Текст книги "Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах."

Автор книги: Евфросиния Керсновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 97 страниц)

Легко шагать, легко дышать

Как легко шагать по Военно-Грузинской дороге! Не чувствуешь ни тяжести рюкзака, ни собственного веса. Я пою во все горло, и хотя рев Терека заглушает мой голос, но само пение доставляет мне радость. Как легко дышится! И даже не верится, что где-то ждет меня шахта… Сколько раз, надышавшись ее ядовитыми эманациями, я брела после смены, еле передвигая ноги, и мне казалось, что в грудь мне забит кол!

Чистый воздух гор – эликсир жизни!

Может, я не учла того, что, идя по течению Терека, я иду под гору? Уклон на глаз не очень заметен, но он существует и облегчает путь. Но в то утро я ни о чем не думала, а просто радовалась жизни.

Все круче горы. Отвесные скалы сходятся все ближе. Громче ревет Терек: скалы отражают и усиливают грохот его бурунов. Это самое узкое место. Это – Дарьяльское ущелье. Как замок запирает дверь, так старая крепость запирает вход в ущелье.

Зубчатые башни, узкие бойницы, мощные стены, ворота… Все сложено из крупных, хорошо пригнанных один к другому камней. Но все впечатление старины портят пустые бочки от дизельного топлива и бензина, нагроможденные на полянке – бывшем учебном плацу.

На другом берегу Терека, на неприступной скале – развалины. Опять замок той же вездесущей царицы Тамары. Вот вредная баба!

Солнце стояло высоко, но в ущелье было сумрачно и прохладно. Мрачное это место. Искривленные, свисающие из расщелин скал сосны усугубляют впечатление. Почва дрожит от рева Терека, и кажется, что скалы ущелья вот-вот сомкнутся.

Ущелье расширилось. Правый берег – более пологий. Тут строилась гидроэлектростанция, взамен той, что сорвал паводок. Шиферные горы – будто из грифеля черно-фиолетового цвета… Мрачное впечатление усугублялось еще тем, что погода начала портиться: низкие тучи поползли с гор и будто слились с туманом в долине Терека. Я миновала сторожевую башню, сложенную из черного плитняка. Долина расширилась. Вот и первое поселение – деревня Ларси, возле которой велись работы по ремонту гидроэлектростанции.

Мое путешествие близилось к концу. От всего увиденного я была в телячьем восторге. И все же в эту бочку меда попала, пусть и небольшая, ложка дегтя. Не люблю я вида взорванных скал, развороченной земли. Машины, ворочающиеся во взорванном грунте, наводят на мысль о червях, копошащихся в ране, нанесенной матери-земле. Этот вид испортил мне настроение, и я почувствовала усталость. А усталость напомнила о необходимости отдохнуть, а заодно и подкрепиться.

Великое переселение… коров

Так оно всегда получается: когда внимание отвлечено чем-нибудь приятным или, наоборот, страхом и опасностью, то не чувствуешь усталости и забываешь о еде. Теперь же я поняла, до чего бы хорошо выпить молока и отдохнуть часок-другой, и, свернув с дороги, зашагала по направлению к деревне.

Но меня ждало горькое разочарование. Перед моим носом с треском захлопывались двери, и за ними слышалось непонятное, но явно враждебное бормотание.

Наконец, я свернула в усадьбу, где на тыне сушились несомненно русские вышитые сорочки. Я не ошиблась: здесь меня не встретили бранью. Женщина угостила меня кислыми огурцами и хлебом, а я ее – сахаром, в те годы весьма дефицитным. Отсутствие молока объяснила она мне так:

– Корову мы держим. Уж так мы привыкли: ну что за хозяйство без коровы? Но правду сказать, одна маета с коровой. Молоко сдавай, масло сдавай. Шкуру, мясо тоже сдавай. А откуда все это возьмешь, если «частным» коровам отвели пастбище без водопоя?! Туда девять верст, да обратно девять. Весь день по жаре без воды. Какое уж тут молоко?

Тому, что меня так враждебно встретили, она не удивилась.

– Э, что теперь! Вот прежде, до прошлого года, так вовсе нам, русским, житья не было. В лавку, бывало, носа не кажи. Не то что из очереди, а из самой лавки в три шеи вытолкают и ни за что ни про что поколотят. Сил не было! Теперь хоть приутихли.

– Не пойму, это отчего же?

– Разгромили их, вот напуганные и ходят.

– Разгромили? Кого это? И как?

– Известно кого, грузин. Да ты что, не видела? Как шла ты по дороге, что, не догоняли тебя машины с коровами?

Теперь-то я вспомнила, что меня то и дело обгоняли грузовики, груженные самыми разнообразными коровами: упитанными и худыми, яловыми, стельными или дойными, ревущими от боли, причиняемой распираемым молоком выменем. Уже тогда я задавала себе вопрос: «Что это за великое переселение коров?»

Женщина рассказала мне историю, которой я с трудом смогла поверить:

– Грузины всегда были нам враждебны, хотя при Сталине жилось им очень даже привольно, прямо как у Христа за пазухой. А им все мало. Все им, и никому ни крохи. А как помер Сталин, то они перепугались, что пришел их царству конец. И тут они вспомнили, что Сталин им обещал полную независимость еще в первую революцию. Сам Сталин был революционер, и многие грузины, почитай что все, были против царя. Он им и обещал, что ровно через пятьдесят лет Грузия станет совсем самостоятельной. Они и ждали. Хотя они и так как сыр в масле катались: ни поборов никаких, ни податей не платили. Сталин о своих во как заботился! А как подошел 55-й год, они и потребовали того, что им Сталин обещал. Да и не как-нибудь, а со скандалом. Стали русских избивать. Особенно в Поти распоясались: стали бить там наших матросов. Тут и наши за них принялись: танки двинули, огонь открыли. В порошок их стерли. Не только все их льготы отменили: то, например, что налогов не платили, – а и за прошлое взимать стали. Вот и поотбирали у них всех коров. На мясо!

Да, теперь все предстало предо мной в несколько ином свете. Кое-что стало понятно, но далеко не все. А главное, я поняла: слишком оторвалась я от действительности. В шахте – увлекалась работой, в отпуске – отдыхом, в горах – природой. Я совсем упустила из виду, что борьба идет повсюду. Борьба глупая, бесчестная, воодушевляемая злобой. Такая борьба может привести лишь к несчастью. И не раз еще это повторится.

Нет, хорошо ли мне лично или плохо, но закрывать глаза на то, что творится на белом свете, нельзя. Равнодушие равносильно соучастию.

Лиха беда начало

Военно-Грузинская – позади. И Терек уже просто быстрая речка. И горы уже не горы, а сопки. Есть даже очень крутые, но нет уже мощи Кавказских гор. Сделав последнюю зарисовку орлиных гнезд на Белых горах, я села на грузовик и – айда в Ессентуки.

Но тигр, попробовавший человеческого мяса, становится людоедом. Я, побродив по горам, стала туристом. Нет, это слово слишком опошлено. Я стала горным бродягой.

Мне захотелось побывать в Тебердинском заповеднике и, перевалив через Большой Кавказский Хребет, добраться до моря.

Теперь, когда туда проложены шоссейные дороги и курсируют автобусы, заповедник перестал быть заповедником, а милая изумрудная Домбайская Поляна превращена в заезжий двор, толкучку и вообще во все то, чем отвратительны курорты, куда съезжаются толпы праздных зевак, заваливающих всю территорию бумагами, жестянками, бутылками и прочими продуктами цивилизации. Они изгадили все, что могли, а остальное уничтожили строители со своими мощными бульдозерами. Не дай Бог технику – в руки вандалов! Даже воздух – и тот отравлен цементным заводом, над которым висит облако пыли, оседающей серой вуалью на некогда золотисто-изумрудные пышные заросли папоротников.

Но зачем оплакивать то, что непоправимо?

 
Не говори с тоской: «их нет»,
но с благодарностию – «были»… [6]6
  Из стихотворения В.А. Жуковского «Воспоминание».


[Закрыть]
 

Военно-Сухумская дорога

Автобус довез меня до Черкесска – невероятно грязной, унылой, утопающей в болоте черкесской «столицы». Взвалив «на хобот» увесистый рюкзак, я зашагала вверх по Кубани. Отмахав до вечера верст двадцать, я заночевала в поле, а на следующий день, пользуясь попутными машинами, возвращавшимися порожняком в местные крошечные шахтенки, добралась до Карачаевска, а оттуда, где сливаются Кубань и Теберда, – до одноименного курорта. Крутые скалы, поросшие кустарником, шум горной реки и вдали пятна снежников на горах. Тут уже Кавказ.

Теберда – последний «культурный населенный пункт». Я сунулась, по наивности своей, на турбазу, рассчитывая получить если не помощь, то хоть совет. Какое там! Вся турбаза окрысилась на меня – за Тебердой начинается заповедник, куда посторонним нет пути. В Домбай доставляют лишь тех, у кого имеется путевка в альплагерь.

Как быть?

Вежливость нам предписывает спрашивать разрешения, жизненный опыт учит, что иногда можно обойтись без этого разрешения, а логика подсказала, что в данном случае именно это – самое правильное решение. Его я проверю на опыте завтра, а сегодня меня очень заинтересовал крутой склон ущелья, в котором расположена Теберда.

Этот склон считается опасным: там возможен камнепад. Но на вершине какие-то странности: сосна растет вверх корнями и еще дальше какой-то Чертов мост из камней, висящих в воздухе. Обязательно надо посмотреть на это чудо вблизи. Переночевала я на турбазе, но без ведома хозяев, так сказать, инкогнито.

Ночь была прохладной, ярко сверкали звезды. Мне не спалось. И опять я думала об Ире. Как она мечтала о Кавказе! «Вот бы нам с тобой там побывать! Тогда и умереть было б не жаль…» Не довелось тебе, Ирусь! Но в мыслях мы здесь вдвоем.

Еще не занялась заря, как я начала восхождение, полагая к полудню вернуться назад. Но было уже за полдень, и подъем становился все труднее. Камни шатались, и я ползла по карнизам зигзагами. Признаюсь, у самого Чертова моста я не была и назад спускаться тем же путем не решилась. Чертов мост не имеет ничего общего ни с Суворовым, ни с Багратионом; зато в том, что его построил черт, сомнения быть не может – Бог не стал бы создавать подобную чертовщину.

Я перевалила через кряж и, продираясь с трудом через заросли и бурелом, спустилась в долину, а оттуда, обогнув этот кряж с севера, вошла в Теберду.

Хорошо, что я оставила на турбазе свой рюкзак. Ночевать пришлось снова под гостеприимной сосной.

Контрабандным путем – в заповедник

Не пускают в заповедник? Что ж, это правильно, если учесть культурный (вернее, некультурный) облик советского человека. Но я-то вреда заповеднику не причиню. Однако меня тоже не пускают. Как это говорил Кмициц [7]7
  Один из геpоев pомана Г. Сенкевича «Потоп».


[Закрыть]: «Проси! Не дают? Сам бери!»

Значит – вперед.

Но выполнить это решение было не так-то легко, в чем я убедилась, когда, пройдя через весь курорт и полюбовавшись Черным озером – Кара-Кёль, я дошла до «рогатки»: тут кончалась курортная зона и начинался заповедник.

Увы, передо мной был забор из колючей проволоки. Один его конец спускался в бурную Теберду, другой – упирался в скалу. В том месте, где шоссе пересекало забор, находились ворота, будка и вахтер.

Я уселась неподалеку, у ворот, извлекла альбом, карандаш и принялась зарисовывать еще незнакомые мне, но влекущие, как магнит, снежные вершины: ледник Софруджу.

Вахтер внимательно следил за рождением произведения искусства и отлучался только, чтобы проверить пропуск и подорожную самосвалов, груженных асфальтом для уже начинавшегося строительства шоссе).

Когда проезжала одна из машин, я проскользнула вслед за ней.

– Куда?! Туда нельзя! – завопил вахтер.

– Я художник, и здесь рисую, – сказала я, садясь сразу за воротами.

Я дождалась следующей машины и, как только она остановилась в воротах и вахтер занялся проверкой, сгребла свой альбом, подхватила рюкзак и в два прыжка была уже в кустах. Ищи-свищи, только кусты затрещали.

Свобода! Красота! И – никаких курортников.

Снежные вершины приковали мой взор. Вперед! В Домбай!

Даже трудно поверить, что каждый поворот тропы, чуть ли не каждый шаг, открывал все новые пейзажи – один прекрасней другого. Как ни торопилась я, но на каждом шагу останавливалась, очарованная дикой красотой.

Тропа на редкость живописна. Кругом – крутые горы. Рядом шумит Аманаус. Папоротники то изумрудно-зеленые, то золотисто-зеленые в лучах солнца. Как сверкают капли росы! А запах! Мне казалось, что я – в сказке, на той самой папоротниковой поляне, воспетой Алексеем Толстым в балладе об Илье Муромце и ожившей на картине Шишкина «Папоротники»!

 
Топчет папоротник пышный
Богатырский конь…
 

Домбайская Поляна… В этом месте был когда-то монастырь. Умели монахи правильно выбирать место, где можно было спасаться: приносить пользу людям и чувствовать близость Бога. Монахи были проводниками через Большой Кавказский Хребет – между Кубанью и Черным морем. Звон колокола указывал заблудившемуся в горах путь к спасению. И, вместе с тем, нигде так не чувствуешь ничтожества и всемогущества человека, как перед лицом гор – подножия Божьего престола!

Но философией я занялась позже, а в первую мою встречу с Большим Кавказом у меня просто глаза разбегались.

В середине августа на высоте 2500 м, у подножия мощных ледников, ночи холодные. Иней покрывает траву, а у меня даже одеяла не было. (В дальнейшем я всегда брала его с собой в горы.) Попытка получить место в палаточном лагере не увенчались успехом: меня, дикого туриста, отвергли, хоть половина палаток пустовала. Не беда! Ночлег у корней вековой ели ничуть не хуже.

Я устала, но прежде всего схватилась за альбом, чтобы запечатлеть изумрудно-зеленую поляну с палаточным лагерем на фоне гор. До самой темноты рисовала я – неумело, хоть и старательно. Опыта у меня не было, но энтузиазм – огромен и радость творчества – и того больше.

Ко мне подошел профессор-дендролог. Здесь он был со своим сыном, студентом-метеорологом, снимавшим каждые два часа показания аппаратов. Старичок возмущался негостеприимством руководителей, вынудивших меня ночевать на морозе. И ночью профессор и его сын меня раза два будили, чтобы убедиться, что я не замерзла. Они очень удивлялись, когда я им говорила, что мне вовсе не холодно.

Значит – вперед.

– У вас идеальная терморегуляция! – восклицал профессор.

Как могла я ему объяснить, что эта «терморегуляция» – результат тяжелой проверки на прочность в те годы, когда приходилось бороться и с холодом, и с голодом, и с непосильным трудом, и с постоянной усталостью, не смея жаловаться на чью бы то ни было жестокость!

Дорога на Алибек

Я люблю лошадей, люблю деревья, но чем же объяснить тот факт, что вид поверженного лесного гиганта очаровывает меня и я могу часами любоваться им, а вид мертвой лошади порождает лишь чувство горькой жалости? Лошадь – млекопитающее, как и человек, и смерть лошади – нечто вроде memento mori [8]8
  помни о смерти (лат.).


[Закрыть]нам, людям. А мертвое дерево говорит нам о жизни, о преемственности, что ли. Но спиленное дерево вызывает у меня боль и негодование, как убийство, как любое насилие.

Об этом и о многом другом думала я, шагая к Алибеку. Дорога была видна все время, но Алибека не было. Кругом – лесная чаща. Внезапно лес кончился, дорога вильнула вправо, и передо мной сверкнул ледяной шапкой Алибек. Казалось, он так близко, совсем рядом! К обманчивым расстояниям в горах мне предстояло еще привыкнуть.

Я долго еще шагала. Лес уже стал чахлым, «северным». Мощные деревья остались уже позади. Последнюю группу мощных елей я встретила в защищенной от ветров долине возле альпийского лагеря «Буревестник».

Встретить туристов на подходе к леднику Алибек – не диво. Они туда ходят толпами. Встречаются и пары…

Первое, что я увидела, – это была большая сломанная ель, на которой аккуратно, на плечиках, развешена одежда, мужская и женская. Под деревом сидел мужчина, читающий вслух увесистую книгу. По ту сторону дерева, на костре, разожженном меж двух камней, в закоптелом котелке женщина варила обед.

Идиллия? Да. Но действующие лица этой идиллии были несколько неожиданного вида. Немолодой плотный мужчина, седой и почти лысый, был в одних трусах. Женщина – маленькая, сухонькая, проворная старушка.

Лишь присмотревшись, я увидела неподалеку палатку. Я познакомилась с семейством альпинистов. Их было трое. И представляли они три поколения. Третий экземпляр – Валька Ольховская, славная семнадцатилетняя девчонка – подошла попозже, и мы вместе похлебали рисовой каши с компотом из сухофруктов.

Так завязалась наша дружба у подножия Алибека.

Судьба карачаев

Еще сутки я посвятила Домбаю. Побывала на леднике Алибек, ходила к Турьему озеру, не без труда вскарабкалась на Семенов-Баши.

Погода была ясная, и просторы альпийских лугов, просматриваемые с вершины, потрясли меня своей красотой. Но дивная трава, густая, как войлок, состоящая из всех видов клевера, столь любимого овцами, остается неиспользованной из-за головотяпства тех, кто, выселив с бескрайних альпийских лугов карачаев, одним махом уничтожил столь развитое в былые времена овцеводство. На изумрудной траве чернеют черные пятна: это крапива, выросшая на местах, где прежде были кошары.

О нелепой расправе над карачаями я узнала несколько позже – в следующем году. Будучи в тех краях, я говорила с ними самими, и не переставала удивляться.

Карачаи – самое миролюбивое из всех кавказских племен. Пожалуй, единственное, не питавшее враждебных чувств к русским. Они славятся своим трудолюбием и покорностью. Но во время войны и их попутал сатана, и они обрадовались Гитлеру. В наказание их, как и крымских татар, выселили в Караганду. У нас, к сожалению, такая мера принимается просто росчерком пера, без учета последствий. Наказывая провинившихся, еще сильнее наказываем мы экономику своей страны. Несметные отары превосходных овец карачаевской породы, согнанные в кубанские земледельческие колхозы, погибли. Замечательная порода карачаевских овец перестала существовать! Но сами карачаи в Караганде отлично прижились. Дело в том, что они очень трудолюбивы и предприимчивы. Они, горцы, жившие в каменных саклях, построили себе саманные дома, крытые соломой, наладили поливное сельское хозяйство, разводя сахарную свеклу, рис, завели коров.

Но вот наступило царствование Хрущева. И опять же росчерком пера карачаев вырвали из Караганды и пересадили не в их родные горы, а в долину Кубани. В Караганду же направили комсомольцев осваивать уже освоенные целинные земли. Карачаи были очень недовольны. В Караганде они обзавелись хозяйством – у каждого было по две коровы. Привезли с собой мешками сахар, рис. А тут кубанские казаки встретили их, как нахлебников.

– Жили мы в саклях из плитняка. Имели овец, ишаков, коней. Послали нас в Караганду. Научились мы строить дома из соломы, крыть их околотами. Вот теперь строим дома деревянные. Кроем их дранкой…

С этой самой дранки мое интервью и началось. Я в ужас пришла. Оказывается, Хрущев разрешил переселенцам рубить лес в заповеднике и делать дранку кустарным способом, при котором до 90 процентов идет в отходы, то есть попросту спихивается в пропасть. Свалят такие кустари гигантскую пихту метров в 30–40, наколют из нее пару пачек дранки – поросенку на клетку едва-едва хватит, и все остальное – в отвал. Душа болит, когда глядишь на такое безжалостное расточительство! Но кого в этом винить?!

Через перевал под конвоем? Нет, с меня хватит!

Тогда, в 1956 году, было не так просто пройти Клухорским перевалом, если ты не имел туристической путевки.

От Домбая до Клухорского перевала группа шла под конвоем: впереди – милиционер и вооруженный проводник; сзади – опять милиционер и ишак. Между ними цепочка туристов.

Нет уж, походила я под конвоем. С меня хватит! И я решила пробираться на свой страх и риск.

Опасность, наверное, существовала и на самом деле. Массовое выселение чеченцев и ингушей не могло сойти так гладко, как, например, молдаван из Бессарабии. Во-первых, из гор труднее выселить; во-вторых, там легче скрываться. Да и народности эти в достаточной мере непокорные… Многих не поймали; еще больше удрали с дороги или уже с места ссылки. Сколько бы их ни погибло, какая-то часть все же вернулась. А прожить им как-то надо… Пусть даже кунаки помогают. Но ограбить туристов – очень уж соблазнительно.

Я не жалею времени, которое потратила на эту довольно-таки утомительную прогулку. Было очень жарко, и я неоднократно купалась в ледяной реке. Впрочем, купалась – не то слово. Я выбирала заводь и, уцепившись за ветку, погружалась в ревущую пучину. Жутковато!

Но Ганачхир – позади. Такое уж правило у кавказских рек, даже речушек: с впадением притока, пусть самого мизерного ручья, река меняет свое имя. Так и теперь: это уже не Ганачхир, а Северный Клухор.

Но пора было подумать о ночлеге, и я выбрала себе в гостинице у Господа Бога номер со всеми удобствами: постель из сухого песка с подушкой из камня, с проточной водой из звенящего родничка и несколькими кустами спелой малины на ужин. Если голод – лучший повар, то усталость – самая мягкая постель.

Я – у начала серпантина, который сколько уж лет подряд тянут к Клухорскому перевалу. Бились с этой дорогой при царе, тянули ее в послереволюционное время, а во время войны – немцы. Слава Богу, ничего из нее не вышло: снежные лавины срезают бровку и весной все начинается с нуля.

У подножия – «Северный приют», палаточный лагерь для туристов. Расположен он возле метеостанции. За ее территорию хода нет без проводников и милиции. Не беда! Пробираюсь через кусты и дальше – по-пластунски. Вот я на тропинке, проложенной вдоль горного потока Северный Клухор, который здесь каскадами низвергается со скалы на скалу и ревет так, что чувствуешь, как дрожат под ногами скалы. Торопясь до заката уйти как можно дальше, я карабкаюсь вверх по мокрым от брызг и пены утесам.

Здесь, вверху, еще светло. Но внизу, в долине, уже сгущаются тени. Остающийся световой день уйдет на зарисовки. Однако займусь я ими лишь после того, как приготовлю себе под навесом скалы ложе из папоротников, по возможности мягкое и не очень мокрое.

Какой кругозор!

Сажусь на скалу. Она дрожит от пенистого водопада. Странно, кажется, что она рвется вверх. Это – обман зрения, но все же как-то непривычно.

Остро ощущаю обиду оттого, что я одна сижу здесь и любуюсь одна. Ирусь, Ирусь! Как часто вспоминаю я тебя! Ты умела мечтать и наслаждаться красотой природы. Как ты мечтала о Кавказе, о горах! И вот я сижу здесь, в одном из красивейших уголков мира, и разговариваю с тобой. Мысленно. Тебя нет… И никогда не будет у меня товарища, умеющего понимать и чувствовать горы – их величие и красоту.

Долго сидела я и не могла оторвать взор от этой неповторимой красоты. Только восход солнца может конкурировать с красотой заката. Но там доминируют яркие, оранжевые тона, а здесь наоборот: вершины тускнеют, становятся прозрачными, а из глубины долин поднимаются густые фиолетовые тени. Только отдельные маленькие облака, как клочки ваты, прилипают к груди «утеса-великана».

Лишь когда уже зажглись звезды, необыкновенно-яркие на такой высоте, мне стало по-настоящему холодно, и я забралась в свою пещеру. Уже с вечера было холодновато в моей квартире, ведь она на одной лестничной клетке с вершинами Большого Кавказа. Но не беда, зато можно спать спокойно – тропа проходит далеко и никто меня не побеспокоит. И торопиться некуда: на перевале снег за ночь смерзнется и на леднике – скользко. Посплю. Но еще лишь занималась заря, как чьи-то шаги заставили меня насторожиться Кто может быть тут, возле самого Клухорского перевала, на почти голых скалах, да еще в неурочное время! Сон как рукой сняло. Любопытство взяло верх над осторожностью, и я высунулась из своего закутка. Густой туман, как ватное одеяло, застилал все. Но что-то двигалось в этом тумане. Да тут пасутся коровы! Сколько их, две, три, шесть?

Осторожно, на четвереньках вылезла я из своего укрытия. Вдруг «коровы», как метеоры, рванули с места и в одно мгновение, мелькнув в воздухе, скрылись в тумане. Я успела разглядеть обращенные назад рога. Это были… туры. Да, эти неуловимые, прославившиеся своей осторожностью туры!