Текст книги "Миг возмездия. Невидимый спаситель. Загадка планеты гандов. Сквозь дремучий ад"

Автор книги: Эрик Фрэнк Рассел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Эрик Фрэнк Рассел
Миг возмездия. Невидимый спаситель. Загадка планеты гандов. Сквозь дремучий ад

Миг возмездия

Глава 1

“Первую пчелу, которая вздумает зажужжать об украденном из сотов меде, – прихлопнут. И немедленно”, – так полагал профессор Пер Бьернсен.

Мысль выглядела новой и казалась игривой, но рождением своим обязана была событиям ужасающим. Профессор провел длинными, тонкими пальцами по до срока поседевшим волосам. Взгляд его странных, навыкате глаз – горящих, жутковатых – устремлялся в окно кабинета, выходившее на запруженную автомобилями стокгольмскую улицу Хеторгет.

“А первую же корову, восставшую против доения, – тотчас отправят на бойню”, – заключил профессор. Стокгольм гудел и ревел, и не подозревал о нависшей угрозе. Профессор безмолвно застыл, погрузился в мрачные раздумья. Внезапно взгляд его оживился, зрачки расширились – распознали знакомое. Медленно, с неохотой отошел он от окна.

Он двигался так, будто лишь усилием воли заставлял себя пятиться от чего-то страшного, незримо влекущего, манящего.

Вскинув руки, профессор тщетно пытался оттолкнуть пустоту. В неестественно выпученных глазах, – по–прежнему холодных, неподвижных, сверкало что-то неподвластное страху. Словно зачарованные, следили они за бесформенным, бесцветным, ползущим от окна к потолку. С нечеловеческим усилием повернулся профессор – и бросился бежать.

И не добежал до двери, и судорожно вздохнул, и споткнулся. И упал, стаскивая со стола календарь, роняя его на ковер. Всхлипнул, прижал руку к сердцу, затих. Искра жизни угасла. Верхний листок календаря затрепетал от неведомого, Бог весть откуда прилетевшего ветерка. На листке стояла дата: 17 мая 2015 года.

Бьернсен был мертв уже часов пять, когда полиция обнаружила его. Медицинский эксперт невозмутимо определил смерть от сердечного приступа, и на том успокоился. Тщательно осматривая помещение, полицейский лейтенант Бекер обнаружил, однако, на письменном столе профессора записку – весть с того света.

“Знание – смертоносно. Человек не способен ежедневно, ежеминутно управлять собственными мыслями, а по ночам ежечасно следить за ускользающими, неподвластными ему сновидениями. Скоро меня отыщут мертвым – это неизбежно. Тогда вы должны…”

– И что же мы должны? – спросил Бекер.

Но голос, который мог бы дать ему зловещий ответ, умолк навеки. Бекер выслушал доклад эксперта, потом сжег записку. “Профессор, как и множество ему подобных, стал чудаковат на старости лет. И не удивительно: бремя ученой премудрости часто оказывается не по силам. Официальный диагноз – сердечный приступ. Какие могут быть сомнения?”

Тридцатого мая доктор Гатри Шеридан вышагивал по лондонской Чаринг Кросс Роуд размеренной поступью робота, безотрывно глядел в небо глазами, напоминающими холодные, сверкающие льдинки, делал один механический шаг за другим, смахивая на слепого, идущего знакомым до мелочей путем.

Джим Ликок увидел Шеридана, отрешенно шествовавшего мимо, и подскочил к приятелю, не замечая, что с тем творится неладное.

– Эгей, Шерри! – Ликок уже было занес ладонь – хлопнуть доктора по плечу – и замер, ошарашенный.

Оборотив бледное, напряженное лицо, на котором ледяным, сумеречным блеском голубели глаза, Гатри ухватил его за руку.

– Джим! Джим, тебя сам Бог послал сюда! – Шеридан торопился, захлебывался, задыхался. – Джим, я должен, обязан с кем-нибудь поделиться – или просто сойду с ума. Я только что совершил самое невероятное открытие в истории человечества! В него и поверить почти невозможно! И все же – оно объясняет тысячу вещей, о которых только гадал и. наобум. Либо вообще не задумывались!

– Ну и что же такое ты открыл? – скептически осведомился Ликок, вглядываясь в искаженное лицо доктора.

– Джим, человек – не властелин и не хозяин своей души, – никогда им не был! Человек – всего лишь домашняя скотина!.. – Шеридан вцепился в собеседника. Голос его сорвался, потом поднялся на два тона, зазвенел истерической ноткой. – Я знаю это, слышишь, знаю! – Ноги доктора подломились. – Все кончено!

Гатри Шеридан повалился наземь.

Потрясенный Ликок поспешно склонился над упавшим, расстегнул ворот его рубашки, приложил руку к груди – и не ощутил биения. Сердце, только что бешено стучавшее, замерло – навек. Доктор Шеридан умер. Надлежало полагать – от сердечного приступа.

В тот же день и час нечто весьма похожее приключилось и с доктором Гансом Лютером. Невзирая на изрядную полноту, он вихрем промчался по лаборатории, стремглав слетел по лестнице, опрометью пересек холл. Глаза доктора – перепуганные, сверкавшие, будто полированные агаты, – то и дело обращались назад.

Он подбежал к телефону, трясущейся рукою завертел диск, набрал номер “Дортмунд Цайтунг” и потребовал редактора. Взор Ганса Лютера оставался прикован к лестнице, а прижатая к уху телефонная трубка дрожала.

– Фогель, – завопил он, – имеется новость! Самая потрясающая новость со дня сотворения мира! Оставьте место на полосе – много места! – и скорее, не то будет поздно!

– Расскажите подробнее, – невозмутимо предложил Фогель.

– Земной шар обвивает лента, а на ленте написано: “Держитесь подальше!”.

Покрывшись испариной, Лютер следил за лестницей.

– Гм–гм! – только и произнес Фогель. Его крупное лицо на видеоэкране приняло снисходительное выражение: чудачества ученых мужей были Фогелю отнюдь не в новинку.

– Нет, вы послушайте! – отчаянно закричал Лютер, отирая лоб. – Вы же знаете меня, знаете – я не пустомеля и не лгун! И никогда не утверждаю того, чего не могу доказать. Так вот, настаиваю и утверждаю: ныне – и, возможно, уже целое тысячелетие – наша злосчастная планета… А! А–а-а!..

Из повисшей на шнуре трубки раздался встревоженный крик:

– Лютер! Лютер! Что с вами?

Доктор Ганс Лютер не отвечал. Он медленно повалился на колени, поднял странно заблестевший взор к потолку, потом упал на бок. Медленно, очень медленно облизал губы – раз, второй. Смерть наступила в зловещей тишине.

На видеоэкране продолжало дергаться лицо Фогеля, из раскачивавшейся трубки еще долго доносился встревоженный голос, однако услыхать его и ответить было уже некому.

Билл Грэхем понятия не имел об этих трех трагедиях, приключившихся раньше. Но Майо погиб у него на глазах.

Дело было в Нью–Йорке. Грэхем шел по Западной Четырнадцатой улице и вдруг, случайно взглянув на высоченную стену Мартин Билдинга, увидел, как мимо двенадцатого этажа низвергается человеческое тело.

Раскинув руки, дергаясь и крутясь, тело падало, подобно мешку тряпья. Ударилось об асфальт, подпрыгнуло футов на девять. Раздалось нечто среднее между хрустом и хлюпаньем. По тротуару словно гигантской окровавленной мочалкой шлепнули.

Толстуха, шествовавшая навстречу Грэхему, замерла, будто вкопанная, ярдах в двенадцати от него. Уставилась на простертые останки, на кровавую лужу; позеленела, выронила сумочку, опустилась на тротуар, закрыла глаза и невнятно забормотала. Около сотни пешеходов образовали вокруг изувеченного трупа быстро сжимавшееся кольцо. Толкаясь и напирая, они так и пожирали несчастного глазами.

Лица у покойника не было, осталась жуткая маска, походившая цветом на чернику, взбитую со сливками. Склонившись над телом, Грэхем, правда, не слишком разволновался – на войне доводилось видеть и кое-что пострашнее.

Его сильные смуглые пальцы скользнули в липкий от крови жилетный карман погибшего, извлекли перепачканную визитную карточку. Тут Грэхем не удержался, и тихонько присвистнул:

– Профессор Уолтер Майо! Вот так–так!

Но сразу же к нему вернулось обычное самообладание. Бросив последний взгляд на размозженного мертвеца, Грэхем пробился через бурлящую, все прибывающую толпу, метнулся сквозь вращающиеся двери Мартин Билдинга и ринулся к пневматическим лифтам.

Стремительно возносясь на круглой одноместной площадке, машинально вертя визитную карточку, Грэхем пытался немного упорядочить роившиеся в голове мысли. Надо же! Чтобы такое случилось именно с Майо!

На шестнадцатом этаже площадка легонько подпрыгнула, вздохнула и остановилась. Грэхем промчался по коридору и, добежав до двери, ведущей в лабораторию Майо, застал ее распахнутой. Внутри не было ни души. Все выглядело совершенно мирно и благопристойно, ни малейшего беспорядка.

На длинном, тридцатифутовом столе громоздилось сложное устройство, в котором Грэхем узнал установку для сухой перегонки. Он ощупал реторты. Холодны. Похоже, эксперимент и не начинался.

Пересчитав колбы, Грэхем удостоверился, что аппарат предназначался для получения продукта шестнадцатой фракции. Открыл дверцу электрической печи, обнаружил исходное сырье – сушеные листья. Судя по виду и запаху – лекарственное растение.

Ветерок залетал в распахнутое настежь окно, шевелил бумаги на письменном столе. Грэхем приблизился к окну, глянув вниз, увидел безжизненное тело, четверых в синей форме, обступившую их толпу. У бровки тротуара уже тормозил фургон скорой помощи. Грэхем нахмурился.

Оставив окно раскрытым, он торопливо перебрал бумаги, усеивавшие стол покойного профессора, однако не обнаружил ничего, что смогло бы прояснить случившееся. Еще раз мельком оглядел комнату и вышел. Спускаясь на лифте, миновал двух подымавшихся навстречу полицейских.

В вестибюле выстроилась шеренга телефонных кабин. Грэхем набрал номер, на круглом экране возникло миловидное девичье личико.

– Хетти, соедини-ка меня с мистером Сангстером.

– Хорошо, мистер Грэхем.

Девушку сменил мужчина с тяжеловатыми чертами лица.

– Майо погиб, – напрямик выпалил Грэхем. – Выпал из окна Мартин Билдинга минут двадцать назад. Пролетел шестнадцать этажей и приземлился чуть ли не у моих ног. Опознать немыслимо – разве только по шрамам на руках.

– Самоубийство? – кустистые брови собеседника поползли кверху.

– На первый взгляд, похоже, – согласился Грэхем. – Да только я так не думаю.

– Почему?

– Потому что знал профессора Майо достаточно хорошо. Когда я служил инспектором по связям между учеными и Ведомством Целевого Финансирования, пришлось постоянно встречаться с ним – в течение десяти лет. Быть может, вы помните – я четыре раза хлопотал, чтобы Майо выделили денег на продолжение работы.

– Да–да, – кивнул Сангстер.

– Ученые, в большинстве своем, не слишком-то склонны к излишней чувствительности. А Майо был, пожалуй, самым флегматичным среди своих собратьев. – Грэхем глянул собеседнику прямо в глаза. – Поверьте, сэр, этот человек просто не был способен на самоубийство – по крайней мере, в здравом уме и трезвой памяти.

– Верю, – без тени колебания сказал Сангстер. – И что, по–вашему, нужно сделать?

– Полиция справедливо сочтет происшествие заурядным самоубийством. И тут я,не обладая никакими официальными полномочиями, вмешиваться не могу. Полагаю, следует сделать все возможное, дабы дела не закрывали, покуда не проведут самого тщательного расследования. Надо все проверить до мелочей.

– Все будет, как вы скажете, – заверил Сангстер. Он придвинулся к камере, его грубоватое лицо на экране увеличилось. – Этим займутся соответствующие службы.

– Спасибо, сэр, – ответил Грэхем.

– Не за что. Вы занимаете свою должность именно постольку, поскольку мы всецело полагаемся на ваши суждения. – Сангстер опустил глаза и принялся что-то изучать на столе, остававшемся за пределами экрана. Раздался шелест бумаги. – Сегодня уже произошло нечто похожее.

– Что? – воскликнул Грэхем.

– Умер доктор Ирвин Уэбб. Мы имели с ним дело два года назад: субсидировали, чтобы смог завершить одно исследование. В итоге Министерство Обороны получило самонаводящий оптический прицел, чувствительный к магнитным полям.

– Как же, отлично помню.

– Умер час назад. Полиция обнаружила в его бумажнике ваше письмо и позвонила нам. – Лицо Сангстера помрачнело. – Обстоятельства смерти вызывают недоумение. Медицинский эксперт уверяет, будто Уэбба хватил сердечный приступ. Однако, испуская дух, доктор палил из пистолета в пустоту.

– Палил в пустоту? – недоуменно переспросил Грэхем.

– Пистолет оставался в руке, а в стене кабинета засели две пули.

– Ну и ну!

– Для благосостояния нашей страны, – продолжал Сангстер, тщательно взвешивая каждое слово, – для развития нашей науки смерть таких выдающихся ученых, как Майо, и Уэбб, – слишком серьезный удар. А коль скоро наличествуют некие загадочные обстоятельства, мы не вправе обойти случившееся должным вниманием. Из двух происшествий случай с Уэббом представляется мне более странным. И я хочу, чтобы им занялись именно вы. Желательно изучить все оставшиеся после доктора бумаги. Возможно, обнаружится зацепка.

– Но для полиции я – посторонний.

– Следователя уведомят, что вы получили разрешение от правительства и вправе ознакомиться со всем архивом Уэбба.

– Чудесно, сэр. – Грэхем повесил трубку, лицо Сангстера исчезло.

Сначала Майо – а теперь Уэбб!

Доктор Уэбб лежал на ковре, на полпути между окном и дверью. Он покоился на спине, зрачки закатились под верхние веки. Окоченевшие пальцы правой руки стискивали вороненый автоматический пистолет, заряженный разрывными сегментными пулями. Россыпь выбоин виднелась на стене – там, где четвертинки распиленных накрест пуль ударили в нее.

– Он стрелял во что-то, находившееся вот на этом уровне, – сказал лейтенант Воль, протягивая шнур от выбоин до воображаемой точки в четырех–пяти футах над распростертым телом.

– Похоже, – согласился Грэхем.

– Только здесь никого и ничего не было, – заявил Воль. – Когда раздались выстрелы, по коридору проходило не меньше полудюжины людей. Они тотчас ворвались в комнату и обнаружили доктора на полу при последнем издыхании. Он пытался что-то сказать – да язык уже отнимался. Никто не мог ни войти в кабинет, ни покинуть его незамеченным. Допросили шестерых свидетелей – все они вне подозрений. Да и врач установил сердечный приступ.

– Может быть, и так, – уклончиво отвечал Грэхем, – а может, и нет.

Ледяной вихрь пронесся по комнате. Мурашки заползали по спине у Грэхема, зашевелились и поднялись дыбом волосы – и все прошло. Осталась, однако, тоскливая, утробная тревога – словно у кролика, что почуял затаившегося неподалеку ястреба.

– Подозрительное дело, – не унимался Воль, – нечистое. Спорить готов – этому доктору померещилось. Но я в жизни своей не слыхал, чтобы мерещилось при сердечных приступах! Голову даю на отсечение: он принял какую-то дрянь, от которой все разом и стряслось.

– Хотите сказать, он был наркоманом? – недоверчиво осведомился Грэхем.

– Именно! Бьюсь об заклад: вскрытие так и покажет.

– Дайте мне знать, если ваша догадка подтвердится, – попросил Грэхем.

Открыв стол Уэбба, он принялся изучать содержимое опрятных папок, где доктор сохранял письма. В папках не оказалось ничего, что могло бы навести на след либо привлечь внимание. Вся без исключения переписка была обыденной, пресной, почти нудной. Разочарованно скривившись, Грэхем положил папки на место.

Его взгляд остановился на огромном, встроенном в стену несгораемом шкафу. Воль протянул ключи.

– Были у него в правом кармане. Хотел было сам порыться, да велели обождать, покуда вы приедете.

Грэхем кивнул и вставил ключ в замок. Тяжеленная дверь медленно повернулась на шарнирах, открывая внутренность шкафа. Возглас изумления вырвался у Грэхема и Воля одновременно. Прямо перед ними висел большой лист бумаги, на котором торопливым почерком было нацарапано: “Постоянная бдительность – несоразмерная плата за свободу. Если меня не станет – свяжитесь с Бьернсеном”.

– Кто, черт возьми, этот Бьернсен? – выпалил Грэхем, срывая лист со стенки сейфа.

– Понятия не имею. Никогда о нем не слыхал. – Воль уставился на записку с неподдельным удивлением, а потом промолвил: – Отдайте-ка ее мне. Видите, на листе выдавлены следы надписи с предыдущей страницы. Отпечатки довольно глубоки. Нужно осветить их особым образом – и, быть может, изображение проявится. Если повезет, мы легко все прочитаем.

Подойдя к двери, Воль вручил записку одному из коллег и отдал быстрые распоряжения.

В следующие полчаса они составляли подробную опись содержимого сейфа, из которой неопровержимо следовало только одно: Уэбб оказался отчаянным педантом, уделявшим самое пристальное внимание денежной стороне своей деятельности.

Рыская по комнате. Воль обнаружил на каминной решетке кучку золы. Сожженный листок растерли в тончайшую пыль, восстановить написанное было немыслимо. От слов – некогда исполненных смысла, недосягаемых ныне – остался лишь прах.

– Каминные решетки – пережиток двадцатого столетия, – изрек Воль. – Похоже, доктор намеренно сохранял решетку – сжигать на ней документы. Видно, было что скрывать. Только что именно? И от кого? – Зазвонил телефон, и, снимая трубку, лейтенант прибавил: – Если это из полицейского управления – может быть, сумеют ответить на мои вопросы.

Действительно, звонили из управления. На маленьком экране возникло лицо. Воль нажал кнопку усилителя, чтобы Грэхему тоже было слышно.

– Удалось восстановить слова на том листке, что вы нам передали, – сказал полицейский. – Текст довольно бессвязный, но может быть, вам и пригодится.

– Читайте, – распорядился Воль и весь обратился в слух.

“Особенно восприимчивы моряки. Необходимо заняться этим вопросом основательнее, получить сравнительные сведения об экипажах морских судов и сельских жителях. Скорость оптической фиксации должна у них различествовать. При первой же возможности проверить эти показатели. Уговорить Фосетта, чтобы дал статистику распространенности зоба среди сумасшедших – в особенности, шизофреников. Собака зарыта в его лечебнице, только собаку следует откопать”.

Полицейский оторвал взгляд от бумаги.

– Всего два абзаца. Это – первый.

– Читай дальше, приятель, – нетерпеливо прервал его Грэхем. Чиновник возобновил чтение. Грэхем глаз не спускал с экрана. У Воля на лице все явственнее проступало недоумение.

“Между самыми необычайными и, казалось бы, самыми разнородными случаями в действительности существует связь. Нити, коими соединены странные явления, слишком тонки, чтобы замечать их. Шаровые молнии, воющие собаки, ясновидящие – куда загадочнее, нежели мы полагаем. Вдохновение, душевный подъем, вечная одержимость. Звонящие сами собою колокола; корабли, исчезающие средь бела дня; лемминги, бросающиеся в море многомиллионными стаями. Свары, злоба, ритуальная болтовня, пирамиды с невидимыми вершинами… Все это можно было бы принять за чудовищную стряпню сюрреалистов последнего разбора, если бы только я не знал, что Бьернсен прав – устрашающе прав! Эту картину следует показать всему миру – лишь бы зрелище не привело к бойне!”

– Ну, что я вам говорил? – Воль выразительно постучал себя по лбу. – Типичный бред наркомана.

– Хорошо, разберемся. – Приблизив лицо к телефонному сканеру, Грэхем сказал: – Спрячьте бумагу, чтобы оставалась в полной сохранности. Снимите еще две машинописные копии. Пусть их перешлют Сангстеру, начальнику Ведомства Целевого Финансирования США, – здешний офис находится в здании Манхэттенского Банка.

Он отключил усилитель и повесил трубку. Экран погас.

– Если не возражаете, – сказал Грэхем Волю, – я зайду в управление вместе с вами.

Пересекая дорогу, и Воль, уверенный, что подвернулась работа отделу по борьбе с наркотиками, и Грэхем, размышлявший о том, не могут ли эти две смерти, несмотря на сопутствующие непонятные обстоятельства, объясняться естественными причинами, – оба они, ощутили странную тревогу – будто в их мысли кто-то заглянул, ухмыльнулся – и был таков.

Глава 2

Никаких новостей в управлении не оказалось. Дактилоскописты, вернувшиеся из лаборатории Майо и офиса Уэбба, успели проявить пленку и отпечатать снимки. Отпечатков оказалась тьма–тьмущая: одни четкие, другие смазанные. Чтобы получить их, применяли, в основном, алюминиевую пудру; несколько следов, оставленных на волокнистой поверхности, пришлось обработать парами иода. Подавляющее большинство отпечатков принадлежало самим ученым. Остальные в полицейских картотеках не значились.

Со всей дотошностью следователи обыскали помещения, где были найдены трупы, однако ни единой мелочи, способной возбудить подозрения либо подтвердить сомнения Грэхема, не обнаружили. О чем и доложили с едва заметным раздражением людей, вынужденных попусту тратить время ради чужой прихоти.

– Одна надежда – на вскрытие, – заявил наконец Воль. – Если Уэбб действительно баловался наркотиками, все яснее ясного: умер, пытаясь прикончить бредовый плод собственного воображения.

– А Майо, что же – прыгнул в призрачный бассейн? – поддел его Грэхем.

– Как-как? – недоуменно переспросил Воль.

– Пускай на вскрытие отправят обоих, если, разумеется, останки Майо вообще подлежат вскрытию. – Грэхем взял шляпу. Его темно–серые глаза пристально взглянули в голубые глазка Воля. – Позвоните Сангстеру и доложите ему о результатах. – Он стремительно вышел, энергичный и решительный, как всегда.

На углу улиц Пайн и Нассау громоздилась груда искореженного металла. Грэхем бросил взгляд поверх клокочущей толпы и увидел два разбитых гиромобиля, столкнувшихся, наверное, лоб в лоб. Толпа быстро разрасталась. Люди вставали на цыпочки, напирали, возбужденно гомонили. Проходя мимо, Грэхем кожей ощутил источаемый сборищем психопатический трепет, пересек незримое поле мысленной сладострастной дрожи. Ух и стадо!

“Толпа слетается к несчастью – как мухи к меду”, – подумалось ему.

Войдя под громадные, тяжеловесные своды Манхэттенского Банка, он поднялся на пневматическом лифте на двадцать четвертый этаж. Толкнул дверь с позолоченной надписью, поздоровался с рыжеватой блондинкой Хетти, сидевшей за коммутатором, и направился к следующей двери с табличкой “Г–н Сангстер”. Постучался и вошел.

Сангстер молча выслушал подробный отчет.

– Вот и все, – заключил Грэхем. – Единственное, чем мы располагаем, – это мои сомнения касательно Майо да необъяснимые выстрелы Уэбба.

– Есть еще и неизвестный Бьернсен, – тотчас напомнил Сангстер.

– Да. Полиции пока не удалось с ним связаться. Скорее всего, просто не хватило времени.

– А нет ли Уэббу на почте каких-либо писем от этого Бьернсена?

– Нет. Мы уже подумали об этом. Лейтенант Воль позвонил туда и спросил. Ни почтальон, ни сортировщики не припоминают писем, приходивших от человека по имени Бьернсен. Конечно, этот неизвестный, кем бы он ни был, мог и не посылать писем. Или посылать, не указывая на конверте свою фамилию. Вся корреспонденция Уэбба – десяток ничем не примечательных писем от ученых, с которыми он сохранил дружбу еще со студенческой скамьи. Большинство ученых, впрочем, ведут обширную, хотя довольно нерегулярную переписку с коллегами – особенно с экспериментаторами, исследующими схожие проблемы.

– Не исключено, что Бьернсен – один из них, – подсказал Сангстер.

– А ведь, пожалуй! – Грэхем задумался на мгновение, потом снял трубку. Набрал номер, рассеянно утопил кнопку усилителя, и сморщился от неожиданности, когда трубка рявкнула прямо ему в ухо. Положив трубку на стол, Грэхем произнес в микрофон:

– Смитсоновский институт? Мне нужен мистер Гарриман.

На экране появилось лицо Гарримана. Его темные глаза смотрели прямо на них.

– Здравствуй, Грэхем. Чем могу служить?

– Уолтер Майо умер, – сказал Грэхем. – А заодно – Ирвин Уэбб. Скончались утром, один за другим.

Лицо Гарримана стало печальным. Вкратце поведав о случившемся, Грэхем спросил:

– Вы, часом, не знаете ученого по имени Бьернсен?

– Как не знать! Он умер семнадцатого.

– Умер?! – Грэхем и Сангстер так и подскочили. – А не было в его смерти ничего странного? – мрачно осведомился Грэхем.

– Насколько можно судить – нет. Бьернсен был уже стар и давно пережил отпущенный ему век. А в чем дело?

– Да так, просто… Что еще вы о нем знаете?

– Швед, специалист–оптик, – ответил явно заинтригованный Гарриман. – Его карьера пошла на убыль лет эдак двенадцать назад. Некоторые полагают, будто Бьернсен впал в детство. Когда он умер, несколько шведских газет напечатали некрологи, но в наших я не встречал никаких упоминаний.

– Еще что-нибудь? – допытывался Грэхем.

– Ничего из ряда вон выходящего. Не такой уж он был знаменитостью. И, ежели память мне не изменяет, сам ускорил свой закат, выставясь на посмешище. Прочитал доклад международному научному съезду в Бергене, в 2003 году. Молол несусветную чушь о пределах зрительного восприятия, городил ересь, круто замешанную на джиннах и привидениях. Ганс Лютер тогда тоже навлек на себя всеобщее недовольство – единственный из более или менее известных ученых, кто принял Бьернсена всерьез.

– А Ганс Лютер?..

– Немецкий ученый, светлая голова. И тоже умер – вслед за Бьернсеном.

– Как, еще один?!! – разом завопили Сангстер и Грэхем.

– А что тут, собственно, необычного? – Разве ученые вечны? Они умирают подобно всем остальным, правда?

– Когда ученые умирают подобно всем остальным, мы приносим соболезнования и не питаем ни малейших подозрений, – отрезал Грэхем. – Сделайте одолжение, Гарриман, составьте мне список всемирно известных ученых, которые умерли после первого мая, а к нему приложите все достоверные сведения, какие сумеете раскопать.

Гарриман удивленно заморгал.

– Хорошо, позвоню, как только управлюсь, – пообещал он, и исчез с экрана, дабы немедленно возникнуть опять: – Забыл рассказать насчет Лютера. Говорят, он умер в своей дортмундской лаборатории, бормоча какой-то неимоверный вздор редактору местной газеты. С ним приключился сердечный приступ. Причиной смерти определили старческое слабоумие и сердечное истощение. И то, и другое вызвано переутомлением.

Не в силах сдержать любопытство, Гарриман явно тянул время, ожидая, что скажут собеседники. Потом не выдержал, повторил:

– Позвоню, как только управлюсь, – и повесил трубку.

– Дальше в лес – больше дров, – заметил Сангстер. Он плюхнулся на стул, откинулся, балансируя на двух задних ножках, недовольно нахмурился. – Если Уэбб и Майо умерли не от естественных причин, то уж во всяком случае не от сверхъестественных. Остается предположить – исключительно и единственно – обычное и откровенное убийство.

– А повод? – осведомился Грэхем.

– То-то и оно! Где, спрашивается, повод? Его просто нет! Я допускаю, что полдюжины стран сочли бы обширное уничтожение лучших умов Америки удачной прелюдией к войне. Но коль скоро выясняемся, что в дело втянуты шведские и немецкие ученые, – не исключаю, к тому же, что в списке, над которым сейчас трудится Гарриман, окажутся представители еще десятка народов, – то положение запутывается до степени почти невообразимой. – Он поднял машинописную копию записей, сделанных Уэббом, и с недовольным видом помахал бумагой в воздухе. – А возьмите эту галиматью! – Он задумчиво глядел на погрузившегося в невеселые мысли Грэхема. – Ведь именно ваши подозрения побудили нас пуститься в погоню, а за кем или чем гонимся – одному Богу известно. Хоть как-то вы свои подозрения обоснуете?

– Нет, – признался Грэхем, – никак. Из обнаруженного до сих пор никакой мало–мальски правдоподобной версии не выстроишь. Попробую копать усерднее.

– Где же?

– Я намерен повидать Фосетта, упомянутого в записях Уэбба. И от него наверняка узнаю немало интересного.

– Вы знакомы с Фосеттом?

– Даже не слыхал о нем. Но доктор Кэртис – сводная сестра Уэбба – сможет устроить нам встречу. Я хорошо знаком с доктором Кэртис.

Тяжелые черты Сангстера медленно расплылись в усмешке:

– И насколько хорошо?

– Не настолько, насколько хотелось бы, – ухмыльнулся Грэхем в ответ.

– Понятно! Сочетаете приятное с полезным? – Сангстер небрежно махнул рукой. – Что ж, удачи. А едва лишь откопаете нечто посущественнее голых подозрений – немедленно подключим к делу Федеральное Бюро Расследований.

– Поживем – увидим. – Грэхем уже подошел к двери, но раздался телефонный звонок. Одной рукою Грэхем придержал дверь, а другой – снял трубку, положил на стол, включил усилитель.

На экране обозначилось лицо Воля. Он не видел Грэхема, недосягаемого для объектива, и потому обратился к Сангстеру:

– Похоже, Уэбб страдал чесоткой.

– Чесоткой? – недоуменно переспросил Сангстер. – Откуда вы это взяли?

– Вся левая рука расписана иодом – от локтя до плеча.

– А на кой ляд? – Сангстер умоляюще поглядел в сторону безмолвствующего Грэхема.

– Понятия не имею. Рука, по внешности, в полном порядке. Я так полагаю: у него либо чесотка была, либо склонность к живописи. – Хмурое лицо Воля искривилось ухмылкой. – Вскрытие пока не закончено, да только я не утерпел и решил озадачить вас самую малость. Ежели сдаетесь, могу и другую задачку изложить – не менее дурацкую…

– Прекрати! – оборвал его Сангстер.

– У Майо тоже была чесотка.

– Хочешь сказать, он тоже изукрасил себе руку?

– Так точно, иодом, – не без ехидства подтвердил Воль. – Левую – от локтя и до плеча.

Ошалело глядя на экран, Сангстер глубоко и протяжно вздохнул.

– Благодарю. – Он повесил трубку и с тоскою посмотрел на Грэхема.

– Я пойду, – сказал тот.

Лицо доктора Кэртис выражало присущую врачебному сословию строгую, спокойную уверенность, которую Грэхем предпочитал оставлять без внимания. Еще у доктора Кэртис имелись копна черных непокорных кудрей и восхитительно округлые формы, коими Грэхем восхищался столь откровенно, что постоянно вызывал у нее возмущение.

– Весь последний месяц Ирвин вел себя очень странно, – проговорила она, подчеркнуто направляя внимание Грэхема к основной цели его визита. – И не захотел довериться мне – а ведь я так старалась ему помочь. Боюсь, он принял мое участие за обыкновенное женское любопытство. В прошлый четверг странное состояние Ирвина усугубилось, он уже не мог скрывать, что чего-то опасается. Я подозревала приближение нервного срыва, советовала отдохнуть.

– Что же из происходившего в тот четверг могло так его растревожить?

– Ничто, – уверенно ответила Кэртис – По крайней мере, не случилось ничего, способного столь серьезно повлиять на него и полностью выбить из душевного равновесия. Разумеется, весть о смерти доктора Шеридана очень опечалила Ирвина – и все же в толк не могу взять…

– Простите, – перебил Грэхем, – а кто такой Шеридан?

– Старый приятель Ирвина, английский ученый. Он умер в прошлый четверг – насколько знаю, от сердечного приступа.

– Еще один! – вырвалось у Грэхема.

– Не понимаю, – большие черные глаза доктора Кэртис удивленно распахнулись.

– Это я так, к слову, – уклончиво ответил Грэхем. Потом подался вперед, на худощавом его лице появилось решительное выражение. – А не было у Ирвина друга или знакомого по имени Фосетт?

Глаза собеседницы распахнулись еще шире.

– Как же, доктор Фосетт. Практикует в Государственной Психиатрической Лечебнице и живет там же, при ней. Неужели он имеет какое-то отношение к смерти Ирвина?