Текст книги "Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах."

Автор книги: Евфросиния Керсновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 97 страниц)

Мейстерзингеры из Норильска

Но даже на самом мрачном, безрадостном фоне вспыхивали комические сцены! Исполняли их актеры-любители. Экспромтом.

Катька Чуркина и Марийка Черная поспорили: они решили не говорить, а торжественно декламировать. Проигравшей будет та, кто первая перейдет на прозу. Целый день все наши шахтерки со смеху покатывались! Марийка – маленькая, белобрысая и курносая хохлушка, ламповщица, хочет погладить белье своему лагерному «мужу» – ламповщику Илюше. Катька, производственная дневальная, протестует против перерасхода угля:

 
«О свет души, моя подружка!
Если хочешь гладить брючки
Для Илюши, мил дружка,
При-не-си-ка у-голь-ка-а-а!»
 

Марийка возмущается:

 
«Приношу я уголек,
Чтобы греть свой утюжок.
А ты лодырь и балда!
Недовольна ни-ког-да-а-а!»
 

Катька наводит порядок в секции и ворчит:

 
«Кто сей злодей-Искариот,
Такой-сякой и в нос, и в рот!
Кто утащил мою метлу?
Она должна стоять в углу!»
 

Марийка опять негодует:

 
«Закрывайте, гады, двери!
Что вы прете, точно звери!»
 

И все это с самыми патетическими жестами, громовым голосом и на мотив, более всего подходящий для современной оперы.

Все шло гладко до вечерней поверки. Но вот пришла дежурнячка.

Большинство девчат, кроме тех, кто должен был идти на работу «с ноля», уже разделись и легли на нары. Все соскочили с нар и выстроились в две шеренги. Началась перекличка: дежурная называет фамилию, а названная говорит свое имя и отчество. Очередь дошла до Марийки.

– Черная!

Марийка, скромная и очень робкая девчушка, буквально умирала от страха, но… азарт! Приняв театральную позу и заломив над головой руки, она запела тоненьким голоском:

– Мария Миха-а-айлов… – и, переходя на бас, – на-а-а!

Дежурнячка от неожиданности оторопела и просто по инерции назвала следующую фамилию:

– Чуркина!

Катька, в противоположность робкой Марийке, была сквернословка и матерщинница, знающая уйму непристойных анекдотов и весь порнографический лагерный фольклор. Если уж Марийка выдержала фасон, то Катьке и сам Бог велел. Пытаясь встать на пуанты, она кулаком ударила себя в грудь и, потрясая другой рукой, взревела шаляпинским басом:

– Ка-те-ри-на Сте-па-а-а-нов-на-а-а!

– Это что за безобразие?! Да как вы смеете! – тут дежурнячка захлебнулась от негодования.

Сидеть бы обеим «театралкам» в штрафном изоляторе, если бы сама дежурнячка не оказалась большой поклонницей Мельпомены. Узнав, в чем дело, она рассмеялась.

– Счастье ваше, что Путинцев пошел в шестой барак. Не миновать бы вам ШИЗО.

Хоть и редко, но и в рядах «псарни» встречались еще не совсем очерствелые палачи.

Работорговцы и рабовладельцы

У нас были две разновидности хозяев: лагерь и производство, то есть горно-металлургический комбинат.

В упрощенном виде это можно представить так: те, кто нас угнетает, и те, кто нас эксплуатирует.

Не надо сгущать краски: не всякий рабовладелец обязательно жесток и беспощаден. Это не в его интересах. Но если производства были рабовладельцами, то лагерь был работорговцем. Впрочем, и это не совсем точно: лагерь не продавал свой живой товар, а отдавал его в аренду; рабовладелец же был лишь временным хозяином, он платил лагерю за аренду, но распоряжаться нашей судьбой не мог.

В Норильске это было особенно заметно, так как наша продукция была первостепенной важности, особенно во время войны, ведь Норильск давал 60 процентов всего никеля страны.

А медь, кобальт? А уголь для североморского транспорта? Это не то что ложки, деревянные гребешки и портсигары в мастерских на материке, в Межаниновке например. Там умри все заключенные – и это безразлично: освободится место для других. Свято место пусто не бывает!

Иное дело Норильск.

Во-первых, пополнение сюда прибывало в трюмах и в баржах североморским путем или по Енисею, а период навигации очень короток.

Во-вторых, в шахтах, рудниках и горячих цехах люди приобретают квалификацию, и производства дорожили квалифицированными кадрами.

Сначала были просто ИТЛ – исправительно-трудовые лагеря: обычные, усиленного режима, штрафные командировки.

Но наше «бесклассовое» государство одержимо манией разделять всех на классы – и привилегированных, и «деградированных». Так возникли сначала КТР, затем Горлаг [10]10
  Организован под названием «Особый лагерь № 2» в феврале 1948 года на базе Норильского ИТЛ, вскоре ему было присвоено условное именование «Горный». Закрыт в июне 1954 года.


[Закрыть]. И то и другое, в свою очередь, продолжало делиться на своего рода подклассы. Происходило это как-то закулисно. До нас это доходило в виде недомолвок, полудогадок, полузагадок, и, откровенно говоря, всего этого я так до конца и не поняла. По каким признакам тех или иных людей вдруг вызывали на этап и угоняли в неизвестном направлении?

Правы были деды, когда пришли к заключению: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся».

Казалось, уж мне ни то, ни другое не угрожало. Пусть не было у меня роскоши, но от нищеты-то я могла «заречься»: ну, недород, ну, пусть пожар, но не семь лет подряд, как во сне фараона?! Но выгнали нас с мамой из дому – раздетых и разутых, даже без сумы!

И все же никогда бы мне в голову не пришло, что и тюрьмы мне не миновать. Однако и через это пришлось пройти.

Но даже в неволе, на самом дне этой ямы, и то никак нельзя было зарекаться от какого-нибудь нового, неожиданного и незаслуженного удара. Тогда, когда его совсем не ждешь. И оттуда, откуда, казалось бы, тебе ничто не угрожает. Это одна из особенностей советского правосудия.

Рыбный садок, или Плачут ли от радости

Какие страхи терзали нечистую совесть Сталина и какими методами пытались его клевреты – Берия, Абакумов и Кo – создать для него иллюзию безграничного могущества и абсолютной безопасности, никто из нас не знал. На нас только время от времени сыпались удары. Ни избежать их, ни уклониться, ни хотя бы спросить «за что?» мы не могли.

Среди нас были две японки, обе учительницы. Маленькие, хрупкие, как куколки. Ночью их вызвали и увели. Стороной мы узнали, что они расстреляны. И для шахты 13/15 наступил черный день: по каким-то там «статейным признакам» очень много шахтеров, и притом лучшие работники – бурильщики, механики, слесари, были угнаны этапом туда, где формировался этот самый Горлаг.

Докатилась очередь и до наших девчат.

Нас, женщин, в шахте работало 200–240 «голов». Бытовичек было не больше 40; из числа остальных, политических, – процентов 60–70 хохлушки, так называемые «бандеровки». История когда-нибудь скажет свое слово (может быть, даже уже и сказала, только мне оно неизвестно?) о том смутном времени, когда украинцы и поляки, находясь между молотом и наковальней – СССР и Германией, – боролись по принципу «все против всех». Настоящей бандеровкой, боровшейся с оружием в руках, была одна Галя Галай, остальные – самые обыкновенные деревенские девчонки. Их целыми семьями судили за то, что кто-то из них «знал и не донес» на брата, отца, жениха-самостийника. Или хлеба дали, крынку молока, или рану перевязали какому-то бандеровцу, скрывавшемуся в лесу.

Каждый лагпункт напоминал рыбий садок.

Податься было некуда, а черпак хозяина раз за разом погружался в садок и выхватывал то того, то другого.

Черпак погрузился, и десятка полтора-два девушек, бледных и растерянных, стоят в ожидании отправки. Казенные вещи сданы; свои – увязаны в узелки, котомки или фанерные чемоданчики, перевязанные бечевкой.

Дежурнячки роются в них, как шакалы, отбирая все, что не было внесено в категорию «личных вещей», когда девчата прибыли на лагпункт «Нагорный»: сапоги, «москвички» [11]11
  что-то вроде полушубка, его носили привилегированные; если зэк дарил женщине «москвичку», она становилась его лагерной «женой». – Прим. автора.


[Закрыть], юбки, купленные на свою грошовую зарплату, выменянные на хлеб, а чаще всего – подаренные «мужьями».

Но не это огорчает их больше всего! Нет, не это… Каждая из девчонок оставляет в Угольном Оцеплении близкого человека – «мужа», хоть и лагерного.

«Мужья» делились на три главные категории.

Вольняшки – горные мастера, взрывники и прочая «холостежь», главным образом из числа недавно освободившихся.

Почти все они имели в самом Оцеплении (чаще всего – на РОРе) свои балки, куда к ним и приходили их «жены» на часок-другой после работы или оставались в оцеплении до следующего развода, если удавалось уговорить подругу выйти с разводом за оставшуюся – для счета на вахте. Вольняшки самым бессовестным образом водили за нос своих «жен».

Рассуждали они так: «Вольных женщин в Норильске мало. Да они и носом крутят, их и содержи, и одевай: пальто зимнее, пальто демисезонное, платье, то да се. А заключенной? Килограмм сахара, полкило масла в месяц, юбка, сапоги, да на лето ситчик на платье. А уж она старается! Ублажает, не ворчит, а если забеременеет, то это уж не мое дело. Пусть рожает или аборт делает. Мне-то что?»

Вторая разновидность (и таких большинство) – это заключенные более или менее обеспеченные: мастера, разные завы, бригадиры или просто горлохваты, которые могут чего-то там перехватить у вольняшек, выполняя их работу в шахте, или могут что-либо выжать обманом или шантажом у своих подчиненных и таким путем заиметь «плевательницу», в которую можно выплюнуть свое семя.

Наконец, те, кто действительно нашел себе пару, которая и впрямь мнится ему самой подходящей для роли жены. Но их меньшинство.

У бытовичек было даже по нескольку «мужей». У политических (если не считать б о льшую часть «военных») это совсем иное дело: они всерьез считали, что эти лагерные мужья и по-настоящему их мужья, и тот, кто освобождается первым, будет ждать.

А девчата-хохлушки всех считали своими сужеными. Не на сегодня, а на всю жизнь.

И вот черпак подхватил очередную партию трепещущих рыбок. Впереди – страх неизвестного; позади – горечь разлуки. И кругом – отчаяние на фоне полнейшей беззащитности.

Среди этапниц – Марийка Черная, маленькая смешливая певунья с бородавкой на курносом носу. Бледная, дрожащая.

Рядом плачет Маша Кирийчок.

– Вера Кузьминишна! – уж в который раз обращается она к своей напарнице, пожилой и рябой учительнице из Ясной Поляны. – Вы хоть изредка простирните моему Ване рубаху, его вши заедят без меня!

И она заливается слезами.

Марийка Черная еще ниже опускает голову. Она думает о своем Илюше, с которым она работает в ламповой. Им освобождаться хоть и через целых пять лет, но вместе. В ламповую возьмут другую девушку. Рушится ее мечта быть и на воле его женой…

Вот входит Катя Буханцева, нарядчица. В ее руке – список этапниц.

– Становись на перекличку! Конвой на вахте!

Стоя у стола, Буханцева вызывает девушек по фамилии. Они отвечают и проходят в двери. Печальная процессия дефилирует мимо стола.

– Черная!

– …Марья Михайловна, 1928 года рождения, статья 58–1-а, срок 10 лет.

– Ты остаешься от этапа. Ступай на свое место!

И без того бледная Марийка бледнеет еще больше, глаза стекленеют… В следующее мгновение она рухнула головой на стол. Чемоданчик покатился. А Марийка бьется головой и обеими руками об столешню и рыдает, рыдает… Она рыдает от счастья. Не оттого, что ее выпустят на волю… Нет! Она остается в неволе, но там, где она познала призрак счастья – того эфемерного счастья, которое может в любое мгновение рассеяться как дым.

Что же произошло? А вот что: на «Нагорном» была еще одна Черная, и тоже Мария (только не Михайловна, а Федоровна) и, что значительно важнее, она была зубным врачом. Работала в поликлинике, обслуживала вольных и неплохо зарабатывала (главным образом, налево). На этап была назначена она, а не Марийка, но… Короче говоря, она купила Буханцеву, чтобы подменить одну Черную другой. Почему в самую последнюю минуту эта махинация расстроилась, я не знаю.

У этой истории счастливый конец. Году этак в 54-м я встретила в городе Марийку с ее Илюшей. Они улыбались и буквально сияли от счастья. Один из немногих случаев, когда дом, построенный на песке, устоял – наперекор всем сейсмическим толчкам.

Я видела еще один случай, когда плачут от pадости. Человек лет пятидесяти, почти двух метров ростом и в плечах косая сажень, пошатнулся, как от удара, схватился руками за голову и рухнул на скамью в раскомандировке восьмого участка: он не мог говорить – из горла вырывалось что-то вроде икоты и слезы лились в три ручья. Так реагировал бригадир КТР (не картежник, а каторжник!) Отто Берлайн, немец из Днепропетровска, на весть о том, что дело его пересмотрено, он признан невиновным и может оформляться на волю.

Табачный наркоман

Трудно себе представить фигуру более унылую и нелепую, чем осланцовщица Альвина Ивановна! Эстонка. Фамилии ее я не помню. Женщина интеллигентная, в прошлом – телеграфистка.

Осланцовщица – это рабочая вентиляции, которая должна осланцовывать выработки, то есть разбрасывать деревянной лопаточкой инертную пыль (молотый камень) по стенкам забоя, дабы обезвредить угольную пыль, способную взрываться, а взрыв пыли еще более опасен, чем взрыв газа метана.

Осланцовщице приходится всю смену таскать тяжелые ведра с каменной пылью. Альвине Ивановне это было явно не под силу (в свои 50 с лишним лет болела она туберкулезом костей, в частности левого плеча).

Мне ее было бесконечно жаль, и не только поэтому, но и потому, что на нее сыпались одно за другим все несчастья.

Сначала умер от туберкулеза легких единственный сын – шестнадцатилетний юноша. Затем за неосторожно сказанное слово было осуждена по статье 58–10 на 10 лет восемнадцатилетняя дочь. Ее отправили куда-то на Урал, где следы ее исчезли. Очевидно, умерла, а об умерших в лагере ничего родным не сообщалось.

Наконец, ее восьмидесятидвухлетняя мать оступилась и упала, сломав себе шейку бедра. Ее положили не в больницу, так как положение было безнадежно, а в инвалидный дом, где за ней должны были ухаживать такие же обездоленные старики, как она сама.

Альвину Ивановну я видела всегда в слезах, глаза у нее не просыхали. Единственное утешение она находила в табаке, но махорка была очень дорога, ее выдавали в порядке поощрения лучшим работникам. В обмен на махру можно было купить все что угодно из того, что имели заключенные: мыло, хлеб, сахар, новые портянки, белье, обувь…

Мужчины ради курева становились промотчиками, и в наказание за проданные вещи им выдавали вещи-обноски третьего срока. Женщины, не задумываясь, ложились под того, кто соглашался отсыпать спичечную коробку махорки – эталон меры, принятый в лагере.

Что оставалось делать Альвине Ивановне? Собирать окурки и «стрелять бычки», то есть попрошайничать.

Наша шахта взрывоопасна, курить в ней нельзя. А часто людям легче перенести трехдневную голодовку, чем провести восемь часов без курева.

У нас работала маленькая узбечка Ася. Нужно признать, была она прехорошенькая и недостатка в табаке не испытывала. Курила она непрерывно. Когда она ела, то в одной руке была самокрутка, а в другой – ложка. И засыпала она с папиросой во рту. Вот кому было трудно свыше восьми часов в шахте без курева!

Страшно было смотреть, как эта девочка брела по шахте нетвердым шагом, шатаясь от борта к борту, с безумно вытаращенными глазами и слюнявым ртом. Однако со временем и она привыкла.

Альвина Ивановна себя «обманывала» книгой. Не знаю, где она их брала и где прятала, но я ее часто заставала в забое за чтением. Сгорбившись, она сидела на ведерке с инертной пылью и читала при свете шахтерского аккумулятора.

Осланцовщицы, газомерщицы (те, кто берет пробы воздуха), мальчишки, подвешивающие вентиляционные трубы (в сороковые годы еще не было прорезиненных труб), – все рабочие вентиляции выходили из шахты раньше, чем мы, забойщики, так как им не приходилось сдавать смену. Я же выходила из шахты обычно последней: я любила полностью, без недоделок, закончить свою работу, и сдать смену на месте. И все же часто заставала на устье Альвину Ивановну, когда все работники вентиляции уже давно помылись и отдыхали, если не были у «мужей».

Откуда такое рвение? Очень просто. Выходя из шахты, мужчины вынимали где-то припрятанную папиросу и в ожидании клети жадно закуривали. Папироса, как у индейцев трубка мира, обходила десять жадных ртов.

Альвина выпрашивала эти бычки, когда они уже обжигали губы.

Унизительная процедура! Да еще если учесть, что мужчины с особенным наслаждением оскорбляют женщину, которая перед ними унижается. Альвина Ивановна дико ненавидела всех русских без разбора и все же унижалась, выпрашивая окурки.

Правда, дождавшись последней клети, на которой поднимались начальники, она собирала неплохой «урожай»: начальники перед тем, как войти в шахту, курили последнюю и не ждали, пока окурок обожжет губы. Они тушили окурок в плевке и раздавливали его каблуком. Эти слюнявые лепешки и были добычей Альвины Ивановны.

Вот до чего может пасть человек, ставший наркоманом, даже если наркотик – табак.

Выхожу из шахты. На устье – Альвина Ивановна. Подходит клеть. Из нее высыпает десятка два шахтеров. Задерживаются, чтобы выкурить последнюю.

– Сейчас я сделаю то, за что себя ненавижу и презираю, – говорит Альвина Ивановна и направляется с развязным видом к курящим шахтерам.

– Покурим?

– Кто покурит, а кто и… пососет!

С видом побитой собаки она обходит всех. С тем же результатом. Так и кажется, что она виляет хвостом.

– Ненавижу… ненавижу… – тихо шепчет она чуть не плача.

Кого?.. Их? Себя?

«Не в шумной беседе друзья познаются…»

Дружба – одно из самых прекрасных, а может быть, и самое прекрасное из чувств, на которое способен человек.

Дружба чище и бескорыстнее любви, влекущей друг к другу мужчину и женщину. Может быть, дружба выше материнской любви, так как в ней нет ослепления и предвзятости.

Дружба – это редкость. Все очень ценное редко. Наверное, потому так редко встречаются алмазы. Дружба должна быть и крепкой, как алмаз, и светится она тем же чистым светом – как бриллиант.

Настоящая дружба может завязаться только в юности, пока душа чиста. Лишь такая дружба выдерживает все испытания, в том числе и испытание временем.

Существует ли лагерная дружба? Нет и тысячу раз нет!

Я даже сомневаюсь в существовании фронтовой дружбы. Дружба может вспыхнуть лишь в чистой душе. А душа тех, кто призван быть убийцей, укрыта чехлом кровавого цвета.

Но там, где невозможна истинная дружба, все же благожелательное отношение и стремление помочь вполне возможны.

С Альвиной Ивановной мы не были в дружбе. С моей стороны это была жалость, но жалость активная. Я решила ей помочь. Прежде всего, надо помочь ей уйти из шахты. А там врач Авраменко поднажмет, чтобы ее взяли в поликлинику, в город. Но как вырвать ее из шахты? Здесь же всегда не хватает рабочей силы. Любой!

Иду к начальнику шахты. Пускаю в ход все свое красноречие:

– От этой старухи шахте – никакой пользы! Она не справляется с работой!

– Эта самая легкая работа, но нужная. Она – рабочая единица, и отпустить ее я не могу, разве что она найдет себе замену.

И вот я вновь хожу, ищу кого-нибудь, кто пожелал бы работать в шахте. Да кто же по своей доброй воле вдруг пойдет на шахту?! Куда только я не обращалась! Случай (вернее, дневальная барака № 5) мне помог: одна девчонка, работающая в дорожно-строительной бригаде, снюхалась с движенцем с нашей шахты и не прочь была устроиться поближе к любовнику.

Променять бригадный пропуск на «шаг вправо, шаг влево…»? Действительно, «любовь», даже в кавычках, творит чудеса! Я от радости ног под собой не чуяла, когда доставила эту жучку (в ДСА работали исключительно жуковатые) и начальник разрешил Альвине Ивановне с шахтой распрощаться.

По моей просьбе врач Авраменко сумела ее устроить в регистратуру поликлиники. Как я была рада!

Черная тетрадь

Альвина Ивановна хоть и работала в городе, но жить продолжала в седьмом бараке, в шахтерском. Я ее устроила рядом с собой на верхотуре и предложила ей пользоваться моей постелью, когда мы работали в разные смены, то есть почти всегда, так как в вентиляции, как и на ЦУСе, пересмену делали «назад», а у нас, добычников и проходчиков, «вперед».

Спала я не на голых досках. На двадцать женщин нашего участка выдали шесть одеял; мне – в первую очередь, а в роли матраца у меня был коврик из овчины, перешитый из жилета Земфиры Поп.

В моем овчинном коврике существовал тайник под бывшим карманом, куда была зашита черная тетрадь. Когда я работала в ЦБЛ, то в этой клеенчатой тетради тушью записала мельчайшим шрифтом историю моих злоключений: ссылка, побег, тюрьма, лагерь…

Тетрадь была тонкая, овчина – грубая, с твердыми швами. Сколько шмонов она прошла незамеченной! Сколько раз Путинцев рылся в моих шмотках! И – бесполезно.

Я дала прочесть ее лишь Альвине Ивановне и вновь зашила на место.

Однажды я пошла в вещевой склад обменять ботинки. Заведовал складом единственный на нашем лагпункте зэк-мужчина, некто Капулер, или, как его у нас называли, Капочка. Это был весьма порядочный человек – еврей, некогда начальник норильского торготдела, где он «заработал» 25 лет. У нас на «Нагорном» он был очень недолго, меньше двух месяцев. Как долгосрочник, он не имел права на привилегированную работу.

Я получила ботинки и собиралась идти. Вдруг…

– Скажите, товарищ Керсновская, а у вас ничего не пропадало?

Вопрос Капочки поставил меня в тупик.

– Пропадало? Да у меня и пропадать нечему!

– А вы припомните.

Я пожала плечами.

– Ну, я вам напомню: у вас пропала черная тетрадь…

Я повернулась спиной к свету, но ответила с наигранным удивлением:

– Черная тетрадь?

– Да, эта самая черная тетрадь. Мне там очень понравилось, как вы вспоминаете вашего отца и его взгляд на правосудие. Эту тетрадь читали в штабе… И знаете, кто ее принес? Ваша приятельница! Та, о которой вы так заботитесь, – Альвина Ивановна.

– Ложь! Это ложь! – невольно вырвалось у меня.

– Вы сделали непростительную ошибку: вы ей доверились. Напрасно! В лагере никому нельзя доверять. Знаете, за сколько она вас продала? Ха-ха! За две пачки махорки! Я сам их выдавал! Я их дал Путинцеву, а тот ей дал лишь одну. Как она взвыла: «Вы обещали две!» А тот: «Я обещал за материал, а ты принесла беллетристику». Ваше счастье, что тетрадь взял Амосов. Он сказал: «Это беллетристика». И запер в ящик стола. Вот Путинцев и не дал второй пачки. А она – в слезы. Так-то!

Две пачки махорки… «Я сейчас сделаю то, за что буду сама себя презирать…» И – делала. «Ты обещала материал…» «Материал», по которому меня должны были судить в третий раз. На этот раз дали бы не 10 лет, а 25. И этапом угнали бы на штрафную командировку, на озеро Купец, в карьер… А я вместо отдыха после работы бродила, подыскивая ей замену, чтобы спасти ее! Однако нужно быть справедливой. Может быть, есть все-таки если и не оправдание, то что-то вроде смягчающего вину обстоятельства? Пожалуй, есть. Табак – наркотик. Он дает забвение. А наркоманы – люди безвольные.

Любопытно, сколько махорки можно купить на 30 сребреников?

Больше я ее не видела. Я сказала дневальной, что поскольку она работает в городе, то пусть переходит в восьмой барак. Поняла ли она?..