Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Петька заулыбался во все зубы, еще не отдавая себе отчет, насколько похвала Никодима для него важна, панибратски похлопал товарища по плечу и стал прощаться, потому как дела робингудовские отлагательств не терпели.
На самом деле, благородство братьев Масловых вполне уживалось с «мелкокулаческим» мещанством, – большую часть сворованного добра они припрятали в тайниках для личного употребления. Но воспользоваться плодами своей «революции» братьям было не суждено. Директор завода Огрехин, узнав о «неслыханном посягательстве на права гражданина СССР, которые ему конституцией положены», – это он так факт хищения обозвал, потребовал от участкового Полищука бросить все дела и немедленно воров-уголовников изловить, за решетку упрятать, а похищенное вернуть законному владельцу, то есть ему – Огрехину Борису Поликарповичу. Полищук, и так недолюбливавший директора завода, а теперь прознавший, что тот себе спецпитание с «большой земли» выписывает, в своей неприязни к Огрехину укрепился, и даже тихонько радовался, как ловко юные Масловы директору завода «пистон вставили». А о том, что это дело рук братьев Масловых, участковый не сомневался ни секунды. Да и видел уже кое-где вымаранные в шоколаде физиономии, и кто шоколад детворе раздавал выяснил.
«Вот же пронырливые бестии, – почти с теплотой думал о малолетних преступниках Казимир Григорьевич. – И откуда они прознали про спецпитание то, когда даже я не в курсе был?..»
Полищук оседлал мотоцикл, покружил по городу, выискивая Петьку-заводилу, пока не заметил его в одной из подворотен, притормозил, поманил пальцем.
– Здрасте, Казимир Григорьевич! Я жив, здоров, в хулиганствах замечен не был! Последние три дня на виду, есть свидетели! – радостно отрапортовал Петр. – Стряслось чего?
– Слушай сюда, дурья твоя башка. Ты понимаешь, кто такой Огрехин? Он не только тебя, он и меня засадит, дорого не возьмет. Это тебе не конфеты по карманам распихивать. Вот какой у тебя вариант, Петька: я скажу место, куда ты все тихонько привезешь, чтоб никто не видел, я это Огрехину верну, и постараюсь, чтобы подозрение вас, лоботрясов, стороной обошло. Иначе плачет по вам «малолетка». А теперь думай.
Казимир Григорьевич указал место и время, и укатил, не дожидаясь ответа. Совету участкового поразмыслить Петр последовал и задумался крепко, затем собрал братьев, обсудил с ними ситуацию, после чего все сошлись во мнении, что лучше деликатесы вернуть, все равно слопать их не удастся, большая часть протухнет, лето же на дворе. Главное, что факт «революции» состоялся. Да и в колонию для несовершеннолетних загреметь было боязно. Так что братья решили «спецпитание» сдать, что и сделали в указанный Полищуком срок. Директор завода, получив половину из украденного, немного остыл, понимая, что часть – лучше, чем ничего, и на самом расследовании сильно не настаивал. А участковый Полищук и вовсе был собой доволен, потому что его собственным отпрыскам довелось апельсины попробовать, а жена к вечеру кашу гречневую парную-дымящуюся приготовила, да с рыбой неслыханной Толстолобик на стол подала. И это после ста грамм марочного армянского коньку, вкусного, что твоя амброзия. Сытно и радостно отужинал Казимир Григорьевич, и еще раз малолетних преступников в мыслях вспомнил добрым словом.
На этом история с кражей «спецпродукта» закончилась, хотя кожура диковинного фрукта еще долго у детворы Красного была в ходу, в качестве товарообменной валюты. Отношения же Никодима с Масловыми на этом не прекратились. Петя хоть и был старше Никодима на два года, прекрасно понимал, что его новый товарищ куда умнее («головастее»), а в выдержке с ним вообще никто сравнится не может. Да и физически Никодим был развит куда лучше многих Петькиных товарищей. К тому же юный Маслов чувствовал в Никодиме неведомую силу, и эта сила одновременно и пугала его и вызывала любопытство, – Никодим совершенно не походил на обычных мальчишек, и уже только этим был интересен. Одним словом, Петр Маслов полагал, что такого парня лучше держать в друзьях, но никак не в противниках. Что же думал по этому поводу Никодим, оставалось неясно, но отношения с Петькой он поддерживал где-то даже охотно, а позже стал общаться и с его сестрой Юлей.
В это время историк Семыгин был поглощен своими научными изысканиями. Первым делом он по каталогу рассылки Почты СССР заказал необходимую литературу. Книг, имеющих отношение к истории края двухсотлетней давности, он, к своему сожалению, в каталоге не обнаружил, зато заметил учебник по старорусским диалектам и грамматике эпохи Елисаветы Петровны, и брошюру мифов, преданий и сказаний древних славян. Далее Аркадий Юрьевич посетил председателя горисполкома Поворотова, и поставил его в тупик вопросом, кто в данный момент присматривает за церковью, ведь если даже Тобольская епархия по каким-либо причинам не в состоянии выделить средства и людей, не можем же мы – высокоидейные граждане великой советской державы, не проявить заботу о памятнике архитектуры, коим церковь Красного, вне всяких сомнений, является. Не дав председателю горисполкома прийти в себя и сочинить ответ, напористый почтальон выдвинул свою кандидатуру на роль церковного управляющего:
– Мне, как бывшему историку, любопытно и познавательно выявить и изучить архитектурные и конструктивные решения древних строителей церкви, ведь это —наследие наших предков и история края! Такая работа обременительной для меня не станет, и прибавки к зарплате я за это не прошу, ну разве что вы сами посчитаете необходимым такую прибавку мне выписать, – настаивал Аркадий Юрьевич, глядя на Поворотова самыми честными в мире глазами. – Зато самое древнее здание нашего города будет под присмотром, и в случае выявления неполадок у нас останется время их устранить. Вы же не хотите, чтобы, скажем, на День Победы, или там, в праздник Великой Революции, церковь неожиданно рухнула?
Председатель горисполкома ничего такого не хотел, и даже успел испугаться, представив на секунду, как на глазах представителей областной комиссии рушится церковь. Так что решение почтальона Семыгина присматривать за церковью Поворотов посчитал благоразумным, выдал Аркадию Юрьевичу ключ от церковных ворот, и даже обещал подумать насчет прибавки в зарплате. Расстались они в уверенности, что каждый получил то, чего хотел.
Но на этом успехи историка Семыгина притормозились. До самой осени он обшаривал все уголки церкви, и расчищал завалы в подвалах, но так и не нашел свиток, о котором упоминал отец Сергий. Правда, обнаружил письмо за подписью архиерея Тобольской епархии, которое, судя по всему, пришло в ответ на прошения отца Сергия выделить средства на реставрацию храма Господнего. Архиерей писал, что на данный момент епархия весьма ограничена в средствах, и заверял иерея Сергия в том, что силою веры церковь Красного будет стоять и дальше, как она стояла до этого двести лет. Прочитав письмо, историк Семыгин отметил, что епархия в курсе возраста церкви, а следом с грустью подумал, что церковь их обречена, потому как в радиусе пары сотен километров вряд ли найдется хотя бы один православный, чья сила веры уберегла бы Храм Господен от разрушения.
О своем обещании за церковью присматривать, Аркадий Юрьевич не забыл, что смог сделал сам, а на работы, требовавших материальных затрат и профессиональных строителей составил список, и в конце августа бумагу эту положил Поворотову на стол. Председатель горисполкома одобрил проделанную работу почтальона Семыгина, со списком требуемого ремонта в церкви ознакомился, и спрятал его в нижний ящик стола, где до недавнего времени хранилось неотправленное письмо отца Сергия. Никаких ремонтов в церкви больше не проводились.
Пришли, наконец, выписанные историком Семыгиным книги, и из брошюры о мифах древних славян Аркадий Юрьевич почерпнул любопытную информацию, а именно: предки полагали, что землю окружает Киян – Мировой океан, в центре которого покоится священный камень Алатырь – «пуп земли». Камень этот лежит в самом центре мироздания у корней священного Мирового древа, которое древние славяне считали своеобразной осью, скрепляющей мир, – в ветвях Дерева живут Солнце, Месяц и звёзды, у корней – Змей. Дерево называют Ирий, то есть древо блаженной страны Ир. Сама же страна Ир покоится на дне моря, и именно там высшие силы решают судьбы людей.
Ознакомившись с этим преданием, историк Семыгин испытал недоумение. С одной стороны: миф – он и есть миф, что с него взять? С другой стороны уж больно какие-то тревожные открывались совпадения. Сам по себе образ Мирового древа выглядел слишком аллегорично – мировая ось, Месяц и звезды в ветвях, – все это куда ближе к поэзии, чем к истории, но то, что предки основали поселение и назвали его Ирий, в честь этого самого Мирового древа, вполне конкретно намекало на аномальность места, как географической точки. Очевидно, у предков была причина считать это место священным. А возможность существования аномальных зон историк Семыгин вполне допускал. Есть же Бермудский треугольник, или там гора Казыгурт в Казахстане с ее магнитными ненормальностями… Далее: Змей, в предании – момент еще более загадочный и даже пугающий, потому что этому образу на сто процентов соответствовал реально существующий… Черный Мао! Уж не потому ли Fluvius nigra, как называет его доктор Чех, выбрался из своих глубинных укрытий, что Мировое древо в опасности? Может, мы сами того не осознавая, слишком сильно расшатали Мировую ось, и теперь Черный Змей выбрался посмотреть, кто тревожит основы мироздания?.. А то и навести порядок, уничтожить угрозу, вернуть миру стабильность?..
«Все это слишком умозрительно», – одернул себя историк Семыгин и решил сконцентрировать внимание на чем-то более реалистичном, чем просто совпадение образов. А именно – на священном камне на имя Алатырь.
«Змей, Мировое дерево – на деле все это может оказаться чем угодно, размышлял Аркадий Юрьевич. – Камень же – всегда камень. И в мифах, и в преданиях, и в реальной жизни».
Но Алатырь отсутствовал. За все года, проведенные в ПГТ Красный, Аркадию Юрьевичу не попадался природный камень больше кулака размером. Конечно, специальных поисков Семыгин не устраивал, но полагал, что священный камень должен был иметь соответствующие размеры, иначе паломники его бы просто не заметили, а место не запомнили. На всякий случай историк Семыгин прочесал город, и даже побеседовал со старожилами, но никто никаких валунов не видел и не помнил. Камень раздражающе отсутствовал.
«Но это еще не значит, что камня не было в старину», – заключил историк Семыгин и отправился к председателю горисполкома, на этот раз предлагая себя в качестве бесплатного архивариуса. Поворотов, которому рабочих рук вечно не хватало, помощь охотно принял, и историк Семыгин получил доступ к документам двадцатитрехлетней давности, оставшихся еще от первых строителей.
4 сентября 1972 года Аркадий Юрьевич находился дома, сидел за столом в своем кабинете-балконе, и просматривал отобранные в конторе Поворотова бумаги. День клонился к вечеру и солнце, ядовито-оранжевое, вот-вот должно было скрыться за черно-зеленым частоколом лесистого горизонта. Аркадий Юрьевич окинул закат взглядом, отметив, что в сюрреалистичности цветовых оттенков местных закатов Красному нет равных, хоть по всей планете ищи, вернулся к изучению документов. Следующей бумагой оказался протокол взрывных работ строительного участка №8, датированный 12-ым мая 1949-го года. Из протокола следовало, что базальтовый валун оценочной массой в тридцать тон и формой, напоминающей куриное яйцо, удалось расколоть на девять крупных фрагментов, для чего потребовалось задействовать двадцать четыре точечных заряда. Осколки базальта передали строителям, а те в свою очередь использовали их, как компонент заводского фундамента.
– Был камень! – выдохнул Аркадий Юрьевич, одновременно открытию обрадовавшись и испугавшись. А в следующее мгновение он вдруг услышал, как по всему дому задрожали стекла.
Секунду спустя протяжный и низкий гул, словно стон раненного великана, с востока на запад прокатился над городом, и рассеялся где-то на западе, уткнувшись в хребет Урала. Аркадий Юрьевич выглянул в окно, прислушался, но ничего больше не происходило, и он поспешил вернуться к своей работе.
А на следующий день, 5-го сентября, с совершенно безоблачного неба, в тридцатиградусную жару, на ПГТ Красный посыпался снег. Этот снег не таял, на солнце искрился, а по структуре походил на тополиный пух.
В том же году, как только окончилась весенняя распутица, армия снова бросилась штурмовать стены таежной крепости. Вертолетное поле, что возле церкви, военные восстановили полностью, оградили ее колючей проволокой и поставили часовых. Теперь на ней дислоцировалась эскадрилья военных вертолетов. Винтокрылые гиганты летали часто, гул и вибрацию производили в больших количествах, от чего несчастная церквушка дрожала, словно пугалась соседству грозных машин.
Все лето армия прогрызала себе дорогу через тайгу в восточном направлении. Конечная точка их марша оставалась тайной, но население Красного к военным уже привыкло, и что делает армия в тайге мало кого интересовало. А директор завода Огрехин и председатель горисполкома Поворотов так и вовсе считали присутствие военных полезным, потому что те в больших количествах поставляли городу сосну, ель, а иногда и кедр.
К середине августа армия, судя по спаду активности вертолетной эскадрильи и резкому уменьшения поставок городу леса, вышла на заданную точку. 1-го сентября председателя горисполкома посетил капитан Червякин, и снабдил его инструкциями, которые предписывали действия граждан на «случай выявления неизвестных ранее природных катаклизмов». Помимо прочего в документе были такие строки:
«При выявлении факта неизвестного ранее природного катаклизма, необходимо отойти от окон (если гражданин/гражданка находится поблизости от них), так как разбившиеся стекло может поранить. Оставаться в помещении также небезопасно, так как в случае ветхости перекрытий здания, может случиться обвал стен. Находясь на улице, необходимо найти естественное укрытие (например, канава) и укрыться в нем, т. е. лечь на живот, закрыть руками голову и закрыть глаза. Во избежание нарушения функциональности глаз, смотреть на природный катаклизм не рекомендуется…»
Все, что понял из этих инструкций Поворотов, так это то, что «при выявлении факта неизвестного ранее природного катаклизма» никакие инструкции уже не помогут, а бумажка эта написана для душевнобольных, а может и душевнобольными. Пытаясь разобраться, что за ребус придумали военные, Леонид Валерьевич вспотел, но вдруг догадался, что никакие это не игры, а готовит армия что-то грандиозное, и, скорее всего, смертельно опасное. Он со страхом поднял на капитана Червякина глаза, но на лице особиста не дрогнул ни одни мускул.
– Исполняйте. И что бы никаких сплетен и домыслов! – сухо бросил Червякин и покинул перепуганного Поворотова.
4-го сентября, ближе к вечеру, где-то в сотне километров от города военные произвели подземный термоядерный взрыв с экскавацией, зарядом мощностью в семь килотонн. Ничего страшного не произошло, даже стекла нигде не вылетели. Поворотов был счастлив, как может быть счастлив человек, столкнувшийся нос к носу со смертью, и сумевший от нее улизнуть. Чтобы военные там не устраивали, город был цел, и никто из горожан не пострадал, – а больше председателю горисполкома ничего и не нужно было. Но на следующий день, удивительно ясный, с неба вдруг посыпался снег. В свете солнца он искрился, и казалось что воздух, – вся толща атмосферы вплоть до самого космоса, насыщена корпускулами живого электричества. Люди выходили на улицу, с улыбками недоумения оглядывались по сторонам, а невозможный снег оседал им на плечи, на головы, ложился в подставленные ладони, покрывая красно-бурый город золотистым пухом. И казалось горожанам, что попали они в детство, где чудо возможно, и морщины на их лицах разглаживались, а сердца сжимались в сладкой тоске. И в этом ирреальном, укутанном ангельским сиянием городе, только пятерня заводских труб оставалась несокрушимой истиной, – коричневые исполины безжалостно и где-то даже равнодушно драли когтями сияющую ткань атмосферы, оставляя за ногтями черно-бурые борозды толи клубящегося дыма, толи запекшейся крови, как делали это вчера, и десять лет назад, а может и с самого рождения планеты.
– Завод – вот истинный Ирий, – заключил Аркадий Юрьевич, наблюдая из окна, как заводская копоть поганит небо. – Мировая ось, вокруг которой вращается наша жизнь. Наш, черти бы его забрали, самый развитой социализм.
Но затем с запада ветер пригнал облака, солнце скрылось и оказалось, что пух этот бесцветный, вернее бледно-серый, и даже грязноватый. Город вмиг постарел, осунулся, как-то сжался серыми тенями. Люди стряхнули с плеч остатки невозможного снега, а с лиц – улыбки, и разбрелись заниматься повседневными делами. Чудес не бывает, и нечего по ним тосковать.
Историк Семыгин дозвонился до поликлиники и спросил доктора Чеха, что он обо всем этом думает.
– Какой-то минерал, я полагаю, – ответил Антон Павлович. – Я же не геолог. Слюда, может быть, или еще что.
То, как тоны частичек слюды попали в воздух, друзья по телефону обсуждать не стали, они и так были уверенны, что этот феномен – результат взрыва ядерной бомбы. Гораздо больше Антона Павловича интересовало радиоактивное загрязнение, потому как заказанного в области антирада доктору Чеху не дали, заявив, что никакого радиоактивного заражения на территории ПГТ Красный быть не может, следовательно, и надобности в подобном лекарстве у доктора Чеха быть не должно. Но слюдяной снег радиоактивен не был, и доктор Чех немного успокоился, но только немного, – он чувствовал, что этим дело не кончится. И это чувство переросло в уверенность, когда на следующий день порог его кабинета переступил Никодим.
Мальчик подошел к столу и замер перед доктором Чехом. Взгляд его был глубок и бесстрастен, и Антон Павлович вдруг понял, что Никодим его изучает, внимательно следит за его реакцией, мимикой, поведением. Словно доктор Чех не человек вовсе, но бактерия, зажатая между стекол под объективом микроскопа. Антону Павловичу стало не по себе, и он даже не сразу нашелся, что сказать, но затем взял себя в руки, прокашлялся, произнес:
– Никодим. Здравствуй. Что привело тебя ко мне?
– Смерть, – ровно ответил мальчик, не сводя с Антона Павловича глаз.
«Ну вот и все», – только и подумал Антон Павлович.
Он медленно опустился на стул. Страха он не испытывал, скорее ощутил облегчение, потому что будущее было предрешено, и ответственность прошлого и настоящего потеряли весомость, лишились смысла, и доктор Чех вдруг задался вопросом, а есть ли он – смысл, хоть в чем-то?.. И еще доктору Чеху вдруг пришла в голову мысль: не передать ли Никодиму свой многолетний труд по изучению мутаций жителей Красного?..
– Как это случится? – спокойно спросил доктор Чех. – Как я умру?
– Ты – нет. Твоя жена – да.
Антон Павлович вскочил на ноги.
– Аля?! – вскричал он.
От обреченного спокойствия не осталось и следа, страх за близкого человека впрыснул в его кровь адреналин, биение сердца быстро набирало обороты, лицо заливал пот.
– Что?! Что с ней случится?! Говори же!
Но Никодим молчал, все также пристально следя за собеседником, и во взгляде его чувствовалась жадность, словно он любовался великим творением природы или искусства и никак не мог насытиться. И доктор Чех, вглядываясь в глаза-пропасти мальчика, вдруг понял, что скрывающаяся в нем сила бесполярна, она куда ближе по родству природной стихии, которой неведомо ни добро, ни зло, в том понимании, как это видят люди. Никодим и в самом деле был новым человеком. В океане жизни, заполненном плавающими глыбами устоявшихся добродетелей, моральных и этических ценностей, он строил свои маяки и ориентиры, – старые были для него неприемлемы. Никодим не был бесчувственен, но чувства его питались иными, не известными ранее энергиями, а потому не могли походить на обычные человеческие эмоции. В ту секунду доктор Чех понял, что никогда не сможет понять Никодима, как не смог бы понять пришельца из далеких звезд.
Антон Павлович рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Его охватило бессилие, ему казалось, что вдруг и неожиданно его окружили железобетонные стены, отгородившие его не только от жизни, но и от будущего, раз и навсегда отобрав иллюзию, что он имеет отношение к своей судьбе, что он может на нее влиять, тем более – влиять на судьбы других людей. Безысходность была столь велика, что Антон Павлович готов был разрыдаться.
– Уходи, – тихо произнес он.
– И не только она, – сказал мальчик, и положил на стол перед доктором Чехом лист бумаги.
Антон Павлович поднял на бумагу глаза. Заголовок гласил:
«Они умрут завтра».
Далее следовал список из двадцати семи человек. Первое имя принадлежало его жене Алевтине. Второе – Ивану Староверцеву. Замыкал этот список дворник Гном.
На осознание того, что Никодим приговорил собственного отца, Антону Павловичу понадобилось несколько секунд, а следом он с поразительной четкостью понял, что любые попытки сохранить жизнь людям из списка тщетны.
Ночью он почти не спал, лихорадочно придумывая и тут же отвергая способы защиты супруги, а когда ненадолго впадал в дремоту, тут же просыпался и крепко обнимал жену, словно боялся, что она исчезнет, растворится в воздухе, словно фантом. На утро Антон Павлович выглядел разбитым и осунувшимся, и Алевтина Аркадьевна сильно обеспокоилась состоянием супруга. Но еще больше ее обеспокоило заявление Антона Павловича, что никуда ни она, ни дочь сегодня не пойдут, и чтобы они не вздумали даже на улицу выходить. Доктор Чех был настроен воинственно, глаза его болезненно блестели, а в движениях чувствовалась резкость и нервозность, – Алевтина никогда раньше не видела супруга в таком состоянии, и это ее пугало. Она попыталась возразить, что ей надобно на работу, а дочери в школу, но Антон Павлович заявил, что раз в жизни может себе позволить воспользоваться служебным положением, и выпишет обеим больничный. Убедившись, что женщины выполнят его наказ, доктор Чех заторопился в поликлинику. Чувствовал Антон Павлович, что сегодняшний день станет для города безумием.
Погода незаладилась с самого утра. Привычные в это время года западные ветра вдруг стихли, а с востока нагрянул холодный циклон, и принес студеный ливень. Жесткие струи хлестали по городу так, словно это была не вода, но кожаные кнуты.
Антон Павлович промок до нитки. В своем кабинете он переоделся в сухое, подошел к окну, открыл форточку. Ливень шипел и пузырился в канавах, над текучей грязью улиц и тротуаров поднимался пар, и казалось, что там, за окном, какой-то небесный алхимик варит в кипящем свинце новый день, который, как и золото, так и останется всего лишь идеей, и ни за что не выкристаллизуется в свершившийся факт.
Через два часа усилившийся ветер оттеснил ливень на запад, но сам ветер не стихал, и скоро превратился в настоящий ураган. Шквал с воем крутил вокруг города кубокилометры сырых воздушных масс, все сильнее сужая диаметр и набирая скорость, пока не превратился в торнадо.
– Господи… – выдохнул Антон Павлович, глядя как смерч взбирается на заводской холм. Даже отсюда Антону Павловичу было видно, как вырываются с корнями деревья и разлетаются, словно игрушечные, автомобили. – Только бы обошлось…
Торнадо беспредельничал три часа. Он прошелся по территории завода, расшвыривая бетонные плиты и чугунные чурки; будто гнилые нитки порвал стальные тросы высоковольтных передач, покорежил и обрушил опоры; спустился в город, превратив в щепы несколько деревянных бараков. Затем пересек черту города и распался в реке, успев высосать из нее не одну тону рыжей воды. И тут же включилось, словно кто-то в ожидании сигнала сидел на облаке, и теперь повернул небесный рубильник, слепящее солнце.
Сердце Антона Павловича было полно тревоги за близких, но он не мог покинуть поликлинику, – к нему начали поступать пострадавшие. Доктор Чех послал домой санитара и когда тот вернулся с вестями, что с женой и дочерью все в полном порядке, почувствовал такое облегчение, словно со вчерашнего дня вместо атланта держал на плечах небесный свод и теперь, наконец, его сбросил.
Последствия торнадо были ужасны, к вечеру в поликлинику поступило шестьдесят два человека, треть – в тяжелом состоянии. Но хуже было другое – погибшие. Полищук со своими дружинниками обнаружил и опознал восемнадцать трупов, включая Ивана Староверцева, – все соответствовали списку Никодима, а из этого следовало, что, либо пока не все трупы найдены, либо Никодим допустил ошибку. В последнем доктор Чех сильно сомневался, хотя Алевтина и осталась жива. Что-то тут не сходилось, не состыковывалось, и это очень тревожило Антона Павловича. И, как оказалось, тревожился он не напрасно.
Вечером на город обрушился еще один дождь, на этот раз – рыбный. Вместе с водой из реки торнадо высосал всю речную живность, и зашвырнул ее высоко в атмосферу, где рыба обледенела, а затем метеоритным дождем обрушилась на город. Алевтина, услышав с улицы крики удивления и испуга, а также непонятные шлепающие звуки, вышла на балкон и перегнулась через перила. В этот момент замороженный лещ с зубами пираньи, смахивающий на наконечник копья, врезался женщине в затылок, переломив шейный позвонок. Алевтина стала последней – двадцать седьмой жертвой буйства стихии того злополучного дня, и единственной, погибшей от рыбы.
– Глава 9 —
В час, когда один день кончается,
а другой еще не настал,
в час, когда время застыло,
найди человека, который тогда и теперь,
от начала времен, управлял твоим телом,
ищи его хотя бы за тем, чтобы кто-то
отыскал его после, когда ты умрешь.
Г. Сеферис, «Костры святого Иоанна».
События требовали всестороннего анализа, но смерть Алевтины Аркадьевны отодвинула разговор историка Семыгина с доктором Чехом на целых два месяца. У Антона Павловича поседел левый висок, да и вообще выглядел он постаревшим лет на десять, и Аркадий Юрьевич не решался заводить с ним беседу на общественные темы, понимая, что другу в данный момент не до них. Скорбь, – она всегда очень личная, даже эгоистичная, и каким бы высокоидейным гражданином-общественником не был человек, посягать на его горе – это посягать на саму суть человеческую.
Военные активно участвовали в ликвидации последствий стихийного бедствия, что Аркадий Юрьевич, уверенный, что климатический катаклизм – следствие взрыва ядерной бомбы, прокомментировал следующим образом:
– Грехи замаливают.
Поворотову же было не до язвительности, факт урагана он не связывал с деятельностью армии, и на военных просто молился, потому что их помощь в восстановлении Красного оказалась неоценима. Почти две сотни горожан остались без крова, и их срочно требовалось обеспечить жильем. Было нарушено водоснабжение, а подача электричества осталась только в северном районе, и это притом, что со дня на день осень могла пролиться на город холодными дождями.
Пострадал и завод. Торнадо вскрыл стены одного из складов готовой продукции, сгреб в охапку тонны чугунных чурок, а затем, словно из скорострельной пушки, разметал смертоносные снаряды по округе. Эти снаряды с легкостью пробивали кирпичную кладку (местами стены обрушились полностью), корежили оборудование и рвали трубы. Именно так и погиб Иван Староверцев, железная болванка угодила ему в грудь, буквально разорвав несчастного контролера пополам. Иван знал об уготованной ему участи, накануне Никодим посвятил его в эту неизбежность, но прятаться от предначертанного не стал, напротив, известие принял с облегчением, потому что в жизни своей уже давно не видел никакого смысла, а в смерти надеялся найти успокоение. Когда торнадо ворвался на территорию завода, и гул его, похожий на работу жерновов диавольской мельницы, заставлял вибрировать стены заводских строений, Иван вышел стихии навстречу и с улыбкой смотрел на обезумевший ураган. В эту минуту он отчетливо вспомнил свою супругу, – не ту, которой она была на свадьбе или в моменты счастья беременности, но ту, чей образ он узрел в темном окне комнаты Никодима, – с окровавленной головой и черными гадюками, выползающими из глазниц. Иван больше не боялся своей жены, – ни живой, ни мертвой, демоны прошлого оставили его в покое, сумасшествие настоящего – не тревожило. Эта странная улыбка, в которой было больше отречения, чем покоя, осталась на его лице и после кончины, – с ней его и похоронили.
Директор завода Огрехин был одновременно и в ярости, и ужасе. Производительность предприятия резко упала, убытки были колоссальны. Почему никто не предупредил о надвигающемся шторме?! Почему возможность подобных катаклизмов не была учтена при строительстве завода?! И, пожалуй, самый животрепещущий вопрос: кто, в конце концов, будет за это отвечать?! Прекрасно понимая, что когда виновных нет, их назначают, Борис Поликарпович испытывал страх за свое будущее, а может и за жизнь. На следующий после катастрофы день он дозвонился до своего начальства в область и доложил о случившемся. Ответом ему было минутное молчание, за которое Огрехин успел три раза вспотеть и три раза распрощаться с карьерой, затем задумчивый голос на другом конце провода начал говорить, и по мере этого монолога интонация набирала агрессию.
– Торнадо, говоришь… Какое еще торнадо? Какое, в-бога-душу-мать, торнадо?! Мы что, в чертовой Америке живем, что ли? Мы – в СССР! В СССР не бывает торнадо! Тем более, в твоей гребанной тайге! Завязывай с пьянством, Огрехин, иначе – партбилет на стол! Мы тебя на ответственное место поставили, чтобы ты железо стране давал, а ты нас фантазиями потчуешь! Завтра жду детальный отчет, и чтобы никаких надуманностей! А то подвинем мы тебя кем-нибудь более здравомыслящим! И знай, Огрехин, если в ближайшее время работу завода не восстановишь, тебе – пиздец! – и было в этом емком ругательстве что-то молниеносное и безжалостное, как пощечина, как свист хлыста, оно жалило ядом, как гадюка. Огрехин понял, что настаивать на своей версии катастрофы опасно.
