Текст книги "Ты умрёшь завтра(СИ)"
Автор книги: Евгений Немец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Одним словом, супруги медленно, но верное отдалялись друг от друга, не имея понятия, почему это происходит, а произвести анализ взаимоотношений и найти корни проблем им и в голову не приходило, – психология в СССР считалась буржуазной лженаукой, так что даже именитые доктора старались держаться от нее подальше. Чего же говорить о простом человеке?
В конце концов, Иван и Мария должны были отдалиться достаточно, чтобы потерять друг друга из виду, и если бы все зависело от Марии, так бы и произошло. Но Иван не позволял этому случиться. Очевидно, он испытывал ответственность за жену, считая, что раз несчастье застало их вместе, не имеет он права оставлять супругу с этой напастью один на один. Так что Иван не только не собирался бросать жену, но даже изменять ей не помышлял. И, наверное, это был один из самых тяжелых моментов их брака, потому что Мария, помешавшись на православии, теперь смотрела на секс не иначе, как на рафинированный грех, и это не смотря на то, что в молодости была чемпионкой по страстности, которое иногда граничило с распутством. Тем не менее, Иван додумался до простой и действенной формулы убеждения, позволившей ему преодолеть барьер христианской догмы:
– Если даже твой Господь тебя услышит и наградит беременностью, то как мы об этом узнаем, если не будем пробовать?
При всей своей религиозности Марии все же хватало здравого смысла не надеяться на беспорочное зачатие, которое случилось два тысячелетия назад с ее тезкой, так что довод супруга звучал убедительно. Вот только секс предполагает немного больше, чем определенное количество фрикций. Мария же, хоть и подпускала к себе мужа, оставалась совершенно бесстрастна, к тому же в течение всего акта бормотала молитву, что на эрекции Ивана отражалось не лучшим образом. Иван все меньше и меньше испытывал удовлетворения от близости с супругой и все чаще задавался вопросом: не стоит ли упростить секс до мастурбации.
Так они и жили. Пару раз в месяц объединялись телами под облачком вялого сопения, ужинали вчерашним супом и общались несколькими дежурными фразами. В общем-то, они оба уже смирились с таким положением дел, и в душе не надеялись на перемены. Поэтому, когда у Марии случилась задержка, она, испуганная надеждой, целый месяц не решалась супругу о том поведать.
Беременность Марии сблизила супругов. Но после рождения Никодима все стало во сто крат хуже. Мария перестала обращать внимание не только на мужа, но и вообще на окружающее. Иван же к сыну относился вполне терпимо. И если бы кто-то ему объяснил, что и как нужно делать с ребенком, он проводил бы с ним куда больше времени. Но никто ему ничего не объяснял, да и помощи не просил. Сам Иван в таких делах опыта не имел, а потому опасался к ребенку без надобности приближаться, дабы случайно не навредить. Но вскоре ситуация изменилась, потому что Мария исчезла.
Вечером того дня, когда почтальон Семыгин с удивлением наблюдал странную женщину с окровавленной головой, Иван, ничего не подозревая, вернулся домой, окликнул супругу, по обыкновению не ожидая ответа, и направился в душ смыть заводскую копоть и городскую пыль. В рукомойнике он обнаружил сбритые волосы и пятна крови, удивился, а потом задумался, потому что цвет волос был ему знаком. Забыв про душ, Иван обошел квартиру и нигде не обнаружил жену. Глуховатая тетушка Марии Вера Семеновна ничего вразумительного о местоположении своей племянницы рассказать не смогла. Иван забеспокоился и даже придумал спросить у сына, и в самом деле спросил:
– Сынок, ты не знаешь, где мама?
На что сынок, скривив губки в странной улыбке, ответил:
– Тю-тю. Тю-тю.
Остаток вечера Иван размышлял над тем, где же находится это самое «тю-тю», ночь провел в тревожном полудреме, и утром поднялся совершенно разбитый. Отсутствие жены, затворницы и домоседки, которая кроме как в церковь да изредка в магазин, никогда на улицу не выходила, не укладывалась в логику его устоявшейся жизни, а потому пугала и требовала каких-то действий. До обеда Иван маялся неизвестностью и нерешительностью, потом не выдержал, отпросился на пару часов с работы и отправился в отделение милиции.
Участковый Казимир Григорьевич Полищук заставил Ивана ждать. Несколько минут участковый демонстрировал глубокую занятость, перекладывая с места на место бумажки на своем столе, наконец, удовлетворенный наведенным порядком, откинулся на спинку стула, от чего тот жалобно скрипнул, толстые волосатые пальцы сложил в замок, определив им место на складке между пузком и грудными мышцами, и только затем позволил гостю изложить суть проблемы.
Казимир Григорьевич был ростом невысок, коренаст, носил пышные рыжие усы, и владел сильным, хотя и тупым, взглядом. Этот взгляд прокладывал ему дорогу к постелям недавно овдовевших женщин, а своей жене Ольге Федоровне не позволял открыть по этому поводу рта. Впрочем, жаловаться супруге участкового было не на что – ублажив радушных вдовушек, Казимиру Григорьевичу хватало мужской силы и на жену. Да еще и как хватало, – четыре розовощеких сына и глазастая дочурка! К тому же, любовницы участкового снимали с Ольги Федоровны часть заботы о супруге, – кто рубашку выстирает да погладит, кто обедом накормит, кто брюки подлатает. Так что в целом, все женщины Полищука сосуществовали довольно мирно.
Работа у Казимира Григорьевича была нервная. С устоявшейся регулярностью пьяные металлурги избивали своих жен, и тогда их приходилось запирать в «обезьяннике» на пятнадцать суток (а иногда и усмирять кулаком), а потом писать письмо на завод, чтобы там провели товарищеский суд и пожурили дебошира. А то и наоборот – жены избивали мужей. В этом случае виновницу участковый под замок не сажал, но бумагу писать все равно приходилось. А писать Казимир Григорьевич не любил, плохо у него получалось и предложения строить, и с грамматикой угадывать. Но работа есть работа, – Полищук нервничал, потел, но настойчиво изводил бумагу старательными каракулями, догадываясь, что над его письмами некультурно гогочут даже самые высокие начальники завода, которым быть культурным по должности положено.
Еще к Казимиру Григорьевичу изредка обращался за помощью доктор Чех, если требовалось разыскать сбежавшего пациента с симптомами буйности. Участковый с готовностью шел медицине навстречу и тут же, оседлав служебный мотоцикл ИЖ-49 с коляской, пускался в погоню за сдуревшим гражданином. Жители города, завидев быстро приближающийся столб бурой пыли, и слыша знакомое: «стоять, паскуда!», жались к стенам, дабы не угодить случайно под колеса матерого милиционера. С радостью оказывал содействие участковый Антону Павловичу, потому что заведующего поликлиникой считал человеком образованным и культурным, и уважал куда больше, чем даже самого директора завода Огрехина Бориса Поликарповича, который смотрел на милицию свысока, и имел в служебном пользовании ни какой-нибудь «бобик», а целую «Победу». Да и как не уважать Антона Павловича, когда в родильном отделении его поликлиники родились все отпрыски Полищука, причем все на удивление здоровые, крепкие, с полноценным зрением и слухом! Правда с младшеньким Илюшей случился неприятный казус, хвостик у него наметился, ну да хирург Ванько его быстро скальпелем отнял, так что никто и прознать не успел. Да и вот на голову детки Казимира Григорьевича были слабоваты, учеба давалась им тяжко, но участковый Полищук по этому поводу сильно не беспокоился, считая, что всем гражданам Страны Советов министрами не стать, кому-то надо и на заводе молотом махать, да и в милиции служить тоже почетно.
Остальные заботы участкового были мелочевыми – то бешенную собаку пристрелить, то найти родных обнаруженного по весне трупа, то изъять у закоренелого самогонщика бутыль вонючей отравы, которая в аккурат становила в коляску его мотоцикла, словно специально для бутыли была изготовлена (причем, самогонный аппарат Казимир Григорьевич всегда признавал негодным для эксплуатации, а потому не конфисковывал).
Было у Казимира Григорьевича и увлечение – охота. Но поскольку охотничьего ружья он не имел (да и заводить как-то не собирался), то на охоту ходил с проверенным табельным «Макаровым». Иногда ему даже удавалось подстрелить куропатку, а то и зайца, но позволить себе наслаждение преследования и убийства твари божьей Казимир Григорьевич мог не часто. Всего пару раз в год, потому что за каждый израсходованный патрон необходимо было отчитаться. Так что стресс от писания отчета, сколько бешеных собак в ПГТ Красный было им изничтожено, сводил на нет удовольствие от азарта охотника.
Выслушав Ивана, Казимир Григорьевич задал пару дополнительных вопросов, сопоставил информацию с тем, что ему два часа назад рассказал почтальон Семыгин, и пришел к выводу, что оба свидетеля говорят об одной и той же женщине. Задумчиво пожевав рыжий ус, участковый Полищук спросил:
– У вашей жены, товарищ Староверцев, есть ситцевое платье с красными маками?
– Только в нем и ходит.
Казимир Григорьевич сделал умное лицо, от чего края его обслюнявленных усов воинственно оттопырились, глубоко кивнул, но продолжал молчать. Вообще-то, участковый Полищук прекрасно понимал, что ситцевое платье с красными маками никакая не примета, потому что легкая промышленность страны разнообразием своих граждан не балует, и в универсаме вряд ли наберется десяток платьев различных покроев и расцветок. То же самое можно было сказать и о резиновых сапогах – половина города была в них обута, потому что стоили они копейки, не промокали и не разваливались в первую неделю носки, а на грибок стопы никто не обращал внимания, он стриптоцидом легко лечился. Но участковому нравилось строить из себя проницательного сыщика.
Обеспокоенный молчанием участкового, Иван спросил:
– А что, вы знаете, где она?
– У подруг-родственников спрашивали?
– У нее подруг отродясь не бывало. Родственники есть какие-то дальние, так они в Приморске живут, в глаза их не видел. Тетка ее с нами, но она ни сном, ни духом. А с моими Маша не ладит.
– А скажите, товарищ Староверцев, вы жену… бьете?
Под пристальным взором участкового Иван съежился и даже отшатнулся:
– В жизни руки не поднимал! – запротестовал он.
– Чего же она от тебя сбежала, да еще и кожу с головы содрала?! – продолжал давить Полищук, добавив в голос чуток металла. – Довел женщину до белой горячки?! Кстати… Как у нее с этим делом?
– Ни-ни. Она ж родила две недели назад. Сын у нас. Никодим.
Досадуя на то, что придется таки поработать, но принимая во внимание, что Иван человек характера мягкого, а потому довести до сумасшествия кого-то попросту не способен, участковый Полищук продолжил, вернув спокойный официальный тон:
– Вы что-нибудь за ней странное в последнее время не замечали?
Иван грустно вздохнул, ответил:
– Да как на ней женился, так одно странное только и замечал. Семь лет прожили, а как чужие друг другу.
Казимир Григорьевич и вовсе проникся сочувствием к несчастному контролеру, и даже захотел как-то его ободрить. Сказал почти дружелюбно:
– Чего ж ты тогда горюешь, переживаешь? Ушла и черт с ней. У нас вон вдов куры не клюют, вполне еще сочные, аппетитные. С руками-ногами оторвут и мальца твоего пристроят.
Иван смутился, неуверенно пожал плечами, ответил:
– Да привык я к ней уже. Несчастная она женщина.
– Ну как сам себе знаешь, – Полищук пожал плечами. – Сделаем так. Коли сама сегодня не явится, завтра организуем поиск. Хотя где ее искать, ума не найду. Вокруг города сотни гектаров тайги…
На том и разошлись. Иван приободрился, и до глубокой ночи ждал супругу, не ложился. А утром позвонил с работы в отделение милиции доложить участковому, что жена так и не объявилась. Казимир Григорьевич собрал пять дружинников, вооружился табельным оружием, и направил группу поиска в лес. Марию искали семь дней, но нашли только сапоги, да и то неизвестно, принадлежали они Староверцевой или нет.
С исчезновением супруги, Иван испытал не горе, но пустоту. Жизнь, которая уже сложилась, пусть и не так счастливо, как ему виделось в юности, вдруг потеряла источник, вернее, силу, которая заставляла существовать его именно так, и никак по-другому, и он растерялся, не мог определить, в какую сторону двигаться, к какому берегу причалить. Чтобы отвлечься от этой напасти, спрятаться от необходимости строить свою жизнь заново, Иван переключился на сына. Теперь он проводил с ним все свое свободное время.
Очень скоро Иван понял, что не испытывает к Никодиму отцовских чувств. Младенец не казался слабым и беззащитным, не нуждался в отцовской опеке, напротив, от него исходила какая-то сила, которую Мария не задумываясь окрестила бы дьявольской. В обществе Никодима Иван робел, а взгляд наследника и вовсе его пугал, но стыдясь того, что он не чувствует к ребенку отцовской привязанности, Иван заставлял себя уделять отпрыску все больше внимание. Он научился пеленать младенца и готовить детское питание, регулярно вставал среди ночи проверить, не нужно ли сменить пеленки или дать сыну воды. У родни позаимствовал детскую коляску и вечерами катал в ней Никодима по улицам, умиляя горожанок и заставляя их думать, что на весь город все же имеется одни примерный отец.
В поведение сына Иван не видел ничего необычного, потому что понятия не имел, каковым это поведение быть должно. Ивана не беспокоило то, что Никодим никогда не плакал, а если орал, то вовсе не по-младенчески, но с осознанной злостью, так, что складывалось впечатление, будто маленький негодник понимает, кому и зачем этот ор предназначен. Иван не переживал, что движения ручонок Никодима вовсе не хаотичны, но точны и рациональны, не удивлялся проницательному взору и странной жутковатой улыбке. Отца не насторожило даже то, что изо дня в день по несколько часов к ряду сын сосредоточено ползал по полу, описывая идеально ровный круг диаметром в четыре метра, что больше походило на занятие спортом, чем на младенческие забавы. А это и было занятие спортом, такой себе послеродовой реабилитационный тренинг – Никодим торопил развитие скелета, сухожилий и мышц, и когда они достаточно окрепли, встал на ноги и пошел так, словно умел ходить еще в утробе матери. Все эти странности обошли Ивана стороной, и перепугался он только тогда, когда Никодим заговорил.
За последний год Иван пристрастился к портвейну, хотя раньше старался алкоголем не злоупотреблять. Напряжение, в котором он пребывал постоянно с момента исчезновения жены, все сильнее проявлялось в ночных кошмарах, и порой доходило до того, что Иван боялся уснуть. В кошмарах ему снилось, что вокруг заводских труб вспучивается земля, пятерня Диавола вздрагивает и начинает подниматься. Вот уже видна огромная черная ладонь, затмевающая горизонт, заводские постройки разлетаются, словно картонные игрушки, земля во все стороны расходится бездонными трещинами и в них проваливаются жилые дома и люди, а рука исполина все лезет вверх, к небу, а потом изгибается в локте и прихлопывает город, словно таракана. И этот момент крушения был самым невыносимым, потому что происходил так быстро, что становился бесконечным, словно у времени есть барьер скорости, пройдя который оно в корне меняет свои характеристики. Кульминация кошмара растягивалась в вечность, Иван стоял посреди города, обездвиженный и оцепеневший, и смотрел, как на него несется карающая длань ада…
Просыпаясь в холодном поту, Иван задавался вопросом, может, в религиозности Марии присутствовало зерно здравого смысла?.. И этот вопрос, вернее, ответ на него, пугал Ивана еще сильнее, потому что если Диавол и в самом деле решил выбраться на поверхность именно в Красном, то первым делом он устранил бы отца Сергия – служителя Господа в этом проклятом городишке, что и произошло на самом деле. Все сходилось один к одному, чего же ждать дальше?
Ноль семь плодово-ягодного снотворного помогали Ивану избавиться на какое-то время от пугающих дум и забыться тяжелой дремотой без сновидений. Конечно, на утро голова трещала невыносимо, но это все равно было лучше, чем хроническое недосыпание и ужас ночных кошмаров.
Майским вечером 1964 года, Иван, как обычно, после работы зашел в гастроном и купил бутылку «Левады». Вернувшись домой, он первым делом принял стакан.
На зычный призыв глухой бабы Веры садиться за стол Никодим явился на кухню и, переступив порог, замер, не сводя с двоюродной бабки взгляд. Дождавшись, когда внимание родни сконцентрируется на нем, он и сказал свои первые слова, и каждое из них было похоже на железную чурку, – такое же емкое, тяжелое и неизбежное:
– Ты. Умрешь. Завтра.
Вера Семеновна, к тому времени глухая на оба уха, не расслышала внука и повернулась к Ивану за разъяснения:
– Гляди-ка, кажись говорит! А чего сказал? Чего сказал то?
Но Иван, пораженный не столько тем, что сын заговорил, сколько смыслом и интонацией сказанного, в которой не было и намека на участие, сожаление, или напротив – злорадство, но чистая констатация факта, словно это говорил не ребенок, а бездушная машина, сидел с открытым ртом и со страхом смотрел на сына, – вопрос тещи остался для него за границей восприятии. Наконец, преодолев голосовой спазм, Иван спросил:
– Ты… говоришь?
– Не бойся, – все так же ровно ответил Никодим. – Я уже могу позаботиться о себе сам.
Иван в один присест допил портвейн, но это не помогло. Ночью ему приснилась Мария. Она стояла к нему спиной, одетая во все то же белое ситцевое платье с красными маками. Иван окликнул жену, и когда она оглянулась, увидел, как из ее глаз выползают гадюки.
К обеду следующего дня Вера Семеновна скончалась.
– Глава 4 —
Положим, мы хотим истины, —
Отчего же лучше не лжи?
Ф. Ницше, «По ту сторону добра и зла».
Подозрительный Полищук, руководствуясь народной мудростью «в тихом омуте черти водятся», отправил тело Веры Семеновны доктору Чеху на обследование. Не нравилось участковому поведение женщин в семье Староверцевых, – одна от семьи и ума сбежала, а вторая два года спустя и вовсе копыта отбросила. Что-что, а память у Полищука была крепкая, не брал ее даже убойный конфискованный самогон, – все помнил участковый, и случай с Марией Староверцевой тоже не забыл. Да и лишний раз Полищуку с Антоном Павловичем пообщаться было в удовольствие.
– Рядом с культурным человеком душой отдыхаешь, – авторитетно наставлял Казимир Григорьевич своего подопечного – худого и прыщавого сержанта Бабулькина. – А то от этих рож пьяных совсем осатанеть можно…
Доктор Чех, проведя вскрытие, обнаружил целый букет серьезных и запущенных заболеваний, и удивился, что женщина вообще дотянула до шестидесяти трех, но никаких телесных повреждений или отравлений, а, следовательно, криминала в смерти Веры Семеновны не выявил.
После похорон Иван неделю вынашивал мысль побеседовать с сыном, и старательно готовился к этому мероприятию. Предстоящий разговор его до смерти пугал, но еще больше пугала Ивана неизвестность. Исчезла Мария, померла Вера Семеновна, – Иван догадывался, что ко всему этому был как-то причастен Никодим, и это противоречило всему, что он знал раньше о мире, его окружавшем. Иван даже додумался до вопроса, что вообще он знает о мире, в котором живет, но вразумительно на него ответить не смог. Подобными сомнениями терзался Иван неделю, пока отчаянье не переросло в решимость. Приободрившись двумя стаканами портвейна, он приблизился к Никодиму.
– Сынок, как ты узнал, что бабушка того… помрет?
– Смерть видно, она ставит отметины, – спокойно ответил ребенок. – Ты слеп, как и все остальные. – И прежде, чем Иван спросил что-нибудь еще, маленький серьезный человечек многозначительно приложил палец к губам – худенький указательный пальчик к бледным тоненьким губкам, призывая отца к тишине, и жестко добавил, – для истины ты слишком слаб и труслив. Прежде, чем спрашивать, подумай, хочешь ли ты получить ответ. И не называй меня больше «сынок».
– Но ты же сын мне… – Иван был растерян и унижен, но не сколь от заявления сына, сколь оттого, что чувствовал и осознавал, – в общении с Никодимом именно он, Иван, ребенок, а Никодим – его родитель, а может, и все родители вместе взятые.
Мальчик криво усмехнулся, заметил холодно:
– Я же сказал, что ты труслив для истины. Я благодарен тебе за заботу, но я не ощущаю себя твоим сыном, точно так же, как ты не ощущаешь себя моим отцом. Учись правде… папа.
На этом разговор был окончен, и мальчик покинул комнату, оставив ошеломленного Ивана в одиночестве размышлять над смыслом сыновней мудрости.
Ко дню рождения Никодима Иван решил не покупать подарок наугад, а спросить сына, что ему нужно. Иван готов был даже раскошелиться на велосипед, хотя для этого пришлось бы одолжить денег и на выходных ехать в областной центр, потому что в Красном велосипеды не продавались. Но Никодиму велосипед был не нужен.
– Книги. Много. Только не детские, – такой у мальчика оказался заказ.
Почти два года назад, когда Иван только начал постигать науку ухода за ребенком, он, не зная, какие игрушки для какого возраста предназначены, купил Никодиму кубики, пару погремушек и книгу сказок с картинками. Погремушки Никодим забросил в дальний угол и больше к ним не прикасался, из кубиков выстроил пирамиду и тоже про них забыл, а вот сказки листал частенько. Иван нередко заставал сына, лежащим на полу с открытой книгой, и думал, что Никодиму нравятся пестрые иллюстрации, поэтому покупал детские книги и дальше. Но Никодим не просто рассматривал картинки, он читал, потому что умел читать всегда.
– И можно не ждать дня рождения, – добавил мальчик, – это условность. Твои я все прочитал.
– Какие мои? – удивился Иван, потому что к художественно литературе был не приучен, а книги, которые у него были, являлись справочниками по технологиям контроля качества металлов, или очистки сплавов от примесей.
– Твои. Книги. Про. Железо. – Никодим произнес это раздельно, чтобы Иван осознал глубину своей глупости, раз не помнит, какие у него имеются книги.
– Справочники по технологии! – опешил Иван. – Что же ты там понял?
– Все они далеки от истины. Купи что-то поинтересней.
Ивану ничего не оставалось, как отправиться в книжный отдел универсама и удивить продавщицу, сгребая со стеллажа все книги подряд и набивая ими авоську, словно это не литература, а картошка.
С момента разговора о смерти Веры Семеновны, вплоть до дня рождения сына, Иван отчаянно пытался примирить в голове непримиримое. Его сознание требовало объяснение происходящего, иначе грозило сломаться, а Иван не хотел повторить участь своей супруги, – сумасшествие пугало его даже больше, чем смерть, потому что было куда непонятнее, чем смерть. А странности Никодима все прибавлялись в числе, вот и эта катавасия с книгами, – чего же ждать дальше?.. Наконец, под горой бесполезной и хаотичной информации память Ивана отыскала два спасительных термина, а вслед за ними пришел и намек на решение проблемы. Первый термин был «феномен», второй – «вундеркинд», и насколько Иван помнил, оба слова были как-то связаны с наукой. Отсюда и решение появилось: сына требовалось показать специалистам, вернее, доктору Чеху, потому что никого ученее в городе больше не было.
Иван отправился в поликлинику, три часа прождал аудиенции, и когда ее получил, вывалил на Антона Павловича все, что накопилось в нем за последние два года, начиная с религиозных сумасбродств Марии с последующим ее исчезновением, и вплоть до прочтения специализированных справочников двухлетним ребенком. Получился скомканный, сумбурный и бессвязный бред. Доктор Чех в очередной раз отметил в мыслях, что ПГТ Красный нуждается в психиатрической клинике больше, чем в продовольствии, грустно вздохнул, спросил:
– Скажите, голубчик, вы кроме алкоголя что-нибудь употребляете?
– Чего? – не понял Иван.
– Может, бензин нюхаете, или пару пшиков дихлофоса в пиво, а?
– Зачем это? – Иван оторопел.
– Для удовольствия, я полагаю. А как с грибочками? Уважаете?
– По осени хожу иногда. А что? Маслят там, лисичек…
– А мухоморами не балуетесь часом?
– Да что я – лось, что ли!
– Кто знает… Зерна дурмана? Нет?
– Это чего такое?
– Ну а алкоголь в каких количествах?
– Ну бывает портвешку возьму… – Иван смутился.
– И давно?
– Да как сын родился, а жена того… тронулась… нервы ж ни к черту. Но вы не подумайте, я не больше ноль семь!
– В запое сколько дней пребываете?
До Ивана, наконец, дошло. Он обхватил голову руками, печально вздохнул и вдруг заплакал.
– Ну-ну, полноте, голубчик, – попытался его утешить Антон Павлович, впрочем, не сильно удивившись реакции посетителя, потому что наблюдал пациентов с белой горячкой на своем веку предостаточно. Были такие, что и кукарекали, и медведем ревели и с духом товарища Берии разговаривали. – Я вам выпишу порошочек, он нервы поправит, однако с зеленым змием надо завязывать. Надобно, голубчик, иначе можно в гроб сыграть и не заметить.
– Доктор, да я ж не за себя! Я ж хочу, чтобы вы на сына посмотрели! Два года пацану, а говорит так, словно он профессор какой. Да при этом жестко так, словно по щекам хлещет. Мои справочники по металлам прочитал, это в два года то!.. Боюсь его. Я и пью то на ночь, чтоб кошмары не мучили… Посмотрите его, а? Мож у него отклонение какое? Мож это вылечить можно?
Доктор Чех задумался. Что-то было в словах Ивана, не вписывающееся в рамки белой горячки. В конце концов, контролер Староверцев просил всего лишь о медицинском осмотре сына, что, с любой точки зрения выглядело вполне здраво, и говорило о посетителе, как о заботящемся отце. Антон Павлович согласился:
– Что ж, не вижу причин отказывать в осмотре. Приводите вашего мальчика.
Антону Павловичу в жизни не повезло один раз, хотя для одного человека всего одна неудача… – такое можно считать везением, учитывая, как крупно не подфартило в начале века всем народам СССР одновременно. Впрочем, отдельным баловням судьбы удавалось оставаться на плаву, и даже радоваться жизни, и сам Антон Павлович до тридцати лет относился к таким счастливчикам. Но затем судьба его сделала резкий вираж, навсегда изменив не только карьеру, но и личную жизнь.
Антон Павлович родился 3 января 1919-го года в Харькове. Своего отца Павла Романовича он помнил только по воспоминаниям матери, потому что уже 2-го июля того же 1919-го Павел Романович был взят в плен и приговорен к смертной казни через расстрел полевым судом Деникинской армии. Два дня спустя белогвардейцы приговор в исполнение привели. Вместе с Павлом Романовичем казнили еще двадцать девять коммунистов. Ходили слухи, что приговоренные, все как один, глядя в стволы наведенных на них винтовок, пели Интернационал. Железные были мужики, верили в светлое будущее.
У белогвардейцев были причины недолюбливать коммуниста Чеха, потому что Павел Романович отличался упорством и идейностью, – недопустимое сочетание в такое взрывоопасное время. Павел Романович был активным деятелем профсоюза «Металлист» и участвовал в выпуске Харьковской «Искры» – первой коммунистической газеты Украины с бесхитростным названием «Пролетариат». Без него не обошелся ни один митинг, ни одна забастовка, с его непосредственным участием организовывались Красные военизированные дружины и проводилась национализация предприятий. Мать Антона Павловича Алевтина Васильевна рассказывала, что муж ее был натурой кипучей и деятельной. По ее словам, Павел Романович и в самом деле верил, что человек может быть вершителем собственной судьбы, и даже судьбы народов, но при этом задумчиво добавляла: «революция Павлику дала кое-что и в личное пользование». Юный Антон не очень понимал, что именно дала Революция отцу в пользование, так как никаких материальных излишеств семья Чеха не имела, и разобрался в этом только много лет спустя, когда мать скончалась, а сам он был студентом Харьковского медицинского училища.
Перед смертью Алевтина Васильевна поведала сыну, что ее девичья фамилия на самом деле не Петрова, и родители ее не Псковские служащие, но является прямой наследницей известного купеческого рода Громовых, и у деда Антона было двенадцать барж и два парохода, которые возили по Волге лес, зерно, пушнину, рыбу и благосостоятельных бездельников. В 1917-ом Василий Громов хоть и знал о неспокойной обстановке в обеих столицах, все же отбыл в Петербург, так как дело свое всегда ставил превыше прочего, в данном случае даже превыше элементарной осторожности. Купец Громов угодил в эпицентр революции, взбешенная толпа его буквально разорвала где-то на Невском («Вон он, вон! Морда купеческая! Ну что, напился кровушки пролетарской?!»). Так Революция пришла в дом Алевтины Васильевны, – с парадного входа, вышибив ногою дверь. Чуть позже имущество Громовых было национализировано, мать Алевтины Васильевны и два брата – расстреляны, потому как имели наглость возмутиться против процесса «национализации», который иначе, как вооруженным грабежом и назвать было трудно. Сама Алевтина, тогда девятнадцатилетняя девушка, была вытолкана матерью за дверь потайного лаза, который семья Громовых обустроила по причине смутного времени, выскользнула на задний двор, и, глотая слезы и ужас, что есть духу кинулась прочь. Отдалившись метров на двести, она услышала кашель «Маузера», поставивший крест на роду Громовых. Домой Алевтина Васильевна больше не возвращалась.
Понимая, что желание носить фамилию предков отныне равнозначно смертному приговору, Алевтина переоделась крестьянкой и решила пробираться на Украину – туда, где никто не слышал о Громовых, и следовательно, не мог опознать в ней купеческую дочь. На железнодорожном вокзале в Курске она и встретила своего будущего мужа.
Павел Чех возвращался из Москвы, куда ездил перенимать опыт товарищей по пропагандистской работе с населением. На перроне Курского вокзала он курил папиросу в ожидании поезда, который опаздывал уже на сорок минут, строил планы своей будущей деятельности и вообще пребывал в бодром расположении духа. А потом ему под ноги свалилась миловидная девушка. Алевтина не ела три дня и с ней начали случаться голодные обмороки. Коммунист Чех не остался равнодушен к горестям крестьянки (о том, что Алевтина образована и происходит вовсе не из крепостных, он узнал чуть позже), – коммунистическая идея не позволила, к тому же, рухнувший под ноги представитель крестьянства был симпатичен и взывал к потаенным страстям, сильно разнящимся с альтруизмом и чувством товарищеской солидарности к обездоленному народу. Павел Романович перенес Алевтину на скамейку, привел в чувства, скормил ей две картофелины, кусочек сала и луковицу, с отеческой улыбкой наблюдая, как голодная девушка запихивает в рот еду двумя руками.
