Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Аносов порывисто вскочил и, обняв старика, расцеловал его:
– Спасибо, Захар, спасибо, родной!
– На том будь здрав! – тихо отозвался старик. – Ну, иди, сударь, там тебя ждут, да никому об этом ни словечка...
Радостно возбужденный, Аносов вышел из каморки и побежал по лестнице, прижимая к сердцу ладанку. И казалось ему, что невидимый огонек пылает у его груди, и согревает ее, так приятно и хорошо было на душе...
Глава вторая
НОЧЬ ВОСПОМИНАНИЙ
Тихая, теплая ночь простерлась над Петербургом. Серебристый свет луны косыми потоками врывался в спальню, и на полу четко выступали черные тени оконных переплетов. Аносов не мог уснуть, ворочался, вздыхал. Он глубоко чувствовал свое одиночество, – многие кадеты разошлись по домам. На душе было тоскливо. Он лежал в глубоком безмолвии, и воспоминания детства нахлынули на него, как вешнее половодье, от которого невозможно было укрыться.
Смутно, словно сквозь туман, перед ним мелькают образы отца и матери. Отец – секретарь берг-коллегии, худощавый, измученный человек с легкой проседью в густых волосах – вечно занят. Мать – большеглазая, ласковая женщина – всегда в домашних хлопотах. За работой она любила напевать грустные песни, от которых щемило сердце. Павлуша рос крепышом, понятливым. Он хорошо запомнил, когда отца перевели на службу в Пермь советником горного округа. Стояла весна. Всей семьей они плыли по широкой светлой Каме-реке. Мимо шли холмистые берега, густо поросшие пихтой и елью. Один берег поднимался стеной, другой был отлогий, с большими полянами, на которых раскинулись бревенчатые русские деревушки. Навстречу плыли плоты. Вот один из них, словно гигантская змея, изогнулся на повороте реки, подставив яркому солнцу свою желтую смолистую спину. А рядом по береговой тропке шли вереницей согбенные бурлаки. Они тянули против течения канатами тяжело нагруженную расшиву, борта которой были пестро раскрашены.
Расшива шла по Каме ходко и весело, разрезая грудью воду, и по сторонам ее, как седые усы, расходились гребни. А бурлаки, наваливаясь на лямки, шли мрачные и злые. В такт движениям они пели тягучую и длинную песню. Печальные голоса оглашали реку:
Ох, матушка-Волга,
Широка и долга!
Укачала, уваляла,
У нас силушки не стало,
О-ох!
– Видишь, как работнички надрываются! – сказал Павлуше стоявший рядом старик лоцман и тяжело вздохнул. – Ох, и каторжна работенка! Начнут лямку тянуть в онучах, а кончат босоногими! Эвон, гляди! – указал он на берег. На извилистой тропке, на всем бурлацком пути валялись вконец изодранные и брошенные лапти.
Впереди к воде близко подходил дремучий бор, и шумящие кроны его отражались в тихой воде, а высоко над яром горизонт заволакивало синью.
Коренастый загорелый лоцман, прикрыв глаза ладонью, долго вглядывался в хмару. Вздохнув, он взял Павлушу за руку и сказал ласково:
– Айда, мальчонка, к мамаше, гроза будет. Здоровая туча идет!
Как завидовали ему малыши: он разговаривал с бородатым лоцманом! Шутка ли!
Мать поспешила укрыться с детьми в каюте. Сильно завыл упругий ветер. Яркая ослепительная молния пронизала небосвод сверху донизу, и со страшным грохотом раскололся и раскатился гром. Стало весело и страшно. Крупные капли дождя гулко барабанили по деревянной обшивке судна, по стеклу. И этот частый дробный стук казался бодрящей музыкой...
Гроза быстро промчалась, лихой ветер разорвал синюю тучу в клочья и унес их вдаль. Снова брызнуло солнце, и над Камой-рекой из края в край раскинулась цветистая радуга. Под солнцем еще ярче зазеленели омытые дождем травы и леса.
– Смотрите, дети, какая прелесть! – восторженно сказала мать, и ребята долго любовались чудесным видением радуги. Только отец сутулясь стоял у борта и, схватившись за чахлую грудь, надрывно кашлял. Он был равнодушен ко всем камским прелестям. Мать тревожно поглядывала в его сторону...
Кто бы мог подумать, что всё так печально кончится? В то лето, когда пышно распустились сады, отец скоропостижно умер в Перми. Два дня он лежал в открытом гробу, – с грустной мечтательностью на лице, – так казалось Павлуше, и ему не верилось, что вот скоро отца унесут и он больше никогда его не увидит.
Бледная, осунувшаяся мать сквозь слёзы жаловалась соседям:
– Сразу как громом в бурю сразило!
Павлуша вспомнил грозу на реке, и страх охватил его. Он жался к матери и по-детски ее успокаивал:
– Не бойся, мы от грома уйдем в каюту...
Не знал он, что от лихой беды никуда не упрячешься.
Осенью умерла и мать Павлуши. В опустелой квартире осталось четверо сирот мал-мала меньше.
В эти дни с Камско-Воткинских заводов в Пермь приехал дедушка Лев Федорович Сабакин, кряжистый старик с добрым смуглым лицом и седыми усами. Сбросив порыжелый мундир, оставшись в рубахе, он понуро уселся в искалеченное кресло и дружелюбным взглядом долго разглядывал сирот:
– Эх, бедные вы мои горюны, ну что мне с вами делать?
Большой сердечной теплотой прозвучали его слова. Павлуша заметил, как волосатая рука дедушки нервно затеребила ворот рубахи, словно старику стало душно.
– Ну, что уныло глядишь, внучек? – ободряюще сказал он. – Не печалься, не пропадем! Это верно, тяжко живется на земле нашей, а ни на какую иную не променяю, – своя и в горести мила! Собирайтесь, малые!
А собирать особенно нечего было, – всё имущество уместилось в небольшом узелке. Старик бережно уложил его и, усаживая детей в большой плетеный короб, бодро проговорил:
– Ну, малые, садись! Гляди, как! Живем в неге, а ездим в телеге.
Всю дорогу дедушка поглядывал на сирот и ободряюще сыпал прибаутками. По рассказам матери Павлуша знал, что Лев Федорович вышел из простых людей, самоучкой изучил механику и превосходно умел строить самые разнообразные машины.
Березовые рощи роняли свой золотой лист, когда старик привез сирот на завод. На крылечко небольшого домика, у которого остановились кони, выбежала худенькая опрятная старушка с милым добродушным лицом и стала целовать ребят. От нее хорошо пахло горячим хлебом, тмином, и Павлуше она сразу пришлась по душе.
Маленький домик дедушки стоял на краю леса, на широкой и веселой луговине, сбегавшей к лесной речушке Вотке. Старики радовались внукам и тому, что их тихое жилье наполнилось ребячьим смехом. Дедушка поднимался с восходом солнца и уходил на завод, где работал механиком. Уходя, он весело будил ребят:
– Вставайте, голуби! Погляди, что вокруг творится, – прощай ясен месяц, взошло красно солнышко!
Павлуша навсегда запомнил заводских работных, – они приходили к деду с просьбами. Уральцы были высокими, плечистыми, с густыми широкими бородами, – казались богатырями. Одевались они в ряднину, мягкие портки, на голове носили серые войлочные шапки, слегка сдвинутые на затылок; говорили медленно, сумрачно, но дед охотно выслушивал их и всегда помогал.
К Сабакину по субботам являлся загорелый, жилистый, с желтоватой бородой охотник Архипка со своей юркой дворняжкой Орешкой. Морда у пса походила на лисью, уши были настороже. Несмотря на неказистый вид, Орешка отличался проворством, легкостью и превосходным чутьем.
Архипка славился на всю округу умением гнать лося. С пудовой ношей за плечами, он неутомимо бежал на лыжах за быстрым зверем. Но в праздники он никогда не охотился.
– В праздник и зверю отпущен покой! – говорил он и садился на крылечке. Его мигом окружали ребята. Старик спокойным, размеренным голосом рассказывал им о старине. Про него говорили, что он ходил вместе с Пугачевым под Уфу, и Архипка не отказывался, охотно вспоминал о Пугачеве:
– Как его, батюшку, забудешь, коли с ним на Казань ходил. Пришел он, родимый, на Воткинский завод, мучителя Венцеля расказнил, а рабочий люд обласкал. Ох, и милостив он был к простому народу!
Любил старик пропеть про пугачевские клады. И Павел до сих пор помнит начало одной песни. Архипка, раскачиваясь, пел:
На Инышке-то, в светлом озере,
Во стальной воде, да под стеклышком,
Спрятан-скрыт лежит пугачевский клад.
Он давным-давно был там спрятанный,
Он давным-давно там схороненный.
Он схоронен был в темну-черну ночь,
Поздней осенью, в непогодушку...
Он пел чистым грудным голосом о встрече Пугачева с Салаватом Юлаевым, – о том, как хоронили они золото, и заканчивал с грустью:
И с тех пор лежит бочка с золотом,
Бьет волна по ней сизокрылая,
Только с берега ворон каркает
Бережет добро пугачевское...
О Пугачеве, добром его вспоминая, рассказывала детям древняя морщинистая нянюшка Сергеевна; да и всё на Урале было полно воспоминаниями о нем. Павлуша бегал на завод, пробирался в мастерские. Чумазые, перемазанные копотью литейщики и кузнецы были словоохотливы с ним, и в душу мальчика глубоко запали прекрасные поэтические представления о простом русском человеке, который и в беде находит для друга доброе слово...
И еще Павлуша до самозабвения любил кузнечное дело; он искренне, с детской горячностью завидовал русским умельцам, чьи золотые руки делали чудеса. Вопреки запретам, он бегал в кузницу и целыми часами приглядывался к горячей работе. Ах, как хотелось ему быть кузнецом! Из-под молота дождем сыпались искры, под ударами звенел металл, а черномазый кузнец, с белыми ослепительными зубами, высился могучим великаном среди огневой метели, освещенный заревом горна.
У Павлуши заблестели глаза от радости при виде ловкого чудодейства ковача. Однажды бородатый мастер, разгоряченный лихой работой, лукаво подмигнул мальчонке и сказал:
– Слушай, песню спою. Только, чур, никому ни слова! – Он откинул молот и запел раздольным голосом:
Вдоль по улице широкой
Молодой кузнец идет.
Ох, идет кузнец, идет,
Песни с посвистом поет.
Тук-тук! В десять рук
Приударим, братцы, вдруг!
Соловьем слова раскатит,
Дробью речь он поведет.
Ох, речь дробью поведет,
Словно меду поднесет.
Тук-тук! В десять рук
Приударим, братцы, вдруг!
Если ж барин попадется
Под руку, на разговор,
Тут кузнец уже возьмется
Не за молот – за топор.
И ударит в десять рук,
Чтобы бар не стало вдруг...
Кузнец утер пот, блеснул белками глаз и снова схватился за молот.
– Ну что, козявка, хороша песня? – смеясь, спросил он Аносова.
– Хороша! – согласился Павлуша и робко спросил: – А молотом дашь поработать?
Бородач оглядел тяжелый молот, вскинул его вверх и сказал мальчугану:
– Хрупок пока, не справишься с этой игрушкой. Эх, милок, душа моя нежная, видно на мужицких дрожжах ты замешён; поглядишь, и всё-то ты тянешься к простому люду. Молодец, право слово, молодец!..
Да, работа кузнеца была удивительно увлекательна. И Павлуша не утерпел: сидя за обедом, он рассказал о ней и, подбадриваемый дедушкой, тонким, ломким голосом спел песню ковача. Старик помолодевшими глазами весело смотрел на внука и одобрительно покачивал головой. Когда мальчуган с особенным ударением пропел:
И ударит в десять рук,
Чтобы бар не стало вдруг...
бабушка всплеснула руками, глаза ее потемнели.
– Кш... кш... Замолчи! – испуганно зашептала она. – Да эта песня от пугачевцев идет. Она – тайная, запретная! Разве можно такое перенимать?
– Это верно, – согласился дедушка, – песня запрещенная. За такую песню пристав Акакий Пафнутьевич посадит в клоповник на терзание. И это еще милостиво, а то и сослать может в Нерчинск на каторгу... Ты гляди-поглядывай, Павел. Перенимать от народа перенимай, но заветное у себя на сердце, как в ладанке, храни. К простым людям прислушиваться надо в два уха: народ наш – великий труженик на земле, всё сделал своими руками. Умный, мудрый народ...
Дедушка Сабакин мечтал дать сиротам образование. Он энергично хлопотал об устройстве внука на казеннокоштное место в Горный кадетский корпус. Вряд ли это удалось бы старику, если бы определению юнца не помог строитель Ижевского завода Андрей Федорович Дерябин, который высоко ценил механика Воткинского завода. Старик, в свою очередь, обожал этого талантливого организатора горного дела. На Камских заводах все хорошо помнили его и вспоминали с любовью. Дерябин в совершенстве знал металлургию и инструментальное производство. Много сил положил Андрей Федорович на то, чтобы организовать и наладить отечественное снабжение инструментами, но, увы, все творческие дерзания Дерябина были разрушены злой волей Аракчеева, запретившего производство инструментов на Камских заводах.
Сейчас Андрей Федорович служил директором Горного кадетского корпуса, он и позаботился о Павлуше...
По последнему санному пути Павлушу отвезли в далекий Санкт-Петербург. В большом городе уже наступала весна. Хотя Нева еще была скована льдом, на улицах уже сошел снег и было сухо. Бледные, худенькие девушки продавали первые подснежники. Дни выдались солнечные, с голубизной, но в домах всё еще ощущалась зимняя сырость и прохлада. Мальчуган с волнением вошел в огромное здание с колоннадой...
С тех пор прошло семь долгих беспокойных лет, однако Аносов на всю жизнь запомнил первый день своего пребывания в Горном корпусе. Когда он растерянно остановился среди обширного мрачноватого вестибюля, отставной солдат с медалями на груди – служитель Захар, улыбаясь, добродушно ободрил его:
– Ну, о чем, милый, задумался? Шагай смелее, и всё будет хорошо! Главное, умей за себя постоять!
Маленький коренастый мальчуган оживился, осмелел и с легкой развалкой пошел вверх по лестнице...
В большом и шумном Петербурге у Павлуши не было ни родных, ни знакомых. В корпусе большей частью учились дети чиновников горного и соляного департамента – городские мальчуганы, которые ничего не слышали о рудниках, о плавках металла, о заводах. Для них это была книга за семью печатями. Аносов с вдохновением рассказывал им о добыче руды, о том, как в лесных куренях углежоги жгли поленницы на уголь, о заводских механизмах. В маленьком, крепко сбитом уральском малыше чувствовалась большая внутренняя сила и любовь к родному делу. И это не удивительно: отец и дед с уважением говорили об искусстве горщиков, горное дело считали самым важным, и вполне естественно, что любовь к нему у Аносова привилась с детского возраста. Подражая голосу старого горщика, Павлуша пояснял однокашникам:
– В руднике глубоко под землей добывают руду, в домне ее варят – и выходит железо. Железо! Одно только слово, а железо в деле разной своей стороной оборачивается. Глядишь, это – брусковое, там шинное, там полосовое, а то кружковое. Кузнец из железа откует всё что угодно на потребу человеку. В хозяйстве и в большом деле железо – первая вещь. А кузнец – чародей! Он любой кусок железа превращает во всякую всячину. За это перед ним на заводе и в селе каждый шапку ломает...
Он вспомнил песню русского ковача и, не утерпев, спел ее. Кадеты молча переглянулись и сидели не шелохнувшись. Только белобрысый пруссак Гразгор недовольно нахмурился и сказал Аносову:
– Это нехороший мужицкий песня. В благородном обществе ее надо изгонять...
В тот же день о песне стало известно помощнику командира по воспитательной части Остермайеру. Кто донес ему? Все в один голос говорили, что это сделал Гразгор. Воспитатель вызвал Аносова к себе в кабинет. Уселся, по обыкновению, в кресло и холодными рыбьими глазами долго молча разглядывал кадета. Мальчику стало не по себе. Безотчетный, невольный страх охватывал его по мере того как длилось это гнетущее безмолвие. Наконец Остермайер заговорил вкрадчивым лисьим голосом:
– Это вы пели неположенный песенка, мой милый?
– Я пел песню русского ковача! – глядя прямо в льдистые серые глаза немца, признался Аносов.
– Ох, как это нехорошо, – мужичья песня! – кисло морщась, перебил воспитатель.
– Песня эта народная! – с достоинством поправил Павел.
– Вы глюпый мальчик, ничего не понимайте. Это недопустимая песня. Потому что вы глюпый и плёхо разумеете, я не буду сечь розгой, буду только разъяснять, что значит эта песня... В другой раз за такие слова я уволю вас из корпуса...
Медленным, скрипучим голосом он стал "пилить" Аносова. Тягостно было его слушать. Павлуша стоял "соляным столбом", затаив дыхание, и молчал. Остермайер по-иезуитски отчитывал кадета. Видимо, воспитателю это доставляло большое наслаждение. Юноша, подняв голову, смело посмотрел в серые враждебные глаза своего мучителя и хотел сказать дерзость, однако сдержался. Между тем Остермайер тягуче поучал:
– Вы не должны брать плёхой пример с темный русский мужик. Что знает он? Он имеет только обыкновенный топор и простой пила. А что можно сделать этим инструментом? – педагог вопросительно посмотрел на кадета.
Аносов с достоинством ответил:
– Наши плотники этими простыми инструментами делают самые точные приборы, даже корабли...
– Уйди прочь! – сорвался Остермайер и выгнал Аносова из кабинета.
С тех пор Павел, как и все товарищи по корпусу, тщательно избегал Остермайера.
Время шло. Аносов легко втянулся в новую жизнь. Ранние побудки, быстрые сборы к учению и работа весь день по точному расписанию нравились ему: еще в доме дедушки его приучили к трудолюбию и аккуратности. Хлопотливый день у Сабакиных начинался с первыми проблесками зари. Хорошо было утром вскочить с нагретой постели и до завтрака выбежать на улицу. Летом Павлуша купался в заводском пруду. Над водой еще колебался редкий сизый туман, а камыши и травы сияли крупной холодной росой, когда он бросался в глубь. Студеная вода обжигала тело, и вскоре по всем жилочкам разбегалось тепло. Ах, какая неукротимая и возбуждающая бодрость охватывала его! Целый день он чувствовал себя превосходно. А зимой не плохо было перед завтраком пробежать по морозу. Это бодрило и поднимало настроение. Точный, размеренный режим жизни в корпусе совпадал с порядками в дедушкином доме.
Кроме того, здесь нашлись и свои радости – книги. В корпусе была хорошая библиотека, и много свободных часов Аносов проводил в ней. Книги открыли ему чудесный, широкий мир. Он много читал о строении Земли, о тайнах недр и путешествиях русских людей в далекие края. Больше всего он полюбил книгу М. В. Ломоносова по металлургии. Эту науку в Горном корпусе преподавали профессора Архипов и Чебаевский. Эти труженики любили и хорошо знали свой предмет. Свои лекции ученые сопровождали демонстрацией изделий из металла и булатов. Высокий Архипов раскладывал на столе сабли и старинные булатные клинки. Тут были и черкесские кривые сабли, и турецкие ятаганы, и римские прямые мечи, и дамасские кинжалы. Профессор поднимал старинный булат над головой, и с ручьистой синевы, казалось, струились серебристые искорки.
– Прекрасен сей благородный металл! – потрясая клинком, восторженно восклицал профессор. – Вглядитесь в него; какая простота и благородство линий, но превыше всего – крепость булата! Увы, мастерство изготовления сих булатов давно утеряно. И кто вновь найдет его?
Однажды Архипов принес клинок из литой стали.
– Это не булат, но сталь превосходная! – сказал он.
Аносов остался после лекции и попросил разрешения рассмотреть принесенный клинок. Профессор одобрил любознательность воспитанника:
– На это мастерство следует поглядеть и подумать над ним. Тем более оно дорого, что способ закалки сей стали открыт русским человеком, крепостным Бадаевым!
– Бадаев, Семен Иванович, да это наш уралец, с Воткинского завода! радостно воскликнул Аносов.
– Так ты его знаешь? – просиял Архипов. – Талантливый человек, очень талантливый. Из его стали можно делать любой особо важный инструмент. Он выручил нашу страну. После того как император Александр Павлович заключил с Наполеоном Тильзитский мир в 1807 году, у нас прервались связи со всеми странами, где мы могли приобретать инструменты или инструментальную сталь. Это не шутка!
– А здесь, в Санкт-Петербурге, повторили бадаевский опыт? любопытствуя, спросил Павел.
– Увы, никто не знает этого здесь! – пожал плечами Архипов. Известно только, что сталь Бадаева вначале уступала английской, а ноне превзошла ее! Горный департамент столь заинтересовался сим талантом, что решил выкупить Бадаева у владельца Рагозина, но тот запросил за него три тысячи рублей ассигнациями.
"Человека покупают и продают, как собаку!" – хмуро подумал Аносов, и на душе стало вдруг горько. С горячностью молодости он воскликнул:
– Какая несправедливость! Такого человека непременно надо выкупить! Ему простор нужен!
– Вполне согласен с вами! Но... но давайте сейчас о другом. – Архипов придвинулся к ученику и заговорил со страстью: – Железо – многотрудный металл. Его очень много нужно человеку, и люди издревле совершенствовали добычу его. Гомер воспел его. Послушайте! – Профессор поднялся и нараспев продекламировал строки из "Одиссеи":
Расторопный ковач, изготовив топор иль секиру,
В воду металл, – на огне раскаливши его,
чтоб двойную
Крепость имел, – погружает, и звонко шипит
он в холодной
Влаге...
Помолчав, профессор положил руку на плечо ученика и доброжелательно сказал:
– Это превосходно, что вас интересует металлургия. Помните, молодой человек: русский богатырь с мечом в руке преградил дорогу врагу и сберег нам отчизну! Вы почаще заглядывайте в музей, вникайте в то, какие великие искусники жили на Руси. Перенимайте хорошее, мой друг.
Аносов зачастил в музей и кабинеты, в которых были выставлены модели разных машин, железные и стальные изделия. Здесь в витринах размещалось каспийское фигурное литье, кровельное и шинное железо с демидовского Нижне-Тагильского завода, бритвы и пилы – со Златоустовского. И особенно радовали глаз Павлуши металлические предметы, изготовленные на родных Камско-Воткинских заводах. Перед мысленным взором Аносова вставал слегка сутулый дедушка Сабакин. С добродушным видом он как бы шептал внуку: "Видишь! Учись, как надо трудиться. Ради народа надо быть щедрым в труде!".
При виде отлитых изделий Аносову вспоминались камские литейщики. Простые бородатые мужики были настоящими волшебниками: они умело ладили разные модели, придумывали секретные составы формовочных материалов и различных металлических сплавов. Отливали они такие превосходные вещи, что в изумление приводили иностранцев!
В кабинетах Павел изучал модели доменных печей и машин. Перед ним красовались макеты рудников, заводов и кричных фабрик. Трудно было устоять перед соблазном пустить их в действие! Горный офицер с простоватым русским лицом, обрамленным русой бородкой, давно наблюдал за любознательным учеником и охотно разрешал ему возиться с моделями. Не прошло и полугода, как он сделал Аносова своим помощником, и тот ревностно следил за порядком в кабинетах.
По-прежнему его манили книги. Добросердечный библиотекарь давал ему занимательные книги по геологии и металлургии, и Павлуша в глухую ночь, когда в корпусе все засыпали, зажигал тонкую восковую свечечку и при слабом трепетном свете с упоением читал о рудах и металле. В этих книгах много было чудесного и интересного. Аносова влекла история металлов. Когда человек нашел впервые руду и как он научился ее плавить?
Вот книга о родном Урале и первых древних горнах, в которых в далекие-предалекие времена племя чудь выплавляло железо. С древних времен железо играло в жизни человека огромную роль. Без него немыслимо было изготовление оружия и утвари. За обладание рудниками велись ожесточенные войны.
В кабинете корпуса хранилась превосходная коллекция булатов. Вот персидские клинки хорасан и кара-хорасан – черный металл с красивым узором, напоминающим струящуюся воду. Он влечет к себе таинственностью. Какой мастер сумел отлить такой булат? А рядом с ним меч из Индии кум-кунды, что в переводе на русский язык означает "индийская волна". Его слегка серебристый узор действительно похож на завихрение волны. По синеватому полю клинка кирк-нардубана поблескивают разливы ручья... Каждый булат по-своему хорош, и на каждом сквозь темный фон проступает свойственный ему узор: то мелкая зыбь, то шелковая прядь, то сеть, то виноградные гроздья. Все богатства оружейного искусства собраны здесь.
Аносов подолгу сидел над булатами, всматриваясь в их таинственное мерцание. "Почему рождаются в сплаве чудесные узоры? Откуда появляется особо высокое качество булатного клинка", – раздумывал он.
Ни одна книжка не давала на это ответа. Старинные мастера Востока ревниво хранили тайну рождения булата. Ни один профессор в Горном корпусе не знал этой тайны. Все уверяли, что секрет изготовления булата утерян навсегда. Только профессор Архипов уверенно отвечал на любознательные вопросы Аносова:
– Не может быть! Не утерян секрет! Этот чудо-клинок создан человеческими руками, значит, можно воскресить тайну булата!.. Вот ты, юноша, и подумай над этим. Вопрос важный и достойный пытливого ума!
Все мысли Павлуши сосредоточились на булате. Целыми часами он просиживал над витринами, в которых хранились клинки. Часто среди ночи Павлуша поднимался с постели и ощупью пробирался в кабинет. При трепетном пламени свечи мальчик любовался сокровищами человеческого труда.
Однажды, утомленный за день, Аносов долго не мог уснуть. Было далеко за полночь, когда он тенью скользнул в темный кабинет. Павлуша зажег огарок и уселся в кресло у витрины. Было что-то сказочное в мерцании булатов. При трепетном пламени свечи загадочные узоры оживали, колебались, в их синевато-темной глуби рождались и сыпались искорки. Чудесное зрелище!
Глаза Аносова дремотно смыкались, и тогда булаты струились золотой пылью. Казалось, рои золотых микроскопических звезд неслись в синем небе...
Незаметно усталость взяла свое, и мальчуган крепко и безмятежно уснул подле драгоценных витрин.
Обходивший на заре кабинеты служитель нашел кадета сладко уснувшим в кресле. На полу – застывшие капли воска, потухший огарок. Служитель укоризненно покрутил головой, но быстро схватил остатки свечи и спрятал в карман. Ему стало жалко этого доброго и тихого кадета. Старик собирался осторожно разбудить его...
Но в это мгновенье на пороге вырос Остермайер. Он бесшумно, по-кошачьи подобрался к Аносову и цепко ухватил его за плечо.
– Что это значит? – зашипел он. – Тут пахнет гарью! Вставайте же! воспитатель заметил капли воска на полу и закричал: – Здесь мог быть пожар! Бог мой, какая распущенность! – потрясая руками, он заторопился к директору корпуса.
Через час Аносова вызвали в кабинет директора – Андрея Федоровича Дерябина. Там уже находился и Остермайер.
– Видите, вот он! – засуетился воспитатель. – За такое дело нужно наказывать, Андрей Федорович, сечь розгами!
Темные брови директора изогнулись. Он строго спросил кадета:
– Ты действительно заснул над витриной?
– Виноват, я очень устал и незаметно уснул, – честно признался Павел.
– Видите, он спит не там, где положено! Это распущенность, которую нельзя терпеть. Мы могли все сгореть! – рассерженно заговорил Остермайер.
– Погодите! – решительно перебил его Дерябин и спросил Аносова: – Ты что там делал?
Павел поднял ясные глаза на директора.
– Меня интересуют булаты. Почему не делают теперь таких сплавов? Не может быть, чтобы у нас не изготовили булаты. Ведь сумел же Бадаев сварить свою замечательную сталь! А мы не можем обойтись без булатов! – искренне, с жаром вымолвил Аносов.
– Кто это – мы? – переспросил Дерябин.
– Россия, русские! – горячо продолжал Павел и, разгораясь всё больше и больше, вдохновенно стал рассказывать директору о своей мечте.
– Я хочу научиться делать булаты! Но где узнать об этом? Все только и говорят, что тайна утеряна. А что если мы ее найдем? – горячо говорил юноша, а убеленный сединой директор корпуса сидел, задумчиво склонив голову; на губах его блуждала светлая улыбка. Дерябину по-настоящему понравился этот мальчуган, пылко влюбленный в свою идею. Ему было жалко наказывать нарушителя порядка, но в то же время следовало что-то сделать во избежание неприятностей. Он сделал строгое лицо и сказал кадету:
– И всё-таки господин Остермайер прав. Ты должен соблюдать порядок. Смотри, чтобы в другой раз подобного не случилось! Я недоволен твоим поведением, Аносов. Запомни, ты причинил мне большое огорчение. Ступай! закончил он совсем обмякшим голосом.
Аносов круто, по-военному повернулся и вышел из кабинета. Как только за кадетом закрылась дверь, Остермайер схватился за голову.
– Бог мой, что вы сделали, Андрей Федорович! – возопил он. – Его надо отменно наказать, наказать!..
– Это недопустимо! – поднимаясь, холодно ответил инспектору Дерябин. – За что же наказывать юношу? Всё несчастье его состоит в том, что он увлечен вопросом, разрешение которого сделало бы великую честь нашей стране!
– Не понимаю, в чем дело? – недовольно пожал плечами Остермайер. Аносов просто распущен.
– На этом окончим наш разговор, – холодно перебил его директор и протянул руку.
Хмурый Остермайер вышел из кабинета. Он был совсем обескуражен, так как не мог понять ни поведения своего воспитанника, ни Дерябина. Живя в России, на русских хлебах, он не понимал этого народа. Терпеливо копил деньги и ожидал дня своего отъезда с набитым кошельком...
Огорченный замечанием директора, Аносов вернулся в классы. Друг Илюша сочувственно пожал ему руку:
– Будь терпелив! Не страшись наказания! Проси только скорее отпустить лозаны, а то до субботы истомишься!
– Меня не будут наказывать, – уныло ответил Павел.
– Так почему же ты повесил голову? – недоуменно спросил Илюша.
– Грустно, милый, очень грустно! – с душевной болью вымолвил Аносов. – Куда ни повернись, в твою жизнь лезет иноземец. На своей родной русской земле я будто чужой.
Глава третья
ПРОИЗВОДСТВО В ГОРНЫЕ ОФИЦЕРЫ
Наступил долгожданный день производства в горные офицеры. Утреннее августовское солнце озарило город, Неву, золотыми потоками ворвалось в большие окна конференц-зала, посреди которого стоял длинный стол, покрытый малиновым бархатом с золотым позументом. Светлые солнечные блики отражались от петровского зерцала,* водруженного посреди стола. От дверей к месту заседания тянулась ярко-красная ковровая дорожка, от которой полукругами расходились ряды кресел.
_______________
* З е р ц а л о – трехгранная призма, увенчанная двуглавым
орлом; по ее сторонам были наклеены (иногда выгравированы) три
печатных указа Петра I, относящихся к отправлению законности и
правосудия в империи.
Всё было готово к приему высокого горного начальства и гостей. Тщательно выбритый Захар с расчесанными бакенбардами, в разглаженном мундире, сверкая медалями, величественный и строгий стоял у массивной двери. Все понимали, что близится важный момент в жизни корпуса, и сознание этого заставляло кадет и воспитателей говорить полушёпотом, чтобы не нарушить высокой торжественности.
Аносов обошел все помещения корпуса, как бы прощаясь с ними. В обширном пустом конференц-зале ослепительно блестел навощенный паркет. Здесь стыла та глубокая торжественная тишина, какая бывает в пустынном храме перед службой. Пробежав ряд зал и коридоров, взволнованный унтер-офицер заглянул в примерный рудник. При входе в него в ожидании гостей стояли кадеты младших классов в форме саксонских рудокопов с фонарями у поясов и аккуратными кирками в руках. Завидя товарища, они весело переглянулись и, одновременно подняв фонари, возбужденно-радостно дружно приветствовали его по старинному обычаю саксонских рудокопов:
