Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
В углах горницы сверкал иней, дыхание вырывалось густым паром. Аносов подошел к печке, приложил руку. Холодна и пуста.
– Давно не топлена, батюшка, даже тараканы и те вывелись, – с покорной удрученностью сказала женщина.
– А муж где? – спросил Аносов.
– Кузнец был. От чахотки помер. Аль не помните Кузьму Веселого? пытливо уставилась она на начальника.
– Вспомнил! Добрый кузнец был, – с сожалением сказал Павел Петрович. – Ты вот что, не убивайся: сына вылечим, а тебе пенсию схлопочу!
Женщина хотела броситься Аносову в ноги, но он удержал ее:
– Что ты, что ты вздумала!
Гость ушел, когда замерцали звёзды. Провожая его, вдова облегченно вздохнула:
– Спасибо, батюшка. Теперь чую сердцем, что не пропаду!
На посаде лаяли псы. Звёзды густо усеяли небо, искрился снег, и шумели сосны на Косотуре. Аносов шел и думал, укоряя себя: "Булат очень важен, но дороже всего люди. Как же я проглядел людское горе?".
Он понял, что сейчас он не просто горный инженер, а начальник большого округа, многих заводов. Он должен бывать в Сатке, в Кусе, в Арсинском: его ждут люди, работающие на лесосеках, углежоги, золотоприискатели. За всем нужен хозяйский глаз: приказчики и управители злоупотребляют властью. Аносов вспомнил день выпуска, прогулку с другом вдоль набережной Невы. И, вспомнив, сказал себе: "Кто, как не ты, обещал облегчить труд простого человека? Кто обещал присмотреть за тем, чтобы зря не морили людей?".
В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.
– Это ты правильно решил, – одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку серых. После отъезда Ахте кони заскучали.
Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.
Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось – тяжелые волчьи следы.
Кучер – мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый – обратясь к Аносову, засиял:
– Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, – всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!
Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.
К Аносову поспешил куренной мастер – статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:
– С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали! – Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте...
На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье* было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом – землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:
– Бросай да поди сюда, хозяюшка!
_______________
* Д о л г о т ь е – поленья длиной около двух метров.
Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.
Аносов строго посмотрел на нее:
– Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?
Работница, низко опустив голову, молчала.
– Что молчишь? – мягче спросил Аносов.
Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.
– Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, – пояснил он. – И говорить с благородными людьми разучились. – Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: – Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!
– Врешь! – заплакала женщина. – Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...
Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:
– Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..
– Ты смотри, баба! – зловеще сказал куренной.
Аносов строго взглянул на мастера:
– Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?
– Закон-с! – прижав руку к груди, вымолвил приказчик. – Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...
Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:
– Как ты смеешь так говорить о будущей матери?
Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:
– Он нас и за людей не считает!
Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.
– Простите, ваше высокоблагородие, мы – люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.
– Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.
В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.
– И это всё? – удивленно спросил Аносов.
– Нет, батюшка, не всё, – охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь...
– Плохо живете, плохо, – глухо проговорил Павел Петрович.
По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.
– То лесина от мороза раскололась, – пояснил жигаль.
Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.
– Как тебя звать, дед? – спросил начальник округа.
– Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы... – он замолчал и позвал Аносова: – Вы у огонька обогрейтесь...
Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:
– Погляжу, чтобы шкоды не вышло...
Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:
– Фу-бу... Фу-бу...
Дед Иван засмеялся:
– Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! – Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: "Фу-бу... Фу-бу..."
– Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: "Филин да ворон – зловещие птицы. Коли кричат – к несчастью!.." Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, – улыбнулся старик.
– Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! – обронил Павел Петрович.
– В старые годы леса здесь были непроходимые... И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами...
– Ты что, видел его? – оживился Аносов.
– Как вас вижу, – спокойно ответил жигаль. – В плечах крепок, а умом еще крепче был!..
Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:
– Расскажи, дед, что-нибудь про него.
– А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила... Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? – размеренно и складно начал дед. – Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, – под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по этим местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, – войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: "Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота". Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул...
– А бочку? – перебил неожиданно согбенный жигаль.
– Известно, бочку захватил, – ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: – И-их, как пылает!
– А ты не томи, кончай, раз начал!
– Не торопись, твое золото при тебе останется! – слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: – Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: "Алла, бисмалла!". А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: "Фу-бу, фу-бу!" – дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко...
У костра наступило глубокое безмолвие. В небе вспыхнули звёзды. Ковш Большой Медведицы низко склонился над огнищем и, казалось, сыпал в него золотые звёзды. Из-за хмурой ели поднялся месяц, и на снегах засверкали синеватые искорки. К огню вышел кучер и сказал:
– Коней устроил, и вам пора, барин, на отдых... Тут в избенке куренного и переспите...
Еще не прояснилась утренняя синева в лесу, когда Аносов обошел курени, поговорил с работными, записал что-то в книжечку и только после этого уселся в сани. Застоявшиеся кони дружно рванулись вперед. Небо было чистое, холодно лучилось солнце, и кучер не утерпел, запел лихую песню:
Во Уральском, во дремучем лесу,
В самой дальней во заимушке!..
Однако, не допев ее, он вдруг обратился к Аносову:
– А что, барин, Емельян Иванович и впрямь царь был?
– Замолчи! – прикрикнул на него Аносов. – Знаешь, за такие речи язык рвут!
– Ну, вы-то этого не дозволите! – уверенно отозвался кучер и снова запел...
Аносов приезжал на заводы и рудники почти всегда внезапно: он ненавидел парадные встречи и лесть. Кучер Силантий, хорошо изучивший нрав начальника, подвязав бубенцы, тихо подвозил Аносова к заводу. Павел Петрович вылезал из экипажа и шел прямо к горну. На ходу сбрасывал мундир, надевал кожаный запон и без раздумий принимался за работу. В кузнице он ковал железо, у домен следил за выпуском литья. Вместе с работными ел постные щи. "Вкусны, но только после работы!" – говорил он.
После обеда торопился в казармы, осматривал всё сам, выслушивал жалобы. Уставившись строгим взглядом в жалобщика, предупреждал: "Говори, но без вранья и без прикрас". И ему говорили жестокую правду.
На рудниках Аносов лез в шахту. Он хорошо знал все горные породы и, заметив тяжелый, неправильный удар, сам брал кирку и показывал, как сподручнее отбивать руду.
Усталый, потный, он садился на отвалы и беседовал с рудокопами. Это всё были старые уральцы, с детства сроднившиеся с шахтами.
Сверху, с нависших грузных глыб, падали холодные капли, где-то поблизости звенел подземный ручей. Сыро, затхло, безмолвно, – плохо оборудованный рудник похож был на могилу. Тяжел труд, но люди не пугались опасной работы и старались на совесть.
Глава шестая
В СТАРОМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ
Увлечение фрунтом, стремление военизировать всё, строгости, которыми отмечалось царствование императора Николая, не миновали и уральских заводов. Царским указом, который был опубликован 17 января 1834 года, горное ведомство во всей Российской империи получило военную организацию. Был учрежден корпус горных инженеров с министром финансов во главе в звании главноначальствующего. Главным начальником всех уральских заводов царь назначил генерал-лейтенанта Дитерикса. Заводские мастеровые были разделены на нижних и работных чинов. Первые сравнивались по службе с унтер-офицерами, вторые – с рядовыми военной службы. Они обязывались беспорочно прослужить в горном заводе тридцать пять лет и только после этого могли уходить в отставку. Мальчики, родившиеся в заводских семьях, с пеленок вписывались в список будущих рабочих чинов. Достигнув восемнадцати лет, они вступали в команду.
Указ привез из Екатеринбурга горный чиновник; его объявили златоустовцам. Старик Швецов молча выслушал грамоту, грустно посмотрел на сына Павла и горько сказал:
– Были мы крепостными, а теперь стали фрунтовыми. Секли нас лозинами, а ноне дожили до шпицрутенов. Я уж дотяну, сынок, а тебе доведется, не приведи бог...
Запекшиеся губы литейщика задрожали от обиды. В этот день он впервые не обмолвился ни словом с Аносовым.
Но и Павлу Петровичу было не по себе. Он ясно представлял себе, что горное царство, которое охватывало огромное пространство, – тысячи заводов, рудников, сёл и деревень, – теперь фактически станет своеобразными аракчеевскими военными поселениями. Всё теперь ставилось в полную и бесконтрольную зависимость от горного правления, которое размещалось в Екатеринбурге. В распоряжении начальника Уральского хребта появились подвижные инвалидные роты для наведения "порядка". Не случайно был введен и военный суд для рабочих. Аносов, мрачный, взволнованно ходил по кабинету.
Татьяна Васильевна тревожно взглянула на мужа:
– Неужели это тебя так расстроило?
Павел Петрович строго посмотрел на жену:
– А как ты думаешь, каково мне увидеть старика Швецова под шпицрутенами? Седого, отдавшего все свои силы заводу человека могут за нечаянную оплошку провести по "зеленой улице".
– Ты всегда страхи рисуешь. Ты же начальник и всегда сможешь своих отстоять, – самоуверенно сказала она.
Аносов взглянул на Татьяну Васильевну, хотел в сердцах сказать обидное слово, однако сдержался и промолчал.
Молча сели за вечерний чай...
В июне Павла Петровича вызвали в Екатеринбург. В мрачном настроении подъезжал он вечером к городу. Улицы тонули во мраке. Несмотря на летнюю жару, посреди площади простиралась огромная зловонная лужа, а неподалеку от нее подле полосатой будки стоял дремавший страж, опираясь на алебарду.
Аносов не решился вечером являться в горное правление и остановился в гостинице. В большом зале горели сальные свечи, клубился табачный дым, было шумно и неуютно. Павел Петрович устроился в замызганной комнате. Через час к нему постучали; он поднялся с дивана и распахнул дверь. На пороге стоял пьяный купец. Покачиваясь, он икнул и громогласно провозгласил:
– Наслышан о вас. Купец Рязанов. Будем знакомы...
Павел Петрович учтиво поклонился:
– Простите, я очень занят, да и на покой пора...
– Ты, милай, не кочевряжься, – панибратски перебил его купец. – Я тебе не шишига какая, – по пуду в день золота намывают на моих приисках. Слыхал?
Без приглашения он уселся в кресло.
– Милай, я только что в стуколку капитал выиграл. Пить хочу, гулять хочу! – золотопромышленник потянулся к Аносову целоваться. Павел Петрович отстранился.
– Помилуйте, мы так мало знаем друг друга, – сухо сказал он.
– Дворянин? Брезгуешь? – крикнул купец. – А это видел? – Он распахнул поддевку, и на рубахе заблестела звезда "Льва и Солнца". – Видал, милай? Шах персидский пожаловал... Я мечеть в Тегеране воздвиг. Ась?
Аносов много слышал о Рязанове, купец держал в своих руках большинство крупных горных чиновников. Не хотелось ссориться.
– Не сердитесь, – сказал Аносов. – Я очень польщен знакомством с вами, но я... я болен...
– Чем же ты болен? – сочувственно спросил гость.
– Я сам не знаю. Трясет... Может быть, что серьезное.
– А вдруг холера? – вскочил купец и закрестился. – Эфтова еще нехватало! – И, пятясь, он стал отступать в распахнутую дверь. Хол-е-е-р-а! – заорал он и затопал сапогами по коридору.
Аносов устало бросился на диван.
"Что за люди? – в ужасе подумал он. – Рабочим платят по три копейки в день, порют на смерть за прогулы, а сами прожигают тысячи!"
Незаметно стал дремать. Долго еще доносился шум, крики из зала. Кто-то истошно закричал:
– Спаси-и-те, бью-ю-т...
И всё сразу стихло. Усталость взяла свое; Павел Петрович загасил свечу и уснул...
Утром он отправился к начальнику горных заводов Уральского хребта. За Исетским прудом возвышались белокаменные палаты с прекрасной строгой колоннадой. Солнце щедро лило потоки света на зеркальную гладь пруда. Шумели густые береговые осокори. Но шумнее всего было на широкой немощеной улице. Перед распахнутой настежь лавкой кричала и волновалась большая пестрая толпа. Люди бросались на что-то, схватывались в драке, вопили. Мелькали кулаки. Из людского клубка на карачках выполз бородатый будочник с синяком под глазом.
– Что же это? Бунт? – испуганно уставился на него Аносов.
– И-и, батюшка, что надумал! – потирая синяк и поднимаясь на ноги, прохрипел будочник. – Бунты давно отошли. Купец Рязанов скупил всю лавку Абросимова, вот целыми штуками ситцы да сукно в народ кидает. Кому же охота упустить такое? Стой, стой, никак опять..
Не обращая внимания на Аносова, он снова бросился в толпу и закричал:
– Братцы, братцы, и мне хошь на рубаху!
– Кто это кричит? – захрипел пропитой голос и, раздвигая народ, вышел купец Рязанов со штукой яркого кумача. Размахнувшись, он кинул штуку ситцу вперед, она взметнулась, как яркое пламя, и красная дорожка простерлась среди улицы.
– Раскручивай! В кабак хочу! А ну с дороги! – властно закричал купец и хмельной, неуверенной походкой двинулся по кумачу.
Павел Петрович поспешил укрыться за спины. Рязанов прошел вперед, подобрал брошенную будочником алебарду и давай бить окна. Зазвенели стёкла, заулюлюкали люди. Самодовольный, потный и пьяный купчина, круша всё на своем пути, орал, словно на пожаре:
– Бей всё! Лакай, братцы, хмельное. За весь кабак плачу! – Куражась, он остановился у кабака и зычно позвал: – Еремеич, ведро шампанского, коня моего омыть!..
Аносов был поражен. В кабаке словно ждали купецкого выкрика, выбежал малый с ведром игристого вина и, бросаясь навстречу гулёне, готовно спросил:
– Куда прикажете, ваше степенство?
– Коня, савраса моего, окати!
Трактирный слуга, не раздумывая, побежал следом за купцом и, заметив гривастого скакуна, проворно окатил его шампанским.
– Батюшка, родной, мне хоть капельку! – ощеря редкие зубы, запросил будочник.
– А, это ты, шишига! Стой! – медведем рявкнул на него купец. Подставляй морду! За удар – красненькая! – И, не долго думая, он размахнулся кулаком и съездил бородатого стража по лицу. Будочник только сморкнулся, утер показавшуюся из носа сукровицу и залебезил:
– Еще размахнись, батюшка. Ну, ну, ударь, ударь, благодетель...
Он поспешил за бушующим Рязановым. И что больше всего поразило Аносова, – никто не торопился прекратить безобразие, и каждый радовался, когда буйство докатывалось до его порога. Стыдясь за толпу бездельников, Павел Петрович юркнул в боковую улицу и скрылся от позорного купецкого куража...
В прохладной приемной начальника Уральского хребта стояла тишина. Чиновник, выслушав Аносова, вежливо предложил:
– Садитесь. Их превосходительство генерал-лейтенант Дитерикс скоро-с примут.
Действительно, ждать долго не пришлось; Павел Петрович четким шагом вошел в кабинет Дитерикса и отрекомендовался. Старый, истощенный генерал поднялся с кресла, любезно пожал Аносову руку и просяще предупредил:
– Я очень, очень болен... Мне, извините, тяжело. Прошу вас докладывать покороче.
Начальник горного округа стал рассказывать о положении на заводах, а Дитерикс, прикрыв глаза, молча слушал. Его потухшее желтое лицо казалось пергаментным.
"Он действительно стар и болен", – подумал Аносов и поторопился. Кончая доклад, Павел Петрович не удержался и рассказал о булатах.
– Булаты! – вдруг встрепенулся и ожил генерал. – Это очень хорошо. Государь ждет от вас настоящих булатов. Я очень доволен вами.
Аносов покраснел от смущения и ждал вопросов. Их, однако, не последовало. Павел Петрович встал, вытянулся:
– Какое будет ваше распоряжение?
– Ах, да да, – спохватился генерал. – Распоряжение? Оно будет, но не сейчас, позже... А пока... – Он наклонил голову, давая понять, что аудиенция кончена.
Павел Петрович вышел на улицу, на полдневное солнце. Было тихо, вдали клубилось облако пыли. У будки, как ни в чем не бывало, стоял будочник. В руках – уцелевшая алебарда. Завидя Аносова, он укоризненно покачал головой:
– Эх, барин, напрасно ушел... Гляди, куда гульба покатилась, – указал он вдаль. – Теперь знай гуляй: Рязанов не меньше недели прохороводит. Весь город перевернет. Что ему? Миллионы. Шутка ли? Ему всё можно...
Инженер не дослушал его и пошел вдоль деревянного тротуара. Безотрадные мысли овладели им.
"Как безобразно, нелепо расточаются силы и богатство народа", – с укором подумал он.
Неделю Аносов прожил в Екатеринбурге, избегая шумных знакомств. Посетил гранильную фабрику и долго в задумчивости наблюдал за работой гранильщиков. На его глазах маленький, щуплый старичок, с быстрыми, молодыми глазами, гранил горный хрусталь; блеклый, тусклый, он оживал под корявыми руками мастера. Любовно обтерев минерал сухой ладонью, старик протянул его Аносову и предложил:
– А ну-ка, господин, глянь-ка в "окошко!".
Павел Петрович взял самоцвет, наклонился над срезом, и сразу заиграло на сердце. Казалось, перед ним раскрылся родник, ясный и прозрачный до самого дна. А вода в нем – голубоватая, студеная, – такая, от которой при питье ломит зубы. А вот рядом – тонкая травинка, и на берегу – кромочка желтого песка, озаренного солнцем. Тишина, покой наполняли этот хрустальный мир...
– Видишь, господин, что делает терпение! – радостно сказал мастер. Гранильное дело такое – терпение да терпение; и любовь, конечно. Когда самоцветик упорствует, я разговариваю с ним по душевности, – он скорее тогда поддается... Недаром в песне поется:
Уросливы, привередливы,
Не ко всем идете в рученьки,
Обойдете бесталанного,
Обойдете несчастливого...
Шустрый старик гранильщик и сам, как самоцветик, весь сиял и радовался своей работе. Его счастье развеселило Аносова, он улыбнулся и сказал:
– Ну, старина, жить тебе еще лет со сто да украшать своими камнями-самоцветиками человеческую жизнь!
– Спасибо на добром слове, родимый мой! – отозвался мастер, теплыми отцовскими глазами провожая Аносова...
Уехал из Екатеринбурга Павел Петрович со странным чувством пустоты. Город с наступлением темноты погружался в безмолвие. Ни огонька, ни звука. Только караульные сторожа исправно колотили в чугунные била; тяжелые, мрачные удары разносились над городом. Исправно храпел будочник. Так было в городе на Исети еще во времена начальника сибирских заводов Татищева, так осталось и теперь. Лишь в грязном зале гостиницы, освещенном сальными свечами, шумели торговые тузы, горные чиновники и пестрое окружение их. У большого стола с зеленым полем то и дело раздавалось: "Угол!" – "Дана!" "Бита!" – "На двенадцать кушей!" – "По тысяче очко!". Груды радужных ассигнаций и золота громоздились перед банкометом, который дымил вонючей сигарой...
Всё осталось позади. По лесной дороге Аносов возвращался в свой любимый Златоуст. И когда кони вынесли его к шумящей горной речонке, он приказал ямщику остановить тройку, вылез из экипажа и освежил лицо холодной водой.
– Как хорошо дышится! – облегченно вздохнул он.
И темные, косматые горы, и синее, усыпанное звёздами небо успокоили его. Прислушиваясь к шуму вековых сосен, он прошептал:
– Ропщет Урал-батюшка, сердится...
Ямщик, услышав слова Павла Петровича, весело отозвался:
– Из века так, барин! Но нет краше и милее сердцу нашего края. Богат и просторен! Э-ге-гей!.. Слышь, как эхо загудело в горах? – Ощерив крепкие, волчьи зубы, он богатырски гоготал. Ему отвечали дремучие дебри.
"Силен человек! – подумал о ямщике Аносов. – Могучий Камень и людей взрастил железных!" – Он поудобнее устроился в экипаже и под звон колокольцев скоро уснул.
Глава седьмая
ГЕНЕРАЛ ГЛИНКА И АНОСОВ
В октябре 1836 года Дитерикс был уволен по болезни в отставку, и по высочайшему указу в марте 1837 года главным начальником горных заводов Уральского хребта был назначен свитский генерал-майор Владимир Андреевич Глинка.
Про него старые горные инженеры в Златоусте говорили: "Ну, этот покажет себя! Страшен! Жесток!".
Вскоре генерал дал знать о себе: в канцелярию Златоустовского горного округа из Екатеринбурга прислали образцовые шпицрутены при казенном пакете за сургучной печатью.
В первую минуту Аносов предположил, что это шутка, но, вскрыв конверт, увидел бумагу, в которой строго предписывалось озаботиться изготовлением трех тысяч шпицрутенов по наглядному образцу. Павел Петрович с брезгливостью взглянул на гибкую лозовую палку длиной в сажень и с возмущением приказал:
– Уберите немедленно!
Но грозовая туча подошла к самому порогу.
Когда сошли снега и отшумели талые воды, по просохшей дороге примчался на взмыленной лошади курьер. Доскакав до Златоустовского завода, он соскочил с седла и гулким военным шагом направился в кабинет Аносова. Без всяких предисловий курьер объявил:
– Ваше высокоблагородие, начальник Уральского хребта изволит вскоре сюда прибыть. Благоволите достойно встретить! – Он щелкнул каблуками, повернулся и, звеня шпорами, вышел.
Сердце Аносова болезненно сжалось: он почувствовал, что сюда, в его маленький неказистый кабинет, протянулись жестокие руки царя Николая. Отправился на квартиру, переоделся в парадный мундир и в сопровождении горных чинов на тройке поспешил к границам округа. Тем временем в Златоусте всех охватила небывалая суматоха. Началась она с квартиры Аносова, где взволнованная, раскрасневшаяся Татьяна Васильевна металась по комнатам. Ей нужно было успеть подготовить обед и справиться с нарядами.
– Ах, боже мой, что же это будет? Ведь он свитский генерал! Он любит утонченность в нарядах и в обращении! – поминутно восклицала она.
Суматоха перебросилась в город. Мастеровых немедленно переобрядили, построили на площади в батальонные шеренги. Командир роты, он же и начальник плац-парада, покрикивал:
– Главное, чтобы ни гу-гу! На месте замереть! Строй – святое место! Эй, ты, что пузо выпятил? А ну, подтянись! – голос красноносого подпоручика звучал резко и властно.
Рабочие угрюмо построились в ряды. Сутулые, коренастые, с тяжелыми мозолистыми руками, они стояли, опустив глаза.
– Головы выше! Явится начальство, сам генерал, – ешь его глазами! продолжал зычно поучать офицер.
Вокруг шевелилась говорливая заводская толпа. На площадь сбежались жёнки, прибрели старики, воробьиной стаей налетели крикливые ребята. Везде им дело, всюду суют свой нос и всё видят. Курносый мальчуган шмыгнул носом и, завидев вдруг соседку, заорал:
– Тетка Онисья, а к церкви воз виц привезли! Сказывают, сечь будут провинных!
– Замолчи, кликуша! – пригрозила баба и переглянулась с мужиками.
– Не привыкать нам. Баре продубили крестьянскую шкуру! – угрюмо проворчал стоявший рядом рабочий.
Солнце поднималось к полдню. Припекало. Над окрестными горами прозрачная синева.
Толпа ожидающе смотрела на Березовую гору.
– Гляди, братцы, скачут!
– Едет, едет! – закричали в толпе.
С крутого ската в златоустовскую впадину, поднимая пыль, мчались тройки. Впереди скакал бородатый казак и плетью сгонял с пути встречных:
– Прочь с дороги! Эй, посторонись!
Из-под копыт его бешено скачущей лошади разбегались куры, уносились с лаем псы. Женщина, схватив уползшего на дорогу ребенка, торопилась уйти от казацкой плети.
Экипажи приближались. Вот кони вылетели на площадь и, описав полукруг, разом остановились перед фрунтом. По взмаху офицерской руки, все вразнобой закричали "ура".
Из экипажа медленно вышел старый генерал. Высокий, прямой, как палка, с густыми нависшими бровями, он грозно блеснул глазами. Все взоры обратились на Глинку. Держался он браво, разгладил густые седые усы, расправил по-военному плечи, вскинул голову и выкрикнул:
– Здорово, молодцы!
Солдаты дружно ответили на приветствие, а работные опоздали. Спохватились, да поздно. Генерал стоял уже перед фрунтом. К нему подбежал с рапортом подпоручик, но генерал отмахнулся от него:
– Что вы ревете, словно коровье стадо! Где у вас воинский вид? Чему учили? – Оборотясь к подбежавшему Аносову, громогласно объявил:
– Вы распустили рабочие команды! Что за сброд такой собран? А? Я вас спрашиваю!
Павел Петрович побледнел, вытянувшись доложил:
– Это не сброд, ваше превосходительство. Всё умельцы – лучшие уральские мастера по холодному оружию.
Генерал опешил, вытаращил на Аносова изумленные глаза: он никак не ожидал внезапной защиты работных от начальника горного округа. Вскипев, он готов был накричать на Аносова. Однако, сдержавшись, сурово заметил инженеру:
– Вы плохо знаете воинский устав. Я не чувствую здесь нашего духа! и вдруг заорал на работных: – Я вас научу воинскому духу. Я покажу вам... Кто здесь проштрафился? Два шага вперед!
В рядах произошло замешательство. Однако, подталкиваемые сзади, из шеренги вышли двое хмурых работных. Они стояли, опустив головы, и ждали.
– Тэк-с, – крякнул генерал и, оборотясь к офицеру, приказал: Приготовиться к экзекуции. Построиться в две шеренги! – Он строевым шагом подошел к ближайшему работному и, уставя на него строгие глаза, спросил: Из рудника бегал?
– Бегал, ваше превосходительство, не утерпел, по семье соскучал, упавшим голосом ответил рудничный.
– Пятьсот палок! – безжалостно отрезал Глинка и отвернулся от осужденного.
Весь посеревший, Аносов приблизился к генералу и тихо сказал:
– Ваше превосходительство, вы в этих краях в первый раз. На этот приезд простите, пусть идет с миром...
– С миром? – высоко поднял брови генерал. – Вы с ума сошли! Строгость нужна сразу. Слышите? – неожиданно он осекся, встретившись взглядом с Павлом Петровичем. Его поразил зловещий блеск глаз и разлившаяся бледность на лице инженера. Снизив тон, он с легкой усмешкой сказал Аносову. – Вы, сударь, больны. Вам надо немедленно в постель... Вы свободны...
Было больно, обидно, но в то же время во имя большого дела Павел Петрович смолчал. Да и к чему мог бы привести сейчас протест? Аносов молча отошел от генерала и, постояв минуту-другую в толпе служащих, незаметно побрел домой.
