Текст книги "Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах."
Автор книги: Евфросиния Керсновская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 97 страниц)
Другого каторжанина прозвали Вася-дурачок. Добродушный, простоватый парень, всегда смущенно улыбающийся. Товарищи по несчастью над ним беззлобно подтрунивали:
– Надоело, Васек, мух гонять? На каторгу не сам, что ли, напросился?
Да, так оно и было. Освободившись из плена, Вася последовал за теми из своих товарищей, кто отправился в Америку. Устроился на консервный завод где-то на юге – в цех, изготавливающий варенье из апельсинов, персиков. Работа у него была несложная: он откладывал в сторону треснувшие банки и укрывал их от мух, пока их не забирали для переработки. Но все было до того чуждым лесорубу из Перми, что он затосковал: «Хочу домой!» Ему не советовали, но когда начинается тоска по Родине, тут разум молчит.
Его не встречали с музыкой. Сразу с парохода упрятали в тюрьму, а затем влепили 15 лет каторги с конфискацией имущества. Он привез целый ворох обнов и смущенно вздыхал, когда ему напоминали про шубку для матери и шелковую накидку, предназначавшуюся невесте: «Я их так долго выбирал…»
Смотрела я на этих в большинстве еще молодых парней и не могла смириться с мыслью, что Родина могла оказаться для них такой злой мачехой. Для своих сыновей!
«Откуда было мне знать, что она не немка?!»Но были и такие каторжники, которые никак не подходили для статьи 58-й. Один из них – Костюк или Костюков – ужасно негодовал, оттого что его приравняли «к этой контре», и считал себя самым настоящим патриотом-коммунистом.
– Я всем этим изменникам никак не пара, – говорил он мне. – Ну, посуди сама, в чем я виноват? Служил я ездовым в конной артиллерии. Вступили мы в Восточную Пруссию. Так это же фашистская страна? А фашистов, естественно, надо уничтожать, ведь не люди же они, гады. Ну вот, пас я лошадей на лужайке. Там не так, как у нас: деревни, луга… Там повсюду хутора, да какие нарядные! Домики, а меж ними сады, цветочки там разные, лужайки – газоны называются. Пасу я коней и поглядываю: чуть кто из домика высунется, я – хлоп! – и снимаю его. Знай наших! Вот и сидят они, ровно мыши под метлой. Вдруг вижу: из окошка второго этажа выглядывает какая-то старуха. Да наглость какая: так прямо из окошка и смотрит. Естественно, я ее пристрелил. Разрывная пуля ей под мышку попала – руку начисто оторвало. А оказалось, что она не немка, а полячка. И не только полячка, а еще и старая партийка. Приписали мне «терроризм» (статья 58, пункт 8), и попал я к этой контре. Откуда же мне было знать, что эта баба – не немка?
Достойный последователь Ирода и ФюрераСреди каторжников были и такие, которых я считаю еще более гнусными преступниками. Например, Яша, работавший крепильщиком (фамилию его я не помню). Ему еще не было 18 лет, когда он служил в немецкой полиции. Он цинично выхвалялся тем, что сам, лично застрелил 27 комсомольцев – трех девочек и 24 мальчика. Да, это были дети, а не юноши и девушки, так как все комсомольцы старше 17-ти были эвакуированы.
– Да как ты мог, Яша?
– Да как! Связал им руки, вывел на опушку леса и перестрелял.
– А не пришло ли тебе в голову, что это дети?
– Это гаденыши! Я их уничтожил, чтобы из них не повырастали большие гады!
– Коммунизм – идея, учение. Коммунист может быть плохим. Но может быть и хорошим. Убить можно человека, но не идею. С идеей борются при посредстве идеи, а не револьвера. Если же свою идею ты можешь защищать только при помощи оружия, в таком случае дай такое же оружие и противнику. И решайте, как в старину: суд Божий. А убивать безоружных, связанных, к тому же детей, которые еще вообще своих «идей» не выработали… Нет, это подлость, которую простить нельзя!
Но как раз его-то и простили. Он был освобожден досрочно, потому что совершил преступление, будучи еще несовершеннолетним. Вот такого «великодушия» я уж никак не одобряю!
Как-то я его встретила в городе. Он работал на БОФе. Женился, было у него уже двое детей. Раздобрел.
А те дети, которых он убил на опушке леса? Снились ли они ему хоть когда-нибудь?
Билял, Максимук и 500 рублейСколько людей – столько судеб. У каждого свое горе.
Хорошая была пара крепильщиков – Билял и Максимук. Али Билял – крымский татарин, сухощавый, красивый горец с горящими глазами. Вспыльчивый, злой, мстительный. Служил у немцев полицаем. Ни в чем не раскаивался.
– Эх и пожил же я в свое удовольствие! Все меня боялись, все задабривали. Кто курицу несет, кто сметану. Что велю – все выполняют. И пикнуть не смеют. Ну, теперь за привольную жизнь расплачиваюсь. Не беда! Отбуду срок – в Караганду уеду. В Крым? Нет! Наших всех оттуда выслали. В Караганде лучше. В Крыму теснота, а там приволье. Работай – жить будешь!
Работал он, правда, очень хорошо: быстро и ловко.
Иное дело его напарник Максимук – гуцул, уже пожилой. Очень старательный. Топором и пилой владел виртуозно. Однажды он подошел ко мне и со слезами на глазах протянул мне обрывок газеты, сложенный «косячком».
– Прочтите, мастер! Это мне мать пишет. Она слепая.
Действительно: по газете карандашом были написаны переплетающиеся вкривь и вкось строки, к тому же по старой орфографии. Чего я не поняла, Максимук мне пояснил.
– Я попал в плен, а мою мать и сына выселили из дома. Оставили им сарайчик-времянку, так как сын работал в кузнице. Совсем мальчишка, а был уже на хорошем счету. Тяжело им было, но кое-как жили. А как взяли моего Ваню в армию на Дальний Восток, то потеряла мать кормильца! Потеряла и крышу над головой: «Сын – изменник Родины. Значит, виновата и ты». С тех пор ютится она в овине за селом. Сложила кое-как грубку [1]1
маленькая печка.
[Закрыть]. Топила хворостом. А тут еще беда: от горя, еще когда я в плен попал, стала она слепнуть, а как меня засудили – и вовсе ослепла. Что она, слепая, может заработать? Из конопляных оческов на ощупь прядет она грубую нитку для мешковины. Голодает, бедная старушка! И вот получаю я письмо: «Были б у меня пятьсот рублей, могла бы купить теперь, осенью, ржаных озадков [2]2
то, что под решетом остается при очистке семян.
[Закрыть], и хватило бы мне на весь год». Антоновна, Христом Богом вас молю: пошлите эти пятьсот рублей моей старухе! Клянусь всем, что мне свято: за три-четыре месяца я вам верну из моих хозрасчетных денег!
У старика дрожали губы и текли слезы. Я поспешила его успокоить:
– Давай адрес. Сегодня же вышлю ей телеграфом.
Hедели чеpез три в результате очередной перетасовки рабочей силы Билял и Максимук были отправлены этапом не то на Каеркан, не то на рудник 7/9. О деньгах я и думать не думала – жаль было терять хороших крепильщиков.
Прошло месяца три-четыре. Иду я как-то на работу мимо клуба профсоюзов. Спустилась с горки и остановилась: по Железнодорожной улице гонят с работы на руднике 7/9 каторжан в одиннадцатое лаготделение. Надо было переждать, пока они пройдут.
Стоя на бугре, я смотрела на плывующий мимо меня серый, безликий поток. Все как положено: солдаты с винтовками наперевес, собаки на поводу, и номера, номера… На спинах, на шапках, на штанах… Номера, как на автомашинах. Я смотрела и не видела: все сливалось в серое месиво.
Вдруг что-то стукнуло о мой валенок и упало возле ноги: бумажка с вложенным в нее камешком, обвязанная ниткой. Быстро наступила я не нее ногой. Лишь бы конвой не увидел! Но все было спокойно: бесконечная людская змея продолжала ползти мимо. Когда последний конвоир с собакой прошел мимо, я быстро наклонилась, подняла сверток и сорвала нитку: в бумажке были деньги – те 500 рублей, что я выслала матери Максимука. На бумажке было аккуратно написано карандашом: «М. просил передать Вам деньги и благословение его матери: пусть Бог Вас благословит и пошлет Вам счастье, а Вашей матери – обеспеченную старость!»
Давно уже развод скрылся из виду, а я все стояла и смотрела на эту записку. О, эти деньги мне не были нужны! Я их не хотела брать от несчастного, обездоленного человека. А вот благословение старой слепой женщины мне было очень, очень дорого.
«…А вашей матери – обеспеченную старость!»
Моей матери уже нет в живых, думала я тогда. Но какова была ее старость?
Что меня тронуло и особенно изумило, так это способ, которым Максимук возвратил мне деньги. Не он, а кто-то другой, знавший меня, носил с их с собой, чтобы таким рискованным способом вернуть долг.
О таком чувстве долга менестрели сочинили бы балладу!
Приписка и «все так делают»Я буквально надрывалась, работая там, где намечался прорыв. Ни горный мастер, ни тем более помощник начальника не обязан этого делать. Но я помогала таскать лес в забой и, пока крепильщики ставили рамы, отгружала скрейпером уголь в бункер.
Однажды мне крепко не повезло: мы с Билялом несли тяжелое бревно, я шла сзади и, когда мой аккумулятор внезапно погас, я запнулась и упала лицом на куски породы. Бревно стукнуло меня по затылку. В результате нос был сломан и свернут влево. Я его рукой поставила на место. Боль была адская, но я продолжала работать. На следующий день вид у меня был потрясающий: вокруг глаз черные «очки»; вокруг рта – тоже, а сам нос…
Помощник начальника участка – это тот же начальник, но работающий в ночную смену. Шахта работает на непрерывке, и он подменяет всех горных мастеров и самого начальника, когда они выходные. Значит, он должен быть опытным шахтером и грамотным инженером, знающим геологию, маркшейдерское дело, все виды шахтных механизмов и оборудования, буро-взрывные работы, крепежное дело. Помощник дает наряд ночной смене, а утром выходит из шахты с таким расчетом, чтобы попасть на утренний наряд и сообщить начальнику о положении на участке.
Все это я знала в совершенстве и выполняла добросовестно. Но не это было главное. Самое важное – закрыть наряды, то есть напустить тень на плетень: приписать себе невыполненные работы и так ловко все запутать, чтобы бухгалтерия заплатила больше, чем было заработано. Вот тут-то я не могла оправдать доверия – ни начальника, ни смены: я сообщала только правду… Что сам начальник, а с ним и я, останемся без премиальных – это еще не беда; хуже, если рабочие получат голодный паек. Вот это было плохо. И очень обидно.
Ох уж эта приписка! Это одна из причин, по которой я не могла быть горным мастером. На этом следует остановиться подробней, так как это характерно не для одной лишь шахты, но, увы, для всей нашей системы.
Допустим, я получаю наряд: поставить три рамы, отпалить два цикла в проходческом забое и погрузить 80 тонн угля.
То, что я застаю на участке, отнюдь не соответствует тому, что мастер предыдущей смены «звонил» из шахты, или, как принято говорить, «звонил положение на наряд».
– Забой закреплен, отпален! – бодро сообщал он начальнику, дающему наряд.
Излишне и говорить, что на участке я уже никого не застаю. Но в каком состоянии забой?!
Чтобы был хороший отрыв, высокий КПД и не повреждено крепление, надо палить «на три раза»: первые семь шпуров («вруб») выбрасывают клином середину забоя; следующие шесть «отбойных» шпуров отваливают от бортов к центру; оставшиеся два «посадочных» шпура выравнивают кровлю. Отрыв полноценный, проходка хорошая, крепление уцелело. Сделан полноценный цикл. Но для этого надо лезть в забой, в котором скопились ядовитые газы, откапывать и соединять детонаторы… Поэтому взрывник рад любому поводу, чтобы не делать отпалку «на три раза». Подчиняясь воле взрывника, горный мастер разрешает палить «хором», то есть зарядить покрепче и взорвать все сразу.
В забое – густое облако удушливого газа. Уголь по всему штреку не выгружен, так что зачастую в забой надо пробираться ползком, по-пластунски. Вентилятор не включен: вентиляционные трубы или завалены углем, или вообще не протянуты. Весь уголь, накопившийся за две смены, волей-неволей отгружать мне.
И вот начинается напряженный, каторжный труд. Моя смена работала слаженно, дружно. Я достигла виртуозности в умении скрейперовать; я сажусь за скрейпер. Ребята – в забое. Это тоже нарушение правил безопасности: когда тяжелый ковш бегает в забое, там не должны находиться люди. Но как быть, если надо откапывать и выкатывать бревна?
Как только забой чист, ребята принимаются восстанавливать крепление, а я, перевесив блок на раму, выгружаю уголь в бункер. Затем «даю направление» (отмечаю центр забоя), бурильщик начинает бурить, а мы переходим на следующий день в забой, где положение нисколько не лучше.
Работа кипит, все «в ажуре». Я вызываю взрывника.
Тут начинается самое трудное, самое мучительное… И весь уголь выгружен. И рамы стоят – в самый забой. И осланцовано. И… Да что там! Придирка всегда найдется!
– Палим по правилам…
Чтобы взрывник согласился отпалить забой, ему разрешают палить «хором», то есть соединить все заряды и палить на один раз сразу все. Результат самый плачевный: аммонита сожжено в полтора-два раза больше (так как заряды увеличены), отрыва почти нет (заряд «просвистел», и остаются «стаканы»), нет и угля. Зато много рам (иногда 12–20) свалены взрывной волной. Но все равно цикл сделан. А следующей смене – все починять. И бесплатно!
Hа подобные сделки со взрывником я никогда не входила.
Компромиссное решение сводилось к тому, что взрывник сидел на «свежей струе», а я – в забое, кашляя и задыхаясь в клубах ядовитого газа ползала, соединяя провода на ощупь.
Но вот отпалка закончена. Отрыв хороший: 1,6–1,7 м. Рамы стоят. В забое чисто. Уголь отгружен. Притом не 80 тонн, а 150!
Конец смены. Я «звоню положение»: наряд перевыполнен. Перевыполнен? Как бы не так! Каждый горный мастер, сообщая диспетчеру о своем выполнении наряда, бессовестно врет, приписывая себе тонн 100 лишних. Но на ЦУСе подсчитывают те тонны, что фактически добыты и поступили на сортировку, а излишек, который горные мастера себе приписали, срезают. Причем срезают поровну со всех! И с меня, погрузившей 150 тонн при наряде в 80, срезают 100 тонн…
Получается, что я недодала 30 тонн и выполнила едва на 60 процентов. Соответственно срезают и рамы, и отрыв.
Выполняешь на 190 процентов, а засчитывают 60 процентов. Бесполезно спорить! На мое утверждение, что все, о чем я сообщаю, действительно выполнено, слышу равнодушное:
– Все так говорят…
Душа у меня болела при мысли, что моя смена, сделав в три раза больше, получит в два раза меньше.
– Поверь, Антоновна, – говорят ребята моей смены, – надо приписывать вдвойне! А то мы всегда в дураках!
Но я не могу. Я не могу лгать!
Потогонная системаВ шахте как нигде необходим истинный коллектив – взаимная выручка. И как раз с этим у нас обстояло хуже всего. Наоборот, все было направлено на то, чтобы сеять рознь, подхлестывать всех угрозой голода.
Для большего успеха потогонной системы нам оплачивают лишь взорванный (отпаленный) забой: отскрейперовать уголь из забоя, закрепить и забурить – в счет не идет. Не отпалил забоя – все равно что всю смену не работал. Значит, горному мастеру – выговор, а всем рабочим – голод. Сколько было несправедливых, нелепых, даже преступных правил! Например: надо не только зачистить, закрепить и забурить забой, но и выгрузить уголь со штрека в бункер – так, чтобы можно было идти по штреку во весь рост. Иначе взрывник палить не будет.
Сколько мучения, сколько лишений, сколько досады причиняет взрывник горному мастеру, а через него – всей смене!
А все из-за правил техники безопасности.
Как так? Забота о безопасности – ведь это замечательно. Да, но если бы речь действительно шла о ней… На самом же деле «безопасность» такого рода лишь снимает ответственность с начальства, превращается в пустую формальность, но дает в руки взрывника мощное оружие – шантаж. Положение горного мастера безвыходно: если он выполняет все требования взрывника, тогда тот не станет требовать соблюдения всех требований техники безопасности. Если же мастер чем-либо не угодит взрывнику, например, задержит его до конца смены и не отпустит домой пораньше, то взрывник начинает «выкобениваться» – требовать выполнения этих невыполнимых «Единых правил».
Правила техники безопасности при ведении взрывных работ – одни для всего Советского Союза. Но ведь шахты разные бывают. Да что шахты – пласты!
Что же получается? То, что подходит для одной шахты, для другой может оказаться абсолютно неприемлемым.
Самый старый угольный бассейн, так сказать «ветеран», – Донбасс. «Единые правила» вырабатывались в полном соответствии с тамошними условиями. Пласты Донбасса – маломощные, 1–1,5 м (а бывает и 0,4 м), в основном крутопадающие. Донецкий уголь куда тверже нашего, норильского. При взрыве уголь сам скатывается в бункер, так как пласт крутопадающий. И, если это твердый уголь, антрацит, то незаряженные шпуры не заваливает углем при взрыве, и их легко заряжать.
Но такой способ абсолютно непригоден для мощных, в 7–8 м, горизонтальных пластов в в шахтах Норильска. Почему? На горизонтальных пластах отпаленный уголь никуда не скатывается, а остается на месте. Значит, нижние шпуры оказываются засыпанными. Их приходится откапывать, выковыривать из них уголь и потом заряжать. Но чаще всего протолкнуть патрон и затрамбовать его не удается: при взрыве от сотрясения мягкий уголь «сплющивается», соседние шпуры или пласт смещаются, и их приходится перебуривать вновь. А для этого надо тащить в забой бурильный кабель, сверло, тяжеленный взрывобезопасный рубильник… И все это в клубах ядовитого газа!
Если учесть, что по тем же «Единым правилам» после каждого взрыва надо осланцевать забой, то есть белить стены инертной пылью, станет ясно, что это не работа, а издевательство. Притом бессмысленное и бесцельное. Тут наряд не то что на 101, а и на 5 процентов не выполнишь!
Что же делать? Зарядить все нижние шпуры и взорвать их «хором»? Но угля они не оторвут. Зато ударят по транспортеру, на который производится отпалка, и разобьют его вдребезги! Будут выбиты ряда два, а то и три стойки надо заново закреплять забой, расчищать борт, восстанавливать транспортер, если он не будет испорчен.
Как же быть?
«Единые правила» гласят: «Взрывник заряжает столько шпуров, сколько будет отпалено одновременно». Но наряд можно выполнить, только заряжая все шпуры сразу, а взрывая по одному или по два. Когда же образуется «ниша», то по три или по четыре. И все время «прокачивать» уголь, то есть включать транспортер, чтобы выгрузить хоть часть угля из забоя.
Все начальство и инженер по технике безопасности знают, что иного выхода нет и что отпалка всегда так производится, но официально это запрещено и, будучи трусливыми перестраховщиками, они делают вид, будто верят, что правила соблюдаются. Нарушителей привлекают к ответственности, штрафуют, понижают разряд, отстраняют от должности и даже отдают под суд! А начальники только в результате этих нарушений и получают премии и похвалу.
С каждым днем я убеждалась, что качество работы никто и никогда не оценит. Вокруг царит показуха и обман. Всю работу можно выполнять кое-как. Главное – уметь обмануть, приписать себе то, что не сделано. Кто более нагло себе приписывает, тот в выигрыше. Ведь срезать излишки будут со всех поровну. А тому, кто себе не приписывает ничего лишнего, не засчитают той работы, что выполнила его смена.
Нет! Таким «начальником» я не могу быть!
Может ли существовать Норильск без спирта?Еще одна причина, мешающая мне быть «хорошим начальником», – это мой взгляд на спирт. В Норильске водка успехом не пользовалась, в ходу был спирт 96-градусный.
Величайшая похвала начальнику – это слова Кольки Пяньзина о Корниенко: «Лучше начальника и быть не может! Дай ему тыщу рублей – на все спирт купит!» В моей шахтерской карьере это был главный камень преткновения. Я не могла и не хотела снабжать своих подчиненных спиртом. Может быть, надо было приносить им это зелье – предел мечты этих глубоко обездоленных людей? Если бы я снабжала рабочих этой отравой, они бы работали куда более охотно и были бы – хоть на час – счастливы.
– Антоновна! – говорил мне не раз бурильщик Травянко. – Купи мне за мои деньги бутылку спирта, и я буду ежедневно выполнять бурение на триста процентов.
Без сомнения, это самый легкий и самый верный способ добиться блестящих результатов, но спирт я раз и навсегда отказалась приносить в шахту. И не потому, что я не имела права выполнять просьбу заключенных – за это могли «дать 48 часов», то есть двое суток на сборы и – адью. Не страх мешал мне. Напротив, я отправляла на почту их письма и получала на свой адрес письма для них от тех родственников каторжан, которые от них не отвернулись. Таких героев было не так уж много… Я пересылала деньги семьям каторжан. Пусть жизнь на каторге несладка, но в те годы случалось, что семья где-нибудь в нищем колхозе нуждалась еще больше, чем заключенный в лагере. Шахтеров, даже и каторжников, хоть кормили! Их деньги я пересылала телеграфом, а это мне влетало в копеечку. Я покупала для них масло, сахар, макароны, хлеб. В те годы приходилось долго выстаивать в очереди, и больше чем полкило не давали, а я покупала для всех работников смены. Сколько часов вместо отдыха тратила я на эти поручения! И все это – не в счет.
Даже если отбросить лично мое отвращение к алкоголизму, была еще и другая причина моего отказа приносить в шахту спирт. Шахта – опасное место. Шахтеру необходима ясная голова и быстрая, четкая реакция. Здесь более чем где-либо надо быть трезвым. Сколько раз лишь благодаря моментально принятому правильному решению коса смерти свистела мимо моих ушей! Сколько раз ее костлявой руке не удавалось схватить меня за горло, так как я успевала угадать ее маневр!