Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Жестокий салаирский управитель на этот раз угрюмо молчал.
Аносов прошелся по конторе и решительно сказал:
– Про Салаир плохая молва идет. Надо по-иному работать. Я остаюсь здесь для устройства моей машины!
– Слушаюсь, ваше превосходительство. Я всегда готов, – залебезил управитель. – Только труд каторжан не в пример дешевле всяких машин.
Не слушая его возражений, Павел Петрович перебил:
– Завтра же направить нарочного в Барнаул, там у меня чертежи машин. Буду жить здесь, пока всё не пойдет по-иному!
В оконце конторы долго горел свет: Павел Петрович знакомился с приисковыми делами.
Глава седьмая
НЕЗАБЫВАЕМАЯ ВСТРЕЧА
В страшную жару Аносов возвращался по иртышской долине в Омск. На тройке крепких выносливых коней он ехал по правому берегу могучей сибирской реки, воспетой народом. Кругом простиралась степь, покрытая сухой выжженной травой. Только там, где поблескивали освежающие речонки, бегущие к Иртышу, зеленели густые травы, шумели заросли крыжовника, черной смородины, диких роз. Золотились на солнце пахучие целебные цветы, раскачивались желтые чашечки лютиков. Вдоль военной линии на пути к Омску то и дело встречались безмолвные, пыльные казачьи станицы. В тени у ворот лежали неподвижные псы, истомленные жарой; они не лаяли и провожали тройку сонными глазами. Над степью простиралась тяжелая духота; до самого светло-голубого горизонта ни зеленого листочка, ни свежего стебелька. На опаленной равнине внезапно возникали и двигались медленно и грузно огромные песчаные столбы, которые затмевали и солнце, и голубизну застывшего эмалевого неба. Аносов невыносимо страдал от зноя и жажды. Кружилась голова, темнело в глазах, и казалось, конца не будет мукам от нестерпимой духоты. Мелкая горячая пыль висела в воздухе. Среди голой необозримой равнины то там, то здесь чернели юрты казахов, изредка тянулись вереницы верблюдов, оглашая раскаленную пустыню унылым звоном колокольчиков. Проскачет быстрый всадник, и снова пустынно вокруг...
Далеко-далеко в степном мареве показались очертания Омска. Не доезжая до него, Аносов приказал остановить тройку в казачьем поселке. В тени у плетня сидела казачка, и Павел Петрович попросил у нее попить.
– Может, молока выпьете? По жаре куда хорошо! – гостеприимно отозвалась хозяйка.
Она принесла отпотевший жбан с холодным молоком. Аносов, не отрываясь, жадно выпил молоко и протянул казачке рубль. Молодка гневно сверкнула глазами.
– Не гоже так, господин! – укоризненно сказала она. – За хлеб-соль русские люди с проезжего никогда не берут. Поезжай с богом!
Он ласково улыбнулся ей:
– Прости, не хотел обидеть!
Павел Петрович поклонился казачке, и тройка помчалась вперед.
Через час кони на рысях вбежали в город. Знакомые широкие немощеные улицы, та же пыль и гнетущая жара.
Аносов остановился у старенькой учительницы. Оконца домика были прикрыты ставнями. У завалинки в песке копошились куры. Высокие густые деревья бросали прохладную тень на тихое жилье. В горнице стояла прохлада. Старушка приветливо встретила Павла Петровича, мигом принесла кувшин студеной воды и предложила гостю умыться. Он освежился, отпустил лошадей и решил отдохнуть.
Лежа на узеньком диване, полузакрыв глаза, он наслаждался покоем. Золотыми шпажными клинками щели ставней пронзали солнечные лучи, в которых веселым толкунчиком носились мириады пылинок. Аносову казалось, что он почивает в забытой всеми деревушке, – так тих и молчалив был Омск...
Когда он проснулся, солнце уже поднялось высоко и снова палило землю.
Аносов решил посмотреть город. Парадно одетый, изнемогая от жары, Павел Петрович в тяжелом раздумье шел пешком по Омску.
– Павел Петрович, охота вам бродить по жаре! – окликнул его ласковый голос.
Он поднял глаза и увидел хозяйку-учительницу. Худенькая, в пыльной шляпке, она шла с базара и несла корзиночку с продуктами. Аносов протянул руку:
– Дайте я помогу вам.
– Что вы, что вы! – испуганно заговорила старушка. – Что могут подумать? Вы же генерал, при мундире! Разве ж это можно?
Она семенила рядом, ее сухое узкое лицо порозовело.
Изредка взглядывая на Аносова, учительница сказала:
– Добрый человек вы, Павел Петрович...
Он хотел что-то ответить, но внимание его отвлеклось другим. На перекрестке улиц возводился дом. По крутым высоким лесенкам каторжники таскали вверх кирпичи. Среди строительных лесов слышались голоса каменщиков, постукивания и звон кельм. Аносов обратил внимание на высокого, слегка сутулого каторжника с пронзительными умными глазами. По его крупному лицу с взлохмаченной бородой струился обильный пот. Арестант уложил на "козу"* десять огромных кирпичей, в каждом из которых было не меньше 12 фунтов весу. Павел Петрович ужаснулся: "В таком пекле поднять по скрипучим, ненадежным лесенкам три пуда? Это ужасно!".
_______________
* "К о з а" – приспособление для переноски тяжестей на спине.
Между тем лицо и повадки этого чернорабочего напоминали интеллигента. Он готовился уходить с грузом, когда учительница прошептала Аносову:
– Это Достоевский, Федор Михайлович, писатель... Изволили, наверное, читать его сочинения "Бедные люди", "Белые ночи", "Двойник" и "Неточка Незванова"?
– Как! Неужели это он? – удивленно спросил Павел Петрович и, не ожидая ответа, решительно подошел и пожал каторжнику руку. Караульный солдат, глядя на мундир генерала, вдруг выпалил:
– Неужто помиловали эту окаянную душу?
Охранник осекся под строгим взглядом Аносова. Достоевский быстро скользнул по генеральскому мундиру недоверчивыми глазами. Пригнулся, приладил груз к спине и, лязгая кандалами, раскачиваясь под ношей, пошел к лесенке.
– Эй, эй, живее тащи! – прикрикнул на него с верхней площадки горластый унтер с рыжими бакенбардами.
– Несчастный! – прошептала учительница.
Каторжный всё выше и выше поднимался на леса. Аносов опустил голову.
– Печально, очень печально, – произнес он. – Надо облегчить его судьбу!
– Сделайте это, дорогой мой, – умоляюще взглянула на Павла Петровича учительница.
Встреча с Достоевским очень взволновала Аносова. Он постоял несколько минут в размышлении и, спохватившись, сказал своей спутнице:
– Чего же я стою? Вот схожу к полковнику де Греве и всё сделаю! Идите домой уж без меня, – улыбнулся он ей.
В мундире и при шпаге Аносов отправился к омскому коменданту. Де Греве встретил томского губернатора почтительно, молча выслушал его просьбу и сильно изумился:
– Помилуйте, ваше превосходительство, знаете ли вы, за кого просите? Известно ли вам, что Достоевский осужден за противогосударственное преступление?
– Мне известно, что он осужден за чтение у Петрашевского письма Белинского к Гоголю, – корректно, но напористо сказал Аносов.
– Ваше превосходительство, это не так. Достоевский – один из главных заговорщиков против государя, весьма скрытный и опасный человек.
Де Греве конфиденциально продолжал:
– Я вам доложу один факт, и вы убедитесь в этом. Когда во главе судей был поставлен генерал Ростовцев, то он весьма удивился, просмотрев дело, слишком ничтожны были улики против Достоевского. Но арест произведен и, видимо, по делам. Из сего генерал заключил, что тайна заговорщиков хранилась хорошо и только посвященные могли ее знать. Достоевский – умен, даровит. Кто, как не он, знает всё? Ростовцев был весьма любезен к нему, пригласил на беседу, но Федор Михайлович скупо отвечал на все вопросы. Всё шло хорошо, и вдруг Достоевский вспылил, понял разговор по-своему и возмущенно закричал генералу: "Вы предлагаете мне свободу за предательство товарищей!". Между тем, ваше превосходительство, ему предлагали только искренне покаяться и обо всем рассказать! – голос де Греве звучал тихо, ласково. Бездушные глаза полковника уставились в Аносова. Павла Петровича охватило раздражение. Ему хотелось крикнуть в лицо коменданту: "Подлец!". Стоило больших усилий, чтобы сдержаться, и он промолчал, дослушивая с волнением. Де Греве между тем продолжал:
– После этого симпатия Ростовцева к преступнику превратилась в ненависть. Раздражение генерала было столь велико, что он покинул зал суда и предоставил допрос другим членам. Извольте знать, генерал Ростовцев по характеру нетерпелив, – он несколько раз открывал дверь смежной комнаты и всё спрашивал: "Окончен ли допрос Достоевского? Я возвращусь в зал заседаний, господа, лишь после того, когда там не будет больше этого закоренелого преступника!".
Полковник пытливо посмотрел на Аносова и сказал с пренебрежением:
– Теперь вы сами видите, сколь недоступен для раскаяния сей каторжник!
– Но он писатель! Его все русские образованные люди знают! – не сдавался Павел Петрович. – Надо облегчить участь заключенного! Дайте ему другую работу, полегче!
– Ваше превосходительство, этого никак нельзя! – решительно ответил комендант. – У вас чувствительное сердце, но отступлений от воли государя никто не вправе делать! – И как бы в подтверждение своей решительности полковник встал, высоко поднял голову, и его синие глаза холодно блеснули. – Ваше превосходительство, лучше не будем говорить об этом. Вы сами понимаете, что... – Де Греве замялся, замолчал.
Аносов понял, что дальнейшие его попытки облегчить участь узника лишь навлекут на Достоевского неприятности. Он сухо откланялся коменданту и вышел из домика. Жара всё еще не спадала. На душе было тяжело, обидно, и, чтобы не тревожить больше Достоевского, Павел Петрович обошел стройку и тихим шагом побрел на квартиру...
Встретив вопросительный взгляд учительницы, он безнадежно махнул рукой. Отдохнув, вечером на тройке степных коней он отправился в дорогу. Мелькнули генерал-губернаторский дворец, каменные здания. Вот крепость подле здания острога, обнесенного зубчатым частоколом-палями, заросшие рвы, бурьян, и Омск остался позади, а горькие думы не оставляли Аносова. Покачиваясь в экипаже, он долго думал:
"Родина, Россия! Что делается на твоей земле! Гибнут лучшие люди. Кому в царской России нужны таланты? Поэт Кондратий Рылеев повешен Николаем. Пушкин убит на дуэли тридцати восьми лет. Грибоедов зарезан в Тегеране. Лермонтов убит на дуэли. Иссеченного розгами Полежаева свезли в Московский военный госпиталь, и он умер там. Белинский убит... голодом и нищетой. Достоевский на каторге. Эх, Россия, николаевская Россия!" опечаленно вздохнул Павел Петрович и закрыл глаза.
Глава восьмая
РОКОВАЯ ПУТЬ-ДОРОГА
Всю зиму Аносов с нетерпением ожидал ответа из столицы на свою докладную записку. В марте, когда в Сибири свирепствовали последние метели, из Петербурга в Томск неожиданно прискакал курьер и передал Павлу Петровичу депешу из "Кабинета его величества". В ней сообщалось, что царю угодно было ознакомиться с запиской начальника горных заводов и заинтересоваться богатствами Алтая. Император посылает на заводы сенатора Анненкова, которому и предстоит всё решить на месте.
Аносов сильно встревожился. Смешанное чувство овладело им: он был рад, что его докладная записка обратила на себя внимание, и в то же время огорчен тем, что едет не горный инженер, а сенатор, который вряд ли что-нибудь смыслит в горном деле.
Начальник Алтайских горных заводов поспешил в Омск навстречу важному гостю. В тесном возке, загроможденном чемоданами, в которых хранились образцы руд, коллекции и дорожная постель с бельем, Аносов в сопровождении адъютанта отправился по сибирскому тракту. За Томью-рекой бушевали бураны, они перемели дороги, завалили почтовые станки, надрывали душу диким воем. Еще сильнее неистовствовали метели в Барабинской степи. Кони выбивались из сил, возок проваливался в снежные трясины, приходилось подолгу возиться, чтобы выбраться на верный путь. Всю дорогу Павел Петрович сидел в раздумье. Адъютант много раз пытался вызвать его на разговор, но Аносов отмалчивался. Где-то в глубине его души таилось сомнение в успехе поездки. На почтовых станках начальник горных заводов отогревался у камелька и охотно вел беседы с обозниками.
Под Колыванью из мглистого снежного вихря навстречу Аносову выбрела партия ссыльных. Гремя цепями, в рваной одежде, они шли под вой метели. За ними тащились сани, в которых, еле прикрытые соломой, сидели изможденные женщины с грудными младенцами на руках. При виде возка, запряженного в тройку серых, седоусый унтер закричал арестантам:
– С дороги! С дороги, сукины дети!
Посиневшие, дрожащие от холода, утопая в сугробах, они угрюмо отошли в сторону. И долго-долго не мог Павел Петрович забыть ни их скорбных лиц, ни укоризненных взоров.
– Зачем это унтер сделал? – огорченно спросил он.
– Так надо, ваше превосходительство! Это же ссыльные! пренебрежительно ответил адъютант.
– Но это жестоко! Это же люди! – сердито крикнул Аносов, но рев бурана заглушил его голос.
Со степных всхолмленных просторов, словно в океане в неистовую бурю, высоченными валами двигались седые снежные заносы. Вздыбленные подвижные сугробы дымились и хоронили всё встречное на пути. Пронизывал леденящий северный ветер. Колючий снег забивался в кибитку, слепил глаза. Кругом гудело, стонало. Сизые тучи, словно клубы порохового дыма, тянулись над холмами. Кони, выбиваясь из сил, еле тащились вперед. Адъютант испуганно посмотрел на Аносова:
– Ваше превосходительство, не прикажете ли переждать эту бурю на почтовом станке?
– Нет, мы будем отдыхать только в Колывани!* – отозвался Павел Петрович.
_______________
* К о л ы в а н ь – сибирский город, бывший одно время центром
Колыванской губернии (не следует смешивать с алтайской Горной
Колыванью.)
Кони с трудом дотянули до станции. В избе повис густой пар от жаркого дыхания. На полатях, на скамьях, на печи и на полу – всюду, где можно приютить усталое человеческое тело, лежали люди. Аносову очистили место в углу у печи. Благодетельное тепло пронизало его. Сладкая дремота овладела им, и он, сидя, крепко уснул...
Когда Аносов проснулся и приоткрыл глаза, кто-то скорбно жаловался:
– По всему Томскому тракту летом сибирская язва прошла. Сколько пало скота! Сейчас по всей Барабинской степи смерть гуляет.
– Страсти какие! – отозвался грудной женский голос. – Народ-то от голода так и мрёт...
Мужичонка в сером латаном полушубке поскреб затылок и горько сказал:
– Это верно, и чума и мор для простого человека – страсти, но ничто так не приносит горя, как барская неволя. Она, братцы, страшнее чумы, мора и всякой напасти!
Плечистый ямщик, блеснув белыми зубами, перебил мужичонку:
– Ты, брат, расейский, по лаптям догадываюсь. Не стреляна птица, гляди, тишь-ко! Тут на станке народ всякий да и дорожка гулевая рядом. Аль желаешь пройтись по ней с браслетками?
– Молчу, коли так, – согласился тот. – А байки сказывать тут можно?
– Сказку послушать любо. Рассказывай, горюн, пока барин спит!
Прохожий подсел к столу, к нему потеснились проезжие мужики. Аносов, склонив голову, сделал вид, что снова задремал.
Мужичонка прищурил глаза и начал тихим голосом:
– Я про барина и чёрта сказывать буду, – кто из них справедливее... Жил на свете барин лютого-злого нрава. Чуть что не по нем, сразу на конюшню шлет, а там, известное дело, – слуги в плети берут. Зато и не любили крепостные барина, страсть как не любили шкуродера! Идет однажды барин и встречает на дороге чёрта. "Здорово, милый!" – говорит чёрт. "Здравствуй, нечистик!" – отвечает барин. "Как живешь?" – спрашивает чёрт. "Благодарение богу, живу его милостями и не жалуюсь, – говорит барин. Ну, а ты как?" – "Известно, как, – отвечает чёрт. – Бога мне благодарить не за что. Что люди дадут, тем и живу. Куда торопишься, господин?" – "На поле поспешаю, – отвечает барин. – Сам, чай, понимаешь, какой ноне народ пошел. Последнюю совесть потерял. Кроме чёрта да плетей никого не боится... Слушай, приятель, не пойдешь ли ты со мной? Мужики, как тебя увидят, от страху за десятерых работать станут. А то ведь от рук отбились, сладу с ними нет". – "Согласен, – говорит чёрт. – Только чур, ты уж не обижайся, если кто скажет: чёрт, мол, с тобой!" – "Ну вот еще! Мне не привыкать". Вот они идут вместе...
– Ишь ты, сдружились, значит, под масть один к одному подошли! засмеялся возчик.
Мужичонка повел глазами и продолжал:
– Идут они вместе и видят – возле дороги пастух свиней пасет. Словно на грех, один боров от стада отбился и на картофельное поле забрался. Хрюкает, с борозды на борозду шествует, всю ботву помял, землю изрыл, бед наделал. Паренек не выдержал и выругался: "А чтоб тебя чёрт забрал, проклятущий боров!". Тут барин толк чёрта под локоть и шепчет: "Слыхал? Это ведь пастушок тебе борова отдает. Бери скорей! Мне бы такого дали, сразу унес бы да бочку сала натопил!" – "Так-то оно так! – почесал за ухом чёрт. – Только, по совести, жаль мне паренька. Небось ты с него шкуру спустишь за этого борова. И обещан-то он мне не от души. Просто привычка такая у людей, – надо, не надо, а поминают меня..."
– Это верно, всегда от тягот лихое слово на язык напрашивается! опять вставил слово возчик.
– Вот идут барин и чёрт дальше. Идут мимо крестьянского поля. Самая страда в разгаре. Слышат, под межой ребенок плачет. А мать тут же рядом потная, загорелая, рожь жнет. Всю, видать, разморило. Не поднимая головы, горемычная работает-старается. На ребеночка ей и взглянуть некогда, не то что утешить его. А дитё всё плачет и плачет, так и заливается слезами. Не стерпела мать – от невыносимой тяготы, от несчастной жизни сорвалось у нее недоброе слово: "Чтоб тебя чёрт побрал! Зерно всё осыпается. Отец на барском поле спину гнет. Уж и не знаю, как одна и справлюсь с работой. А тут еще ты сердце надрываешь!". Барин опять чёрта под бок толкает. "Слышишь, – говорит, – экое дело привалило: ведь баба тебе задарма ребенка отдает. Что же ты не торопишься, не берешь его? Дали бы мне, я бы не зевал. Был бы мне даровой работник!" – "Так-то оно так! – согласился чёрт. – Ты на даровое сам не свой, это я хорошо знаю. А только мне этого ребеночка никак не взять, потому что не от души слова бабой сказаны, не от чистого сердца. От тяжкой работы мало ли что с языка сорваться может!" Барин нахмурился, промолчал. Шли они, шли и добрели до барского поля. Как увидели крепостные барина, стали они плеваться и чертыхаться: "Тьфу, опять принесла его нелегкая. Да чтоб тебя нечистый забрал, – ругались они. – Шел бы дармоед к чёрту в пекло!" Тут уж чёрт барина в бок толкнул: "Слышь, что они про тебя толкуют?". Испугался барин, руками замахал: "Что ты, что ты! Разве они это от души говорят? Ведь это не люди – скот. Брешут, как собаки, языком, а что к чему – сами не знают". – "Э нет, – засмеялся чёрт. – Меня-то уж ты не проведешь. На этот раз от всей души слова были сказаны. Так что теперь ты мой!" Без лишних слов схватил чёрт барина за шиворот, сунул в свою торбу, завязал крепко-накрепко, а как только завязал, закрутил тут вихрь до самого неба, и потащил чёрт барина прямо в пекло...
– Ха-ха-ха! – дружно грянули ямщики. – Просчитался барин! Эх-ма, ошибся!..
Аносов вздохнул, широко открыл глаза. Все замолчали. Мужичонка поглубже надвинул шапку и сказал равнодушно:
– Глянь, и пурга утихла!
На дороге улеглась метель, проглянуло скупое солнце. Выйдя во двор, Павел Петрович долго смотрел на снега, застывшие огромными вздыбленными волнами. Высокие сугробы искрились синевой, в просторах лежала тишина.
– Надо поспешать! – сказал он адъютанту.
Возчик взглянул в помутневшее небо и со вздохом ответил:
– Два станка промчим, а ночью опять буран налетит, помяни мое слово...
Аносов забрался в возок, рядом устроился адъютант. Ямщик свистнул, и тройка помчалась по снежной равнине. Было к вечеру, когда Аносов облегченно подумал: "Ну вот и буран обогнали? Скоро и Омск!". Высунувшись из кибитки, он сказал ямщику:
– Полегче гони!
Черные глаза мужика угольками сверкнули из-под нависших бровей. Он мотнул головой:
– И так, и этак худо! Гляди, барин: меж кустиков на степи снежные струйки потекли. Будет опять пурга! Отгуливает зимушка свою последнюю буйную удаль...
Павел Петрович взглянул на восток. Оттуда надвигалась сизая туча. Навстречу в лицо ударил ветер, и в степной тишине почувствовалось что-то зловещее. Аносов незаметно задремал. Он очнулся от толчков, свиста и воя ветра. Впереди за пологом в наступившей темноте бушевала пурга. Тревога и беспокойство невольно овладели Аносовым.
"Ничего, – подумал он, – скоро Омск!"
Но в этот миг могучий вихрь опрокинулся на путников, и возок неожиданно накренился.
– Берегись, барин, тут овраг! – донесся до него окрик ямщика. Возок кувыркнулся, полетел куда-то вниз, дверца распахнулась, и Аносов выпал в глубокий сугроб. Вслед за этим на него упал солидный адъютант, а сверху навалились чемоданы. Всей этой огромной тяжестью Павел Петрович был придавлен и уже не слышал ни завываний метели, ни крика ямщика. Спирало дыхание, и всем существом стало овладевать оцепенение, безразличие. Всё сознавалось смутно, и сколько времени он пролежал под тяжестью в глубоком сугробе, Аносов не помнил. Когда пришел в себя, с трудом выбрался из-под чемоданов и заполз в кибитку. Там уже возился адъютант.
– Пожалуйте, ваше превосходительство, тут совсем тепло! – и он заботливо прикрыл Аносова медвежьей полостью.
Ямщик верхом ускакал за помощью в Омск.
– Осьмсот верстов проехали, а тут осьмнадцать не пересилю? Шалишь! кричал он под вой бурана, погоняя выбившуюся из сил лошадь.
Мороз усиливался, ветер поднимал тучи снеговой пыли, однако Аносов не ощущал холода.
Медленно тянулась бесконечная, томительная ночь. Должно быть, прошло много часов.
"Наверно, скоро утро, – подумал Павел Петрович. – Но отчего до сих пор не видать просвета? Что за могильная тишина?" – Он с большим трудом освободил руку и дотронулся до адъютанта. Завернутый в тулуп, тот сладко спал.
Наконец вдали послышался колокольчик, а вскоре зарыхлился снег, "Кажется, нас отрывают", – догадался Аносов.
В самом деле, напрягая все силы, ямщик на обледенелых лошадях с большим трудом добрался до Омска и поднял тревогу; помощь пришла только к утру; Аносова и адъютанта освободили из-под снежных заносов.
Пурга улеглась. На морозном небе синела лазурь. Кругом стояла нетронутая тишина, и странным казалось только что случившееся. Павел Петрович чувствовал пока только усталость и сонливость. Едва добравшись до Омска, он поторопился в постель и заснул крепким сном.
Пробудился Аносов от болей в горле и пожаловался на это хозяйке. Сбегали за лекарем. Старый служака внимательно оглядел больного и сказал внушительно:
– Вам, батюшка, надо отлежаться несколько деньков в тепле да горячего молочка попить. А нет ли рому? Чего бы лучше!
Аносов встал с постели, оделся и сказал:
– Рому нет. Не пью. Молоко тоже не буду пить. Здоров! Всё пройдет.
Лекарь укоризненно покачал головой:
– Жаль, что не желаете послушаться доброго совета! После этого может случиться осложнение.
Аносов махнул рукой:
– Семи смертям не бывать, а одной не миновать!..
Глава девятая
СЕНАТОР ИЗ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
В апреле, наконец, прибыл в Омск сенатор Анненков. Он остановился в генерал-губернаторском дворце и первые дни уклонялся от деловых разговоров с Аносовым. Высокий, с изрядно полысевшим черепом, длинноносый, Анненков чем-то напоминал старого, облезлого ворона. Однако он не хотел замечать старческих своих немощей и усиленно ухаживал за дамами. На второй день по приезде сенатора во дворце генерал-губернатора дан был концерт. Анненкова, в парадном мундире при голубой ленте и звездах, окружили дамы, с которыми он охотно делился столичными новостями. Аносов удивился: на вечере не было Ивановой. Эта умная, образованная женщина была дочерью декабриста Анненкова.
Павел Петрович тихо спросил об этом у генерал-губернатора:
– Что с Ивановой? Она больна?
Вельможа удивленно пожал плечами:
– Ах, сударь, вы не хотите понять простой вещи: совместима ли у меня в доме встреча сенатора и дочери декабриста!
Аносов промолчал. Он с тоской рассматривал дам, которые старались попасться на глаза сенатору. Однако хотя они и оказывали гостю особый почет, но всё же не забывали со страхом и умилением поглядывать на генерал-губернатора: доволен ли он их поведением? Самодержец, неограниченный сибирский владыка, с важностью прохаживался среди них. Павлу Петровичу стало не по себе. Он с ненавистью смотрел на сытое, самодовольное лицо сибирского сатрапа и думал: "Его слово в этих краях закон. Самодур! Но военный губернатор Киргизской области генерал-майор Фридрихс еще чище. Всегда надут, как индюк, и глуп, как пробка! Редкий экземпляр. Доклады выслушивает стоя, играя на флейте, а поднесенные ему для подписи бумаги взвешивает на безмене. Этот бюрократ в конце недели хвастает, сколько пудов отношений пришлось ему подписать за шесть дней!".
Думы Аносова перебивала музыка. Военный оркестр заиграл полонез. Подрагивая тощими ляжками, Анненков прошелся в танце с генерал-губернаторской дочкой.
– Ах, маменька, он совсем молод сердцем! – восторженно вымолвила юная дочь генерал-губернатора.
– Великосветские люди никогда не стареют, моя милая. Порода! радуясь оказанному дочери вниманию, с важностью отозвалась рыхлая мать.
Было жарко и душно от сальных свечей, – Аносов еле дождался разъезда.
Только через неделю сенатор вызвал начальника Алтайских горных заводов на доклад. Прервав Аносова на полуслове, он улыбнулся ему:
– Видите ли, мне не интересны технические подробности. В министерстве двора уже читали ваш пространный доклад. Вы должны понять, что никто не думает тратить деньги на столь невыгодные предприятия. Важен доход. К чему попустительствовать рабам!
Аносов понял, что его просьба отклонена; он уныло опустил голову. Сенатор снова улыбнулся ему:
– Но я всё-таки должен объехать Алтай! Приготовьтесь в дорогу, милейший Павел Петрович...
Всё стало ясно: ревизора нисколько не интересовало состояние дел. Прогонные, командировочные – вот что стояло на первом плане. Аносов холодно ответил:
– Слушаю, ваше превосходительство. Всё готово к отбытию.
На ранней заре в сопровождении казачьего конвоя Аносов и сенатор на тройке двинулись по берегу Иртыша. Снег сошел с полей, и после освежающих дождей в степи буйно росли травы, радуя взоры путешественников. Трещали кузнечики, стаи птиц носились над озерками, блестевшими среди зеленого простора. Звенели ручьи, и стада сайгаков появлялись вдруг на холмах и так же внезапно исчезали в полдневном мареве, словно гонимые ветром.
Анненков с восторгом разглядывал всё встреченное. Завидя казахские юрты, раскинутые на берегу ручья, он весело закричал:
– Смотрите, смотрите, ведь это номады!* Ах, какая прелесть. Давайте завернем!
_______________
* Н о м а д ы – кочевники.
Сколько ни уговаривал его Аносов, сенатор остался непреклонен. Пришлось свернуть в кочевье. Лохматые псы с хриплым лаем бросились к экипажу. Молодой пастух длинным шестом разогнал псов и что-то сказал по-казахски.
– Что он говорит? – спросил Анненков.
– Он сказал, что бай будет рад видеть русских начальников в своей юрте, – пояснил ямщик.
В большом круглом шатре, крытом войлоком, на груде подушек сидел ожиревший старик с редкой пожелтевшей бородой и хитрыми глазками. Он низко поклонился гостям и указал им на место рядом с собой.
В юрте было душно, неприятные запахи гнилой струйкой доносились из-за полога. Бай хлопнул в ладоши. Занавес шевельнулся, и вышла тонкая, с черными косами девушка. Позвякивая монистами, она протянула две прекрасные, китайского фарфора, пиалы гостям.
– Кумыс... Ашай! – сказал бай.
Перебродившее кобылье молоко отливало синевой, было прохладно. Еле сдерживая тошноту, Аносов приложился к чаше. Анненков долго колебался, но зная, насколько строги азиаты к соблюдению их обычаев, взял пиалу и выпил залпом. Прохлада прошла по телу, кумыс показался ему прекрасным напитком. Он решительно протянул чашу баю. Казах довольно покачал головой.
– Жамиль, Жамиль! – прокричал старик и глазами показал на пиалу.
Девушка, словно ящерка, нырнула под полог и снова появилась с полными чашами. Смущенно зардевшись, она протянула пиалу Анненкову. Косые глаза девушки лукаво смеялись. Сенатор улыбнулся баю и любезно сказал:
– Твоя дочь прекрасна!
Казах прижал руку к сердцу и учтиво ответил:
– Добрый гость, она не дочь мне, а седьмая жена! Мы просим вас обождать немного: сейчас пригонят стадо, мой сын Карашаш выберет лучшего барана и зарежет на ужин.
Аносов молча следил за сенатором. Тот поднялся и поблагодарил бая.
– Нам пора в дорогу!
Анненков круто повернулся и схватился за полог. За ним стояла бадья, полная кумысом; полчища мух с жужжаньем носились над ней. Большие глаза с испугом глядели на гостя. В лицо Анненкова ударило неприятным запахом. Он резко повернулся и быстро вышел из юрты. Садясь в экипаж, сенатор сластолюбиво сказал Аносову:
– Хороша азиатка! А глаза какие! Умеют же тут, в пустыне, сии дикари находить свои радости!
– Не для всех они здесь доступны. Дозвольте заметить, на сего бая много пастухов старается, – сдержанно сказал Павел Петрович.
– Чего же удивляться: так самим господом положено, – безмятежно отозвался сенатор. – Бай, без сомнения, умен, вот и сыт, и красавицами окружен, а пастух глуп, к тому же лентяй, – вот и гол, и желудок у него пуст! Где ему, нищему, жену прокормить!
Они говорили на разных языках, и раздосадованный Аносов, отвернувшись, стал разглядывать степь, полную буйного майского оживления. Смолк и сенатор. В стороне сверкали разливы Иртыша, веяло прохладой. Анненков задремал. В казачьих станицах застыла мертвая тишина. Лишь на безграничных пастбищах паслись резвые конские табуны да в синем небе, высматривая добычу, кружили орлы-стервятники.
Долог, долог путь по сибирским дорогам! Но еще томительнее и тяжелее показался он Аносову на этот раз. Спустя несколько дней они проехали старую сибирскую Колывань, минули Бердск, добрались до Тальменки и только изредка перекидывались скучными отрывочными фразами.
Вечером на закате перед ними поднялся высокий берег Оби. Аносов оживился. Наконец-то Барнаул!
По приказу сенатора тройка помчала их прямо к белокаменному дому начальника Колывано-Воскресенских заводов. Осматривая особняк, Анненков заметил:
– Прекрасен!
Еще более изумился столичный ревизор, когда вступил в покои, убранные с большим вкусом и роскошью. Оглядывая обширные залы, устланные бухарскими коврами и заставленные горками с чудесным фарфором, сенатор не удержался и восхищенно воскликнул:
– О, да здесь уголок Петербурга!
Его угостили изысканным обедом, который подавали вышколенные лакеи в темных фраках и белых перчатках. Горные чиновники, в большинстве инженеры – питомцы Горного корпуса, вели непринужденный разговор о литературе и театре; они были изящны, речи их – остроумны и свободны. Анненков за чашкой крепкого черного кофе шепнул Аносову:
