Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
– Как быстро прошли годы, – со вздохом сказал литейщик.
Аносов улыбнулся в ответ:
– Знаешь, отец, еще полководец Суворов сказал: "Деньги – дороги, жизнь человеческая – еще дороже, а время – дороже всего! Управляй счастьем, ибо одна минута решает победу!". Мы с тобой не растратили ни одной минуты, и нам краснеть не придется.
Глаза литейщика вспыхнули.
– А всё-таки мало человеку отпущено! – с задором сказал он. – Я хотел бы тысячу лет прожить!
– И тогда бы опять сказал: мало! – ответил Аносов. – Дело не в этом. Римский философ Сенека очень умно сказал: "Жизнь достаточно продолжительна, если уметь ею пользоваться!".
– Вот это правильно! – подхватил старик. – Время – великая ценность, и его надо расходовать бережно и расчетливо! Умные слова ты сказал, Петрович!
На заводской вышке отбили десять глухих ударов. Звездная ночь глядела в окна, не хотелось уходить из цеха.
В этом году весна на Урал пришла хмурая, неспокойная. То ярко засветит солнце, и тогда на лесных еланях голосисто защебечут птицы, то внезапно задует пронизывающий сиверко, и тогда отогретые леса и синие горы снова уходят в густую туманную мглу. Чудно как-то было: под ногами журчали талые воды, а сверху валил густой снег. Аносов в эти дни объезжал заводы и, перевалив увал, прибыл в Миасс. Издалека до него донесся с золотых приисков гул машин и человеческих голосов. Работа шла хорошо. Настроение у Павла Петровича было бодрое. Он удовлетворенно поглядывал на городок, на излучины быстрой речушки. Миасс обстроился, у приисковых лавок толпились жёнки, ребятишки, – ждали выдачи казенного довольства.
Кони пронесли Аносова по широкой улице и поровнялись с кабаком. Визгливые голоса неслись из распахнутых дверей, – шла гульба удачливых старателей.
– Глянь-ка, барин, – оборотясь, крикнул кучер и указал на валявшееся в дорожной грязи тело. – Вот черти, чуть не убили!..
Кони фыркнули и, сдержанные сильной рукой, разом остановились.
– Эй, золотая рота, – ожесточенно заорал с козел бородач. Поднимайся, дьявол!
Аносов вышел из экипажа и сурово сказал кучеру:
– Слезай да подними человека! Погибнет от холода!
Кучер слез с козел, шагнул в грязь и схватил пьяницу за плечи.
– Батюшки, да это Сюткин! – ахнул он.
На Аносова бессмысленно глядело тупое, опухшее лицо.
– Вот что делает с трудягами проклятое золото. А ведь какой парень был! – с жалостью сказал кучер и выволок Сюткина к домику. – Эй, люди, приютите несчастного!..
Из калитки вышла бойкая жёнка, огляделась и махнула рукой:
– Всё равно погибший человек... Отоспится и опять в кабак клянчить... Спился малый... Загубили...
Аносов ничего не сказал. Расстроенный он забрался в экипаж и быстро помчался к приискам...
...В июне установились дороги. Из Уфы в Златоуст пришли караваны. Площадь перед заводом напоминала торжище: ревели верблюды, суетились приемщики оружия, начиналась веселая пора, а Аносову приходилось покидать Урал.
Утром подали экипаж. Павел Петрович появился на крыльце в дорожном плаще. Перед домом горного начальника безмолвно стояла огромная толпа, а впереди всех Швецов.
На мгновение Аносов застыл на месте: теплый комок подкатился к горлу.
У крыльца появилась вдова с Демидовки. Она поклонилась ему и заплакала:
– Батюшка, никак нас покидаешь?
Павел Петрович обнял ее и сказал:
– Ну, ну, свет не без добрых людей...
К экипажу ему приходилось пробираться в людской тесноте. Каждый хотел сказать теплое слово уезжающему.
Литейщик обнял Аносова, и они трижды поцеловались.
Кто-то в толпе громко крикнул:
– Айда, распрягай коней, до расстанья на себе довезем!
Аносов взобрался на подножку экипажа. С обнаженной головой он поднял руку и сердечно попросил:
– Друзья мои, не нужно этого! Не утяжеляйте мне разлуку с вами. Спасибо за всё, за совместный труд...
Он замолчал, невольная слеза выкатилась из глаз. Смахнув ее, он опустился на сиденье. Толпа расступилась, и кони медленно тронулись...
Но вот тройка вырвалась на простор и рысцой понесла в горы. Над хребтами сияло солнце, раскинулся голубой простор.
Аносов приподнялся и взглянул на городок, который уходил назад, постепенно скрываемый горами и лесами.
– Прощай, Златоуст! Прощайте, дорогие труженики! – грустно вздохнув, сказал Павел Петрович и подумал: "Что-то ждет меня впереди?".
Глава седьмая
ЛЕГЕНДА ОБ АНОСОВЕ
Сталевар Швецов возвращался из дальнего завода в Златоуст. Ныли старые натруженные кости. Колесный путь по горам – беспокойный, томительный. В долинах продувало осенним ветром. Березовые рощи осыпали землю золотыми листьями, последним ярким багрянцем пылали осиновые перелески, только темно-синие ельники не меняли окраски и хмуро шумели под холодным ветром. В небе не раздавались трубные крики журавлиных стай: перелетные птицы покинули Урал, охваченный дыханием осени. Только на глухих озерках да в тихих речных заводях уныло плавали одинокие утки-подранки да обессиленный лебедушка, – не видать им больше ясных теплых дней!
– Невеселая старость – осень человеческая! – тяжело вздохнул сталевар, поглубже натянул шапку и свистнул конькам: – Ну, пошли, резвые!
А мысли тянулись грустные, без конца и краю. Тосковал Николай Николаевич об Аносове.
"И зачем только понадобился ему Петербург-столица, – горько думал он. – Что в нем хорошего?"
Всю свою жизнь Швецов привык думать, что из столицы приезжали только чиновники. Никакого дела им не было до работных! Аносов был первый, кто так хорошо понимал простой народ и вместе с ним в поте лица своего трудился.
"Это наш кремешок! Правдивая душа", – подумал сталевар и прошептал:
– Вернись, дорогой! Без тебя завод опустел!
Над горами сгущались сумерки. Размытая дождями дорога становилась опасной. Вглядываясь в придорожную бездну, старик подумал:
"Впотьмах, того и гляди, со скалы сверзишься. В умет,* на полати пора!"
_______________
* У м е т – постоялый двор.
Он осторожно добрался до перепутья. В оконце постоялого двора заманчиво мелькал огонек. За дорогу изрядно порастрясло, и Николай Николаевич не прочь был растянуться на теплых полатях и вздремнуть. Он распряг коней, отвел в сарай и задал им овса. Затем степенно вошел в избу, истово перекрестился и поклонился народу. Большая и неуютная горница слабо освещалась лучиной. В синем табачном дыму у стола сидели и толпились постояльцы – самый разнообразный люд: приказчики с уральских заводов, военные приемщики оружия, сибирские купцы, скупщики краденого золота и, кто знает, может, и беглые удальцы. Слева в полумраке – широкие полати, сплошь забитые человеческими телами: отдыхали возчики, ямщики – все, кто пораньше поспел к ночлегу. Плешивый, с плутоватыми глазами хозяин двора предложил Швецову забраться на печь. О лучшем старик и не мечтал. Кряхтя, он улегся на теплые кирпичи. Приятный жар иголками покалывал тело. Ох, как хорошо лежать в тепле и прислушиваться в полумраке к завыванию ветра за окном! Под Златоустом прошли проливные осенние дожди, и теперь в горах бушевали речонки и падуны. Шум взбешенных вод доносился в избу, и отдыхающему Швецову казалось, что он находится на мельнице. Осенний вечер долог, и, как всегда, чтобы скоротать его, заезжие люди сбились в кружок и вели бесконечные разговоры. Среди коренастых, угрюмых с виду уральцев сталевар заметил чернявого, с большим носом юркого человечка, который на всё откликался, обо всем знал и, разговаривая, отчаянно жестикулировал.
– Кто сей вертлявка? – спросил у соседа старик.
– Прах его знает! По морде определяю – не русский. Купец не купец, торопится в Златоуст, а сам плетет нивесть что. За умного себя выдает. Ты только послушай, что за нелепицу плетет окаянец! – собеседник положил на ладонь большую голову и стал слушать. Заинтересовался и Швецов.
Чернявый с азартом говорил:
– Вы всё расхваливаете аносовский булат, но вы же не видели лучшего! На свете есть толедские, дамасские клинки! Вот это клинки! Что Аносов?
– Врешь! – сердито проворчал на печи сталевар, но никто его не услышал. – Врешь, балаболка!
Говорун не унимался, он презрительно выпятил толстые губы и продолжал:
– "Диво, диво!" Какое это диво? Откуда оно бралось? Не тут, на Урале, в паршивом городишке родилось...
– Сам ты паршивец! – злобно прошептал Швецов и навострил уши.
– Известно вам, что Аносов за этим чудом ходил на Восток? Слыхали? увлекаясь, рассказывал чернявый.
– То впервые слышим! – вставил свое слово сибирский купец. – Это что еще за байка?
– Это не байка. Сам знаю, как Аносов отыскал свое диво. Вы только послушайте!
Постояльцы насторожились.
– Перво-наперво, – начал свой рассказ чернявый, – он-таки ушел в Орду и там два года бродил среди киргиз, искал редкие клинки. Но там булата не делают; зато маленькая забавная история приключилась с ним. Слушайте! На одном степном озере Аносов и два его друга башкира встретили кибитку бая. Известно, как живет бай! Столько коней, столько коней, – табуны! В байском становище – семь дымов, семь юрт, в шести юртах по жене. Ой, богат бай! Стар князь, семьдесят пять годов ему, в бороде иней, а глаза совсем молодые...
– Вроде твоих, – усмехнулся купец.
Рассказчик глазом не моргнул, согласился охотно:
– Пусть будут вроде моих, – и продолжал: – И вот этот бай сидел на подушках, и к нему вошел Аносов. Башкиры рассказали баю, что русский полковник богат, ой, как богат! За жирным пловом хозяин похвалился перед гостями своим булатным клинком. Охмелевший от кумыса старик взмахнул им с него струился синеватый блеск. Без сомнения, это был булат. Что мог думать теперь Аносов? Может, он думал, сколько людей держали этот клинок или сколько крови пролилось в свое время на эти синеватые узоры? Бай осторожно, очень осторожно, провел пальцами по граням и сказал Аносову: "Клинок этот сделал арабский мастер Абдурахман. Этот булат, да простит мне Аллах, густо полит кровью. Мой дед заколол им двух неверных жен, – обычай наш таков: кто опозорит постель мужа, той смерть. Этот клинок переходит из поколения в поколение, и почти каждое из них обагрило его кровью..." "Бесценен твой клинок", – похвалил гость. "Твоя правда. Видит Аллах, не вру! – согласился хозяин. – Он оплачен табуном скакунов, и словно заклятье легло, когда клинок ушел из юрты: в зиму пришла гололедь и табуны полегли в степи, не добыв корма..."
Рассказ захватил всех. Даже Швецов, и тот хмыкнул носом:
– Ну и врет, ой, и врет... Послушаем дале... Ты скажи, что же Аносов? – выкрикнул он на всю избу.
– Аносов? Что мог поделать он? Известно, любовался и вздыхал. Ай, хорош булат! "Продай, хозяин, клинок, всё отдам!" – предложил он баю. Киргиз хитро прищурил глаза и стал теребить жесткую бороденку. Он покачал головой и ответил Аносову: "Теперь не делают таких булатов, а этот ты беден купить!". Аносов хотел рассердиться, но тут звякнуло монисто, и бай покосился на полог. И увидел Аносов в щели, как огоньком мелькнули жаркие женские глаза. "Ах, красавица!" – подумал он, но пора было уходить. Наступил вечер, солнце улеглось за холмами, за юртой лаяли псы. Пора спать!.. Утром Аносов ускакал с башкирами в степь. И что вы думаете? На кургане под Чебаркуль-озером он увидел всадника. Сорвался всадник с места и, как ветер, понесся навстречу Аносову. Под копытами разгоряченного коня сверкали брызги росы. Русского нагнала черноглазая киргизка и, размахивая булатным клинком, закричала ему: "Эй, слушай, возьми меня!". Ой, как хороша была девушка! Стройна, глаза полны блеска. Торопясь, страстно она о чем-то говорила ему, но Аносов ничего не понимал. Башкиры слезли с коней и подошли к ним. Аносов спросил: "О чем она говорит?" – "Она рассказывает, что убежала от старого бая и захватила клинок. Красавица просит джигита укрыть ее в степи, а в награду предлагает клинок". Степняки пытливо смотрели на русского. Аносов молча взял девушку за руку и залюбовался ее смуглым лицом. "Нет, милая, скачи обратно. Я не хочу крови!" – покачал он головой. И башкиры от этого повеселели. Но один из них сказал: "Ее убьет бай!". Аносову стало жалко беглянку, и он сказал степнякам: "Везите ее обратно. Скажите, что русский насильно увез ее, а вы отняли добычу и возвращаете хозяину". Башкиры перевели слова Аносова. Девушка вспыхнула, сверкнула злыми глазами, пронзительно взвизгнула, огрела скакуна плетью, как птица взметнулась и унеслась в степь. За ней умчались и башкиры. В степи остался один Аносов. Сверкал росистый ковыль, из-за древних курганов поднималось солнце. Он был один среди необъятного простора, и всё, что случилось минуту назад, казалось ему сном...
– Поди ж ты, ловкая басня! – проворчал литейщик.
– То не басня, а сказка арапская, – отозвался сосед. – Ишь, и ловок шельмец: говорит, что бисер нижет. Эй, ты! – окрикнул он чернявого. – Уж коли начал, то договаривай...
– Вестимо, надо поведать, что дальше с Аносовым было, – согласился купец. – Ночь велика, а веселое слово гонит скуку!
– Что ж, можно и дальше, – согласился рассказчик. – Вот что произошло. Аносов один пустился в путь. Ехал он степью, а она – широка и без конца, без краю. Ни кибиток, ни караванов, – ковыль, ковыль без конца да в небе орлы! Только на седьмой день у ручья ему попалась землянка, а из нее вышел старик: он был древен, беззуб, с сетью тонких морщин на лице. Аносов рассказал ему про хана из коша Сабакуль и про булат. Старик заморгал глазами, ухмыльнулся: "Ты ехал шесть дней, но путь к булату лежит дальше на восток. Я знаю за озером караванную дорогу, а она, быть может, приведет тебя туда, где делают булат. В старину и здесь имелись мастера, да перемерли..." Аносов попросил старика: "Дед, покажи дорогу!". Старик был легок на ходу: он вывел путника на протоптанную караваном дорогу. Аносов нагнал торговый караван и упросил взять его. Туркмены в бараньих шапках раскачивались на высоких верблюдах; они подозрительно оглядели Аносова, но польстились на обещанную награду, и он остался в караване. Днем было жарко: путники пекли яйца прямо в песке. Ночи были душные, нестерпимо мучили москиты...
– Ну и ловок на язык! – вздохнул сосед Швецова. – Ни слова правды, а слушать готов.
– Вот и я лежу и думаю, что дальше будет? – отозвался литейщик. – Всю жизнь бок о бок проробил с Павлом Петровичем. Прост, трудяга, а наплели чего...
– Много дней шел караван желтыми зыбучими песками, – продолжал свой рассказ чернявый, – наконец добрался до Бухары. Аносов честно расквитался с караванщиками, и они долго кланялись ему. В старой Бухаре шумел большой оружейный базар; на ковриках в тени сидели торговцы с раскрашенными бородами. Поблескивало драгоценное оружие. Рядом в мастерских молодцы с выбритыми головами ковали мечи. В толпе толкались воинственного вида всадники. На дальнем минарете древней мечети прокричал муэдзин. Кругом стоял шум, говор, звон. Медники бряцали тазами и кувшинами, лудили их. Сквозь толпу продирался голый дервиш. Он был так сух, что, казалось, его острые кости прорвут на иссохшем теле пергаментную кожу. Ревели верблюды, брызгали слюной в прохожих. Как тени, мелькали укутанные с ног до головы женщины. Словно пьяный, ходил Аносов по шумному базару. "Вот где можно узнать секрет, как делают булат". В прохладной тени лавчонок синеватым блеском отливали развешенные клинки. Аносов выбрал самого старого и самого почтенного торговца оружием и попросил его показать булаты. В караване он научился говорить самые необходимые слова. Торговец выложил перед Аносовым драгоценную коллекцию клинков. Среди них были прямые и тонкие, как жало осы, – они легко сгибались, в их упругости сказывалось великое мастерство. Здесь были и змеевидные клинки: как пламень, они извивались синеватым блеском. Тут лежали и широкие кривые мечи, похожие на месяц в новолунье. "Несомненно, это настоящие булаты", – решил Аносов и выложил перед старым купцом золотые червонцы: "Я отдам тебе всё это богатство, если научишь меня отливать эти булаты..." Старик равнодушно посмотрел на золото и спокойно сказал: "Я вижу, господин, ты прибыл из богатых стран и понимаешь толк в булатах. Увы! – в голосе торговца зазвучала печаль. – Ты видишь здесь большой оружейный базар, но здесь умеют только точить клинки и чинить старое оружие". – "Но откуда ты привез эти сокровища?" – Аносов указал на булаты. Старый торговец улыбнулся: "Это из Сирии. Добрый человек, ты хочешь найти то, что давно утеряно. Не ищи его здесь. Поезжай в Дамаск, только там еще остались настоящие мастера". Не утерпел Аносов и отправился в Дамаск...
– Эх, ты, шатун, шатун, и куда тебя понесло? – с обидой сказал купец.
– Погоди, сейчас заврется, и тогда увидишь, куда его занесло, сердито прошептал литейщик, но всё же решил сказ выслушать до конца.
А рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжал:
– В горах Афганистана на него напали пастухи, носившие за плечами длинные ружья. Они ограбили его. Он ушел от них голый и беззаботный, как перекати-поле. Но настойчивость его походила на упругий толедский булат, тайну которого он искал. Аносов шел пешком, как нищий, всё дальше и дальше; он пересек горные хребты, песчаные бесплодные пустыни, зеленые оазисы, оживленные восточные города. Никто не узнал бы в нем офицера русской армии, начальника большого завода.
Прошло два года, и в один из дней перед Аносовым открылась долина Дамаска. Город утопал в зелени садов, над которыми пестрели цветами ляпис-лазури изразцовые купола мечетей и храмов. Небо простиралось голубое, бездонное. По дороге, проходившей среди безжизненных скал, шли толпы запыленного народа, на чистокровных скакунах ехали высокие, воинственного вида арабы; кричали ослы, погоняемые палками погонщиков; медленно раскачиваясь, шел караван верблюдов. Под сожженной солнцем смоковницей лежал одинокий путник и тихо стонал. Серый ослик, нагруженный переметными сумами, стоял возле него, уныло понурив голову. Аносов подошел к больному и наклонился над ним. Старик был сух, изможден, в его глазах Павел Петрович прочел мольбу. "Я не могу дальше ехать. В дороге меня одолела болезнь", – пожаловался старик. Неподалеку от смоковницы виднелся колодец. Аносов сходил к источнику, принес прохладной воды и утолил жажду старика. За раскаленными скалами скрылось солнце, и быстро наступила ночь. С гор повеяло прохладой. Старик не мог ехать на ослике. Аносов, недолго думая, взвалил старика на плечи и понес к Дамаску. Это была нелегкая ноша, но он не сдавался. Аносов и не подозревал, что сегодня, как никогда, он близок к цели. Аносов притащил старика в лачугу и уложил на жесткое ложе. Из соседней двери выглянула девушка. Тонкое матовое лицо оттеняло черные волосы, как звёзды в темную ночь светились ее глаза. Увидев чужеземца, она мгновенно скрылась. Старик пожал Аносову руку: "Я не знаю, кто ты. Но зачем ты пойдешь в ночь, когда здесь будет тебе приют и пища?". Аносов присел к больному и рассказал о своих поисках. Старик внимательно слушал. Глаза его вспыхнули, и он сказал горячо: "Ты угадал в самый раз. У меня нет подмастерья, я научу тебя делать литые булаты". Старик был последний знаменитый мастер дамасских литых булатов.
– Поди ж ты, как складно байку плетет! И голос, и слово какое подыскалось, наше, родное! – неугомонно заворочался Швецов и спустил с печи голову, пристально всматриваясь в рассказчика.
Сибирскому купцу тоже не по нутру пришелся чернявый. Сквозь спокойную, гладкую речь его проступало что-то фальшивое. А тот, не замечая старика на печи, продолжал свое:
– И сказал сириец Аносову по сердечности: "Сын мой, старое мастерство умирает и на Востоке. С тех далеких времен, когда полчища Тимур-Ланга покорили Сирию, здесь утратили мастерство дамасских клинков. Сейчас ты видишь мою бедную хижину и последние булаты! – при этом старик показал драгоценное оружие. – Эти клинки и дочь – последнее мое богатство. Оставайся у меня, и ты познаешь мудрость старинного мастерства!". Аносов, конечно, обрадовался, что пристроился к мастеру. Ковал мечи, подолгу размеренно бил тяжелым молотом по пучку железной проволоки. Так делали арабы самую важную работу: они холодным способом, без накала на огне, ковали "джаухар" – узорчатую дамасскую сталь. Однако до настоящего булата еще было далеко!..
От нагоревшей лучины отломился уголек, упал в бадейку с водой, зашипел. Потянула струйка дыма.
Чернявый вынул кисет, носогрейку, неторопливо набил ее табаком и, подойдя к лучине, разжег. Глубоко затянувшись, он продолжал:
– А раз подглядел Аносов, что и как! Познал-таки великое таинство рождения булата! И вот как было дело, братцы. Сковал старик из знакомого сплава клинок. И что вы думаете? Раскаленный, сыпавший искрами, этот клинок мастер поспешно передал арабу. Тот вскочил на коня и понесся из города. Мчится, как вихрь, а с горячего клинка так и сыплются искры! От страха конь стрелой вынес араба в пустыню и пустился, будто за ним гналась волчья стая. В ушах ветер свистит, белый бурнус араба от ветра хлещет, а всадник, подняв раскаленный клинок, подставил его ветру и еще горячее погнал коня.
– Ишь ты как! – изумился купец.
– Только к вечеру вернулся араб. Спала дневная жара, от арыков повеяло прохладой, и тогда конник на взмыленном скакуне вернулся к мастерской, а в смуглых руках его поблескивал клинок с синеватым отливом. Булат! И как только Аносов отгадал, в чем тут дело, сразу заторопился домой, в Россию. А мастер и говорит ему: "Никуда не ходи, оставайся здесь. Я отдам тебе мастерскую, а моя дочка пойдет к тебе в жены!" – "Нет, думает Аносов, – скорее в Россию!.." Вот, братцы, откуда к вам завезен булат! – пыхнув трубочкой, закончил чернявый.
– Врешь! – вдруг сердито отрезал Швецов и полез с печки. Высокий, сухой, с бородой до пояса, он вошел в озаренный круг. – Врешь! – энергично повторил он. – Никуда и никогда Аносов не ездил из России. С малых лет он в Златоусте. Кончил ученье в столице – и сюда.
– А ты кто таков? – ткнул в него черенком трубки проезжий, и глаза его вспыхнули. – Откуда знаешь?
Но тут из-за стола неожиданно вскочил сибирский купец и потянулся к старику.
– Батюшка, вот где довелось нам увидеться! – он обнял деда и заговорил: – Ведомо на всем Камне, кто он! Литейщик Швецов, сподвижник Павла Петровича Аносова. Они вместях тайну булата открыли.
Чернявый смутился, заюлил и поспешил отодвинуться в тень.
– Вот видишь, как! – весело сказал купец: – Ты байку врал, а тебя добрый человек на слове поймал!
– За что купил, за то и продаю! – хмуро отозвался чернявый.
– Купил дрянь, а за драгоценное хочешь сбыть! – сурово перебил Швецов. Величавый и строгий, оглядывал он проезжих ясными, умными глазами. – Из Дамаска, сказываешь, добыл булат, а того не знаешь, сколько труда и хлопот он стоил Павлу Петровичу! Русским разумом добыт булат, вот что, сударь! И поклеп нечего взводить. Слава богу, мы еще сильны и разумом не обойдены!
– Ух, и верно вымолвил! – засмеялся сибиряк. – К нам ходят вынюхивают лучшее, а потом за свое выдают.
– А коли так, зачем слушали? – спросил рассказчик.
– А любопытно дознаться, что за человек с нами, из чьего гнезда сюда залетела кукушка? Да и что робить в такую ночку, как не байки слушать? Все бока пролежишь!
– Не нашего поля ягодка! – осторожно вставил заводский приказчик и покосился на чернявого. – Птица узнается по полету, а человек – по ухваткам.
Проезжий отошел к скамье, важно развалился и сказал с насмешкой:
– Ты, борода, поосторожнее. Я тебе не мужик!
– Кто же ты? И как ты, белая ворона, сюда залетел? – раздраженно выкрикнул сибирский купец.
– Я не белая ворона, сударь! – сказал, поднимаясь, чернявый. – Я подданный его величества короля английского!
– Что-то обличьем и на англичанина не похож. На аглицких хозяев, сукин сын, работаешь! – хмыкнул сибиряк, сжал тяжелые кулаки и угрожающе пошел на противника.
Тот проворно отступил и юркнул за дверь.
В доме стало тихо.
– Куда подевался он? – тревожно спросил Швецов.
– Ищи теперь ветра в поле! – угрюмо ответил купец. – Мы-то уши развесили... А теперь был, и нет... Эх, сколько всякой нечисти присосалось к русскому телу! – Он поскреб затылок и закончил огорченно: – Проворонили краснобая, а теперь только и осталось – ложись да спи.
– Гаси, ребята, лучину.
Спустя минуту в горнице стало темно и тихо.
Ч А С Т Ь Ш Е С Т А Я
Глава первая
АЛТАЙ – ЗОЛОТЫЕ ГОРЫ
С давних времен среди русского народа ходили слухи о богатой рудами, лесом и зверями сказочной стране Алтын-Даг – Золотых горах. Еще в восемнадцатом веке сюда протянулись жадные и цепкие руки уральского горнозаводчика Акинфия Демидова. Кержаки-звероловы, скитаясь по лесистым предгорьям, набрели на причудливое Колыванское озеро. Сверкая, лежало оно среди фантастических скал, напоминавших то средневековые замки с башнями и колоннами, то стены разрушенных крепостей, то каменные грибы или вымерших ящерообразных чудовищ, которые, казалось, притаились на верху гранитных утесов. Неподалеку от озера высится гора Синюха, а за ней простирались владения джунгарского князька Галдан-Цереза. Тут, среди бугров, и открыли звероловы старые чудесные копи, а в них – медные руды. Кержацкие старцы после долгих колебаний отправили к Демидову ходоков с образцами руд и посулили открыть ему месторождение, если он облегчит их жизнь среди чужих палестин. Демидов выслал на Колывань-озеро своих людей, которые прибыли на место, отыскали в окрестностях чудские копани, добыли руду и, сложив из обломков гранита печь, стали ее "пытать". Образцы выплавленной меди рудознатцы доставили заводчику в Невьянский завод. Обрадованный Демидов сам опробовал медные слитки, подробно расспросил о лесах и дорогах и решил построить на реке Локтевке первый медеплавильный завод с тремя печами и с ручными кожаными мехами. Завод этот был назван, по соседнему озеру, Колывано-Воскресенским. Он-то и положил начало горному делу на Алтае.
К югу от Колыванского озера, на правом берегу речки Карболихи, впадающей в Алей, в недрах Змеиной горы демидовские люди неожиданно нашли серебро. Вскоре над Карболихой выросла крепость Змеиногорск, а подле нее обосновались рудники. Приписные демидовские работные начали добычу серебра для своего господина. А в 1739 году Демидов задумал построить еще завод. В устье реки Барнаулки, впадающей в могучую Обь, он облюбовал удобное место. На правом берегу Барна-аулки, как она в то время звалась, существовала небольшая деревушка Усть-Барнаульская, в которой числилось всего тридцать пять душ мужского пола. Демидов не замедлил закабалить их. По его же приказу сюда перевели еще двести приписанных к уральским заводам крестьян. В больших тяготах приписные срубили избы, построили плотину и вододействующие колёса. Великими трудами возвели они Барнаульский сереброплавильный завод. Руды на него доставлялись издалека гужом. Барнаул стал быстро обстраиваться, расширяться, и уже в 1765 году один из попавших сюда иностранцев писал на родину: "Барнаул есть главный сереброплавильный завод, в котором приготовляется ежегодно 400 пудов чистого серебра и от 11 до 15 пудов золота; в нем находятся горная канцелярия и главная команда... В Барнауле более тысячи домов, три греческих церкви и широкие прямые улицы..."
Однако воспользоваться всеми богатствами на Алтае Акинфию Демидову не удалось. До Петербурга дошли слухи, что на своих заводах Демидов, кроме меди, секретно выплавляет много серебра, и что большие обозы со слитками благородного металла идут на Урал в демидовскую вотчину – в Невьянск. В народе ходили слухи, что грозный уральский заводчик чеканит из алтайского серебра добротные рублевики, которые ценятся выше царских. Тайная добыча серебра продолжалась несколько лет, и только сбежавший иноземный мастер Филипп Трегер, обиженный Демидовым, добрался до Петербурга и донес об этом царице Елизавете Петровне. Соглядатаи Акинфия Никитьевича не замедлили сообщить о кознях Трегера своему хозяину. Чтобы отвести напасти, Демидов сам поторопился ко дворцу и добился личной аудиенции у императрицы. Упав ей в ноги, он с деланно радостным видом сообщил царице, что на его алтайских заводах найдено серебро. "Прими, матушка, наш скромный дар, который мы обрели в далекой земле!"
Царица, хотя и сделала вид, что поверила Демидову, всё же послала на Алтай для расследования бригадира Беэра.
Пока царский посланец добирался до Алтая, грозный уральский заводчик внезапно скончался, а спустя два года после его смерти, в мае 1747 года, последовал указ императрицы бригадиру Беэру:
"Ехать тебе на Колывано-Воскресенские заводы умершего действительного статского советника Акинфия Демидова и учинить там следующее:
Оные Колывано-Воскресенский, Барнаульский, Шульбинский и прочие на Иртыше и Оби реках и между оными... взять на нас. Оным строениям и рудам сделать опись и оценку, чего стоят; для знания, что должно будет наследникам его из казны нашей заплатить, а в такой заплате зачесть и то, ежели оный покойный Акинфий Демидов и его наследники чем в казну нашу должны и о том о всем справиться где подлежит и прислать нам известия".
Беэр в три года закончил приемку демидовских заводов, значительно уменьшив их оценку. Напрасно наследники Акинфия жаловались на него, нарекания остались без внимания. С той поры алтайские земли и заводы навсегда перешли в казну и были переданы "Кабинету ее величества", составляя личную собственность царей. Это поставило огромный край в еще более тяжелую зависимость.
Обширная Сибирь никогда не знала крепостного права. И вот на Алтае на землях царя крепостничество проявилось во всей своей жестокости. Для управления алтайскими горными заводами цари присылали иностранцев, по преимуществу саксонцев, которые чудовищно эксплуатировали работных, используя принудительный труд приписных к заводам крестьян, ссыльных людей, закрепленных за горным ведомством. Бергалы* казались угрюмыми, замкнутыми людьми. В длиннополых халатах полосатого тика, в потертых бархатных шапках с кистями, странными казались эти русские люди, стриженные в скобку или "под горшок". Руки их с крючковатыми черными пальцами, с обломанными толстыми ногтями походили на темные корневища. Жили они тяжело, беспросветно, кляли свою долю, и многие из них испытали на себе плети за побеги. Рудокопы, плавильщики серебра, чугунных и медных дел мастера, углежоги, рудоразборщики-малолетки и рудознатцы люто ненавидели царских приказных и свою ненависть вкладывали в песни с потайным смыслом.
_______________
* Б е р г а л ы – так называли себя горнорабочие крепостной
эпохи. Это слово происходит от немецкого Berghauer – забойщик породы.
Однако, несмотря на тяжелые условия жизни на Алтае, здесь были сделаны великие изобретения, которые смогли бы значительно облегчить труд рабочего человека. К одному из замечательных изобретений относится первая в мире "огненная машина" – тепловой двигатель, сделанный шихтмейстером Барнаульского завода Иваном Ивановичем Ползуновым.
