Текст книги "Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах."

Автор книги: Евфросиния Керсновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 97 страниц)

Удар пришелся не по коню, а по оглобле

Этот плачевный инцидент вызвал энергичную реакцию: правление комбината распорядилось изъять из продажи весь спирт. Но удар пришелся не по коню, а по оглобле. Во-первых, спекуляция расцвела махровым цветом. Цена 96-процентного спирта, пол-литра бутылка которого стоила 54 рублей, сразу подскочила до 250 рублей и выше, в отдельных случаях – до 275-ти и даже до 300 рублей. Говорят, что его доставляли на нартах из Игарки, но я сомневаюсь. Скорее всего, сами торготделовцы торговали им из-под полы налево через подставных.

Во-вторых, исчез из продажи весь сахар, а также мука, что было очень чувствительно. В условиях Крайнего Севера сахар – это быстрое восстановление сил, бодрости и трудоспособности. Все принялись гнать самогон. Всюду бродило сусло, и работали на полный ход самогонные «самовары». Из одного килограмма сахара получалось пол-литра первача (горючего) и бутылка из-под шампанского «казенной» 40-градусной.

Третий результат – самый неожиданный. В конце месяца нечем было платить людям зарплату. Банк был пуст, поступлений от торговых организаций явно не хватало. Главный доход оказался от спирта!

Шахтеры, зарабатывая бешеные деньги, в конце месяца, как правило, рыщут в поисках трешки на хлеб. Ничего удивительного, ведь у нас клеймят позором стяжателей, которые не пропивают всего своего заработка! И то, куда же девать деньги, если купить чего-нибудь ценного негде, поехать попутешествовать – не пустят, тратиться на культурные нужды – не принято, да на это нет ни желания, ни возможности. Остается одно – спирт.

Месяца через два жизнь опять забила ключом. Во всех магазинах опять была та же картина: на одной полке – какой-нибудь товар, на другой – шеренги бутылок спирта… Могут ли ампутированные руки перетянуть на весах справедливости кучу денег?

Баба-бурильщик

В это время законсервировали 12-ю шахту – «Западную». Официальная версия гласила, что накопилось слишком много угля, который не успевали вывезти, а в буртах его держать опасно: могло возникнуть самовозгорание. Но мне кажется, у тут была совсем другая причина. Шахта осталась без рабочей силы – каторжан убрали, а вербованные разве согласятся жить где-то в тундре, возле шахты Западной, в лагерных бараках? Это годилось для заключенных, а вольных и калачом туда не заманишь.

Когда на «Западной» работали невольники, то начальство не очень себя обременяло. Из города они приезжали поездом, когда хотели, ведь начальники не опаздывают, а задерживаются. Вот и получилось, что весь «комсостав» шахты Западной был крайне разболтан и недисциплинирован. Они привыкли получать зарплату с премиальными и не работать. С закрытием шахты все начальство хлынуло на другие шахты. Но они отвыкли от настоящего труда. О том, чтобы им пойти работать бурильщиками, крепильщиками или слесарями, не было и речи. Значит, кого-то надо снять, чтобы на освободившееся место устроить это «перелетное» начальство. Но кого? Как всегда в первую очередь убирают женщину, выполняющую «мужскую» (то есть хорошо оплачиваемую) работу.

Разумеется, первой, кому пришлось уступить свое «звание и чин», была я. На мое место помощником начальника назначили некоего Рыбалко – раздобревшего от безделья, ленивого и тупого начальника участка с законсервированной шахты.

Конечно, я могла бы сказать (да и говорили!), что это вполне соответствует моему желанию. Занимать ответственный пост – не по мне, если это сопряжено с общепринятыми нечестными методами работы. Но, не кривя душой, признаюсь: самолюбие мое было очень больно ранено.

Казалось бы, я могла оспаривать это решение. Диплом, дающий мне право на звание ИТР, причем диплом с отличием, давал мне больше прав, чем какому-нибудь полуграмотному Рыбалке! И я, безусловно, доказала свое шахтерское мастерство – знание и умение. Был и другой выход – пойти на более легкую работу, например скрейперистом. Это нетрудно и хорошо оплачивается. Но я выбрала третье: я бросила вызов всем перелетным начальникам и «молодым энтузиастам» – всем, кто боялся тяжелого физического труда. Я стала бурильщиком, то есть взялась за самый тяжелый и ответственный труд, требующий, кроме огромной затраты силы, большого опыта, смекалки и храбрости.

Это, безусловно, самая тяжелая из работ, которые мне приходилось выполнять в шахте. Бурильщик обязан обеспечить свою смену углем и оставить своим сменщикам подготовку, то есть достаточно угля, чтобы навалоотбойщикам было что грузить, пока их бурильщик им подготовит поле действия. Нелегко было тащить ежедневно из сверловой километра за три, а то и больше, электросверло, весившее 19 кг, с кабелем и взрывобезопасным штепселем, и двухметровую штангу! Все нужно проверить, опробовать. И сколько возни с кабелями, трансформаторами, рубильниками, пока все наладишь! Еще тяжелее – выносить из шахты все это хозяйство после работы, когда от усталости сам едва на ногах стоишь. А само бурение? Ведь это не просто просверлить дырку или даже сотню дырок! Надо их забурить правильно – так, чтобы «оторвало» хорошо, да чтобы крепление не нарушить и рештаки скребкового транспортера не повредить. Чтобы не усложнить работу взрывника, надо все учесть. Если лава правильно забурена, то при отпалке более половины угля «прокачивается» самотеком, что очень облегчает работу всех навалоотбойщиков. Ну а что чертовски тяжело – это держать на весу сверло со штангой, которая вращается до двух тысяч оборотов в минуту. А если штанга кривая, тогда от тряски кажется, что зубы изо рта выскакивают! А если бурильные коронки плохо заточены или малого калибра, так что штанга застревает? А если буришь, когда скребок работает и так и норовит подцепить кабель или схватить за ногу? А если в лаве отпалочный газ? И, наконец, если в угле вкрапление породы, замещение, дайки или осадочные породы? Все эти «если» надо преодолеть, и двадцать человек должны быть обеспечены углем. Да еще какой взрывник попадется. Бывает, что в отместку за то, что его не отпускают с полсмены домой, он все перебьет и испаскудит.

Но цель была достигнута. Те из «энтузиастов», кто не сбежал, а прижился в шахте, начали присматриваться к выполняемой мной работе. Кое-кому из них, наверное, стало стыдно: если женщина не боится бурильного сверла, то почему бы не попробовать и самому? Наконец один из них, узбек Махмуд Мамаев, несмело подошел ко мне и, помявшись, выпалил:

– Антоновна, научи меня! Я тоже хочу бурить.

С радостью и большим терпением принялась я обучать Махмуда этой премудрости, стараясь не отпугнуть его трудностями. Вскоре еще двое – Горячих и Коромыслов – стали моими учениками.

Но тут произошла маленькая интермедия, чуть было не положившая конец моей шахтерско-педагогической и вообще какой бы то ни было карьере.

Погребены в завале

Когда лава отработана, начинается работа в соседнем разрезе, который будет превращен в очередную лаву. Но между ними слишком толстый целик. Что делать? Взять еще пару циклов? Рискованно: лава может «сесть». Оставить так? Тоже не годится: слишком много угля пропадает. Да и целик представляет опасность для нижнего пласта. Он будет, как каблук, давить на его кровлю.

Было принято разумное решение отработать этот целик камерами, выгружая уголь скрейпером на скребковый транспортер. Неразумным было только азербайджанское упрямство Ахундова, тогдашнего нашего помначальника.

В каждой из четырех камер мы уже взяли по несколько циклов, и пора было сматываться: лава урожающе «стонала», ломая крепление.

– Махмед Юлаич, – уже третий раз за смену подходила я к Ахундову. – Давайте выносить оборудование – лава «дышит».

– А ты, Антоновна, б…ишь! – ответил он.

Мне не оставалось ничего делать, как пойти бурить. Мамаев, работавший в соседней камере [3]3
  подземная горная выработка, имеющая относительно значительный поперечный размер по сравнению с её длиной.


[Закрыть]на скрейпере, зашел со мной в камеру. Он сказал, что хотел бы освоить бурение камеры на 25 шпуров, но, наверное, ему просто было страшно в лаве.

Мы оба находились в камере, что нас и спасло. Лава села буквально в одно мгновение. Окажись мы там, где были всего за полминуты до этого… Но наш час еще не пробил. По крайней мере, на этот раз. И все же это было жутко.

Воздушной волной нас швырнуло в грудь забоя. Аккумуляторы погасли, нас оглушило, рот и нос были забиты угольной пылью. Что-то шуршало и сыпалось. Барабанные перепонки испытывали такое сильное давление, что не удавалось встать на ноги. Признаюсь – ужас охватил меня.

Вдруг я услышала отчаянный стон:

– Антоновна! Что с нами теперь будет?!

У моих ног что-то копошилось, судорожно хватая меня за колени.

Это моментально заставило меня взять себя в руки. Странное дело, стоило кому-то с надеждой обратиться ко мне, как страх куда-то исчез. Осталась только мысль о том, что надо успокоить и подбодрить того, кто взывает о помощи. Не зря царь Давид говорил: «Страх – это отсутствие помощи со стороны разума».

– Ничего, Мамаев! – бодрым голосом сказала я. – Лава села, но мы здесь, в камере, в безопасности. Давай на ощупь починим наш свет. Аккуратно насади крышку на аккумулятор, и он засветится.

Я первая «оживила» свой аккумулятор и помогла Махмудке. Понятно, в темноте всегда страшнее. Но то, что мы увидели при свете аккумулятора, было далеко не утешительно. Огромные глыбы породы и угля заполняли все до кровли.

– Сейчас посмотрим, если вдоль рештаков будет просвет, мы пролезем, а нет, тогда подождем. Или к нам проложат через завал путь, или пробьются через целик. Нештяк! Это сущие пустяки! А ты и испугался!

Я ему подбадривающе улыбнулась. И он тоже заулыбался, хоть губы были совсем белые. Полагаю, что и я была не слишком румяна.

Оставив Махмудку в глубине забоя, я стала обследовать глыбы, закрывающие выход из забоя. Они поддавались довольно легко, и я стала откатывать их в сторону.

Кругом царила поистине мертвая тишина. Могила… Как я и полагала, между бортом целика и рештаками было некоторое свободное пространство. Но далеко ли оно тянется? До штрека метров 15–16, если и его не завалило. Кривизна борта мешает видеть, что там. Я отстегнула пояс с аккумулятором и сняла телогрейку. Держа аккумулятор в руке, так как на спине он мог бы зацепиться, я решила попытаться проползти.

– Антоновна, не бросай меня здесь! – завопил Махмудка.

– Я тебя и не собираюсь бросать! Ты ползи за мной. Или хочешь ползти впереди?

– Ой, нет! Ведь может придавить и застрянешь…

– Вот потому-то я и лезу первой. Если застряну – ты поможешь. Ладно?

Понятно, что лучше бы подождать, потушив аккумуляторы, и стучать в грудь забоя. Из разреза этот стук должны были услышать. Но ждать очень тяжело. И я рискнула. В ту пору я была довольно тонкой и очень гибкой. Ползти я могла почти без толчков. А за мной, буквально за пятками, полз, посапывая, Мамаев.

Нам повезло. Вдоль всего скребка тянулся коридор, но самое главное, что ближе к откаточному штреку лава не села, и мы могли сначала встать на колени, а затем – во весь рост. То-то было радости!

Ахундов, сам белый как мел, бросился на радостях нас обнимать и ощупывать. Нас наперебой поздравляла вся смена, и было с чем!

Воздушная волна была такой большой силы, что перевернула наизнанку ленточный транспортер на штреке и выбила, как пробки из шампанского, вентиляционные перемычки.

Отпуск. Природа. Развлечения

Время шло. Бежали годы. События сменяли друг друга. А для меня все оставалось по-прежнему: весь свет сошелся клином на шахте, на работе, в которую я ушла с головой. Я жила, как в шорах, не позволяя себе замечать жизни. Это был какой-то фанатизм.

Три года я проработала на вольном положении, и мне нужно было использовать свой отпуск, чтобы он не пропал. Провела я его в Норильске.

Возможно, комары, к которым я так и не смогла привыкнуть, помешали мне почувствовать красоту северной природы. В солнечные ветреные дни, когда комаров было не так много, я купалась в озерах и даже загорала. При тихой погоде верхний слой воды – теплый, он нагревается солнцем, которое светит круглые сутки, но если опустишь ноги чуть глубже, то их будто обжигает мертвящий холод. Во многих озерах, промерзающих до дна, летом оттаивает лишь верх, а на дне лежит лед.

Зелень в тундре яркая, сочная, трава растет быстро, но под травой хлюпает вода, ноги куда-то проваливаются, и повсюду бездонные трясины. Есть тут и цветы, преимущественно желтые, оранжевые и без запаха. (Исключение составляют незабудки, обладающие нежным ароматом, меж тем как на юге они не пахнут вовсе!) Даже маки, и те желтые. Самые яркие цветы – это оранжевые жарки, махровые лютики и фиолетовый борец, весьма ядовитый. Но вегетационный период до того короток, все так быстро, прямо на глазах, цветет и плодоносит, что кажется, будто природа говорит: «Жизнь коротка. Между рождением и смертью – одно мгновение!» Контакт с такой природой нагоняет тоску и вместо освежающей радости порождает лишь неудовлетворенность и грусть.

Нет, не люблю я север!

Так отчего я не поехала на юг?

На этот вопрос не так-то легко ответить. Может быть, из «негритянской гордости»? Куда я могла поехать с паспортом, в котором значится, что мне запрещено посещать места «только для белых» – столицы, курорты, города? Какой уж тут отдых, если в любой момент тебя имеют право оттуда выставить, так как ты лишена прав.

Дома отдыха – не для меня, ведь я была признана недостойной состоять в профсоюзе. Понятно, шахта меня ценила, и мне бы дали направление в какую-нибудь дыру для цветных, но гордость не позволила бы мне воспользоваться «милостынькой».

Это была какая-то ничем не объяснимая «фобия». Я страстно любила жизнь, свободу, простор, природу и вместе с тем упорно отказывалась от возможности провести свой отпуск на материке. Идя в шахту, я как бы бросала вызов смерти и для поддержания у себя какого-то героизма отчаяния не хотела испытывать сожаления – просто жалости – к самой себе, к этой горькой судьбе, которая могла быть совсем иной в ином месте.

Или я просто боялась, очутившись вновь в «человеческих» краях, вновь воскресить отчаяние, оттого что для меня там места нет, что придется возвращаться в могилу? Но ведь я же могу взять расчет и уехать насовсем! Но когда вспомнишь, где мне, бывшей политзаключенной, нельзя проживать, а где можно; когда подумаешь, как и когда устраиваться на работу, если ты лишен прав и не можешь быть членом профсоюза, когда пpедставишь, что придется сносить тысячу унижений и быть во власти «органов» без защитного крылышка моей шахты, где меня знают, где ценят, где я чувствую под ногами твердую почву, а рядом – плечо товарища… Нет! Лучше не тревожить душу: прошлое умерло, будущего не будет. Держись за свое настоящее!

Поэтому свой отпуск (только три недели, без льгот!) я провела, сторожа квартиру Грязневой. В те дни, когда я не ходила в тундру, я рисовала. Как раз тогда появилось у меня это хобби. Моя приятельница Мира Александровна Барская прислала мне из Москвы масляные краски, и я сразу увлеклась живописью. Не видя вокруг себя ничего яркого, красивого, я всей душой потянулась к воспроизведению на холсте того, чего не могла видеть в «живом состоянии». Эти рисунки – пусть неумелые, не всегда удачные – являлись для меня огромным утешением.

Другой вид духовной пищи – книги. Выбор ее – однообразной, лишенной «витаминов», «ферментов» и «солей», – был не так уж богат, но за долгие годы неволи я так изголодалась, что любая жеваная солома, любое чтиво, даже тенденциозное и нафаршированное программной идеологией, жадно поглощалось мною. Часто, «полемизируя» с автором, я воскрешала в памяти прошлое. И сравнение того, что я знала, с тем, что мне внушали, наполняло каким-то смыслом тяжелую, одинокую жизнь.

Когда слишком мечтаешь об отпуске

Какой-то рок тяготеет над теми, кто слишком нетерпеливо рвется в отпуск.

Три смерти на нашей шахте. Три человека погибли от несчастного случая. И все они собирались в отпуск.

Путеец, мастер движения Муха, бахвалился тем, что, когда приедет домой, то измордует свою жену, прижившую дочку за годы его отсутствия. А «отсутствовал» он почти 15 лет! Муха ехал на переднем сидении электровоза. В темноте не было видно, что на путях стоит «коза», груженная рельсами, и электровоз на нее наскочил. Рельс прошел через грудь мастера Мухи, размозжив сердце.

Другой движенец, машинист Лагутин, высунулся из электровоза, не зная, что на штольне установлен столб – временное крепление просевшей кровли. Ему начисто оторвало голову: электровоз продолжал свой путь с туловищем машиниста, а на его голову, лежащую на штольне, наткнулся дежурный по шахте инженер Мосин. Лагутин собирался на материк, где его ждала невеста, чтобы вернуться вдвоем с ней в Норильск. Вместо «вдвоем» у него получилось «надвое».

Но печальней всего был случай с Аржбой.

Аржба

Это был очень очень симпатичный грузин (вернее, аджарец, но в те годы я еще не знала, что грузинами являются и абхазец, и мингрел, и сван, и хевсур и много еще разных горцев). В нем не было заметно ни зазнайства, ни враждебности ко всему негрузинскому. Одним словом, это был хороший товарищ и настоящий шахтер. Невеселая его судьба! Семнадцати лет пошел он со школьной скамьи на фронт. Ранение. Плен. И все как положено: изменник Родины, 10 лет. Он их отбыл на шахте. Проявил ум и инициативу. Освободился и вскоре стал горным мастером, а затем помощником начальника участка.

После отмены «сталинской» пожизненной ссылки ему разрешили поехать в отпуск на Кавказ. Как он радовался!

– Ты понимаешь, Антоновна, двенадцать лет я не видел матери! А я у нее один… Как она меня ждет! Не дни – часы считает! И я тоже. Но теперь уже недолго. Билет на самолет у меня в кармане. Еще две ночи – и меня здесь не будет.

Он ошибался: ему осталась одна – всего лишь одна – ночь…

Диспетчер вызвал меня к телефону:

– Антоновна! На соседнем с вашим участке при ликвидации «отказа» погиб помощник начальника Аржба. Там нет ни одного ИТР. Идите туда, примите смену и встретьте комиссию горнотехнической инспекции.

Меня будто громом поразило: «…А как меня мама ждет!»

Не успел, бедняга, побывать на родине, не обнял родную мать, не взглянул на родные горы! Пусть меня никто нигде не ждет, но все же непростительно умереть, так и не повидав ничего, кроме угля, камня, грязного снега, унылых болот, не подышав чистым воздухом, не пропитанным серным газом и всеми прочими зловониями Норильска. Это жестоко и несправедливо – умереть, не побывав на материке, где есть природа, если уж нет матери, нет близких.

Так думала я, стоя возле растерзанного трупа, в котором трудно было узнать смуглого красавца с блестящими глазами под сросшимися бровями.

Ну нет! На материк я съезжу. Это – решено!

Тетрадь одиннадцатая. 1956–1957.
На вершине

Из Азии – в Европу

Я решила перейти на работу взрывника. Недели через две я закончу специальные курсы, после экзамена получу звание мастера буро-взрывных работ. Я твердо решила показать высокий класс, даже рискуя навлечь на себя гнев всего взрывцеха.

Понятно, работа моя опасна: cмерть всегда рядом. Такова доля шахтера. Но есть и почет, причитающийся шахтеру.

Я продолжала плыть по очень опасному фарватеру, не подозревая, как много омутов подстерегают меня на пути. Могло показаться, что я выплыла на свободу. Хотя бурный поток по-прежнему изобиловал неожиданными рифами и омутами, но руки у меня были развязаны, и я могла грести.

С гордостью могу сказать, что я никогда не цеплялась, ища спасения, но и никогда не отдавалась на волю волн. Я боролась. И, признаюсь, меня пугала перспектива очутиться в тихой, спокойной и вполне безопасной заводи. Особенно на столь непродолжительный срок, как отпуск. Ведь льготный отпуск мне не полагался. Так стоит ли терять темп, чтобы потом опять втягиваться в лямку? Может, не стоит ехать?

– Евфросиния Антоновна, хватит капризничать! Алевтина Ивановна вас так приглашает провести отпуск у нее в Ессентуках. И мы с ребятами будем там. Она поручила мне уговорить вас…

И уговорила.

Вере Ивановне Грязневой это не составило труда – я всей душой рвалась хоть краем глаза посмотреть на «Большую Землю», пожить в семье, как говорится, погреться у чужого костра…

И вот я лечу. Маленький самолет, всего на 24 места. Я на 25-м. Это откидное сидение в самом хвосте возле дверей. В хвосте сильно треплет, зато крыло не мешает смотреть. И я смотрю.

Тундра всегда неприглядна. Непригляднее всего – ранней весной, то есть в середине июня, да еще если на нее смотришь сверху. Снег, изрезанный ручьями, проталинами и испещренный озерками. Озера – темные, черные (сверху видно дно; вода не блестит, не отражает неба). Уныло. Дико. Не менее диким, зато впечатляющим, оказался Урал. Низкие облака лежали в долинах, и из этого белоснежного моря выступали, как утесы, вершины Урала – плоские, но с крутыми склонами. И ярко-голубое небо!

Невольно вспомнилось, как 15 лет тому назад, почти день в день, я пересекала Урал с запада на восток в телячьем вагоне. Это было куда южнее, и в той части Урала уже стояло лето. Обелиск «Европа-Азия»… Где теперь эта черта, разделяющая два континента и две полосы времени? Должно быть, возле той высокой, с двойной вершиной, плоской горы.

Садимся в Ухте. Это уже Европа, но очень похожая на Сибирь где-нибудь неподалеку от Нарыма: чахлый лес, болота…

Самолет заправлялся около получаса; пассажиры также ринулись «заправляться» в столовку. Я тоже не прочь разговеться чем-нибудь, присущим материку, но толчея очереди мне противна.

Я постояла у ограды, с любопытством разглядывая всамделишных, живых коров, пасущихся в поскотине и позванивающих боталами. Пахло навозом и чем-то давным-давно забытым. Пусть это была Европа, но Европа пока для меня совсем незнакомая, хотя уже не чужая, не враждебная.