Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
– Кто бы мог подумать, что здесь я встречу таких милых людей и такой комфорт!
Но еще больше удивился сенатор вечером, когда прибыл на бал. Он не верил своим глазам: перед ним кружились пары, ничуть не уступавшие в нарядах и манерах столичному обществу. Барнаульские дамы тоже были одеты со вкусом, многие из них говорили по-французски, – всё здесь напоминало уголок великосветской петербургской гостиной.
На вопросительный взгляд сенатора Аносов шепнул:
– Не удивляйтесь: горные инженеры – люди просвещенные. Единственная утеха для них в сем глухом месте – книги, музыка и хороший наряд. Верьте, есть дамы, которые наряды выписывают из Парижа...
Павел Петрович смолк, не досказав своих мыслей. А хотелось добавить, очень хотелось: "И всё это добывается не совсем честными путями. Есть которые и плутуют сильно"...
Анненков не интересовался ни прошлым Барнаула, ни заводами. Ему не хотелось расставаться с приятным обществом, но прогонные, командировочные гнали его дальше.
– Везите меня туда, где больше всего добывается серебра, – попросил он Аносова.
– Тогда вам необходимо посетить Змеиногорск, – ответил Павел Петрович. – Вы увидите старейшие рудники на Алтае.
– Превосходно! – согласился сенатор.
И вот тройка снова мчит Аносова и сенатора по степи к быстрому Алею. Степи скоро надоели столичному гостю.
– Где же горы, где же Алтай? – хмуро спросил он Аносова.
Только на второй день за почтовой станцией Калмыцкие Мысы в синей дали встали Алтайские горы. Невысокие сопки кутались в облака.
– Значит, скоро и заводы? – спросил ямщика сенатор.
– Что ты, барин, только полпути отмахали. Нам еще скакать и скакать! – весело отозвался тот, горяча и без того быстрых и выносливых коней.
– Я полагаю, что вам небезинтересно будет посетить Колыванскую шлифовальную фабрику, – осторожно заметил Аносов. – На ней изготовляются знаменитые вазы. Вы помните "Царицу ваз"? Ее изготовили в этом краю.
– Всё, что касается интересов моего государя, меня радует, – с важностью ответил ревизор. – В Колывань, так в Колывань!
– Э, барин, – вдруг горячо заговорил ямщик. – Милее нашего края на земле не отыскать! Любого цвета камень здесь найдется. Мраморы, порфиры, яшмы, – глаз не отвести. Сказывают, когда царица те камни-самоцветы увидела – обомлела. И наказала она каменное диво сделать...
– И что же произвели мастера? – снисходительно спросил у ямщика сенатор.
– Такую дивную чашу, барин, выточили из зеленой волнистой яшмы, будто невиданный сказочный цветок распустился, – восхищенно сказал мужик, – век бы смотрел на эту красоту и не отрывался! Не всякому дано вдунуть в мертвый камень живую красоту. Мастерство это не зря далось простолюдину, сам богатырь Колыван Иванович, человек неимоверной силы и ласковой души, передал его народу.
– Что за богатырь? – полюбопытствовал Анненков. – Расскажи. Да не сделать ли нам привал на бережку?
Аносов оживился и крикнул ямщику:
– Останови, братец!
Коней не распрягали. Освежили лица в ручье, напились и посидели на шелковистой свежей траве. Сенатор размяк, подобрел и напомнил ямщику:
– Ну-ка, рассказывай, что за богатырь такой Колыван Иванович!
Широкоплечий детина радостно улыбнулся начальникам и спокойным неторопливым голосом повел свой сказ:
– Было это давным-давно, может тысячу лет назад, всё мхом да быльем поросло, а золотое, заветное словечко дедовское до нас дошло. Сказывали пращуры наши, что на краю земли русской, у ясного озера, среди дремучей алтайской тайги стояли могучей заставой русские богатыри: Илья Муромец, Алеша Попович да Добрыня Никитич, – а с ними оборону держал молодой да хваткий корешок-дубок Колыван Иванович. Сила в нем бурлила, как река в паводок, и тешил он свою душу богатырскими потехами, брал камни-скалы и складывал грузные глыбищи причудами. Душа у него была теплая да ласковая, не обманчив глаз. И такие веселые камешки подбирал он, и так ставил их, что диво-дивное сотворил. Украсил он землю нашу трудовую и берега озёрные; ушла застава богатырская, а память осталась. Ох и красота! – с жаром вздохнул ямщик. – Подойди к берегу – и увидишь: не скала над Колыван-озером, а живой зверь будто припал к водице, а рядом змей невиданный на гору ползет, а там башня высокая, недоступная. Повернись вправо – ящер зеленый, чудовище огромное глядит на тебя да завораживает. Обойдешь его – и опять чудо: обернется глыба лесным человеком, а то резным теремом. И что ни поворот, всё по-новому, как в сказке сказывается. Люди вдосыта не налюбуются мастерством Колывана Ивановича. Вишь, какую красоту да лепость сотворил. И по любви большой к богатырю дали светлому озеру доброе имечко "Колыван". И стоять ему навечно да радовать людей, а про камни цветные, яшмы зеленые, про порфиры – в другой раз... Пора, господа, торопиться, до ночи к Саввушкину бы поспеть!
Аносов нехотя встал; от ручья пахнуло холодком, Павел Петрович поежился от озноба и вдруг почувствовал боли в горле. Стало не по себе. Превозмогая неожиданное недомогание, он сказал ямщику:
– Ну, спасибо, брат, за сказку. Хороша!
– Э, нет, барин, то не сказка, а быль! Кто не верит в золотые руки простолюдина, тому поведанное за сказку сойдет, а душевному человеку в большую радость она оборачивается. Глянешь на наших камнерезов – и догадаешься, что могучую да богатую душу надо иметь, чтобы создать такую красоту!
Снова мчат кони. Пошли холмистые предгорья Алтая, одетые в шумящую зелень. На закате добрались до Саввушкина и заночевали, а утром на восходе тронулись дальше. Не прошло и получаса, как тройка вынесла коляску на берег озера.
– Вот она, наша краса! – горделиво выкрикнул ямщик. – Вот оно, наше Колыван-озеро!
Перед взорами путников открылось незабываемое зрелище. Как огромное сверкающее зеркало, лежало озеро среди живописных гранитных скал, напоминавших причудливые фигуры. И в самом деле, всё казалось фантастическим.
– Пойми, где тут сказка, где явь, – обмолвился сенатор и похвалил: И впрямь, твой Колыван Иванович был великий мастер.
– Это истинно, – согласился ямщик.
Долго Аносов и сенатор любовались причудливыми скалами, игрой света и теней. Потом двинулись к шлифовальной фабрике. Здесь, в этих местах, в демидовские времена и были обнаружены первые руды в чудских копях.
Всё дальше и дальше катилась коляска, всё больше и больше громоздились причудливые скалы. Пихты, кудрявые березы, заросли черемухи и рябины теснили дорогу. Потоки прохладного, пряного воздуха освежали лица.
Наконец засеребрилась река Белая, и на берегу показались хорошо отстроенные каменные строения.
– Вот и шлифовальная фабрика!
Ямщик разом осадил коней перед широким крыльцом конторы, соскочил с козел и, сняв шапку, поклонился горным начальникам:
– Прибыли, господа хорошие. Здравствуй, наша матушка – Горная Колывань!
На обширном дворе лежали обтесанные глыбы горных пород – порфира, яшмы самых живописных рисунков, горки зеленых камней и мрамора. Запыленные самоцветы под солнцем казались безжизненными, блеклыми. Из нижнего этажа фабрики доносилось жиханье пилы.
Прежде чем прибежал управляющий гранильной фабрикой, Аносов увел Анненкова в мастерские. В сыром полутемном подвале потные мужики передвигали громадные камни. Рядом шумела в ларях вода, и замшелое колесо приводило в движение пилу. Работные осторожно подводили глыбу к стальным зубьям, которые со скрежетом пилили цветной камень на пластины. На полу и на стенах слоем лежала каменная пыль. Сенатор расчихался.
– Здесь неинтересно, покажите, где работают яшмоделы, – попросил Анненков.
– С удовольствием, – согласился Аносов. – Сейчас вы увидите на самом деле чудо!
Они поднялись в светлицу. Солнечные лучи пронизывали облака наждачной и каменной пыли, и то, что увидел Анненков, взволновало его. За большим станком сидел старик. Огромная бородища в пыли. Из-под очков на сенатора смотрели умные светлые глаза. Перед стариком на круге стояла изумительной красоты ваза из голубой яшмы. Осторожными, четкими движениями камнерез наводил узор. Из-под корявых крючковатых рук мастера рождалось диво – яшма светилась синим жарким небом. Круг, на котором стояла ваза, вертелся, что-то сверкало в руке старика, из-под ладоней вспыхивали голубые искорки и угасали, – камень пробуждался к жизни.
– Превосходная работа! – восторженно сказал Анненков и, обратясь к гранильщику, спросил:
– Как же получается это чудо?
– Эх, барин, всё идет от большого упорства и терпения. Каждый камень открывается только умельцу. Дурная рука всю красоту зарезать может. У каждого камня своя нежность. Возьмем, к примеру, аметист. Приятный самоцветик, а не сразу свою игру покажет. Краску надо ловить. Опусти камешек в водицу, и что же? Со всего самоцвета краска сбежится в один куст синего-пресинего цвета. И ставь этот куст в низ камня, и тогда аметист станет бархатным, теплым. Так и с яшмой, и с другим камнем совет надо держать, примериться, как его взять, чтобы красоту показать, да во всей силе.
Старик говорил медленно, для каждого камня он находил ласковое слово, и сенатор, слушая его, всё больше и больше проникался уважением к ценному мастерству.
– Смотрите, что может сделать простой человек! – сказал он Аносову, который и сам не мог оторвать взора от голубой вазы.
Они долго еще стояли у шлифовальных станков и тихо беседовали с мастерами, любуясь их работой. Однако едкая пыль раздражала горло и легкие. Аносов снова почувствовал острую боль в горле. Сильная слабость овладела им, – он еле дождался, когда сенатор вспомнил об отдыхе...
Утром тронулись в Змеиногорск. Завод оказался скучным деревянным селением. Когда-то здесь была крепость с бастионами. Теперь всё обветшало, пришло в негодность. Кругом ни тени, ни садов...
– Крайне неинтересно, – с недовольной гримасой вымолвил Анненков.
– Ваше превосходительство, – с жаром отозвался Аносов. – Обратите внимание, рудники эти самые старейшие. Они более ста лет дают серебро. Известный вам ученый Российской Академии наук господин Паллас сказал про Змеиногорск, что он венец всех сибирских рудников.
– Превосходно! – одобрил сенатор. – Я рад за его императорское величество, что он владеет столь прибыльным рудником.
– Обратите внимание, ваше превосходительство, сколь скудно живут здесь рабочие люди. Трудятся они много, а выдачу хлеба им прекратили. Судите сами: ежегодно тысячу пудов серебра добывают, а жизнь проходит в невыносимых условиях, – страстно заговорил Аносов.
– Погодите минутку! – движением руки прервал его речь ревизор. – Вы, милый друг, не о том повели речь. Поверьте мне, сии простолюдины довольны своим положением. Неведение делает их вполне счастливыми. Познание же развивает только алчность... Ну, судите сами, что они видели хорошего? Живут наравне со скотом, и смеют ли они думать о лучшей доле?..
– Не говорите так! – оборвал сенатора Павел Петрович. – Вы не знаете их жизни. Это же люди, и какие превосходные люди!
Анненков отвернулся, глаза его стали льдистыми. Он не пожелал больше разговаривать. Вечером сенатор вызвал Аносова к себе и, показывая на доклад, написанный им, спросил:
– Вы хлопочете о сих людях и рудниках?
– Верно! О них я хлопочу! – подтвердил Аносов.
– Его величество государь не может отпустить средства на сомнительные предприятия, – холодно сказал Анненков. – Что еще имеете сказать мне?
– Прошу осмотреть рудники, и вы убедитесь, в каком они состоянии.
– Это глубоко? – трусливо спросил Анненков.
– Шахты достигли ста десяти сажен глубины, и там, безусловно, сыро. Вам следует убедиться в этом.
– Благодарю покорно, – язвительно отозвался сенатор. – А плавки можно видеть?
– Буду рад показать. Убедитесь сами в техническом расстройстве. Возведенные Козьмой Дмитриевичем Фроловым гидротехнические сооружения требуют ныне большого ремонта.
– Ничего, постоят и дальше. А плавки я посмотрю завтра непременно. Любопытно видеть, как рождается серебро.
Утром, освеженный ванной, сенатор отправился в литейные. Он шел по широкой улице и хмурился. Мрачное здание завода ему не нравилось. Встречные работные, завидев начальство, останавливались, брались за шапки и низко кланялись. Сенатор равнодушно проходил мимо. Однако его зоркий глаз схватывал и запоминал всё.
– Неужели эти грязные мужики смыслят в плавках? – недоверчиво спросил он Аносова.
Павел Петрович вспыхнул.
– Это прекрасные мастера по литью. Вы сами сейчас убедитесь в этом!
Они вошли в литейную, где у плавильных печей старались литейщики. Все они при виде начальников обнажили головы. Только один седобородый старик остался в шапке.
– Кто это? – сердито спросил Анненков.
– Он наблюдает за плавкой, – пояснил мастер.
– Высечь его! Сто лозанов! – выкрикнул, багровея, ревизор.
– За что же, барин? – вдруг сообразив, спросил старик.
– За непочтительность к старшим!
Сенатор и Аносов прошли вперед. Не видя вблизи работных, Павел Петрович тихо заговорил:
– Старик, которого вы приговорили к ста лозанам, выполняет трудную обязанность. Изо дня в день он наблюдает за плавкой сквозь небольшое отверстие.
– Для чего это нужно? – недовольно проворчал Анненков.
– Он следит, чтобы не пропустить того мгновения, когда серебро окончательно расплавится и начнет улетучиваться. Старик, которого вы решили наказать, ваше превосходительство, за долгие годы испортил зрение до того, что ничего не видит, кроме ослепительного серебряного блеска.
– Тэк-с! – вздохнул сенатор. – Мне припоминается подобное из книг. У одного знаменитого астронома спросили, как он может так часто наблюдать яркий солнечный шар? Он ответил: "Глаза мои упиваются солнечным светом!". Так и негодный старик этот...
– Пощадите его! – Павел Петрович умоляюще посмотрел на петербургского ревизора.
– Может быть, он и действительно невиновен, – словно в раздумье вымолвил сенатор. – Но теперь, сударь, поздно. Слово мое – закон! Непостоянство в мнении ведет к развращению народа. – Он холодно блеснул глазами и замолчал.
Аносов свернул в мастерские:
– Извольте осмотреть, ваше превосходительство.
Сенатор последовал за ним. Переступив порог помещения, столичный ревизор был недоволен тем, что оно низкое, почти без света и без вентиляции. Его охватила нестерпимая жара, которая шла от плавильных печей.
В дыму, в огненной метели из ослепительных искр опаленные зноем люди надрывались на тяжелой работе. Один из них, всклокоченный, со злыми глазами, прохрипел:
– Задыхаюсь, братцы!
К нему подбежал малый с ведром воды и окатил с головы до ног.
– Невозможно! – вырвалось у Анненкова.
Аносов хмуро пояснил:
– Сейчас весна, и это вполне возможно, но зимой, при здешних страшных морозах, ужасно. Потный, разморенный жаром, рабочий выбегает на леденящий ветер... Вот и чахотка...
Сенатор недовольно повел головой, давая понять, что ему неприятны объяснения. Однако Павел Петрович не отступил и продолжал:
– Но еще хуже под землей, в шахтах. Там работают в липкой грязи, в спертом воздухе штолен, каждую минуту грозит обвал или взрыв. Очень тяжело работать по четырнадцать часов в сутки. Ревматизм, полное истощение – вот удел здешних работных... Ваше превосходительство, в докладной я прошу о пересмотре урочных норм.
– Пустое! – сердито перебил сенатор. – Все заводские работные и приписные крестьяне, сударь, освобождены от податей и, кроме того, считаются на действительной военной службе. Известно ли вам это?
Это прозвучало неприкрытой злой иронией. Аносов вздохнул и понял, что все попытки убедить ревизора в необходимости преобразований тщетны. Как бы в ответ на эту мысль Анненков засмеялся и сказал:
– К чему на ветер бросать средства? Поймите, сударь, тут пребывают каторжники, и потому и жизнь каторжная. Иначе и быть не может! С меня уже хватит. Пойдемте отсюда!
Он брезгливо оглядел литейную и пошел к выходу.
– Я еще раз прошу вас осмотреть рудник, – настаивал Павел Петрович.
– Нет, нет, – наотрез отказался Анненков. – Да и пора, сударь, обедать.
Аносова всегда тянуло посмотреть на фроловское изобретение. Он переоделся и в сопровождении штейгера спустился в шахту. В мрачных подземельях слышался шум бегущей воды. Павел Петрович вышел в темный зал. При свете рудничной лампы и факела зал казался огромной храминой, посреди которой вертелось потемневшее от времени гигантское колесо, приводимое в движение водой. Через скалы по каналам, высеченным трудолюбивым человеком в камне, она торопилась к механизмам и приводила их в движение. Циклопические размеры вододействующих машин и небывалый размах построенной сложной системы подземных каналов всегда поражали Аносова. Ему казалось сказочным, что еще недавно жил русский умница-богатырь, который глубоко под землей соорудил такие мощные двигатели, облегчая труд рудокопа.
Увы, никто по достоинству не оценил трудов Фролова! Всё забылось, травой поросло, колёса покрылись мхом, и многое уже рушилось...
Аносов выбрался из глубокого рудника и уселся на скамеечку. Хорошо было вдыхать живительный весенний воздух! Под яркими лучами солнца синеватым отливом сверкали рельсы, над рекой повис мост, через который пролегала железная дорога. Аносов встрепенулся и подумал: "Отец устроил величайшие в мире водяные машины, облегчив труд рудокопа, а сын – Петр Козьмич Фролов – построил первую рельсовую дорогу. Это ли не подвиг!.."
И вдруг неожиданно по телу пробежал предательский озноб, Аносов опять почувствовал боль в горле. Стало не по себе. Подавленный и усталый, он добрался до квартиры и улегся на диван. Недомогание усиливалось.
Вечером Аносов почувствовал себя совсем плохо. Дыхание стало хриплым, появился жар.
– Что с вами? – обеспокоился Анненков.
– Пустое, – пытаясь улыбнуться, сказал Аносов. – Легкое недомогание, пройдет...
Нечеловеческим усилием воли Аносов заставил себя еще несколько дней сопровождать сенатора по горным заводам, но сам почти ничего не слышал, ничем не интересовался. Полное безразличие овладело им. Одна дума сверлила мозг: "Болен, очень болен; только бы закончить опыты с булатом!".
Глава десятая
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ВЕЛИКОГО МЕТАЛЛУРГА
В Омске Аносов расстался с Анненковым. Когда кибитка сенатора скрылась из глаз, напряжение, владевшее Павлом Петровичем, сразу сдало и он по-настоящему почувствовал себя слабым и больным. Не в силах ехать в Томск, он решил отлежаться в тишине. Чтобы избавиться от визитов и назойливости омских чиновников, он отыскал скромный домик неподалеку от Кузнецкой слободы и вновь поселился у вдовы-учительницы, тихой и ласковой старушки.
У Аносова еле хватило сил выйти из экипажа и добраться до крохотной светлой комнатки. Он тяжело опустился на диван. В груди и в горле при дыхании хрипело. Нехватало воздуха, и больной полулежал с широко открытым ртом.
– Мне очень плохо, – пожаловался он хозяйке. – Но свалиться я не имею права. Еще не закончено с булатом, не всё сделано! – глаза Аносова вспыхнули и, задыхаясь, он сказал: – Мы еще достигнем большего совершенства! России нужна самая лучшая сталь!
– Вы бы лучше успокоились, – предложила старушка. – Я вам подушечку подложу, передохните, родной.
– Нет, нет, нельзя! – с испугом сказал Аносов. – Пока есть силы, я должен... Дайте мне чернил и перо...
Как ни упрашивала его учительница, он настоял на своем. Она принесла бумагу, зажгла лампу. Морщась от боли, Павел Петрович присел к столу. Лицо его вытянулось, пожелтело. Он склонился над рукописью и стал писать. Старушка бесшумно удалилась и, стоя за дверью, тревожно прислушивалась к тяжелому, хриплому дыханию больного.
Писать было очень трудно. Тело охватила слабость, от усталости слипались глаза. Но сознание было ясное, мозг работал отчетливо. "Значит, я еще не так сильно болен! Мы еще постоим за себя!" – подумал Аносов и снова склонился над бумагой.
Равнодушно он написал титульную часть бумаги и сразу загорелся, когда добрался до самого главного. Павел Петрович тщательно выводил строки, стремясь показать, что он здоров.
"...я предложил вам... предписать управлению Томским заводом немедленно приступить к приготовлению образцов стали и булата по следующим наставлениям:
1. Три пуда литой стали первого сорта; для приготовления ее брать 32 фунта на один тигель и по 3 1/2 фунта железной окалины.
2. 3 пуда литой стали второго сорта; для приготовления ее брать 32 фунта железа и 2 фунта железной окалины.
3. Для приготовления третьего сорта брать 32 фунта цементной стали и 1 фунт окалины; если в тигле останется свободное место, то по пропорции можно прибавлять железа и окалины..."
Больной отвалился на спину и, закрыв глаза, долго думал. И в эти минуты перед ним встала вся его жизнь. "Жаль, нет старика Швецова, мы бы с ним потолковали. Он обрадовался бы. Теперь мои булаты стали значительно лучше".
Аносов спохватился и торопливо заскрипел пером:
"Для приготовления булата первого сорта сплавить 30 фунтов в тигле томской стали с 2 1/2 ф. железной окалины, но без крышки или чтобы она не была плотно наложена; смесь сию вылить в воду, потом из нее взять 12 фунтов и плавить в тигле от 5 до 6 часов, затем поступать, как показано было...".
Он писал и улыбался. Перед мысленным взором стояли тигли, а вот пылает в печке веселый, живительный огонек. И вдруг вспомнил о заветной ладанке. Нервным движением распахнул рубашку и достал подарок старого Захара. Вот он, уголек! Он черен и мертв, но таит в себе большую и кипучую силу. Стоит только его раздуть, и веселое пламя заиграет в нем! Этот огонек жгуч и живителен потому, что на него упала капля народной крови. Пугачев! "Вот у кого следует учиться большой страсти! Он не побоялся, ничего не побоялся!" – горячечно подумал Аносов, и это придало ему силы, и перо снова безудержно побежало по бумаге.
А старушка-учительница всё еще стояла у двери, прислушиваясь к его дыханию. Великий соблазн был пойти и уложить его в постель, но деликатность мешала ей переступить порог. Чутьем она догадывалась, что им владеет большая страсть к делу, а если человека охватит она, то не следует ему становиться на дороге. Сокрушенно покачав головой, старушка вышла из прихожей...
Когда под утро учительница осторожно заглянула в горницу Аносова, то увидела, что он лежит на спине. Хриплое дыхание, казалось, разрывало ему грудь. Скорее почувствовав присутствие хозяйки, чем увидев ее, Павел Петрович неловко приподнялся и, задыхаясь, сказал:
– Теперь мне в самом деле плохо... Вот на столе бумага, сберегите ее и передайте по назначению! – Больше у него не нашлось сил говорить; он снова отвалился на подушки и устало закрыл глаза.
– Вам тяжело дышать! Ах, господи, что ж это я! – всплеснула руками старушка. – Давно ведь пора позвать лекаря! Простите меня, нерадивую...
Через час неуклюжий лекарь, стуча подкованными сапогами, ввалился в светличку. На Аносова смотрело доброе, загорелое лицо.
– Не извольте беспокоиться, – предупредительно заговорил он. – Годы ваши еще небольшие. Поборем хворость! – Он внимательно осмотрел Павла Петровича и положил ему на горло компресс.
– Нарывы. Терпеть надо, даст бог, и полегчает, – ободряюще сказал он больному. – Я тут неподалеку буду находиться, чуть что понадоблюсь, зовите.
Тяжело поскрипывая половицами, он выбрался из горенки и глазами поманил за собой хозяйку в сенцы.
– Вы вот что, почтенная, – густым басом обратился он к ней. – Найдите добрую терпеливую бабу ходить за ним. Состояние больного весьма тяжелое...
Женщина взволновалась и пересохшими губами тревожно спросила:
– Полегчает ли?
– Безнадежно, милая. Будь в Омске ученый хирург, тогда... – Лекарь замялся, на лбу рябью пошли морщины. – Впрочем, поздно – заражение крови, – тихо закончил он.
Вдова прижала худые руки к груди и умоляюще посмотрела на медика:
– Милый ты мой, спаси его! Человек-то он какой!
– Я буду здесь. Изо всех сил постараюсь, да кто знает, что случится, – лекарь смущенно посмотрел на учительницу.
Вдова поспешила в Кузнецкую слободу и привела оттуда румяную жёнку с приятным певучим голосом. Хозяйка осторожно приоткрыла дверь в горенку и напутственно прошептала бабе:
– Побереги его, милая. Ни на минуту нельзя одного оставить.
Женщина неслышно вошла в горницу, прикрыла за собой дверь и на цыпочках приблизилась к постели. Она наклонилась к больному; это измученное, обросшее седой щетиной лицо вдруг показалось ей до странности знакомым. С замиранием сердца вглядывалась она в больного и вдруг, задрожав от волнения, прошептала:
– Петрович...
Аносов хрипел и беспокойно метался в постели. Женщина опустилась на колени и застыла в скорбной позе. Многое она передумала, разглядывая такое близкое и милое ей лицо. Павел Петрович всю ночь лежал в забытьи, а она не сводила с него скорбных глаз. Только единственный раз после полуночи он широко раскрыл глаза и невнятно забормотал:
– Коней... Коней... в Златоуст...
Со слезами, блеснувшими на ресницах, она поправила подушку.
– Господи, горе-то какое! – губы ее судорожно подергивались; казалось, вот-вот она разрыдается.
Под утро Аносов пришел в себя, оглянулся и неожиданно протянул руку:
– Луша, неужели это ты?
Она жаркими губами благодарно припала к его пожелтевшей руке:
– Узнал, родной... Лежи, лежи, Петрович...
– Мне чуточку легче... Дай поглядеть на тебя.
Она подняла мокрое от слёз лицо и смущенно улыбнулась.
– Ты всё еще хороша! – тихо обронил он. – Еще не тронула тебя старость... А я вот умираю...
– Что ты, Петрович. Жить надо! И у меня появились сединки.
Он слабо улыбнулся.
– Ну, это твоя золотая осень, – с трудом выговорил он.
– Нельзя тебе говорить. Побереги себя! – Луша заботливо поправила одеяло. Еще раз беспомощная, жалкая улыбка промелькнула на исхудалом лице Аносова:
– Чего тут беречься! Чувствую, умираю. Дай руку!
Больной сжал ее горячую ладонь и снова устало закрыл глаза. Вскоре вернулось тяжелое забытье. Луша боялась шевельнуться и стояла на коленях перед постелью больного, не решаясь отнять руку. В окно заглянул первый луч солнца, вошел лекарь и предложил ей:
– Поди отдохни, а я побуду здесь...
Убитая горем, Луша вышла в сенцы и легла на скамеечку, не в силах уйти домой. Прислушивалась к каждому шороху, шедшему из комнаты. Всё еще на что-то надеясь, ждала знакомого голоса. Много раз подходила к двери, чтобы услышать его, но до напряженного слуха доносилось только зловещее хрипенье.
В полдень из слободы пришел муж Луши – коренастый, сильный кузнец, с проседью в широкой бороде.
– Михайлыч, – бросилась к нему жена. – Да знаешь ли, кто тут?
Он обеспокоенно взглянул на опечаленное лицо Луши и удивленно спросил:
– Да что с тобой, Лукерья?
– Павел Петрович здесь. Больной, шибко больной...
Кузнец на минуту задумался, потом тряхнул головой.
– Допусти поглядеть на доброго человека! – он тихо приоткрыл дверь и поманил лекаря. Тот вышел в сени.
– Ну что, легче ему? – обманывая себя надеждой, робко спросила Луша.
Лекарь сумрачно опустил глаза.
– Нет никакой надежды! – вздохнул он. – Думаю, ночью отойдет...
Она вскрикнула и рухнула на скамью. Кузнец бережно взял ее за плечи.
– Ну, хватит, хватит. Что поделаешь с таким горем? Разреши, господин лекарь, пойти взглянуть? – попросил он и, не ожидая разрешения, тихо прошел в горницу.
Аносов лежал пластом, закрытые его глаза казались синими провалами, на лице лежали темные тени. Из полуоткрытого рта вырывались зловещие хрипы. Кузнецу до боли стало жалко больного. Он склонился ниже, задышал жарко и с укоризной обронил:
– Эх, добрый человек, сердяга, да как же ты так?
Хрипы в горле больного становились всё громче и переливчатее. Расстроенный мастерко вышел из комнаты и тяжело опустился на скамью рядом с женой:
– Ох, какого человека теряем, Миколаевна. Мы бы всё отдали, – живи!
Лекарь угрюмо молчал, притихли и кузнец с жёнкой. У нее большие поблекшие глаза были полны слёз...
Учительница сходила к омскому городничему оповестить о болезни Аносова. В тот же день к семье Павла Петровича в Томск поскакал гонец с тревожной эстафетой.
Аносову с каждым часом становилось всё хуже. Ночью началась агония. Он лежал с высоко поднятыми под одеялом коленками и шевелил запекшимися губами.
В комнату осторожно вошла бледная Луша, и, ухватившись за косяк двери, вслушивалась в тяжелое дыхание больного.
На столе горела свеча, распространяя скудный свет и отбрасывая на лицо Аносова мертвенные блики. Дежуривший лекарь дремал в кресле.
Луша неслышно подошла к постели больного, припала к самому уху Аносова.
– Ты меня слышишь, Петрович? – шёпотом спросила она.
Он широко раскрытыми невидящими глазами смотрел в потолок.
"Не слышишь, милый. Не чуешь, дорогой", – со страшной тоской подумала Луша. Сердце ее сжалось от глубокого горя, охватившего всё ее существо. Она часто-часто задышала у его уха и снова зашептала:
– Всё суетился, старался... Не уберег себя, милый... Вся-то жизнь моя прошла с думой о тебе... Родной ты наш...
Из усталых глаз женщины побежали одна за другой жалостливые женские слёзы. Вдруг, с трудом ворочая языком, Аносов ясно произнес:
– Луша...
Она склонилась к его лицу, заглянула в меркнущие зрачки и с душевной мукой подумала:
"Вспомнил, в смертный час вспомнил. Значит, любил меня..."
Слёзы безостановочно катились по ее щекам. Положив руки ему на голову, она прошептала ласково:
– И зачем ты не простой горщик, не кузнец, не чеканщик! По-иному бы пошла жизнь, Павел Петрович...
Он вздрогнул и в упор посмотрел на нее.
– Худо мне! – стягивая на груди костлявыми пальцами одеяло, пожаловался он, и тело его всколыхнулось от мелкого озноба. Протянул руки и попросил:
– Открой дверь... Задыхаюсь...
В его горле снова послышались страшные хрипы.
Луша проворно бросилась к двери и распахнула ее настежь. Волна свежего воздуха ворвалась в душную горницу. Когда Луша вернулась к постели, Аносов лежал неподвижный и безмолвный.
"Умер!" – в смертельной боли догадалась она и стала креститься.
В открытую дверь лилась прохлада. Майский шаловливый ветер ворвался в горницу и заиграл прядью волос над выпуклым лбом покойника.
Лекарь всё дремал, а она в скорби думала:
"Ушел. Навсегда ушел Петрович..."
Ее рыдания разбудили всех в доме. Учительница с испуганным лицом долго бестолково суетилась в комнатке. Спокойный лекарь строго сказал ей:
– Слёзы горю не помогут. Надо приготовить покойного к погребению...
Луша принесла криничной воды, налила чашу и поставила на окно. "Пусть умоется его душенька перед долгим странствием", – покоряясь неизбежности, печально подумала она.
В степи, за березовым околком, поднялось ликующее солнце, и первые лучи его позолотили вершины деревьев и кустов, покрытых крупной росой. Неугомонно и радостно щебетали птицы, встречая начало яркого погожего дня. Слёзы застилали глаза Луши, – просто не верилось в смерть милого Петровича в такой дивный час. Своим женским сердцем она всю жизнь ценила в нем простоту и доступность. Сев под березкой во дворе, Луша горько заплакала. Муж ее стоял рядом растерянный, подавленный смертью Аносова и ласково говорил:
