Текст книги "Большая судьба"
Автор книги: Евгений Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
Заметив бородатого Швецова, Гумбольдт кивнул в его сторону:
– Ваш помощник?
– Это лучший литейщик здесь. Редкий мастер!
Гумбольдт с изумлением рассматривал старика, потом спросил Павла Петровича:
– Можно видеть ваше искусство?
Аносов кивнул головой, выражая согласие. Не успел он оглянуться, как Гумбольдт решительным движением скинул шляпу, снял фрак и ловко засучил рукава белоснежной рубашки.
– Я очень хочу видеть, что происходит в плавильной печке и в тигле, деловито сказал он.
– Сейчас мы проводим тридцать пятый опыт, – четко доложил Павел Петрович ученому. – Заложено сорок пять фунтов рафинированной стали и пять флюса. Время плавки – четыре часа. Скоро будет готово!
Гумбольдт, как опытный мастер, осмотрел плавильные печи, тигли, заглянул в фурму. Он обо всем подробно расспрашивал и одобрительно кивал головой.
– Я счастлив, что встречаю здесь ученого-металлурга, – искренним тоном сказал он и, завидев журнал опытов, потянулся к нему: – Что это?
Аносов объяснил.
– Это очень ценно и честно! Вы по-настоящему желаете помочь науке! сказал Гумбольдт.
Старый литейщик одобрительно поглядел на ученого. Его поразила в нем простота и ловкость, с какой он заглядывал в тигли.
– Вот это стоящий человек, хотя и немец! – похвалил Швецов гостя, когда все ушли из цеха.
– Милый ты мой, – душевно сказал Аносов, – и немцы, так же как и русские, бывают разные! Одни думают о благе человечества, другие – только о своей шкуре!..
Вечером у Ахте состоялся бал. Аносовы пришли с небольшим опозданием. Большие окна управительского дома были ярко освещены, и в них мелькали танцующие пары. У подъезда стояли экипажи, толпились ямщики и любопытные. Шумя шелком, опираясь на руку мужа, Татьяна Васильевна неторопливо поднималась по лестнице.
– Ах, Павлушенька, мне не по себе, – с отчаянием вздохнула она: этот Ахте везде и всюду старается оттеснить тебя!
– Но ведь он начальник, не забывай этого, милая.
Они вступили в ярко освещенный зал. В канделябрах пылали сотни восковых свечей. Вдоль стен сидели разодетые дамы и их нарумяненные дочки. Во всем чувствовалась натянутость. Даже танцующие пары казались деревянными манекенами, – так бесстрастны, угловаты были их движения. В первой паре шел Гумбольдт с белокурой дочерью хозяина. Завидя Аносова, он приветливо улыбнулся.
Павел Петрович невольно залюбовался статностью шестидесятилетнего ученого. Движения его в танце отличались легкостью, изяществом. На нем был фрак голубого сукна с золотыми резными пуговицами, на груди сверкала звезда. Панталоны, забранные в короткие лакированные ботфорты, плотно обтягивали крепкие мускулистые ноги. Приятная улыбка озаряла свежее, спокойное лицо ученого.
За ним в кадрили вели своих дам горные инженеры в синих мундирах, расшитых золотом. Черные бархатные воротники были высоки и слишком жестки, и оттого фигуры кавалеров казались чопорными, – они чем-то напоминали журавлей в танце.
Но вот отгремели последние звуки оркестра, и пары распались. Ученый неторопливо подошел к Аносовым. Он учтиво поцеловал руку Татьяны Васильевны и пригласил ее на следующую кадриль. Глаза молодой женщины засияли.
– Мой дорогой, – взяв под руку Павла Петровича, просто сказал Гумбольдт. – Вы совершили чудо. Да, да, чудо! Господин Ахте подарил мне ваш клинок. Это настоящий булат! Я буду писать об этом Егору Францевичу Канкрину...
По телу Аносова пробежало тепло, он хотел рассказать собеседнику об опыте, но в эту минуту раздались звуки оркестра, и Гумбольдт, бережно взяв за руку Татьяну Васильевну, увлек ее на середину зала. Павел Петрович заметил, какой неподдельной радостью засияло лицо жены, как легко и плавно она заскользила по паркету.
Подошел Ахте и крепко пожал Аносову руку:
– Успех, большой успех у вас, сударь! Ваши опыты одобрил сам Гумбольдт!
– Я очень благодарен вам, Адольф Андреевич, искренне благодарен! взволнованно сказал Аносов. – Мне приятно, что я полезен заводу...
Неожиданно к Ахте подбежала дочь и увлекла его в сторону. Павел Петрович почувствовал себя неловко и решил пройтись в танце. Глазами он обежал зал и вдруг по-мальчишески покраснел. Прямо перед ним сидела Эльза Каймер и пристально смотрела на него.
"Боже мой, как она изменилась: потолстела, стала рыхлой! – с жалостью подумал инженер. – Потускнели и голубые глаза!"
Не пригласить ее на кадриль было неудобно; он подошел к ней и учтиво поклонился. Она обрадовалась, крепко сжала его руку и зашептала:
– Данке, данке, Павлуша...
Несмотря на тучность, Эльза танцевала легко. Аносову вспомнилось былое.
– Вы всё такая же хорошая хозяйка? – чтобы сказать ей что-нибудь приятное, вымолвил он.
– О да! – кивнула она. – Но мой отец становится всё больше нетерпим. Он всё время недоволен. О, как он не любит вас!
– Вы очень откровенны, Эльза! – улыбаясь, сказал Аносов.
– Я вас всегда уважала. Вы честный человек и умеете много трудиться и мало говорить... Однако я очень устала, – тяжело дыша, сказала она и снова крепко пожала ему руку. – Данке, Павлуша... У меня так сильно болит сердце, может скоро умру...
Ему стало до бесконечности жаль эту добродушную девушку. Отведя ее на место, Павел Петрович поклонился ей и сказал с нескрываемой грустью:
– Эльза, вам рано говорить о смерти. Знайте, что у каждого человека свое горе...
Когда смолкла музыка, Гумбольдт церемонно подвел Татьяну Васильевну к Аносову. Нарядно одетые служанки, шумя накрахмаленными юбками, разносили и предлагали гостям прохладительные напитки и конфеты на подносах. Было душно, пахло пудрой, духами. Вокруг Гумбольдта собралась стайка веселых, но назойливых дам.
Татьяна Васильевна взяла мужа под руку и пошла вдоль зала.
– Знаешь, милый, – восхищенно заговорила она: – Гумбольдт настоящий кавалер... Всё же жаль, очень жаль, что он не принц! – с ноткой сожаления закончила молодая женщина...
Александр Гумбольдт сдержал свое слово: еще будучи на Урале, написал письмо министру финансов Канкрину, в котором подробно описал посещение Златоуста и встречу с Аносовым. Ученый сообщил министру новость – на Урале ему, Гумбольдту, подарили настоящий булатный клинок. И сделан этот клинок из стали, отлитой по рецепту русского горного инженера. Что клинок булатный, – в этом нет сомнений. Ученый сам подробно исследовал красивые золотистые узоры, характерные для сплава высокого качества.
Гумбольдт не предполагал, что своим письмом сильно взволнует Канкрина. Министр финансов усиленно интересовался восточными клинками, Николай I любил хорошее оружие, очень много внимания уделял вооружению конницы и как-то раз сказал Канкрину: "Вы ведаете горным делом, но почему у нас нет хороших металлов для клинков?" – "Ваше величество, – угодливо склонив голову, ответил министр, – настоящие булатные клинки делаются только на Востоке, и мастерство это представляет большой секрет". – "Вы должны добыть булатные клинки и узнать секрет!" – властно заметил царь.
Министр финансов немедленно написал письмо кавказскому наместнику графу Паскевичу-Эриванскому, прося его найти мастера по булату и приобрести несколько кинжалов и сабель.
Паскевич отыскал такого мастера в самом Тифлисе. Кахраман Елиазаров жил в лачуге над Курой. В своей маленькой мастерской он изготовлял прекрасные клинки. По всему Тифлису ходила слава, что он является непревзойденным оружейным мастером, владеющим секретом восточного булата.
Когда адъютанты графа отыскали его лачугу и привели мастера к вельможе, он низко склонился и, почтительно выслушав Паскевича, ответил: "Ваше сиятельство, я действительно умею делать булатные клинки, но, к сожалению, сейчас ничего не могу вам предложить. Всё оружие разошлось. Если угодно вашему сиятельству, я изготовлю прекрасные кинжалы, но они будут дороги, очень дороги. Согласитесь ли вы на высокую цену?" "Сколько? – надменно спросил наместник, презрительно разглядывая оборванного, худого старика. – "Сто шестьдесят червонцев за один кинжал, ваше сиятельство", – низко кланяясь, ответил мастер. – "Ты с ума сошел!" зло выкрикнул Паскевич, но старик не испугался и ничего не ответил. – "Что же ты молчишь?" – уставился в него сердитыми глазами наместник. – "Сто шестьдесят червонцев, ни больше, ни меньше!" – хладнокровно отозвался оружейник и снова поклонился, собираясь уйти. – "Постой! – остановил его наместник. – Чёрт с тобой! Грабишь, но так и быть, делай пять булатных кинжалов и три сабли. Только поживее!.."
Паскевич знал о невероятной скупости Канкрина и сильно беспокоился, сообщая ему о цене. Однако, несмотря на большую скаредность, министр финансов немедленно отозвался. Он требовал, чтобы булатные клинки были добыты любой ценой.
Кахраман Елиазаров постарался: заказ исполнил в срок. Офицеры кавказской армии – большие знатоки восточного булата – нашли, что кинжалы и сабли – исключительно высокого достоинства. Изготовленные клинки с нарочным были спешно доставлены в Петербург.
Канкрин отнес булаты царю. Николай был в восторге. Он любовался синеватым отливом их и не хотел выпускать клинок из рук. "Отменное оружие! – одобрил он и, оборотясь к министру, сказал: – Такое надо и у нас делать. Договоритесь научить сему искусству наших златсустовских мастеров!".
Министр финансов вновь написал письмо наместнику Кавказа, прося его договориться с Кахраманом Елиазаровым о том, чтобы тот за изрядную оплату взялся обучить нескольких мастеров делать булат. Тифлисский мастер долго отказывался. Но червонцы, щедро высыпанные перед ним, соблазнили его и он согласился принять учеников и научить их своему секретному мастерству.
Еще задолго до приезда Гумбольдта в Златоуст прискакал петербургский курьер и по приказанию Канкрина велел срочно отобрать четырех смекалистых мастеров для отсылки в Тифлис. В городке поднялся переполох. Ахте настоял на том, чтобы обучаться булатному делу поехали два русских и два золингенца. На том и порешили. Павел Петрович предложил Швецову послать в науку сына его – Павла, но литейщик безнадежно махнул рукой. "Пусть помогает тут! Ничему их там не научат. Одно мошенство! – хмуро отрезал он. – Какой же настоящий мастер продаст свой секрет! Шалишь, батюшка!"
Златоустовские мастера уехали в Тифлис и пробыли в учении у Елиазарова два года. Жили они плохо, выполняли черную работу. Ни разу ученики не видели, чтобы Кахраман сам готовил сплавы. Уральские мастера привезли с собой пластины стали, железа, чугуна, но Елиазаров их забраковал. "Булат можно приготовить только из индийского железа!" заявил он. "Но чем оно отличается от нашего уральского?" – спросил наиболее любознательный из уральцев. "Это увидишь сам!" – строго сказал мастер и вручил уральцу кусок стали.
Разглядывая ее, ученики вспомнили, что точно такую же сталь они видели в кабинете Аносова. "Это кум-гунды, индийская волна!" – признал булат один из уральцев. "Ну вот и будешь ее нагревать!" – сказал Кахраман.
Целыми днями ученики постигали нагревание булатной стали. Сам Елиазаров садился за станок и принимался разрисовывать клинки.
Присматриваясь к работе мастера, золингенец вдруг вскричал: "Смотри, что он делает! Этот плут наводит узор. Так делают у нас в Золингене. Зачем было сюда ехать?".
Ученики отправились к наместнику. После долгих ожиданий их, наконец, пустили в приемную. Грозно насупившись, Паскевич выслушал златоустовских мастеров и укоряюще сказал: "Поторопились вы со своим суждением. Кахраман – старик, восточный человек. Он, без сомнения, знает секрет булата, но, судите сами, легко ли ему сразу расстаться со своей тайной? Потерпите, понаблюдайте, и всё откроется!".
Но сколько уральцы ни наблюдали за мастером, ничего интересного не нашли. Старик хитрил, лукавил. Своим таинственным поведением и недомолвками он старался показать, что таит волшебную тайну. На самом же деле, седобородый Кахраман скупал булатную сталь у персидских купцов и делал из нее клинки. Прошло два года, и златоустовские мастера были отозваны в Петербург. Их представили министру финансов, и уральцы по совести рассказали Канкрину всю правду. Министр пришел в негодование: он понял, что Елиазаров обманул Паскевича.
Канкрин был расстроен, не зная, как доложить о случившемся царю. К этому времени и подоспело письмо Александра Гумбольдта, в котором тот сообщал об Аносове. Министр финансов обрадовался: наконец-то найден выход! В тот же день начальству горных заводов уральского хребта последовало предписание поручить Аносову продолжать опытные плавки по изготовлению булата...
Глава четвертая
НАЧАЛО МЕТАЛЛОГРАФИИ
Павел Петрович обрадовался, расширил опыты. В 1830 году он проделал семнадцать опытов, а в последующем году – уже двадцать шесть. Аносову удалось получить сталь с различными узорами. Однако он сдержанно относился к своим успехам: победа была еще далека!
В журнал об очередном опыте им было записано: "Сталь с хромом принимает высшую полировку... Узоры от хрома красивее, нежели от марганца, и по расположению своему более других приближаются к булатным".
"Но всё же это не булат! – решил инженер. – В этом, по всей вероятности, и кроется ошибка французского химика Бертье, который почитал хромистую сталь за булат".
Аносов упорно продолжал работать. Последнее время он почти не спал, руки у него огрубели, глаза стали воспаленными, красными...
Наступил хмурый, дождливый день. Из-за гор поднимались темные, косматые тучи и целый день клубились над Златоустом, изливая обильные потоки. Громатуха вздулась, гремела.
– Разошелся наш урыльник! – шутили рабочие.
В эти дни из Петербурга пришла неожиданная для Павла Петровича эстафета: Ахте переводили на должность берг-инспектора Пермского горного правления, а начальником горного округа и директором Златоустовской оружейной фабрики назначили Аносова.
Эта весть мгновенно облетела городок и заводы. Крылатая шутка смешила всех:
– Ахти, что стало?
Несмотря на проливной дождь, толпы рабочих спешили на завод проверить весточку.
– Как же так, что на этот раз обошлось без иноземца? – весело перекликались они. – Чудо, на русском примирились...
Назначение Аносова на высокую должность вызвало много толков.
Министр финансов Канкрин долго противился выдвижению Павла Петровича, хотя в горном департаменте все стояли за способного инженера. "Но ведь вы всегда за тех, кто умеет создавать доходы, – лукаво и вкрадчиво сказал министру начальник департамента. – Аносов очень полезный для горного дела человек, а это так важно для нашего министерства финансов". После долгих раздумий Канкрин, скрепя сердце, согласился назначить Павла Петровича. Когда царю Николаю доложили об Аносове, он наморщил лоб и вдруг вспомнил: "А, это тот самый, который клинки знатно мастерит! По всему видать, понимает толк в военном деле". Канкрин не успел и рта раскрыть, как император размашисто начертал: "Быть по сему!.."
Татьяна Васильевна была довольна служебным продвижением мужа.
– Теперь тебе станет легче. Ты сможешь опыты поручить другим, простодушно обрадовалась она.
Павел Петрович нахмурился и сурово ответил жене:
– Нет, теперь мне вдвое будет тяжелее: придется начальствовать и производить опыты.
В конце июня тучи разошлись, выглянуло жаркое солнце, и семья вновь назначенного берг-инспектора покинула Златоуст. Обширный дом начальника округа опустел; обоз, груженный мебелью, сундуками, разной домашней рухлядью, потащился из городка. Татьяна Васильевна успела-таки кое-что приобрести у госпожи Ахте и теперь оживленно суетилась в гулких комнатах новой квартиры, обставляя ее по своему вкусу. Павел Петрович целые дни пропадал на службе.
На неделю ему пришлось оторваться от опытов, и старик литейщик с мастеровыми сам возился со сплавом. Швецов ревниво относился ко всему, а особенно никого не допускал к составлению шихты. Сын Павел заметил озабоченность отца: перед уходом на завод старик долго возился у заветного сундучка, гремел разными камешками, обсечками сплавов, отбирал на ощупь, на глазок подходящее и всё ссыпал в ладанку, пряча ее на груди.
Молодого литейщика разбирало любопытство. Он не утерпел и спросил:
– Ты что это, батя, колдуешь?
Отец взглянул на Павла:
– Знай, да помалкивай. Пришла пора пустить в ход присадку к сплаву.
– Чего ж ты скрывал ее от Павла Петровича? – спросил сын.
– И вовсе не скрывал, а сам он не допытывался про мою коренную тайность. От твоего деда перешла она мне, да батюшка с меня заклятье взял не передавать ее барину... Ведь мы заводом куплены у Демидовых, не вольные. А что от господ натерпелись, не приведи бог!..
Швецов истолок в ступке камешки, а порошок подсыпал в плавку. Делал он всё на глазок, чутьем догадываясь о ходе плавки. Нет-нет, да и тяжко вздыхал старик: нехорошо было на душе от сознания, что делает всё втайне от Аносова. Плавка шла нормально. Швецов прислушивался к потрескиванию тигля, подолгу, до ряби в глазах, смотрел на огоньки и, когда выдали сплав, сказал:
– Ну, сынок, если коренная тайность покажет себя – будет булат, а тогда и нам радость. Не скажется удачи, знать, и умирать нам крепостными!..
Тут подоспел Павел Петрович:
– Ну что? Как? Покажи!
Начальник горного округа, одетый в тот самый старенький мундирчик, в каком всегда приходил в цех, надел кожаный запон и стал исследовать сталь.
– Не плоха, не плоха, – бормотал он, испытывая металл. – Но опять-таки не булат! Когда же узнаем, в чем суть? – огорченно воскликнул он и записал в журнал: "Сталь в ковке чиста, тверда; зубила не уступали английским... Узоры мало приметны..."
Руки старика задрожали.
– Что теперь робить, когда всю силу мастерства, всю коренную тайность вложил, да не вышло! – огорченно вымолвил он.
– Врешь! – перебил его Аносов. – Мастерство твое высокое, непревзойденное. Опыт дедов и прадедов сказывается в нем. Сталь получилась хорошая. Но ты пойми, сейчас этого мало. Тут наука и опыт должны быть связаны одним узелком...
Павел Петрович опять прирос к своему месту. Он словно и не замечал кручины Швецова. Когда тот, усталый, садился отдыхать и вздыхал, Аносов твердил свое:
– Найдем коренную тайность! Верь мне!
Знатоки холодного оружия высоко ценили узоры на клинке, но они принимали их только как украшение. Аносов же знал, что рисунок на булате обусловлен внутренним строением стали. Высокое качество булата, его упругость, твердость, незатупляемость являются лишь выражением этого строения. Узор появлялся на стали после шлифовки и травления. На старых клинках, которые попадали в руки Аносова, узор был стерт, покрыт ржавчиной. Рисунок еле-еле проступал. При плохой шлифовке его почти нельзя было различить. Долго думал Павел Петрович над этим. Он забирался в лабораторию и применял различные реактивы. Тут были и соляная и серная кислоты, и купорос, и лимонный сок, и пивной уксус. Все они по-разному действовали на булат.
Лаборатория была маленькая, полутемная, оборудована бедно. Аносов из своих скромных сбережений приобрел реактивы, аппаратуру, кое-что дали литейщики. Но нехватало самого главного – микроскопа.
Павел Петрович вспомнил слова Михаила Васильевича Ломоносова, напечатанные им в проекте академического регламента еще в сентябре 1764 года.
Великий ученый писал: "Химик без знания физики подобен человеку, который всего должен искать ощупью. И сии две науки так соединены между собою, что одна без другой в совершенстве быть не могут".
Ломоносов первый ввел в практику химических исследований микроскоп.
Аносов выписал этот прибор из Петербурга и теперь каждый день ожидал посылки. А пока все вечера уходили на перечитывание трудов Ломоносова. Какой поразительно всеобъемлющий кругозор был у этого русского ученого! Он первый в мире серьезно исследовал и вопросы кристаллизации.
Подходила осень. Вечера стали темными, длинными. С Уреньгинских гор задули пронзительные ветры, они выли за окном, рвали с деревьев желтую листву и гнали вдоль улицы. В такие вечера хорошо было посидеть в теплой комнате, у яркой лампы, и в тишине "побеседовать" с Ломоносовым. В столовой шумел самовар, служанка побрякивала посудой. Татьяна Васильевна радовалась редким вечерам, когда муж оставался дома и сидел у себя в кабинете среди кожаных фолиантов. Тогда семейное счастье казалось ей полным. В девять часов начинался вечерний чай, и Аносов приходил в столовую. Жена говорила о детях, о семейных делах, а он думал о микроскопе.
В один из ноябрьских дней на пруду заблестел крепкий ледок, горы и леса покрылись снегом. И вот, наконец, по санному пути доставили из Петербурга давно ожидаемую посылку. Ее торжественно отнесли в лабораторию. Аносов, никому не доверяя, сам осторожно вскрыл ящик, с восторгом извлек из него микроскоп и протер стёкла. Свершилось: прибор стоял на его рабочем столе! Павел Петрович радовался микроскопу, как ребенок любимой игрушке.
Утром он засел за микроскоп и стал рассматривать образцы полированных и протравленных клинков. Прибор не обманул его надежд. Перед Аносовым открылся дивный мир, доселе им невиданный. Трудно было оторваться от созерцания поблескивающих кристаллов металла, из которых складывался чудесный правильный узор. Аносов придвинул к себе бумагу, цветные карандаши и лихорадочно стал зарисовывать увиденное. Тут же он подробно описывал микроструктуру выплавленной стали.
Павел Петрович с головой ушел в исследовательскую работу. Более суток он просидел за микроскопом. За ним пришла Татьяна Васильевна. Виновато улыбаясь, Аносов говорил:
– Сейчас, сейчас, милая, вот только выясню, как действует на мой сплав железный купорос... Осторожнее, не опрокинь! – тревожно косился он на колбы, наполненные кислотами.
Жена молчаливо простояла около часа и ушла домой огорченная.
"Неисправим, навеки неисправим! Зачем таким людям жениться? недовольно думала она, но сейчас же отогнала эту мысль и решила иное: Таким-то людям именно и нужна семья! Ему некогда вспомнить о себе, вот жена и должна позаботиться об этом!" – Она шла по сухому скрипучему снегу, морозный воздух бодрил, и на душе ее становилось светло и радостно.
Тем временем Аносов продолжал возиться с разными реактивами. Перед ним, как на поле боя перед полководцем, разыгрывались сражения. Не все кислоты с равным успехом производили вытравку: одни из них обнаруживали свое действие только на железо, а другие – и на железо, и на углерод.
На другой день к вечеру Павел Петрович домой пришел усталый, еле добрался до кабинета и тяжело опустился в кресло. В темном углу на краешке стула сидел согнувшись старик Швецов.
– Ты как сюда попал? – удивленно уставился на него Аносов.
– Татьяна Васильевна допустила, – шепотком сообщил тот. – Под окошком стоял, выжидал тебя, увидела и отошла сердцем... Ну как, Петрович, теперь? Будет толк?
Аносов устало опустил голову, промолчал. И это безмолвие, которое на секунду установилось в комнате, словно жаром обожгло Швецова.
– Что ж ты молчишь, Петрович? Неужели и тут неудача? – схватил он Аносова за руку.
Серые утомленные глаза инженера вдруг зажглись юношеским сиянием.
– Знаешь, отец, – возбуждаясь, заговорил он, – я познал иной мир. Вижу, будет у нас булат! Глаза у меня открылись. До сих пор я шел вслепую, и вот – стал зрячим... Погоди, увидишь и ты!
Вскоре они закончили плавку номер 74. Она длилась четыре часа тридцать минут. На этот раз сплав не вылили в форму, а охладили в тигле. Литейщики проковали охлажденный слиток под молотом. Ковался он хорошо, и весело было на душе Швецова, но неожиданно по синеве сверкнула трещина.
– Всё пропало! – упавшим голосом выдавил литейщик.
– Погоди, еще не всё пропало. Теперь мы можем заглянуть в душу сплава, узнать, что случилось, – успокоил Аносов. – Продолжим дальше!
Стальной слиток отполировали, тщательно очистили его от масла мелкой золой и водой. После этого опустили в подогретый реактив, и на нем постепенно стали проступать узоры. Швецов вытащил слиток, обтер его досуха льняной ветошью, смазал деревянным маслом и подал Аносову.
– Ну, отец, пойдем посмотрим, что стало с металлом, – предложил литейщику Павел Петрович и провел его в маленькую лабораторию. Тут на большом столе были нагромождены куски руды, сплавов, пластинки стали; на полках в бутылях поблескивали таинственным мерцанием кислоты. Под окном стоял диковинный инструмент.
"Микроскоп!" – догадался Швецов и стал внимательно рассматривать разложенные на столике образцы сталей. Вот – булатные, литые, сварные, витые, кованые.
– Садись поближе, – указал Аносов на стул. – Я сейчас кое-что тебе покажу. – Павел Петрович показал глазами на образцы. – Обрати внимание, узоры у них разные. Теперь посмотрим!
Он положил восточный булат под микроскоп. Синеватый клинок излучал нежное блистание. Казалось, металл чуть-чуть охвачен изморозью.
– Взгляни в окуляр на сей узор! – предложил Аносов.
Литейщик, не дыша, уставился в линзу. Второй глаз он сильно прищурил, но в окуляре всё заволакивала муть.
– Туман кругом, ничегошеньки не вижу, – с разочарованием сказал старик.
– Погоди, сейчас увидишь! – Павел Петрович покрутил кремальеру, и слиток оказался в фокусе.
Швецов замер, очарованный видением.
– По рисунку, который ты видишь, во многом определяется качество стали, – пояснил Аносов. – Эти волнистые линии, которые, как ручеек, текут перед тобой, сплетения и блеск – есть результат той тайны, которую нам предстоит разгадать! Ах, отец, отец, что за чудо-булат перед тобой... А теперь взгляни на другой, и тебе всё станет очевидным! – Аносов положил под объектив микроскопа другой образец.
– Нет, Петрович, тут что-то не то! Сгасло сияние! – уныло проговорил литейщик. – Куда что и подевалось!
В стеклянном окошечке по синеватому полю просвечивал робкий узор. Однако что-то мертвое, потухшее ощущалось теперь. Не струился булат перебегающими искорками, блеск его был холодный, застывший.
– Какой же это булат? – иронически спросил Швецов.
– Известно какой. Разве не узнаёшь? Это булат работы прославленных золингенских мастеров. А в чем разница? – спокойно спросил инженер. Разница в том, что на немецких клинках узор сделан вытравливанием и при перековке он исчезает, как дым в ясную погоду! Вот в чем дело, отец. Мы установили простую истину: упругость и прочность металла всецело зависят от его структуры. И теперь я знаю, что тайна булата кроется глубоко внутри сплава, в сцеплении невидимых для нашего глаза мельчайших частиц кристаллов металла. Как разгадать нам тайну? Что нам поможет? А вот смотри. – И Аносов взял со стола два стальных отрезка.
– Сейчас я кладу на предметное стекло сплав немецкого булата. Взгляни сюда! – он подкрутил кремальеру.
– Стой, стой! – закричал старик. – Всё вижу, как на ладони. Вот так чудеса!
Простой немецкий булат вдруг сразу изменился: ровный, гладкий кусочек стали неожиданно предстал частицами, по-разному и, казалось, в беспорядке сцепленными. Не успел Швецов еще раз высказать свое удивление, как Павел Петрович сменил кусочек сплава на другой.
– А вот это наш, только что добытый! – сказал весело Аносов.
Литейщик, затаив дыхание, долго смотрел в микроскоп. Сердце его учащенно забилось. И как не биться ему взволнованно, когда перед простым человеком почти по-сказочному раскрылось дело рук его! По стали наметился узор, похожий на булатный.
– Да-а! – протяжно сказал старик. – Это уже почти булат! – Он поднялся и долго рассматривал сплав невооруженным глазом. Узор терялся в синеве слитка.
– Это еще не всё! – продолжал Аносов. – Теперь наши опыты показали, что сталь даже при совершенно одинаковом химическом составе может обладать различными свойствами. В чем тут дело? И вот выяснилось, что отливка, ковка, отжиг, закалка влияют на внутреннее строение стали и на качество клинка!
– Вот оно что! – оживился литейщик. – Великое дело – наука. Она всякую тайность откроет. Теперь, как пить дать, русский булат не за горами!
– Не за горами! – согласился Аносов. – Нелегко будет, но завершим опыты!
Швецов с уважением посмотрел на инженера: усталое лицо, воспаленные глаза его говорили о бесконечно большом труде.
"Нелегко ему достается булат! – подумал старик. – Чтобы до всего дознаться, надо самому быть булатом!"
За окном над Косотуром висели грязные лохмотья туч, посыпался редкий снежок.
– Которая зима в труде проходит, – со вздохом вымолвил Аносов. – Но чувствую я, что безбрежный океан остался уже позади.
И, как бы желая его ободрить, из-за разорванной тучи прорвался и засиял золотой луч зимнего солнца.
Глава пятая
НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ О ЛЮДЯХ!
Опыты продолжались. Ободренный успехом, Аносов дни и ночи проводил у горна. Он сам возился с тиглями и часами не сводил глаз с плавки. Тут же у горнов, примостившись в уголку, чтобы не мешать людям, он наспех обедал, делясь скромной трапезой со своим верным помощником Швецовым.
Аносов в такие дни забывал обо всем на свете, а в это время у цеха его часто ждали работные: граверы, шлифовальщики, жёны мастеровых. Они приходили со своими нуждами и печалями и терпеливо стояли на холоде, боясь оторвать Павла Петровича от работы. Однажды он вышел потный, без фуражки, с прилипшими ко лбу волосами. В обветшалой одежонке, в старом мужицком зипунишке, в стоптанных валенках, перед ним стояла вдова мастерового и жалобно смотрела на него.
– Ты что?.. – спросил Аносов.
– К тебе, батюшка. Большое горюшко пригнало. Помоги, родимый. – В голосе ее прозвучала большая печаль.
Павел Петрович присел тут же на бревне и предложил:
– Рассказывай.
Сбиваясь, вдова поведала о своей беде. На лесных куренях, где жгут для завода уголь, ее единственный сынок-малолеток провалился в дымящуюся кучу раскаленного угля и получил тяжкие ожоги.
– Парень ходить не может, а приказчик гонит его на работу и еще штраф требует. А какой тут штраф, если вторую неделю вовсе без хлеба сидим, жаловалась женщина.
– Как без хлеба? – переспросил расстроенный Аносов. Он достал кошелек, вынул кредитку и подал женщине. – Поди купи хлебушка, а я сам буду у тебя да и на курени загляну.
Женщина застенчиво взяла деньги и поясно поклонилась:
– Спасибо тебе, родной, от голодной смерти спас... – Вдова хотела еще что-то сказать, но не смогла. Губы ее задергались, на глазах появились слёзы. Отяжелевшей походкой она ушла, а Павел Петрович стоял и долго с грустью смотрел ей вслед.
Аносов сдержал свое слово. Подгоняемый злым сиверкой, начальник фабрики зашел на запрудскую Демидовку и среди ветхих бревенчатых домишек отыскал хибару вдовы. За окном серели сумерки, в избушке было сыро и темно, как в подвале. Смущенная хозяйка высекла кремнем огонь и зажгла смолистую лучину. Робкие тени заколебались на посветлевших стенах. Аносов огляделся, и страшная, ужасающая бедность поразила его. На скамье лежал подросток, прикрытый лохмотьями, и тяжело стонал. Павел Петрович склонился над больным и сейчас же от волнения закрыл глаза: перед ним кровоточило обожженное лицо, большие серые глаза мальчугана страдальчески смотрели на него.
