического завершения. Накануне своей кончины пожизненный директор Клуба, обрюзгший и сморщенный, как гниющая груша, трясущимися пальцами вскроет конверт и с волнением прочтет адресованное ему письмо, – единственное полученное им за всю его жизнь в городе Красный. В письме будет сказано, что объективы заказанной им серии не выпускаются промышленностью уже двадцать лет. И хотя это будет сухая отписка, Барабанов заплачет от осознания, что внешний мир все-таки существует, и что до него возможно достучаться. В ту же секунду Кондрат Олегович придумает последние строки своей поэмы, выберется на крышу Дворца Народного Творчества и, глядя на разрастающуюся рану горизонта, будет декламировать миру свои стихи. Обезумевший ветер заберет все до последней буквы, и в этом вое поэт Барабанов уловит неслыханные доселе овации. Он умрет счастливым, зная, что признан даже стихией.
Но были моменты в жизни Кондрата Олеговича, когда энергия его импульсивной натуры направлялась и на общественное благо. Результатом чего становилась наличие реально существующего кружка для детей, а изредка и двух сразу. Как, например, кружок рисования, который вела женщина средних лет Зримова Элеонора Ильинична. Кружок просуществовал два года, до момента, когда с Элеонорой Ильиничной случилась психическая хворь. Художница начала путать цвета, а затем и вовсе стала выдавать детям только красную краску, убеждая подопечных, что всех остальных цветов в природе не существует, и они всего лишь больное воображение сумасшедших химиков. После такого Элеонору Ильиничну решили держать подальше не только от детей, но и от взрослых. В городе не было психиатрической больницы, хотя потребность в ней была велика, так что доктор Чех отвел несчастной женщине отдельную палату и запер ее там подальше от любопытных глаз. Но горожане все равно прознали, что болезнь художницы прогрессирует. Так, например, она начинала биться в конвульсиях, заметив зеленную косынку на голове случайной прохожей, или впадала в депрессию от вида синего галстука, который так некстати любил надевать хирург Ванько. А еще пыталась вскрыть себе вены и закрасить стены собственной кровью. В конечном итоге доктор Чех отправил больную на «большую землю», а кружок рисования, участники которого надеялись, что учитель поправится и вернется к работе, прекратил существование. Детям ПГТ Красный не суждено было стать великими художниками, впрочем, судьбы великих музыкантов или писателей были им заказаны тоже, – город металлургов не нуждался ни в ком, кроме металлургов, а потому только их и производил.
Сумасшествие Зримовой совпало с переменой настроения директора Клуба, так что следующий кружок появился только полтора года спустя, когда Барабанов закончил третью главу поэмы и решил сделать в своем эпохальном труде перерыв, а избыток энергии направить на юных дарований, дабы привить им любовь (или ненависть) к игре на аккордеоне и хоровому пению.
С Элеонорой Ильиничной дела обстояли сложнее, чем казалось на первый взгляд. Ходили слухи, что все женщины ее рода имели способности предсказывать будущее. Конечно, взращенные атеизмом металлурги и их жены не верили в эти байки, но все равно старались держаться от ведьмы подальше. Да и что можно ожидать от женщины с таким подозрительным именем? Не иначе, как она империалистическая шпионка, а слухи о ее ведьмовстве – всего лишь легенда прикрытия!.. В общем, советского человека обмануть было трудно, потому что он был материалистом, а материализм во всем, всегда и везде ищет и находит подвох. В этом и кроется сила атеизма – от всего непонятного он отдалился настолько, что непонятное перестало существовать.
Сама же Элеонора Ильинична ничего кроме ненависти к этим сплетням не испытывала, потому что когда-то из-за них расстроилось ее замужество, а позже она сбежала в одиночество, подсознательно стараясь защититься от повторения пережитой боли, и так дожила до тридцати двух лет, не ведая, что пожизненное ее девичество предписано судьбой, и что она действительно способна заглянуть за горизонт настоящего и рассмотреть грядущее. Ведьма Зримова не могла знать, что ее видения, рисующие ей картины огромной кровавой воронки, похожей на разорванную пасть, которая с воем всасывала в себя все и даже вчерашний день, начались в тот самый момент, когда Мария Староверцева родила сына, получившего в крещении имя Никодим. Знать Элеонора Ильинична этого не могла, но едва ощутимый гнозис предков, который корнями уходил к ведическим жрецам антов, подсказывал ей, что это не сумасшествие, а та часть реальности, которую обычным смертным лицезреть не дано.
Перед тем, как доктор Чех посадил свою пациентку на поезд, между ними состоялся следующий диалог.
– Скажите, Антон Павлович, вы правда считаете, что я сдурела? – Элеонора Ильинична задала этот вопрос совершенно спокойно, и чувствовалось, что она вполне адекватно воспринимает реальность вообще и свое сумасшествие в частности.
На это доктор Чех ответил с присущей ему мягкостью:
– Ну что вы, голубушка! Прям так сразу и «сдурела»… Обыкновенная шизофрения, я полагаю…
Ведьма выдержала паузу, глядя в сторону и размышляя не о своем недуге, а о чем-то другом, затем вернула взгляд на врача, сказала:
– Вот что, доктор. Я знаю, и не спрашивайте меня откуда и почему, но мои видения – не из-за вашей шизофрении. Когда я пойму, что именно они хотят мне донести, я пришлю вам телеграмму.
Двадцать семь лет спустя Элеонора Ильинична выполнит свое обещание. Она отыщет смысл своих видений и действительно свяжется с доктором Чехом. Правда, сделает это по телефону. Антон Павлович, седой и ко всему безразличный, за пять минут до своей кончины снимет трубку и с поразительной ясностью, которую может дать только надвигающаяся смерть, вспомнит свою пациентку. Он будет слушать скрипучий голос старой ведьмы, далекий и невозможный, как полеты на Луну, и ни одно услышанное слово его не удивит. По окончании монолога Элеоноры Ильиничны Аннон Павлович скажет: «Прощайте, голубушка», и положит трубку. Вслушиваясь, как под натиском ветра лопается шифер и трещат стропила, он подумает, что из всех двадцати тысяч сдуревших жителей города, только Элеонора Ильинична единственная и была нормальной.
Случилось так, что в городе имелась церковь. Вернее, это город случился, церковь же стояла здесь уже лет двести, а то и больше.
Перед тем, как заложить первый камень в фундамент ПГТ Красный, отцы-основатели промеряли линейкой расстояния на карте страны, которые будущим поездам придется преодолевать, и посчитали смету затрат с погрешностью процентов сорок. Затем они положили на карту ладонь, очертили ее карандашом и получили область в шестьдесят квадратных километров, удовлетворяющую заложенным денежным средствам. В намалеванной на карте пятерне они присмотрелись к рельефу местности. Оказалось, что подходящее место всего одно. Но двести лет назад люди тоже присматривались к рельефу местности, то есть были не тупее теперешних, так что выбор отцов-основателей Красного в точности совпал с выбором предков, заложивших свое поселение два столетия назад.
Добравшись до места назначения, первопроходцы были немало удивлены, обнаружив на будущей стройплощадке остатки крупного поселения в несколько улиц, и одну целую каменную церковь, о чем и сообщили руководству в областной центр. Руководство покопалось в архиве, ничего не нашло и придумало обратиться за информацией в Тобольскую епархию, поскольку те за своими церквями следили куда лучше, чем страна за целыми городами. В архивах епархии и в самом деле отыскали церковь, чему премного обрадовались, и в связи с ней название древнего поселения – Ирий. Что это значило, никто не понял, да никто и не пытался, потому что новое имя уже было придумано и просто дожидалось, когда город вылупится на свет божий и станет полноправной социально-экономической единицей. Но теперь польза от епархии обернулась в обузу. Строители хотели использовать помещение церкви под склад, или еще под что-нибудь полезное, но вредные и напористые попы отвоевали свою недвижимость, давя на то, что даже социалистическому государству необходимы исторические памятники. Скрепя сердце, строители уступили. Все остальное уберечь не удалось, и прежде, чем археологи прознали про Ирий, строители сровняли с землей остатки поселения бульдозерами, и принялись вколачивать сваи. Страна хотела железных чурок, и страна не любила ждать.
Когда город вырос, церковь оказалась за восточной окраиной и ютилась между овощными складами с одной стороны и посадочным полем с другой. Вертолеты летали не часто и только до тех пор, пока завод не начал давать продукцию, затем эскадрилью перекинули на другой объект, а вертолетная площадка превратилась в бетонный пустырь.
Ко дню сдачи завода в эксплуатацию Тобольская епархия подготовилась тоже. Вернее, научила иерея Сергия бросить все и тащиться в новоявленный городок, следить, чтобы церковь не рухнула раньше, чем все грешники получат себе Господне прощение. Чем иерей Сергий, тогда еще совсем молодой человек, прогневал начальство, не известно. Но известно, что сам отец Сергий не возражал, ибо сердце его было наполнено верой и жаждой нести Слово божье, а потому, он со смирением принял новую должность и с улыбкой на устах отправился творить свою паству.
Прибыв в город и окинув взором свои владения, отец Сергий заплакал. Зеленый крест на погнутом шпиле, осипший колокол, сквозные щели с кулак шириной в стенах колокольни, прогнившие полы, оскопленные окна и плесень на ликах святых. Сердце батюшки страдало и жаждало восстановить храм Господен, а то и вовсе превратить его в жемчужину зауральской православной церкви. Но ремонт и тем более реставрация требовали денежных средств, которых ни у отца Сергия, ни у Тобольской епархии не было. Проблему нужно было как-то решать, а поскольку в Красном все дороги вели к заводу, то и отец Сергий отправился туда. Целый год он обивал пороги заводского начальства, пока тому не надоело прятаться от настырного батюшки. В конечном итоге директор завода Огрехин осознал, что упрямый поп не отстанет, и единственный способ от него избавиться – это решить его проблему. Огрехин от души поматерился (куда ж без этого?), но, в конце концов, командировал отцу Сергию бригаду строителей. Под пристальным взором иерея, рабочие избавили бронзовый крест от патины, выровняли шпиль, сняли гнилые полы и залили бетон, в стенах колокольни замазали щели, а саму колокольню стянули железными обручами, застеклили окна, обработали внутренние помещения химикатами, чтобы убить грибок и муравьев, побелили стены, а купола покрасили зеленой краской, потому что другой не было, и даже заварили трещину в колоколе, от чего его тональность понизилось на пять с половиной тонов. Конечно, ремонт требовался куда более глубокий, но батюшка и так был счастлив, и приступил к служению в надежде, что со временем получит от начальства деньги, необходимые для полной реставрации.
За последующие пятнадцать лет Тобольская епархия прислала отцу Сергию одну икону, два церковных календаря, сорок медных крестиков, бочку ладана, вагон свечей, тележку писаний православных святых и сотни заверений в том, что силою веры церковь и дальше будет стоять, как она простояла до этого два столетия. К тому времени и сам отец Сергий растратил свой пыл и надежду сделать из церкви памятник архитектуры, да и вера его заметно пошатнулась. Не то, чтобы она исчезла полностью, но как-то притихла, спряталась в потаенном чуланчике души и не подавала признаков жизни. Первые лет восемь иерей Сергий ходил по улицам города и призывал горожан не гнушаться Храма Господнего, но приходить на службу, дабы очиститься душой и обрести счастие. Вообще-то, активная агитация населения для православной церкви не характерна, это же не какое-нибудь там католичество с его агрессивным миссионерством, но выбирать отцу Сергию не приходилось, потому что паства его была до смешного скудна, а многие горожане даже не подозревали, что церковь функционирует, принимая треск заваренного колокола за производственный шума завода. А потому отец Сергий полагал, что в такой непростой ситуации можно отойти от традиций, то есть самому идти в народ, не дожидаясь, когда народ одумается и придет к нему. Но жители Красного смотрели на батюшку с сожалением, как на юродивого, потому что были атеистами, и знали, что Бога нет, а религия из врожденной вредности пудрит народу мозг. Так что к моменту рождения Никодима паства отца Сергия насчитывала пару десятков старушек, и только одну женщину средних лет Староверцеву Марию Серафимовну. Ну и еще горожане приводили иногда крестить детей, но было понятно, что делают они это из любопытства, чтобы внести в жизнь толику разнообразия, а вовсе не потому, что их души тянулись к Господнему свету. Одним словом, церковь краснела и дряхлела, а отец Сергий все глубже постигал великую христианскую добродетель – смирение.
В южном секторе города находились поликлиника доктора Чеха, школа, детский сад, городской исполком, два гастронома и один универсам. Первые четыре здания архитектурой не разнились – однотипные двухэтажные кирпичи. Правда доктор Чех чаще заставлял своих подчиненных белить стены, так что в отличие от соседей поликлиника краснела не так интенсивно. Гастрономы и универсам были одноэтажны и имели стеклянные фасады, что вносило ощутимый колорит в архитектуру города. Центр Красного заполняли блочные жилые и муниципальные трехэтажки, ничем неприметные и на эстетику не претендующие. Оставшаяся территория подковой изгибалась вокруг центра города, примыкая к заводу с южной и северной стороны, давая простор существованию колонии двухэтажных деревянных бараков. Зимой бараки оказывались теплее, но горели, как бумага, к тому же были избавлены от такого полезного качества, как звукоизоляция, так что сидя вечером на лавочке у подъезда, можно было слышать, как по дому катится волна женского крика, – это ласковые жены встречали вернувшихся с работы металлургов. Иногда оконные стекла, и так вибрирующие от рокота железнодорожных составов, не выдерживали тональности женского визга и лопались, от чего радушие встречи супругов становилось еще более ощутимым. В блочных домах панельные стены сильнее гасили звук, отнимая у женщин возможность поделиться с ближним своей стервозностью. Но упрямых горожанок это остановить не могло, – они выносили свой ор на улицу. Такие же несгибаемые, как и их мужья-металлурги, жены подкарауливали своих супругов у подъезда, или на лавочке, коротая время в обсуждении последних сплетен, или в сочинении новых. Порою ждать им приходилось долго, потому что, какой бы дорогой металлург не возвращался домой, ему никак невозможно было миновать один из гастрономов, а то и оба. Но жены упорно дожидались благоверных, копили злобу, заряжались стервозностью, словно аккумулятор электричеством, и стоило супругу выглянуть из-за угла, как:
