Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Тем временем в Петербурге произвели испытания австрийских кос и аносовских. Пригласили опытных мастеров и помещиков. Испытания повторяли много раз.
Эксперты вынуждены были записать в акте:
"Одна златоустовская коса закалена жестче шафгаузеновских и так остра, что превзошла 120 кос штирийских, выбранных из 600 таких же кос. Она выдержала в 1836 и 1837 гг. по два покоса и две ржаных жатвы..."
Кончилась распутица, отшумело половодье, на Москве зацвели сады, когда арсинский приказчик доставил Московскому обществу сельского хозяйства последнюю партию аносовских кос. Стоял теплый облачный день. На опытное поле Петровской сельскохозяйственной академии съехалось и сошлось много народу. Простых людей неохотно допускали до зрелища, но они-то живее и восторженнее всех отзывались на каждую удачу русских людей. Любо было смотреть, как ровно двигались ряды косарей, одетых в яркие кумачовые рубахи. Под их могучими взмахами покорно валами ложилась душистая влажная трава.
На луга наехал широкоплечий, с бычьей шеей купец Соловьев. Он легко выскочил из пролетки и побежал к косарям. В темно-синих широких шароварах, заправленных в лакированные сапоги, в длинной рубахе, он шел следом за работниками и удовлетворенно крякал:
– Э-эх, размашисто! Э-эх, хорошо!
Наконец, не утерпев, крикнул рослому косарю:
– А ну, милый, дай-ка мне аносовскую, вспомню старину! – Скинул купец полотняный картуз, расстегнул воротник рубахи и взял косу. – Берегись! выкрикнул, размахнулся и пошел следом за другими. Он шел прямо, не сгибаясь, красиво и плавно размахивая косовьем, и подбодрял шедших впереди косарей:
– Нажимай, нажимай, родимые, а то пятки прочь!
Купец прошел длинный загон туда и обратно, раскраснелся.
– Ну, Семен Николаевич, хватит с тебя, хватит! – кричали ему из толпы знатных гостей. – Гляди-ка, всех московских купцов ославишь на весь свет!
Купец блеснул белыми зубами.
– Честный труд – превыше всего! Из мужичья вышел и земле поклонюсь! весело откликнулся он и воткнул косовье в луговину. – Бог с вами, полудневать пора!
Косовицу прекратили, а косы отнесли в лабораторию. Ни косарей, ни простой народ не пустили к порогу, но никто не расходился, – все ждали решения. Из домика то и дело доносился зычный голос купца Соловьева:
– Не плутуй, не плутуй, родимые!..
В акт испытания пришлось занести:
"По достоинству кос, златоустовские косы г. Аносова не уступают штейермаркским косам всех штемпелей (коих более ста), кроме кос, поступающих в продажу под штемпелями "бокала" и "весов".
В рассмотренных образцах находятся косы, по доброте своей не уступающие и "бокалу" и "весам", но не имеют еще ни того наружного вида, ни склада, какой приобрели косы под означенными штемпелями от многолетнего постоянного выделывания их всегда по одному лекалу. Златоустовские косы на вид белые, и пока покупщики не привыкли к доброте белых кос, то вороненый цвет штейермаркских будет им казаться лучше, хотя от него и не зависит доброта и достоинство косы.
...При сем комиссионер общества купец Семен Николаевич Соловьев объявил, что он для содействия в распродаже кос Златоустовского завода из партии, ожидаемой в Москву, будет продавать оные из своей лавки, не требуя уплаты за комиссию. Такие же косы будут продаваемы по такой же цене (на 10 процентов ниже штирийских и венгерских) и у господина комиссионера златоустовских заводов Лошаковского в его доме на Остоженке...
Подписали: правитель дел общества Маслов, гиттенфервалтер 10-го класса Лошаковский, купеческий сын Соловьев".
Купец вышел на крыльцо, утирая пот. За ним шли с угрюмыми лицами иностранцы. Они невозмутимо уселись в экипажи, не обращая внимания на веселые выкрики из толпы.
Представители заводчика Фишера хорошо понимали, что они потерпели поражение на поле, но были уверены, что решающая борьба будет одержана в санкт-петербургских канцеляриях.
Несмотря на препятствия, которые чинил департамент горных дел, Аносов изготовлял на Арсинском заводе шестьдесят тысяч прекрасных кос в год.
Однако он знал, что это лишь капля в море, и сильно огорчался. Нервно расхаживая по своему маленькому кабинету, он думал: "Когда же наступит настоящий день и русское мастерство покажет себя во всей силе?".
Вскоре Аносова избрали почетным членом Московского общества сельского хозяйства и наградили за усовершенствование производства кос золотой медалью, но это нисколько не разогнало его тоски.
"Мне медаль, а иностранцам – Россия на расхищение! – с обидой думал он. – Не верят в силу и в таланты своего народа".
В тяжком раздумье он подошел к зеркалу. Глаза его расширились от удивления: на висках Павел Петрович заметил первый седой волос.
"Рано-то как! – взволнованно подумал он. – А впереди еще ждет очень большая работа!.."
Глава третья
ТРУД – ПРЕВЫШЕ ВСЕГО!
Дни и ночи Аносова проходили в напряженном труде и размышлениях, а его семья по-прежнему не переставала нуждаться в самом необходимом. Откуда было раздобыть денег, если Павлу Петровичу платили меньше, чем немецкому мастеру. Когда-то Эверсман получал 2100 рублей серебром жалованья, превосходную квартиру и обильные кормовые. В Златоусте русские мастеровые про него говорили: "Живет у нас в городке воевода на великом кормлении!".
Аносову в год жаловали за службу 1257 рублей 90 копеек. Но горный инженер меньше всего думал о деньгах.
Как-то Татьяна Васильевна, раздраженная вечной нуждой, вспыхнув, словно порох, сказала:
– Когда же мы будем жить без дум о завтрашнем дне? Для кого ты работаешь?
Павел Петрович укоризненно посмотрел на жену и спокойно, но твердо сказал:
– Милая моя, разве я из-за денег отдаюсь работе? Погляди, как стараются простые мастеровые. Не из-за куска хлеба и порточной рвани они отдают силы!
Татьяна Васильевна покраснела, ей стало стыдно:
– Прости, Павлушенька, погорячилась...
Он не сердился. Знал: трудно ей, очень трудно. Взял ее руки и поцеловал:
– Труженица, хлопотунья моя...
Аносов весь отдавался труду, был терпелив ко всем, но одно всю жизнь ненавидел – лентяев, прихлебателей, людей, работающих с оглядкой. Он страдал, глядя на ухищрения ленивцев.
Однажды Павел Петрович пришел домой злой, раздраженный. Сбросив фуражку, он нервно зашагал по столовой.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросила Татьяна Васильевна. Что-нибудь случилось на прогулке?
Синим рассветом Павел Петрович уходил на прогулку. От дома начальника горного округа к заводу вела дорожка. Древний столетний дед Потап каждое утро деревянной лопатой сгребал снег в высокие валы. Приятно было пройтись по скрипучему снежку, полюбоваться сверканьем снежинок в синеющих на заре сугробах и поговорить со стариком. Неделю тому назад Потап скончался. Контора поставила на его работу крепкую, смуглую женщину с крупными чертами лица и наглыми глазами. Она до отвращения не любила труд.
– Ты только подумай, – гневно рассказывал Аносов: – Я час сидел и смотрел, что она делает. Эта ленивица придумывала всякие поводы, чтобы только не сгребать снег. Все ее помыслы были направлены только на одно как бы не сделать лишнего движения. Как это можно? Нет, милая, я так не могу! Наш человек работает, как песню поет. Легче и приятнее работать, чем так паразитствовать. Убрать, убрать ее...
Расстроенный Павел Петрович ушел на завод, и только в литейной, где все работали в полную меру, он успокоился. Приятен был вид литейщика Швецова, когда после напряженного труда он блаженно утирал со лба обильный пот и говорил размягченным голосом:
– Эх, и похлопотал всласть, – от души, от сердца!..
В других цехах было иное: мастера работали по-разному, выполняя "уроки". Русские работали во всю силу, а для иноземцев нормы были занижены.
Раньше Аносов проходил мимо несправедливости, стиснув зубы. Став начальником, он ото всех требовал добросовестной работы.
Павел Петрович долго сидел над урочным положением, проверял его в цехах, и, наконец, оно вошло в силу.
Русские мастера ковали по девять-десять саперных клинков в смену, а норма в "урок" составляла восемь клинков. Труд спорился в их крепких руках! Золингенцы отставали от русских.
– Нельзя нас сравнивать с мужиком, – кричали они. – Мы не привыкли так! Будем жаловаться. Русский мужик есть грубый человек, а мы есть люди высокого мастерства!
Иноземцы, действительно, принесли Аносову жалобу. Павел Петрович с огорчением прочел заявление золингенцев о том, что немыслимо отковывать восемь клинков в день. Чего только не приводили они в свое оправдание: и сталь негодная, и уголь мокрый, грязный, и браковщики строгие, и фабрика от такой нормы пострадает.
Аносов решил не уступать. Он сел писать ответ золингенцам, когда в кабинет вошел старый кузнец.
– Ну как, тяжело? – озабоченно спросил его Павел Петрович.
– Не легко, но как же иначе? – удивленно сказал тот. – У нас молвится: на полатях лежать, так и ломтя не видать! Лень мужика не кормит. Труд, Петрович, благостен! Бездельное железо ржа ест! Так ли?
– Твоя правда, – согласился Аносов и забросил словцо: – А что если, скажем, установить для иноземца один урок, а для русских иной? Ну, скажем, поболе?
Инженер попал в больное место. Кузнец развел руками и сказал резонно;
– Невдомек что-то, Петрович. Зачем русского работника обижать? Давай так: что миру, то и бабину сыну.
– Опять твоя правда! – снова согласился Аносов, и оба они довольно засмеялись.
Павел Петрович сел к столу и твердым, четким почерком написал золингенцам ответ:
"Дается знать Златоустовской оружейной конторе... что все русские мастера выполняют вновь определенный урок по ковке саперных клинков по 8 штук в день без затруднения, то главная контора не может согласиться на понижение сего урока для всех мастеров. А поэтому предписывает: при распределении мастеров наблюдать тех из них, кои не могут с такой же ловкостью и скоростью сдавать по 8 штук саперных клинков, как другие, выполняющие тот урок, употреблять их преимущественно при ковке сабельных и палашных клинков, о чем объявить и просителям..."
На Большой Немецкой улице с утра начался переполох.
Разобиженные немцы толпой пришли к Аносову.
– Что вы с нами делаете? – выкрикнул Петер Каймер. – Где это может быть? Сам его императорских величеств покойный царь Александр сказал наш пастор: "Россия богат и может кормить, очень хорошо кормить золингенец и клингенталец!". Не так ли, господин начальник?
– Не так! – жестко отрезал Павел Петрович. – Хлеб нужно заработать. Вы получаете больше, чем русские мастера, а даете меньше. Где же справедливость?
Каймер насупился и непонимающе продолжал спор:
– Но что делать, если мы не в силах делать свой урок? Юлиус Шлехтер, пример, никогда не выполнял это...
Аносов строго посмотрел на Каймера и холодно ответил:
– О том известно мне. Ведомо также, что порой и на службу он не приходит, а потому Шлехтера сего дня от должности по оружейной фабрике я увольняю!
На минуту в кабинете установилась могильная тишина. Каймер стоял перед Аносовым с разинутым ртом и не находил слов в ответ. Он понял, что золингенцы и клингентальцы перестали быть незаменимыми в Златоусте. И как бы в подтверждение его мысли, Аносов сказал:
– Господа, запомните: труд превыше всего! В этом есть справедливость... Привилегии ваши окончены...
Опустив голову, комкая в руке шляпу, Петер Каймер первый повернулся к двери, а за ним гуськом потянулись и его соотечественники.
Глава четвертая
СНОВА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
К Аносову пришла известность: о его трудах знали во всей стране и за границей. "Горный журнал" печатал его статьи о проведенных исследованиях. Павел Петрович только что закончил большую работу "О булатах", мечтая опубликовать ее в столице.
Однако, как ни горько было это сознавать, известность его была довольно странная. В больших сферах его вспоминали лишь тогда, когда нужно было приготовить в подарок какому-либо королю или заезжему принцу драгоценный клинок.
Ни горный департамент, ни казенные заводы не перенимали его достижений. По-прежнему в Россию ввозили дорогую английскую сталь, значительно уступавшую по качеству златоустовской.
Министр финансов Канкрин вспоминал о Златоустовском горном округе, когда требовалось золото. Он охотно поддерживал иностранных ученых и, казалось, не хотел замечать русских даровитых людей.
Павел Петрович чувствовал несправедливое отношение к себе, и обида наполняла его сердце. Чтобы забыться, он с головой уходил в любимую работу.
В 1839 году приехавший в Златоуст горный чиновник сообщил неприятную новость: санкт-петербургскому Монетному двору нужны были штампы для чеканки монет. Чтобы изготовить их, требовалась сталь, которую собирались заказать в Англии.
Услышав эту весть, Аносов возмутился. Еще бы! Он много раз предлагал для изготовления штампов более прочную и дешевую златоустовскую сталь, однако департамент горных дел упорно отмалчивался.
И вдруг его неожиданно вспомнили и вызвали в Петербург.
Татьяна Васильевна быстро собрала мужа в дорогу. Ей самой очень хотелось побывать в столице, но связывали дети. Она только вздыхала и просила мужа:
– Побереги себя, Павлушенька, в пути. А главное, не спорь в департаменте с начальством!
Вечером Аносов сам уложил в чемодан рукопись, образцы русских булатов и заботливо спрятал приготовленную полоску металла. Это была подлинная драгоценность, свойства которой он собирался продемонстрировать в столице.
Весь последний вечер Аносов провел в семье.
Утром на ранней зорьке тройка рысистых коней вырвалась из Златоуста и понесла Павла Петровича по знакомой горной дороге.
Весна была в полном разгаре. С юга на север тянулись косяки гусей, уток. Из-под высоко плывущих нежных облаков лились волнующие крики журавлиных стай. Леса и рощи подернулись зеленой дымкой. Нагретая земля дымила испариной. Из конца в конец по российским просторам вышагивал за своим сивкой-буркой, наваливаясь на соху, извечный пахарь.
Перед Аносовым проходила Россия, истерзанная и ограбленная. Грустно было смотреть на всё это, и только думы о Петербурге немного отвлекали Аносова от мрачных мыслей. Когда же пошли плоские бескрайние болота, поросшие чахлой низкорослой сосной и вереском, а вдали встали смутные очертания столицы, сердце путешественника тревожно забилось.
Прошло двадцать три года с тех пор, как юноша Аносов покинул Петербург. Что ждет его теперь в этом большом городе?
Миновав заставу, экипаж покатился по широкой столичной улице. Тревожно было на душе. Всё было знакомое и в то же время незнакомое: Аносов отвык на Урале от городского шума, от многоликой людской толпы, которая потоком лилась вдоль каменных зданий.
– На Васильевский остров! Живее на Васильевский остров! поторапливал он кучера.
Бородатый детина и без того погонял коней, ожидая получить награду. Стояла теплынь, в садах и на бульварах шелестела густая зелень, но ямщик по привычке кричал на вороных:
– Эй, вы, шибчей по морозцу!..
Аносов невольно улыбнулся. Вот уж совсем рядом блеснула Адмиралтейская игла, и копыта коней застучали по разводному мосту. За ним поднялась белая колоннада Академии наук...
И разом, как вешний поток, нахлынули воспоминания. Вот гранитная набережная, где он гулял с Ильей Чайковским. За Невой темной громадой со сверкающим золотым куполом высился только что завершенный Исаакиевский собор, а перед ним – Медный всадник.
"Юность, юность, будто вновь воскресла ты! – восторженно подумал Аносов. – Как перевернутые страницы книги, возникают в памяти былые дни!.."
Павел Петрович остановился в семье знакомого горного инженера. Следовало бы отдохнуть после тяжелой дороги, но тянуло на петербургские площади, улицы...
Аносов умылся, переоделся в мешковатый мундир и отправился на прогулку. Он шел по городу и на каждом шагу встречал новое. Вот перестроенное здание Адмиралтейства. Сколько грандиозного и величественного в нем! Рядом Сенатская площадь. Павел Петрович замедлил шаги. Тут произошли декабрьские события 1825 года. Казалось, каждый камень обагрен здесь горячей кровью страдальцев. Аносов долго стоял у Медного всадника и размышлял о тех, кто поднял руку на царя.
Мимо прошел фонарщик с лесенкой через плечо. В руках он держал масленку и фитили.
"Всё совершает свой обычный путь. Неужели пролитая кровь навсегда будет забыта?" – с грустью подумал Аносов. Вдруг его внимание привлек прекрасный фонарный столб, у которого возился фонарщик, протирая стёкла. Чугунное узорчатое литье показалось Павлу Петровичу знакомым, и он вдруг вспомнил:
"Это наше уральское, каслинское. Простые бородатые мужики отлили изящное ажурное изделие, которое украшает собой одну из лучших площадей столицы!.. В этом сказывается великая сила и таланты нашего народа!" – с гордостью подумал он.
Впоследствии он часто встречал решетки, мостики, парадные навесы каслинского литья и каждый раз любовался творениями безвестных мастеров...
На Дворцовой площади появилось грандиозное здание Главного штаба. Широкой дугой, раскрытой в сторону дворца, как мощные крылья, распахнулось оно. А в центре поднялась триумфальная арка, увенчанная победной колесницей. По небу плыли лебяжьи облака, и, глядя на скульптуру, Аносову чудилось, что гении славы с лавровыми венками летят вперед, а всё кругом неподвижно.
И это чудо из чудес, эту сложную скульптурную группу, очень искусно и в короткий срок выполнили литейщики и чеканщики Александровского чугунолитейного завода.
"Как жаль, что сейчас нет здесь Иванки Крылатки. Он бы непременно пленился гением творцов этого ансамбля!" – подумал Аносов и опять, очарованный, затих перед возведенной Александровской колонной. Какая соразмерность и легкость в этом творении искусства! А между тем страшно представить себе огромную тяжесть, которая крылась в нем. Ствол колонны, представляющий единый гранитный монолит, весил тридцать шесть тысяч пудов. На большой высоте вознесся ангел с венком победы. Снизу казалось, что ветер прижимает его одежды к телу. Скульптуру ангела выполнил Орловский. Подножие колонны украшали бронзовые барельефы на воинские темы...
Не хотелось уходить с Дворцовой площади. Медленно двинулся Аносов по Мойке к Марсову полю. Две-три сотни шагов, и вот уже Зимняя канавка тихая и глухая, а против нее квартира, в которой недавно жил Пушкин. Прижавшись к чугунной решетке набережной, Павел Петрович снял фуражку и долго созерцал темные пустые окна осиротевшего жилья.
Аносов на минуту прикрыл глаза, прислушался к шагам одинокого прохожего. И ему почудились шаги Пушкина. Вот он проходит в темной крылатке и в цилиндре, постукивая о каменные плиты тростью. И до того было ярко это ощущение, что казалось: стоит открыть глаза, и перед ним пройдет живой Пушкин...
С грустью покидая это место, Аносов побрел дальше, к Марсову полю, обрамленному садами и величественными зданиями. Вот памятник Суворову. Позади в гранитных берегах медленно течет Нева, а за Лебяжьей канавкой раскинулись тенистые аллеи Летнего сада. Среди вековых лип высился золотой шпиль Инженерного замка, а впереди был простор, на котором происходили парады.
Но на Марсовом поле среди превосходных садов происходили не только парады, – Николай I устраивал тут и экзекуции. Провинившихся солдат прогоняли по "зеленой улице".
Прочь, прочь отсюда!..
Аносов вернулся к набережной и пошел вдоль Невы. Куранты Петропавловской крепости пробили одиннадцать часов, а над Петербургом всё еще разливался серебристый свет. Высокий шпиль крепостного собора сиял мягким блеском зари. Начиналась белая ночь...
Со смутным чувством тревоги Аносов вернулся на квартиру. Тихо прошел он в отведенную ему комнату и улегся отдыхать. Но в окно глядела светлая полоска неба, нижний край которой вспыхнул золотой каймой. Загоралась утренняя заря, спешившая сменить вечернюю...
На другой день в полдень Павел Петрович направился в Горный корпус. Он захватил с собой заветную полоску булата. Секрет ее, несомненно, заинтересует ученых. Один конец этой полоски закален так, что крошит своей твердостью лучшие английские зубила, другой – отпущенный – мягкий, словно железо. В одной пластинке два качества: булат и мягкое железо. Но этого мало – полоска обладает еще и сильными магнитными свойствами. Тут было над чем поразмыслить.
В раздумье он дошел до величественного здания, перестроенного Воронихиным. Вот широкая лестница, знакомые скульптуры, над которыми возвышался фронтон с барельефным фризом.
Волнение охватило Аносова. "Сейчас Захар распахнет дверь, бросится на грудь!" – подумал он и взялся за бронзовую ручку...
У порога стоял бравый усатый служитель в синем мундире. Увидев полковника горной службы, он вытянулся в струнку.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – молодцевато приветствовал он и спросил: – Сынка желаете определить?
– Да нет, в гости пришел! – ответил Павел Петрович. – А где же Захар?
– Позвольте спросить, какой Захар? – с недоумением посмотрел на него служитель. – Таких тут не значится. Я уж тут десятый годок выправляю службу, что-то не упомню такого.
– Да его все питомцы Горного знают. Неотделим от Корпуса...
– Извините, когда это было? – вежливо спросил служитель.
И тут только Аносов вспомнил, что это было давно, двадцать три года тому назад. Он смущенно сказал об этом. Унтер усмехнулся и вымолвил:
– Да он, ваше высокоблагородие, давно на погосте успокоился. Шутка ли, столько лет прошло...
Пусто и нехорошо стало на душе у Аносова. В это время навстречу ему по лестнице спускались два кадета. Один из них, высокий и стройный, приветливо обратился к Павлу Петровичу:
– Вам директора?
– Мне безразлично кого... Просто хочу увидеть коллег, классы... Давно, очень давно, я учился здесь...
Юноши переглянулись, и старший быстро спросил:
– Кто же вы?
– Горный инженер Аносов. Мое имя ничего не скажет вам, – скромно ответил Павел Петрович.
Но тут неожиданно совершилось то, что глубоко взволновало его. Кадеты разом оживились и бросились вверх по лестнице.
– Господа, к нам приехал господин Аносов! – закричали они.
На площадку высыпала толпа кадет, вышли и воспитатели. Они окружили Аносова, жали ему руки.
"Нет, я еще не забыт здесь, – с облегчением подумал Аносов. – Мои труды сделали меня здесь желанным гостем!" – Павел Петрович обнял двоих кадет за плечи и так пошел с ними вперед, в знакомые залы. Всё сохранилось на своих местах. Среднего роста блондин с бледным лицом почтительно представился ему;
– Илимов, физик...
Простое, открытое лицо. Такие люди отличаются честностью, и Аносов сердечно пожал протянутую руку.
Павла Петровича провели в спальные. Вот в углу коридора на козлах барабан. На нем бьют зорю. За порогом – выстроенные в ряды кровати. Когда-то малышом и он спал здесь, мечтая о горной службе. Каждая мелочь приводила его в умиление.
Незаметно прошли два часа. Аносова подвели к сухопарому, с рыжеватыми баками господину. Кто-то сзади шепнул:
– Академик Гесс!
Павел Петрович поклонился и назвал себя. Ни один мускул не шевельнулся на лице ученого. Он скучающе поднял вылинявшие глаза и промямлил:
– Рад, весьма рад, видеть вас, но извините, спешу на лекцию.
– Разрешите мне присутствовать на ней? – попросил Аносов.
Академик с минуту поколебался, о чем-то раздумывая, потом саркастически улыбнулся и сказал:
– Но я буду сегодня читать о знакомом вам предмете – о булатах...
Что это, случайность или Гесс решил сделать для него приятное? Инженер робко вошел в аудиторию и сел на заднюю парту. Химик взобрался на кафедру и монотонным голосом стал говорить о булатах. Он тщательно перечислил все попытки западноевропейских ученых открыть способ изготовления булата. С особым ударением он произносил имена Фарадея, Бреана, Бертье, Рихмана... Гесс рассказал даже о золингенских и клингентальских мастерах.
Павел Петрович густо покраснел, руки стали потными от волнения. Вот-вот сейчас академик произнесет его имя и подробно расскажет о златоустовских мастерах...
Однако лицо химика было отчужденным и скучным. Он ни одним словом не обмолвился о русских булатах. Слушатели с удивлением оглядывались на Аносова. Некоторые из них стали нарочно громко чихать, кашлять, наивным путем выражая свое недовольство профессору. Гесс поднял злые глаза и резко бросил:
– Вы мешаете мне!..
Никогда во всю свою последующую жизнь Аносов не чувствовал такой сильной душевной боли, как в эту минуту. Наглый, самоуверенный иноземец презрительно игнорировал русских людей. По блеску глаз, по учащенному дыханию, по лицам кадет Павел Петрович угадывал, какие благородные чувства обуревают юных слушателей. Они были возмущены высокомерием академика, и только жестокая николаевская муштра заставляла их молчать.
Когда Гесс сходил с кафедры, к нему подошел Аносов и протянул свою "волшебную полоску":
– Я хочу показать вам сплав лучше тех, о которых вы только что говорили.
Академик взял пластинку и заносчиво ответил:
– Я должен прежде всего испытать вашу сталь, чтобы сказать свое слово! Впрочем, вам, очевидно, неважно мое мнение. Вы ведь не посчитались с мастерством золингенцев. Между тем...
– Я ничего плохого им не сделал, – поняв намек, вежливо ответил Павел Петрович. – Справедливость требовала...
– Хорошо, я поручу химический анализ господину Илимову! – не дослушав Аносова, снисходительно согласился Гесс и, слегка кивнув головой, удалился из аудитории...
Илимов добросовестно отнесся к поручению и, не скрывая своих чувств, написал свой отзыв быстро и решительно:
"Достаточно было испытать некоторые качества полоски, чтобы убедиться в достоинстве булата: она сгибалась без малейшего повреждения, издавая чистый высокий звон".
Академик нахмурился, но ничего не сказал своему помощнику...
Генерал Чевкин попросил Павла Петровича прочесть лекцию о своих опытах. Взволнованный и побледневший, Аносов вошел в большой зал, заполненный слушателями и горными инженерами. Он никогда не видел такой внимательной аудитории, не читал лекций, но сейчас понимал, что нужно рассказать о своих опытах. Постепенно он разгорался и со страстностью рассказывал о своих тяжелых неудачах. Лекция об исследованиях, которым он посвятил годы, показала слушателям, как широк кругозор этого образованного русского инженера.
Генерал по-юношески зааплодировал Аносову.
– Вы – гордость наша! Спасибо за русский булат! – говорил он, сердечно пожимая руку Павла Петровича.
Сотни восторженных юношей окружили Аносова. Только группа профессоров из иноземцев во главе с Гессом холодно и учтиво держалась в отдалении.
К Павлу Петровичу подошел академик Кумпфер.
– Вы настоящий ученый! – сказал он. – Меня очень интересует один вопрос, а именно – магнитные свойства булата. Это весьма важно для науки!
Аносов признался Кумпферу:
– Мною написана книга о булатах.
– О, совсем хорошо! Буду счастлив читать вашу рукопись, – потеплевшим голосом сказал академик.
Наполненный до краев радостью, Аносов покинул Горный корпус и весь вечер, счастливый и довольный, бродил по улицам города...
Он ждал приема у министра, а пока по заданию департамента горных дел работал над урочным положением. Помня об обещании физику Кумпферу, Павел Петрович отнес ему рукопись "О булатах".
Академик прочел сочинение и пожелал дать о нем свое мнение, которое непременно хотел видеть напечатанным вместе с трудом Аносова. Отзыв был лестный, и горный инженер отнес рукопись к редакцию журнала...
Между тем время уходило в повседневной суете, а министр всё не принимал Аносова. Занятый финансами, он уклонялся от приемов. В свободные часы Аносов присматривался к окружающему. Петербург резко изменился, неузнаваемы стали люди. В столице всё шло по желанию императора. Царь Николай любил только военное и военных – фрунт, парады, пышный мундир, высокий воротник, застегнутый на все крючки, блестящие пуговицы. Военная выправка и руки по швам тешили его глаз. Всюду преобладала форма, которая распространялась почти на всех; неправильно скроенная ливрея лакея или дамская шляпка на голове купчихи или мещанки вызывали вмешательство полиции. Казарменность, грубое фанфаронство наблюдались на каждом шагу.
Неожиданная встреча с министром произвела странное впечатление на Аносова.
Однажды Павел Петрович прогуливался по Зеркальной линии Гостиного двора. Вдруг кто-то рядом прошептал:
– Канкрин, сам Канкрин идет! Смотрите...
Навстречу шел высокий сухой старик в генеральской форме. Своим странным одеянием – теплой шинелью, треуголкой с султаном из белых перьев, зеленым шелковым козырьком-щитком над глазами – он вызывал улыбки прохожих. Инженер удивленно посмотрел на министра. Взоры их скрестились.
– Ты, голубчик, из горного департамента? Подойди-ка сюда, любезный! предложил Канкрин.
Павел Петрович вытянулся и отрапортовал:
– Корпуса горных инженеров полковник Аносов, ваше высокопревосходительство.
– Как? Тот самый, из Златоуста? – вдруг изумился министр и повеселел: – Ты здесь... Зайди-ка завтра ко мне, сударь! – Он протянул Павлу Петровичу сухую костлявую руку и удалился, шаркая большими ногами...
Подошли дни, которых так жадно ждал Аносов, – вот-вот наступит настоящее признание его трудов. "Горный журнал" принял к опубликованию его научную работу "О булатах". В академических мастерских Генгерсоном были произведены опыты над аносовской сталью. Она оказалась настолько крепкой и твердой, что с успехом применялась для обточки теодолитовых осей, тогда как ранее эта операция требовала алмаза.
На Монетном дворе генерал-майор Армстронг тоже произвел испытание стали. И здесь была одержана победа: аносовские стали оказались наилучшими для изготовления штампов.
Наконец Аносова принял Канкрин. Никогда еще этого не бывало: Егор Францевич встал и любезно встретил Аносова. Желтые, вялые щеки старика оживились, и в серых глазах появились искорки жизни.
– Я рад за вас, – начал министр и пристально взглянул на горного инженера.
Аносов почувствовал, что предстоит что-то важное.
– Вы колдун! – продолжал Канкрин. – Ничего не скажешь о вашей удаче в поисках золота. Поздравляю вас, – министр торжественно протянул руку. – Вы произведены в генерал-майоры!
Новость была приятной, но Аносов ждал иного – широкой поддержки его начинаний.
– Вы довольны? – дошел до его сознания глуховатый голос Канкрина.
– Благодарю, ваше высокопревосходительство. Тронут заботами, поклонился Аносов...
Министр провожал его до порога кабинета. Чиновники горного департамента заметили внимание вельможи и бросились поздравлять Павла Петровича. Сутулясь, Аносов прошел через канцелярию. Одна мысль, злая и неугомонная, сверлила мозг: "Здесь, в Петербурге, не любят Россию – свое великое отечество, своих сынов! Мы – пасынки на своей родной земле!".
...Зимой по февральскому зимнему пути он выбыл в Златоуст. На почтовых станциях, в столице, в Москве и на всем пути до Урала, много говорили о предстоящем строительстве железной дороги Петербург – Москва, о том, что главные заказы на рельсы и паровозы переданы Англии.
