Текст книги "Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах."

Автор книги: Евфросиния Керсновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 97 страниц)

«Водораздел»

На следующий день меня вызвали в УРО [25]25
  учётно-расчётный отдел.


[Закрыть]– на освобождение. Уж не Теркин ли был тому причиной? Если верить Твардовскому, добрый мужик был Василий! Сам не унывал и других из беды выручал. Следует ли удивляться той роли, которую он сыграл в моей судьбе?

В шахте, где я еще проработала семь с половиной лет, я могла десять раз погибнуть, а в нарымской тайге – дожить до глубокой старости.

Все могло быть… Но именно этот день был водоразделом в моей жизни! Потекла моя жизнь по нелегкому, опасному пути, через множество водоворотов и порогов, но привела к величайшей награде, которую могла мне подарить судьба. Я нашла свою мать, и последние годы своей жизни моя старушка прожила со мной счастливо.

Мы жили вдвоем в своем доме, обеспеченные моей пенсией, заработанной в шахте. Попади я тогда в нарымскую тайгу, всего этого не было бы. Даже если после смерти Сталина и отмены ссылки я смогла бы куда-нибудь податься и устроиться где-нибудь в колхозе, то работала бы за трудодни и волокла за собой свое прошлое. Ведь именно шахта сняла с меня судимость, а вместе с ней 39-й пункт, закрывающий мне доступ в город.

Этот день был решительным в моей судьбе!

Через тюремный порог – на волю

Все же тут чуть было не произошла осечка.

Что поделаешь, pаз и навсегда я решила никогда не задавать себе вопроса: «Что мне выгодно?» и не взвешивать все «за» и «против», когда надо принимать решение, а просто спросить себя: «А не будет мне стыдно перед памятью отца?» – и поступать так, как велит честь. Глупость? Донкихотство? Может быть. Но это придавало мне силы и закаляло волю: у меня не было сомнений, колебаний, сожалений – одним словом, всего, что грызет человеку душу и расшатывает нервы.

Отчего опять, в который уже раз возвращаюсь я к этому рассуждению? Да очень просто! Ведь вся жизнь – цепь соблазнов: уступи один раз – и прощай навсегда, душевное равновесие! И будешь жалок, как раздавленный червяк. Нет! Такой судьбы мне не надо: я – человек!

Так как же должен был поступить этот человек, когда ему предлагают подписать «обязательство» о том, что я порываю всякие отношения с теми, кто остался в неволе, и вдобавок обещаю забыть все, что там было, что там видела и пережила, и никогда и никому ничего о лагере не разглашать!

Ознакомившись с содержанием этого документа, я с негодованием отказалась его подписать.

– В неволе я встречала много хороших, достойных всякого уважения людей. Кое-кто еще там остается. Я сохраняю о них добрую память и буду рада быть им полезной. Забыть же то, что там видела и пережила, абсолютно невозможно! Даже проживи я еще сто лет!

– Но эта подпись – простая формальность…

– Подпись – это слово, данное человеком! И человек стоит ровно столько, сколько стоит его слово. Я не могу так низко себя оценить!

И меня отвели обратно. Но ненадолго:

– Керсновская! На выход! С вещами!

И вот я уже за вахтой. Хмурый, холодный день. Вернее, сумерки. Колючий морозный снег несется поземкой. Кругом белесая мгла. Я не оглянулась на седьмое лаготделение – я и без того знала, что и вахта, и ворота, и ряды бараков погружаются в снежную мглу. Впереди тоже ничего не видно, кроме вихрей сероватого снега. Где-то за этим белесым занавесом ждал меня чужой город – Норильск.

Но никто в этом городе не ждал меня…

Тетрадь десятая. 1952–1955.
Под «крылышком» шахты

«Яко наг, яко благ»…

Итак, годы тюрьмы позади. Я на воле. Свобода! Только можно ли это назвать свободой? Я шагаю сквозь метель и ветер по огромному пустырю, на котором из неглубокого еще снега торчат пни. Тут была единственная в округе рощица лиственниц. Их безжалостно срубили, чтобы беглые заключенные не могли там прятаться. А ведь деревьям было лет по 400–500, и их было всего несколько десятков!

И вот я бреду по полю, утыканному пнями. На мне коротенькое платьице (единственная казенная вещь, не считая пары белья) и черный кожушок с воли, переданный мне Антошей Петкун. В руке – фанерный чемодан, в котором несколько медицинских книг (наследство доктора Мардны), карандаши, краски, черный комбинезон – память о шахте. И шубенный коврик. В кармане – 40 рублей и справка об освобождении, с которой я должна явиться в комендатуру и стать на учет, ведь я ссыльная.

Я свободна! Свободна ли?

За мной не ходит «попка с дудкой»; за «шаг вправо, шаг влево» никто не имеет права безнаказанно меня застрелить. Но такая «свобода» очень уж в кавычках. Я не сижу в клетке, но будто на привязи. Паспорта у меня нет; уезжать я права не имею и два раза в месяц должна отмечаться в комендатуре. У меня нет крыши над головой, но есть ядро, прикованное к ноге. Вот так надо понимать: «Я на свободе». И все же я не за решеткой и не за колючей проволокой, хоть ее кругом предостаточно.

Смеркалось. Выла метель. Крепчал мороз. Где проведу я ночь? Но «Бог не без милости, казак не без счастья, а свет не без добрых людей». Приют я нашла у той же Антонины Казимировны Петкун. Она сама ютилась «в углу»: в прихожей был отгорожен шкафом угол. Там, на полу, примостилась и я.

Для того чтобы устроиться на работу, нужна прописка. Неважно, что фиктивная. Такую липовую прописку устроила мне медсестра Калмыкова. И тогда я пошла устраиваться на работу. Куда? Ну, разумеется, на шахту.

Единственная женщина на шахтах

Начальник отдела кадров в управлении угольных шахт майор Левин принял меня «на рога»:

– На работу в шахты женщин мы не берем. Это исключено. И речи быть не может.

Пока я с ним препиралась, доказывая, что у нас равноправие и что я уже шесть лет в шахте проработала, вдруг дверь соседней комнаты отворилась, и в комнату вошел мой бывший начальник Коваленко.

– Послушай, – обратился он к начальнику отдела кадров. – Я эту женщину знаю. Бери, не прогадаешь! Она – прирожденный шахтер. Если б все женщины работали, как она, я бы всех мужиков к чертовой матери прогнал и одними бабами бы работал.

Так вопрос о моей пригодности к работе в шахте был решен. Начальник 15-й шахты сразу меня узнал (мы с ним тушили пожар) и взял очень охотно. На следующий день я уже работала скрейперистом на самом низком окладе, так как, будучи ссыльной, не пользовалась никакими льготами.

Одним из первых знакомых, встреченных мной в шахте после моего освобожения, был Колька Пяньзин, наш бывший коногон. Он еще был заключенным. Статья его, 59–3 (бандитизм с убийством), не мешала ему идти в гору. Работал он горным мастером на участке Корниенко, считавшимся всегда одним из лучших.

Мы, как старые друзья, кореши, сердечно поздоровались.

– Ну как, Колька, хороший у вас начальник?

– Мировой! Лучшего быть не может! Дай ему тыщу рублей – на все спирт купит! У такого – лафа. И работа так и кипит! Все так и рвутся!

Так вот в чем секрет успеха участка Корниенко… Единственным стимулом, побуждавшим людей работать (вольных, и тем более заключенных), являлся спирт.

На нашем участке начальником был Павлов, молодой специалист, только что окончивший техникум, совсем еще мальчик – спокойный, обходительный, старательный и справедливый. Как начальник, он был обязан проводить беседы со своими подчиненными. О том, что проводить беседу – это значит убеждать людей в том, что предписано «свыше», я не сразу догадалась. На первой же беседе я несказанно удивилась. Поведав о том, как у нас партия и правительство заботятся о шахтерах, Павлов продолжил:

– А теперь я вам расскажу, в каких ужасных условиях живут и трудятся шахтеры Франции.

«Молодец! – подумала я. – Такой молодой и уже успел побывать во Франции. Видно, проходил там практику».

– А когда вы были во Франции? И как долго?

– Никогда я там не был! И не желаю там бывать! – с негодованием воскликнул Павлов.

Все с удивлением посмотрели на меня. Только тогда до меня дошло… Видеть, узнавать – ничего не надо. Непреложной истиной является то, что нам говорит партия, то есть правящий класс.

Квартирный вопрос в самой острой форме

Я – работала. И работала как всегда хорошо, охотно. Но бытовые условия были у меня кошмарные. У Казимировны я не могла ютиться, к ней приходил ее кавалер – лагерный муж, и третий лишний был им ни к чему.

Если я работала ночью, то днем могла подремать в фойе кинотеатра, чаще всего ДИТРа. Но где выспаться, когда работаешь днем? Я нашла выход: в раздевалке бани, в отделении начальства (там мылась и я – единственная женщина на шахте) устраивалась на решетке, положенной на два смежных шкафа. Душно, сыро, с потолка каплет. Неудобно, но без сна, пусть даже такого, суррогатного, жить, а тем более работать, просто невозможно. Я знала, что рано или поздно получу место в общежитии, однако не торопила, не настаивала. Дело в том, что у меня не было ни простыни, ни одеяла, ни даже смены белья. Свои деньги из фонда освобождения я из гордости не взяла, а тех нескольких рублей, с которыми я вышла на волю, едва хватало на черный хлеб. В таком бедственном состоянии я не смогла бы появиться хотя бы у той же Веры Ивановны. Значит, надо было выкарабкиваться своими силами.

На первую свою зарплату я купила пару «солдатских» одеял, пару простынь, пару белья и пестренького ситца – застелить постель. Вскоре я получила место в общежитии – бывшем лагерном бараке из бутового камня с кирпичным полом и без потолка. Но мне все это казалось истинным блаженством!

Я учусь

В шахте наблюдалась большая нехватка грамотных инженерно-технических работников. Было решено подучить наиболее грамотных и способных, чтобы они могли быть горными мастерами.

Направили на учебу и меня.

Нас было 48 «студентов»: 47 мужчин и я. Аудитория находилась в учебном зале горноспасателей. Предметы – очень интересные, преподаватели – опытные и весьма эрудированные специалисты. Я занималась с огромным удовольствием, даже с увлечением, чего никак не скажешь о подавляющем большинстве «студентов».

5 марта 1953 года

Самым знаменательным событием было пятое марта 1953 года – день смерти Сталина. За два или три дня до этого поползли слухи: ОН болен… Об этом боялись говорить даже шепотом. Казалось, что кто-то прочтет их мысли. Боялись слышать о том, что ОН может болеть, а тем более – умереть. Боялись думать – а вдруг кто-нибудь догадается о подобных крамольных… надеждах!

Никогда не проступало более явственно, до чего порабощены люди такой огромной, но распластавшейся перед этим вампиром страны.

Утро 5 марта. Мы в аудитории, но о занятиях и речи нет. Все ходят на цыпочках, не смея взглянуть друг другу в глаза. Свершилось! Сердце тирана перестало биться. Hо все до того утратили способность принимать решения, что без «дирижерской палочки» не смеют реагировать. Староста студентов – командир горноспасателей Будник – как на угольях. Он то растерянно смотрит на «икону» – висящий над кафедрой портрет Сталина в окружении своих «святых»: Берии, Молотова и прочих, то высовывается из окна. Несмотря на мороз, окно настежь открыто. Из него виден город и, прежде всего, здание проектного отдела. Вывесят или не вывесят они траурное знамя? Что прикажут кричать: «ура» или «караул»? Вот по флагштоку проектантов поползло траурное знамя. Будник, как ошпаренный, шарахнулся и заметался. Надо вывесить траурное знамя, украсить крепом все портреты! В соседнем зале, в лаборатории, заголосили в истерике лаборантки.

«Дирижерская палочка» подала команду: все превратились в «убитых горем» идолопоклонников. Отчего-то вспомнились плакальщицы на восточных похоронах. Я не радуюсь. Не чувствую облегчения. Мне противно.

Шальные, нелепые дни! Ходульное горе, «почетные» караулы, массовые демонстрации, шествия, речи, резолюции… До чего же все пропитано ложью и страхом! Что это, ретроспективный страх? Или страх в кредит, авансом? Как может быть у целого народа такая бесхребетная душа?!

Всюду траурные стенды с фотографиями: Берия в почетном карауле, Берия произносит речь, Берия и Молотов в первой паре несут гроб с прахом «великого вождя».

Прошло немного времени, месяц-два или больше, врывается уже не помню кто, срывает портрет Берии из «иконостаса» и швыряет его на пол. Святотатство! Все в ужасе вскакивают. В чем дело?

– Берия – враг народа!

У всех, особенно у молодежи, возник вопрос: если ближайшие сподвижники Сталина оказались негодяями, заслуживающими смерти, то кем же был, в конечном счете, он сам? Кажется, только я одна не видела во всем происшедшем ничего удивительного. То есть я удивлялась, но только тому, что это так поздно замечено, ведь Берия и иже с ним – подлецы. Это же несомненно! Долгие годы я провела в своего рода безвоздушном пространстве, куда не проникают звуки из внешнего мира. Чувствовала я только одно: если нескольких гадов уничтожили, а другие змеи сбросили старую кожу, то клубок змей так им и остался.

На большом стенде с фотографиями похорон Сталина у Берии и впавших в немилость сталинских клевретов кто-то выскоблил лица, и вместо лиц остались белые овалы.

Все чаще повторялись славословия в адрес Маленкова. С его благословения или без, не знаю, но все чаще было слышно: «О, Георгий Максимилианович – это голова!», «Он прирожденный вождь!», «Он гениален!», «У него всеобъемлющий ум!» Растерявшиеся было подхалимы уже нашли, чей сапог лизать.

По инерции

Чтобы оценить пейзаж, надо посмотреть на картину с некоторого расстояния. Чтобы правильно оценить то или иное событие, также нужна известная дистанция. Действовал закон инерции. Пока дух перемен дошел до Норильска, еще долгое время казалось, что все скользит по прежним рельсам.

Характерен в этом отношении рассказ Ильницкого – начальника нашего взрывцеха, ездившего в Москву.

– Что у нас! У нас еще все по-старому. А вот когда я ездил в Москву, то поверьте, не знал, куда глаза девать, куда мне самому деться! Как стали в нашем купе анекдоты рассказывать (и представьте, даже о Сталине), я в ужас пришел! У нас если один из трех собеседников скажет что-нибудь крамольное, то двое других что есть духу бегут доносить. Бегут наперегонки!

Не буду следовать литературным канонам

На производственную тему написано много романов. Авторы их иногда даже талантливые писатели.

Обычно фабула такова. Агрономша или женщина-инженер борется с показухой, зазнайством, малодушием и карьеризмом своего начальника и с равнодушием сотрудников. Она натыкается на непонимание и проистекающие из этого враждебность и равнодушие окружающих. Ее энтузиазм вызывает осуждение. Начальство, и коллеги недовольны ее непреклонной честностью и настырностью. Даже лучшие из них не решаются ее поддержать. К счастью, находится какой-нибудь партийный руководитель – седой, аскетического вида, мудрый и с больным сердцем, который понимает ее стремление. Его вмешательство открывает глаза зазнавшемуся начальству. Идейная молодежь с молодым задором встает в поддержку ее начинаний. Правда торжествует. Ура!

Моя работа на шахте сложилась совсем иначе. Никто не поддержал меня вначале, и все предали в конце. Самую гнусную роль в моей грустной эпопее сыграло все партийное руководство.

Вся моя шахтерская карьера – это «крестный путь». Но я до самого конца была в состоянии какой-то эйфории. Прежде говорили: «За Богом молитва, а за царем служба не пропадет». Так думала и я: «За шахтой не пропадет!» – пока в финале моей шахтерской карьеры не прозвучал тот заключительный аккорд, при звуках которого я пробудилась от героически-эйфорического сна.

На вольном положении я проработала семь с половиной лет. Работала по-настоящему, с энтузиазмом, от всей души. И бескорыстно! Я никогда не интересовалась «выпиской», никогда не знала, сколько заработала, и по несколько месяцев не приходила за своей зарплатой. Когда вышло распоряжение, что можно свой заработок переводить в сберкассу, я первая сделала это. Я заменяла не вышедших на работу горных мастеров, не прося за это ни отгула, ни платы, так что очень часто работала три смены подряд и еще три часа из четвертой, то есть 27 часов, и это не евши и не пивши (правда, так было на аварии). С грустью и сожалением я вспоминаю этот безрассудный энтузиазм. Неправдоподобно и дико, но это так: я любила шахту!

Мои подчиненные-каторжане

Блестяще сдав экзамены и получив диплом с отличием, я вернулась в шахту. Но уже в роли помощника начальника участка № 8 Павлова. Я уже не рядовой шахтер, а ИТР.

Застала я большие перемены. Изменился «командный состав» и, надо сказать, резко изменился к худшему. В начале моей шахтерской карьеры, в 1947 году, вольным был один начальник шахты; главный инженер только что вылупился на волю, но еще с поражением прав. Из начальников участка вольным был один Байдин, некоторые мастера, один-два крепильщика – и все. Остальные были заключенными, в подавляющем большинстве малограмотными, а механики – самоучки. (Лишь один взрывцех был из вольных, и то в основном ссыльных.) Но, положа руку на сердце, могу сказать: все они были опытными, надежными шахтерами и работали с большим знанием дела – старательно и на совесть.

Теперь все начальство стало вольнонаемное. Все образованные, окончившие кто институт, кто техникум. Никто из них шахты не знал, работы не понимал. Все боялись ответственности. Бесспорно, ответственность – тяжелая ноша, и надо обладать мужеством, чтобы ее нести. Еще более неоспоримо, что шахтером может быть только человек мужественный. И до чего было противно наблюдать, как хитрит и юлит начальник, чтобы вынудить подчиненного выполнить невыполнимое, а самому остаться в стороне.

Зато контингент рабочих изменился к лучшему. Бытовики-уголовники и политические были куда-то отправлены, а работали исключительно каторжники. Сроки у них были от 15 лет (самый детский срок) до 25-ти. Были и «бургомистры», и «полицаи» – вообще те, кто при немцах занимал ту или иную должность, например учителя, священника. Но в большинстве случаев каторжниками были военнопленные. Как раз они-то оказались лучшими шахтерами. Пленных использовали на работах в шахтах на севере Франции и даже в Испании, куда немцы их одолжили для работ в Астурии. Работали они там в очень тяжелых условиях: голышом – в одних кожаных передниках, так так температура невыносимо высокая, к тому же их заливало водой..

Особенно запомнился мне бурильщик Шостак Лев Павлович, полковник. Человек уже пожилой, совершенно седой. Спокойный, вежливый и очень остроумный.

Скрейперистом у меня на участке был Ванюша Хапов, лейтенант. Нервный, порывистый, горячий в работе. Невероятно рыжий. Все ли соответствовало истине, что он говорил? Не знаю. Но очень многие это подтверждали. И я привожу его рассказ без комментариев.

Рассказ Ванюши Хапова

– Попали мы в плен к немцам еще в самом начале войны. Наша часть… Не знаю, как это и назвать… Мы отступали. Цеплялись за каждый рубеж, но всегда получалось так, что немцы у нас в тылу. Все перемешалось: то ли мы в чужой части, то ли соседи к нам затесались? Нас было три товарища из одного села. Вместе росли, вместе учились, вместе и в плен попали. Работали мы в шахте на севере Франции. Очень тяжело было. Однако порядок просто на удивление. Идеальный, тут ничего не скажешь. Нужно что – крепежный лес или из механизмов что – напишешь на специальной дощечке и на ленту. А там снимут, прочтут и сразу все доставят, никакой волокиты. Жили в лагерях за проволокой, вроде как теперь. Освободили нас англичане. Впрочем, там и американцы были. Ох и радовались мы! Однако некоторые из нас возвращаться опасались. Вот я, да и многие другие, спрашиваем: «Посоветуйте, как нам быть?» А они ни да ни нет: «Это ваша Родина, – говорят. – Ваша страна, ваши законы, нравы и обычаи. Вам и решать. Если предпочтете остаться у нас, ничего особенного обещать не можем, а работу получите и жить сможете. А захотите домой ехать… Выбирайте сами. Вас не держим!» Оба моих кореша решили в Америку податься, а у меня, видите ли, мать-отец дома и девушка. Э, шутка ли, от всего родного отречься? Я и решился. Везли нас англичане через Гибралтар, Средиземное море. В Мраморном море объявляют: «Русские военнопленные! Сейчас с вами будет говорить генерал Власов! Хотите слушать его покаянную речь – ступайте к репродукторам!» Власов сдался англичанам, а они его нашим выдали, как изменника, нашему суду подсудного. А напоследок разрешили ему в своей вине покаяться, так как свою ошибку признал. Написал он свою речь. Дал на проверку англичанам. Проверили. Все правильно: кто в чем виноват – искупить вину свою должен; кто заблуждался – пусть объяснит; кто невиновен – тому, дескать, опасаться нечего. Написать-то он это написал и написанное перед глазами держал, а говорил он совсем другое: «Не верьте, ребята, что волк, надев овечью шкуру, так уж сразу овечкой стал. Кто лгать привык, тому лишний раз солгать нетрудно. А я перед лицом смерти стою, и лгать мне ни к чему. Встретят вас с почетом – со знаменами, с оркестром, а затем ждет вас жестокая расправа!» На этом оборвалась передача. Говорят, большой скандал получился. Наши с претензией: «Как это разрешили такие речи говорить?» А англичане оправдываются: «Мы, дескать, русского языка не знаем. Что написано было, переводчик проверил, а что говорил, того мы не поняли!» Мы приуныли, да поздно было: прошли мы Дарданеллы, а тут уж наше море – Черное, а скоро и Одесса. Что говорить, pодная земля. Свои, русские встречают, музыка играет, знамена, песни… Радость! Родную речь слышишь – слезы душат! Нет, соврал Власов-Иуда, соврал! Однако паспортов нам не дали. По домам распустили. А там уж что-то неладное почуяли. Работаешь, но как-то будто временно. Отлучаться никуда не разрешают, все на глазах вроде держат. Вопросы разные… А там то одного, то другого допрашивать стали, потом – «временно задерживать». И вдруг – пожалуй к ответу! И не как-нибудь, а как распоследний изменник. Стали всех каторгой награждать. Видно, правы были мои кореши: больно было от родной земли отрываться, но там они – люди. Живут, переженились, дети пошли. Зарабатывают хорошо: родителям подарки шлют. Отец одного из них тут на Железнодорожной улице живет. Старик, не работает. Так сын каждый месяц вещевую посылку шлет рублей на 2000, 2400, а то и больше. А мне вот влепили мне 20 лет каторги, и моим родным душу мотают. А за что? Скажи – за что?!