Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
В санкт-петербургском мальпосте Павел Петрович купил билет для проезда в дилижансе до Москвы и утром на ранней заре выбыл из столицы. В большой закрытой карете, которая катилась на высоченных колесах, ехали шесть пассажиров с багажом. Соседями горного офицера были толстый бородатый купчина и хмурый, с лошадиной челюстью пожилой чиновник.
Дилижанс с грохотом прогремел по булыжной мостовой к Московской заставе, у которой стояла полосатая будка. Усатый инвалид поднял шлагбаум, и экипаж покатился по широкому тракту. Аносов несколько раз оглядывался назад. Петербург постепенно уходил в туман. Кругом расстилались вересковые болота, скованные декабрьским морозцем. По равнине перебегали белые гривы сухого снега, гонимые холодным ветром. Купец сидел в тяжелой меховой шубе и насмешливо поглядывал на легкую шинель Аносова. Дилижанс подпрыгивал на замерзших рытвинах. Бородатый гостинодворец зевнул, широко перекрестил рот и полез за дорожным мешком. Он вытащил жареную курицу, отломил ломоть свежего хлеба и с чавканьем стал жевать. В густой бороде у него запутались крошки. Чиновник брезгливо отвернулся и что-то проворчал. За окном дилижанса раздавался звон колокольчика, и под его монотонные звуки Аносов задумался. Сердце тревожно сжималось от мыслей о будущем: что ждет его впереди, на Урале? Петербург остался позади, и казалось, с ним сразу отошла юность. Впереди ждала иная жизнь, другие люди. Как они его встретят? Скорей бы уж быть у дела!
За окном посыпал мелкий снежок. По тропинке, у края тракта, в белесой пелене двигались серые фигуры с мешками за плечами. Купец скосил глаза, прожевал кусок и сказал Аносову:
– Гляди, господин, голодная Русь бредет в Санкт-Петербург. Оброчные, стало быть. Босота, голота, – что с нее возьмешь? – в голосе его прозвучало пренебрежение.
– Не согласен с вами, господин купец! – резко перебил Аносов.
Гостинодворец огладил бороду и самодовольно сказал:
– Не просто купец, а первой гильдии, господин хороший. И не спорьте, сам эту пешую рать досконально знаю, потому подрядчик! Кто они? Тьма египетская, крепостные...
– Вы не правы, сударь! – зло сказал Аносов. – По инструменту вижу, что идут тут плотники и каменотесы, резчики и маляры. Без них хором не возведешь!
– Га-га-га! – загоготал купец и нагло уставился на горного офицера. Тут, дозвольте вам сказать, вы, господин, ошиблись. Всему начало и конец купец! Он Русь кормит, он и хоромы возводит!
Чиновник заносчиво вскинул голову:
– Послушайте, это уж слишком! Что может сделать ваша мошна со златом, если разум не будет ею править! Разум, государственные учреждения превыше всего:
Купец засопел, снова полез в дорожный мешок, добыл баклажку и отпил из нее. Глаза у него озорно блеснули. Он укоризненно покачал головой и сказал:
– Эх, барин, барин, все-то мы грешны! Все-то мы поклоняемся золотому тельцу. И разум, и труд – всё я за сей презренный металл возьму! И потом, разве я не тружусь? – куражась, продолжал купец. – Я, может, ночь не сплю, а утром первым подымаюсь.
– Без вашего труда прожить можно, а вот без этих рук, – Аносов кивнул на пешеходов, – и хлеба не взрастишь!
– Эх-ма! – недовольно отмахнулся подрядчик. – Видать, господин, вы весьма молоды, что не знаете настоящей цены рабочим рукам! Да я их в эту жменю, – он сжал огромную пятерню и, потрясая ею, выпалил: – я их сюда загребу, сколь хочу, за квас да за ржаную ковригу! Алтын им цена, да и то в базарный день!
Купец развалился, распушил бороду и снисходительно посматривал на Аносова. Павла Петровича раздражала эта самоуверенность в гостинодворце; он замолчал и отвернулся от него. С горечью подумал: "Какой мрак распростерся над страной. Рабство и голод – неизбежные спутники народа! В деревне у исконного русского пахаря нет хлеба. Толпы тружеников торопятся в город к подобным живоглотам и попадают в горькую кабалу... Где же правда?" – Он вспомнил одно рукописное стихотворение неизвестного поэта. Сейчас эти строки приобрели глубокий смысл. Сколько в них страшной иронии!
Жил неровно мой сосед
(Знать, за то его пороли):
Много соли – хлеба нет,
Много хлеба – нету соли.
Я живу ровней куда,
Не гневлю задарма неба:
У меня, брат, завсегда
Нет ни соли, нет ни хлеба...
Купец, покачиваясь, дремал. За окном дилижанса по-прежнему тянулась скучная однообразная дорога: исхоженная, изрытая колесами, избитая копытами замордованных коней, размытая осенними дождями и сейчас скованная морозом. Мимо проползали убогие деревушки с избенками, крытыми дерном или старой соломой.
"Что изменилось с тех пор, как по этому же тракту проезжал затравленный Радищев? – спрашивал себя Аносов. – Ничего! Когда же честный человеческий труд получит настоящую оценку? Боже мой, как тяжко всё это видеть..."
Карету в эту пору энергично тряхнуло, и она стала валиться на бок.
– Безобразие! – вскричал чиновник. – На каторгу такого ямщика!
Купец испуганно открыл глаза.
– Батюшки, никак гибнем? – заорал он и полез из кузова.
Пассажиры всполошились, засуетились. Однако ничего страшного не случилось. Дилижанс остановился, покривившись на сторону. Ямщик распахнул дверь и объявил:
– Прошу господ выйти. Сломалось колесо. Напасти большой нет, благо рядом кузница и постоялый двор. Пожалуйте!
Ругаясь, ворча, кряхтя и разминая бока, все вылезли из экипажа. За ними последовал и Аносов. Рядом – грязная деревенская улица, на окраине закопченная кузница, из которой раздавался веселый перезвон наковален.
Пассажиры вереницей потянулись на почтовую станцию обогреться и переждать, когда сменят лошадей и исправят сломанное колесо. В помещении станции и подле нее было шумно и тесно. Тут толпились и спорили о ценах купцы, скупщики, приказчики, подрядчики. Они держались независимо и на чем свет стоит громогласно ругали станционного смотрителя. Вот неподалеку, в углу у самовара, разместилась легко, не по-зимнему одетая группа странствующих актеров. Особняком, недоступно держались военные и фельдъегери. Высокий усатый офицер, бряцая палашом, закричал станционному смотрителю:
– Эй, ты, коней! Живо!
Маленький тощий старичок – коллежский регистратор – в изрядно поношенном мундирчике жалобно заморгал ресницами:
– Потерпите, сударь, малость. Лошадей повели на перековку. Видите, какой путь трудный!
– Сказано, лошадей! – стоял на своем фельдъегерь. – Я тебя самого подкую, шельмец!
Старик, втянув голову в плечи, покорно стоял перед буяном. Он казался жалким и беспомощным.
"Вот он – "коллежский регистратор, почтовой станции диктатор!" – с горькой иронией подумал Аносов, вспоминая слова поэта Вяземского.
Станционный смотритель выглядел самым несчастным человеком на свете. Аносов весь вспыхнул, когда фельдъегерь размашистым шагом подошел к старику и ударил его по лицу.
– Коней! – еще громче заорал курьер.
– Как вы смеете! – становясь между офицером и коллежским регистратором, повысил голос Павел Петрович.
– Прочь с дороги! – попытался было прикрикнуть на Аносова фельдъегерь, но вдруг осекся и замолчал под решительным взглядом юноши.
– Батюшка! – взмолился старик. – Сейчас придут кони... Вон уже с перековки ведут! – показал он в оконце.
Там среди поля темнела полуразвалившаяся кузница. Подле нее копошились люди, стояли кони, тарантасы. Аносов круто отвернулся от фельдъегеря, подошел к двери и решительно распахнул ее. Клубы холодного воздуха перекатились через порог. На душе Аносова кипело. Чтобы скорее уйти от греха, он вышел на улицу. В кузнице, маня и зазывая к себе, пело железо. Ах, как он соскучился по металлу! И, решительно перейдя дорогу, молодой шихтмейстер направился к мастерской. Через поле, припорошенное снегом, он добрался до нее. Кузница была старая, с прогнившей крышей, внутри ее глухо стонал и вздыхал одинокий мех, – казалось, это старик задыхается от удушья. В полутьме валялись сошники, топоры, куски старого железа и другой хлам. Подле кузницы стоял дилижанс со снятым сломанным колесом.
Ямщик уламывал бородатого кузнеца:
– Ты, батюшка, бросай все дела, берись за наше!
Черномазый старик ковач, с засученными до локтей рукавами, сердито усмехнулся:
– Все только о своем! Вон барин торопит дормез прежде всего счинить, – ось хряпнула на колдобине. А это дровосек господский поджидает, – навари топор! Еще подковы коням. Эх, милый, никак не угодишь всем! Вот только эти бедолаги-гулёны не спешат! Куда им, спрашивается, спешить? В Сибирь-каторгу! Эй, родимые, заходи в кузницу, к огню, – обогрейся! крикнул он толпе арестантов, одетых в серые кафтаны.
Подле стояли четыре усатых солдата; скупое зимнее солнце сверкало на остриях штыков.
У Аносова болезненно сжалось сердце. Он повернулся, чтобы не видеть заросших измученных лиц, и встал на пороге кузницы. Молодой сильный ковач бил молотом, второй – проворный, веселоглазый – постукивал молотком. Словно звонкая музыка, под ударами молота гремело железо... Но что это? Горный офицер не верил глазам: ковачи ладили кандалы!
Ловкий кузнец перехватил встревоженный взгляд Аносова и весело крикнул:
– А что, барин, это монисто первее всего сковать потребно! Без этого нельзя, – на том барская Русь держится!
Молотобоец опустил молот, обеспокоенно толкнул товарища:
– О чем молвишь, дурень? Неровен час, за такие слова и тебя заодно по сибирской гулевой пустят!
– Не я первый, не я и последний! – не унимался смелый ковач. – Эй, глянь-ка сюда, сколь тут припасено для нашего брата, мужика, веселых затей! – он озорными глазами показал в угол.
Там грудой лежали тяжелые ржавые рогатки, дубовые обтертые колодки, ошейники с гвоздями, на которых засохла кровь.
При виде этих орудий, предназначенных для истязания непокорных крестьян, Аносов поморщился.
– Что, барин, не по нутру наши изделия? – насмешливо спросил кузнец.
– Не по нутру! – признался Павел Петрович. – Такой мастер, как кузнец, и, помилуй бог, куда твое умельство уходит! – сказал он с горечью, и молодой ковач уловил его тоску, понял Аносова и откликнулся сердечно:
– Это верно, на всем белом свете нет лучше нашего ремесла! Не зря кузница в селе на первом месте! Эх, барин, и мастера у нас тут – на всю Россию поискать! – вдохновенно вымолвил он. – Не зря о ковачах толкуют, что блоху подковать могут... Мне такое самому не доводилось, а вот скорлупу с куриного яйца, изволь, очищу молотом и белка не коснусь! Глянь-ко! – он схватил кувалду и крикнул товарищу: – А ну, давай!
Молот описал мощный полукруг и крепко ударил по раскаленной поковке. Удар отличался меткостью и точностью. Ковач ковал, и слух его обостренно ловил звон металла; он зорко следил за движениями своего напарника. Синеватые искры метелью летели из-под молота, слепили ярким сиянием, веселили сердце игрой.
"Эх, чародеи мои, чародеи! – со вздохом подумал Аносов. – А что они делают? И кто в этом виновен?"
– Эй, вы, там! – зычно крикнул в кузницу унтер, и сердитое усатое лицо его появилось в дверном просвете. – Кончайте, что ли!
– Изволь, готово! – брякнул цепью ковач и опустил ее в бадью со студеной водой. Миг, – и взвился пар, зашипело раскаленное железо, и снова наступила тишина.
Кузнец вынул мокрые кандалы и подал их конвойному.
– Получай монисто! Эх, служивый! – он не договорил, безнадежно махнул рукой и отошел прочь...
Через несколько минут за стеной кузницы раздалась грубая команда, а вслед за этим загремели кандалы.
– Тронулись, родимые! – хмуро вымолвил ковач. – Погнали в Сибирь, на каторгу. Ух!.. – тяжко выдохнул он. – Мне бы силу, сковал бы другое...
Он не договорил, выглянул в дверь кузницы, облегченно вздохнул:
– Ушли ярыжки!
Молодой кузнец поднял голубые глаза на Аносова, встряхнул кудрями и неожиданно запел:
Как идет кузнец
Да из кузницы...
– Слава! – дружно подхватили мастеровые.
Что несет кузнец?
Да три ножика.
Вот уж первый-то нож
На злодеев вельмож;
А другой-то нож
На судей на плутов;
А молитву сотворя,
Третий нож на царя!
Кому вынется
Тому сбудется;
Кому сбудется
Не минуется.
– Слава! – гаркнули разом кузнецы...
Аносов не ждал конца песни. Услышав, что третий нож готовится на царя, он опустил голову, вышел из кузницы и побрел прочь.
– Эй, барин, куда же ты? – раздался позади встревоженный голос запевалы.
Аносов скупо ответил:
– Пора на станцию, дела ждут!
– Не обессудь, господин, что так вышло. Сами понимаем! – простодушно извинился парень. – Что же поделаешь, коли на душе наболело и не стерпеть...
Павел Петрович промолчал. Когда он вернулся на станцию, буяна-фельдъегеря уже не было, – ускакал дальше. За столом у ведерного самовара, пышущего паром, в распахнутой поддевке сидел купец и со свистом тянул кипяток из блюдечка. По его лицу струился обильный пот...
– Ты, батюшка, пока шатался, я сделку обладил одну! – похвастался купец. – Садись к столу да угощайся!
Аносов, вежливо поклонившись, отказался от чаепития.
– Гнушаешься, барин? Эх, ты, а ведь я гильдейский, не какой-нибудь! Садись, милай, я ведь мильонщик, за всё плачу! – грубо сказал купец, нагло разглядывая бедную шинель Аносова.
Лицо и уши горного офицера вспыхнули. Он хотел осадить нахального гостинодворца, но сдержался и снова вышел на улицу. Позади, в избе, всё еще раздавался громкий гомон. Битком набитая проезжим народом, станция гудела, словно растревоженный улей. То и дело открывались и хлопали двери, пропуская в тепло подрядчиков, скупщиков, приказчиков, чиновников, торопившихся по делам в Москву.
Аносов стоял у дороги, за которой простиралось широкое бескрайное поле. Сизая дымка скрыла горизонт, а под самым небесным куполом вдруг пробилось скупое солнце и засинела полоска.
"Эх, поле, родимое поле! – глубоко вздохнул Аносов. – Сколько столетий лежишь ты здесь безмолвное, родное сердцу пахаря. Сколько крестьянского поту и слёз пролито над подъяремной землей! Когда же труженик русский будет избавлен от рабства и труд его из проклятия станет радостью?"
Заголубевшая полоска снова погасла. Через белую равнину потянуло поземкой. У крыльца станции появился ямщик и хриплым голосом громко объявил:
– Хвала господу, дилижанец готов. Извольте, господин, в путь!
И снова под непрестанное укачивание проплывали мимо унылые перелески, бедные поля и деревни, занесенные сугробами.
Глава шестая
В МОСКВЕ
В древнюю столицу приехали ранним утром, встреченные колокольным звоном.
– Слава всевышнему, из пепла поднимается первопрестольная! перекрестился купец. – Кажись, и войны не было!
И в самом деле, Москва, как в сказке, вставала из руин еще краше и величественнее. На пустырях и пепелищах шла неутомимая работа: звенели пилы, стучали топоры, каменщики готовили гранит, землекопы рыли котлованы.
Аносов с тощим чемоданчиком в руке отправился в ямскую станцию и записался на отправление. До Казани и дальше на Каменный Пояс предстояло ехать в обычной почтовой кибитке. Станционный смотритель, критически оглядев форменную шинель горного офицера, укоризненно покачал головой:
– Да нешто можно в таком одеянии пускаться в дальнюю зимнюю дорогу? Замерзнете, барин!
– Что же делать, если у меня ничего нет другого, – спокойно ответил Аносов.
– За Москвой морозы не чета нашим. Дух захватит. Купите, господин, тулуп да валеные сапоги. Без них и не думайте ехать! – настоятельно посоветовал смотритель.
Денег, отпущенных на дорогу, было в обрез. Всё же Павел Петрович послушался совета и купил тулуп и валенки.
В Москве он задержался на два дня. От зари и до темна расхаживал по улицам и площадям, любуясь строительством. Крепостные мастера возводили новые прекрасные хоромы для своих бар. Подолгу простаивал Аносов, очарованно разглядывая их работу. Простые инструменты – пила, топор, часто наспех изготовленные здесь же, в соседней кузне, – в руках русских умельцев превращались в чудесные орудия, при помощи которых они вырезывали самые ажурные карнизы и украшения.
Вот седобородый, крепкозубый и кряжистый плотник рубит бревно для конька крыши. Но как рубит! Из-под топора вырисовываются петушки, крестовины, завитки – чудесный русский орнамент на дереве.
– Откуда, дедушка, такое умельство обрел? – любуясь мастерством старика, спросил Аносов.
– От батюшки, а тот от деда! – спокойно ответил плотник. – Мы устюжинские, топор да дерево покорны нашим думкам.
– На век и красиво ладишь, дед! – восхищенно вырвалось у Аносова.
– Чую, сынок, понимаешь толк в нашем мастерстве и глаз твой зорок, ласково заговорил старик. – Да ты, друг мой, оглянись, пройди всю нашу землю и тогда сам увидишь, что значит русский человек. Наш брат мастеровой испокон века от юности и до погоста робит. Без труда, дорогой, и жизнь не мила! Потрудишься – и отдых сладок, и поешь в охотку, и сон в радость. А радостнее всего то, что сробил своей рукой да умельством. Глядишь, а сердце ликует: недаром прожил жизнь! Светлое счастье и радость, милый человек, в честном труде! Ох, заговорился я с тобой! – спохватился вдруг дед. – Иди, иди, милок, своей дорогой! – И старик стал тщательно выстукивать топором.
Аносов добрел до Красной площади. Кремлевские башни были восстановлены и высоко поднимали свои шатровые крыши. Среди балаганов и ларей, раскиданных на площади, толпился народ. Расталкивая его локтями, пробирались калашники, ремесленники, сбитенщики. То и дело слышалось:
– Сбитеньку горячего!
– Пряников медовых, коврижек!
– Пей-ешь на все медные, без сдачи!
– Закусывай, бабы, ребятишки!..
Балаганы были на замке, скоморохи не потешали народ: шел Филиппов-рождественский пост, и москвичи крепко блюли его. Но какой-то подгулявший парень вырвался на свободное местечко с балалайкой в руках и под ее треньканье пустился отплясывать камаринского.
Круглолицая молодайка в белом пуховом платке осуждающе заметила:
– Уймись, суматошный! Уймись, нехристь: в пост этакий в пляс пошел!
Парень только озорно усмехнулся и запел плясовую:
Сею, сею я ленок
На дорожку, на порог,
Чики-брики, так и быти,
На дорожку, на порог... Эх!..
– Вот окаянный! – сердито сплюнула молодка, а у самой темные глаза весело блеснули.
Над кремлевскими стенами кружилось вороньё. С мутного неба посыпал редкий снежок. Сквозь белесую пелену падающего снега изумительным видением проступала церковь Василия Блаженного. На Спасской башне пробили часы. Аносов с бьющимся сердцем вошел в Кремль и, сняв шапку, медленно пошел по булыжной мостовой. Прошло пять лет, но следы пожаров 1812 года еще сохранились на стенах древних соборов и дворцов. Здесь каждая пядь земли кремлевского холма напоминала славные страницы русской истории. Отсюда в лучах зимнего солнца виднелась значительная часть Москвы. За зубчатой стеной, изгибаясь у самых башен, голубеет Москва-река, уходящая на запад к синеющим высотам. За рекой – широкая панорама зданий, разноцветных крыш, переулков тихого Замоскворечья. Направо, далеко на горизонте, в синеве тумана выступают Воробьевы горы. Всё привлекает и манит взор, но милее всего сердцу зодчество безыменных русских мастеров, создавших дивные творения. Вот стремительно вознеслась к небесам колокольня Ивана Великого, а подле нее погруженный в яму Царь-колокол, отлитый русским мастером Моториным в 1434 году. Павел Петрович долго любовался медным гигантом, весившим двенадцать тысяч пудов. Рассказывали, что колокол издавал чистые, приятные звуки. И умен же был простой мастер, отливший это диво!
Неподалеку стояла и Царь-пушка, отлитая при Федоре Иоанновиче в 1586 году мастером Чоховым. Эх, и золотые руки имел этот пушечный литейщик! А подле Арсенала вытянулись ряды пушек, отбитых у французов. Дорого поплатились враги за осквернение русской земли!
Вот и Оружейная палата. Аносов с волнением прошел под высокие каменные своды тронного зала. Еще шло его восстановление, но кое-что из оружия работы старинных русских мастеров уже хранилось здесь. Тут были мечи, латы, шлемы. Некоторые из них "скипелись" от многовекового лежания в земле. Аносов равнодушно прошел мимо них: он искал другого... А вот и булаты! Драгоценные клинки были покрыты затейливым змеистым узором. Великое искусство выделки булатов угасло на Руси в семнадцатом веке; мастера Оружейной палаты были последними из тех, кто умел их готовить.
Аносов долго стоял перед клинками, пока хранитель старинных богатств не напомнил ему:
– Пора, сударь, уходить! Вижу, что оружие сие вам милее всего!
– Вы угадали! – склонив голову, ответил горный офицер. – Я дорого бы дал за тайны изготовления булата!
– Увы, сударь, это невозвратимо! Никто не знает, как отливался металл. Разве что в странах Востока, да и то – вряд ли! – с безнадежностью сказал хранитель.
Аносов снова вышел на Красную площадь. Торг кипел на всем ее протяжении. Сквозь толпу продирался широкоплечий бородатый мужик игрушечник с плетеным коробом за плечами. В руках он держал забавную игрушку и зычно манил покупателей:
– Гляди народ на потеху, на дергунчиков!
На круглой дощечке друг против друга красовались двое: русский и француз. Бородатый русский хват, ухмыляясь, склонился перед иноземцем. А тот, в кургузом кафтанчике, в парике, со шпажонкой на боку, чванно задрал нос перед мужиком.
Игрушечник стрельнул лукавыми черными глазами по толпе и воззвал:
– А ну, гляди, народ, что будет! – Он дернул за ниточки, мужик поднял кулаки и стал дубасить противника. Он сыпал удары по голове, по щекам, по носу. Француз отмахивался, вихлялся, паричок его слетел, нос опустился. Игрушечник и сам в восторге, орет на всю площадь:
Полюбуйся народ
Русский француза бьет!
Лупит его по мордасам:
Вот тебе московский пирог с квасом!
Народ доволен, раздается громкий смех. Плотник с топором за кушаком, сдвинув набекрень шапку, кричит восторженно:
– Эх, братцы, вот потеха, так потеха! Бей, лупи по Напольёну, чтоб знал, куда можно ходить!..
Поздно вечером вернулся Аносов на почтовую станцию. Смотритель дружелюбно взглянул на него и спросил:
– Ну, как матушка-Москва понравилась?
Павел Петрович рассказал про игрушечника. Морщинистое лицо станционного смотрителя построжало.
– Ох, горе наше! Так повелось на Руси, – то татары, то немцы, то французы к нашему куску тянутся, изо рта рвут! Эх-хе-хе! – С минуту станционный смотритель помолчал, а потом предложил:
– Ложитесь-ка отдыхать, сударь, а завтра на зорьке в путь-дорогу по казанскому тракту!
Глава седьмая
ПО СИБИРСКОЙ ГУЛЕВОЙ ДОРОГЕ
Широки просторы, беспредельна русская земля! По избитому казанскому тракту, засыпанному снегом, перевеянному сугробами, мчатся кони на восток. Скрипят под рогожным возком полозья, заливается колокольчик под дугой, а бородатый ямщик без конца тянет унылую песню:
Туманушки мои, туманушки,
Разосенние туманушки мои!..
Не сподняться ли нам, туманушки,
Со синя-моря долой?..
Внезапно ямщик смолк, повернулся к седоку и спросил:
– А что, барин, скоро мужику воля выйдет? Напольёна повоевали, пора бы крестьянскую душу отпустить из ярма.
– Ты очень смел, братец! – сказал Аносов. – Человек я тебе неизвестный, кто такой, не ведаешь. А что как вдруг да за такие речи – сто плетей!
Бородач горько улыбнулся:
– Всё плети да плети сулят. Много проезжих перевидал я, сударь, по глазам угадываю, кто сердечен, а кто зверь! Очи твои добрые. И сказал это ты для острастки, чтобы вдругорядь я поберегся!
– Это верно, – отозвался Аносов и поглубже зарылся в сено.
Ямщик продолжал:
– Молчит народ, бесшумен, как вот это зимнее поле, но сердце, как полная чаша, гневом переполнилось!
Мимо возка мелькнула укрытая сугробами убогая деревушка. Печально в тишине стояли изубранные инеем поникшие березки.
– Ишь, как весело живут! – в голосе ямщика прозвучала ирония. – Даже псы, и те от бесхлебицы разбеглись! Ух, ты! Пошли, залётные! – свистнул бич, и кони быстрее побежали среди необозримого снежного простора. Однообразный скрип полозьев и укачивание вызывали дремоту, глаза смежались, но ямщик не давал вздремнуть седоку: снова под звон колокольчика он завел свою унылую песню...
От станции к станции мчался Аносов по большому казанскому тракту. Всё ближе и ближе Волга-река... Наконец в одно солнечное утро блеснули золоченые маковки церквей и замаячила башня Сумбеки.
"Казань!" – догадался Аносов и велел ямщику везти на постоялый двор.
Вскоре они подъехали к грязному каменному дому, глядевшему окнами на Казанку-реку. На скамье перед трактиром в доброй шубе сидел жилистый немец и курил трубочку. Завидя приезжего горного чиновника, иноземец живо поднялся и подошел к Аносову.
– Из горный и соляный департамент изволите ехать? – любопытствуя, спросил он.
– Да, еду из Санкт-Петербурга к месту службы на Урал, в Златоуст! охотно ответил Павел Петрович, внимательно разглядывая немца и раздумывая: "Откуда же он сам взялся?".
– В Златоуст! – подхватил немец. – Далекий земля! Мы тоже имеем попытка быть там, но тут беда: многие сейчас больна и не могут дальше ехать!
– Так вы из Германии приглашены! – в свою очередь, воскликнул Аносов. – Среди вас, возможно, есть и литейщики?
– Я, Петер Каймер, есть лучший литейщик. Я могу делать клингентальский булат! – с важностью сказал иноземец и пыхнул клубами сизого табачного дыма. Лицо его выражало самодовольство, держался он заносчиво. – Русский царь сказал мне, – явно чванясь, продолжал он: – ты, Петер Каймер, счастливь наша земля, лей лучший сталь, я буду давать много денег. Он мне положил большой жалованье!
Аносову не терпелось познакомиться поближе с литейщиком, и он завел речь о булатах. Немец с безразличием слушал его. Подняв длинный сухой перст, он нравоучительно сказал горному офицеру:
– Булат – большой тайна! Ты увидишь в Златоуст, какую я отолью сталь! Мы завтра едем! Четыре семья здоров, садись кибитка и двигайся Урал!
Он взял Аносова под руку.
– Идем сюда! – указал он на трактир. – Ты сейчас будешь иметь знакомство с хороший люди. Это лютший мастер Германии!
В задымленном трактире среди обычной скудной обстановки за столами сидели десятка полтора немцев и тянули из больших кружек ячменное пиво. Не особенно приветливо встретили они русского горного офицера. Толстый бюргер с рыжими густыми усами неприязненно посмотрел на Аносова.
– Кто ты есть, молодой человек? – спросил он.
– Шихтмейстер! – коротко ответил Павел Петрович.
Бюргер напыжился, хотел что-то сказать, но Петер Каймер предупредил его. Он схватил горного офицера под руку.
– Вы есть весьма воспитанный молодой человек! – благодушно сказал мастер. – Вот стул, садитесь, будем дружески пить пиво!
Аносов присел к столу и попросил трактирного слугу подготовить комнату для отдыха.
– Вы очень мне нравитесь, – сказал Каймер. – Я буду открывать вам в Златоуст свой большой секрет, как делать булат...
Павел Петрович чувствовал себя неловко среди незнакомых людей. Пересиливая смущение, он сдержанно слушал излияния литейщика.
Неожиданно открылась дверь, и на пороге появилась высокая белокурая немка. Она приветливо улыбнулась Аносову, и у него посветлело на душе.
– Это мой дочь Эльза! Идем к нам и будем знакомы! – предложил Петер Каймер.
Павел Петрович встал и учтиво поклонился девушке, отчего у нее зарделись щеки.
– Весьма благодарен, господин Каймер, но не смею стеснять вас своим присутствием.
– Да, с дороги нужен отдых, – добродушно согласился литейщик и нехотя поднялся.
В трактире стоял непрерывный немецкий говор, густые клубы табачного дыма висели в помещении. Аносов молча позавтракал и ушел за перегородку, где с удовольствием растянулся на стареньком потертом диване. Говорок, как вода, сочился и сочился сквозь щели.
"Ох, как тяжело мне с ними будет жить! Держатся замкнуто. Свои интересы, обычаи... Впрочем, свет не без добрых людей", – успокаивая себя, подумал Павел Петрович, закрыл глаза и незаметно уснул.
За окном стояла тьма, когда Петер Каймер разбудил горного офицера.
– Завтра, господин шихтмейстер, едут четыре семьи в Златоуст, я и Эльза тоже. Просим на чашку кофе. Вы одинокий? – пытливо спросил литейщик.
Утвердительно кивнув головой, Павел Петрович молча оделся и пошел за немцем. В маленькой комнатке был уже накрыт стол, блестел кофейник и три чашки. Молодая немка присела перед Аносовым.
"Книксен! Несколько чопорна, а, впрочем, хороша!" – благосклонно подумал он и опустился на стул.
Девушка проворно налила чашку горячего кофе и поставила ее перед гостем, сама же принялась вязать чулок. Изредка, поднимая на Аносова глаза, она краснела. Петер Каймер набил глиняную трубку кнайстером и закурил. Мастер болтал без умолку, изредка поглядывая на дочь. Он рассказывал о мастерстве клингентальцев, хваля его неимоверно, но простодушно.
Аносов терпеливо слушал и изредка словно ненароком взглядывал на девушку. Старик, перехватив взгляды юноши, смолк, побарабанил пальцами по крышке стола и неожиданно сказал, кивая в сторону дочки:
– Эльза – хороший хозяйка, она умеет готовить кофе и штопать чулки. Покойный жена учила ее понимать, что три вещи превыше всего для немки: кирка, кухня и киндер!*
_______________
* К и н д е р (нем.) – дети.
Аносов смутился, покраснела и девушка. Шихтмейстер как бы спохватился:
– А ведь уже поздно. Засиделся я у вас. Пора и на покой...
Освещая дорогу в сенях, Эльза проводила гостя до горенки...
Утром из Казани выехали гуськом пять возков. Потянулись леса, увалы, редкие татарские и башкирские деревушки. На остановках немцы подолгу насыщались и отдыхали, после чего продолжали путь. Каждый раз Эльза подходила к Аносову и, приседая, приглашала его к общему столу откушать кофе.
Горный офицер охотно подсаживался к попутчикам. Немка подкладывала ему лучшие куски.
– О, я вижу господин шихтмейстер имеет большой успех! – добродушно засмеялся однажды Петер Каймер, одобрительно поглядывая на дочь.
Аносов смущенно опустил глаза.
– Вы совсем благородный молодой человек, – похвалил клингенталец Павла Петровича и тут же вздохнул: – Я и Эльза нашли здесь свой второй родина!
– А как насчет булата? – чтобы переменить тему, краснея спросил Аносов.
– Это господин шихтмейстер увидит там! – указал литейщик на восток.
Несколько дней они ехали лесами и взгорьями, и однажды в полдень перед ними засинели горы. По занесенным снегом пастбищам бродили отощавшие стада и табуны коней. Холодный блеск наледи резал глаза. У дороги часто валялись туши павших животных. Изредка попадались одинокие юрты, из которых тянулся синий дымок. Петер Каймер пожелал зайти в башкирский кош.
В юрте было дымно, убого и грязно. Литейщик заткнул нос.
– Дикий человек живет здесь! – брезгливо сказал он.
– У них просто несчастье: из-за гололедицы падают кони! – сказал Аносов и показал на склоненную фигуру истощенного старика: – Смотрите на несчастного: он голоден.
– Бачка, бачка! – забормотал башкир. – Погиб всё. Это злой зима. Что будем делать? – по смуглым скуластым щекам его текли слёзы. Он не утирал их и, схватившись за голову, горестно раскачивался. – Ай-ай, весь народ плохо. Умирать будем...
