Текст книги "Мир приключений 1969 г."

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Александр Мирер,Виталий Мелентьев,Михаил Емцев,Борис Ляпунов,Валентина Журавлева,Евгений Федоровский,Кирилл Домбровский,Владимир Фирсов,Рафаил Нудельман,Аркадий Локерман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 58 страниц)

– Шпиону и оружия не нужно? Что вы, Сурен Давидович! Везде пишут: бесшумный пистолет, авторучка-пистолет...

– Авторучка – понятно, – говорил Сур, входя в кладовую. – Маленький предмет, укромный. Хранится на теле. Зачем целый пень оружия? Через пень-колоду... Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лёшик. Я думаю, что шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который выстрелил хоть однажды, уже покойник... Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.

Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал стрельбу больших парней, покрикивал гордым голосом. Они тоже покрикивали – Верка путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:

– А что? Тревога? Вот это да!

Сур уже написал записку. Он сказал:

– Валерик, время дорого. Лёшик все расскажет тебе потом, ни в коем случае не по дороге. Так? (Я кивнул.) Так. Вот что я написал заместителю начальника милиции капитану Рубченко: «Дорогой Павел Остапович! Ты знаешь, что я из-за болезни не могу выйти «на поверхность». Очень тебя прошу: зайди ко мне в тир, очень срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен». Валерик, беги быстро. Если нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих – дежурному по отделу. Запомнил? Ты же, Лёшик, ищи Степана. Тебе полчаса срока... нет, двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся. – Он посмотрел на нас и, чтобы приободрить, сказал: – Гвардия умирает, но не сдается. Бе-егом ар-рш!

МЫ НАЧИНАЕМ ДЕЙСТВОВАТЬ

Мы вылетели «на поверхность» и припустили по дворам. Что я мог успеть за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть на почту. Милиция тут же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция – на улицу Ленина, но двор у них один, общий, с универмагом и химчисткой.)

У нас есть правила, как вести себя при «тревоге». Сегодня я объявил ее, а вообще мог объявить каждый, от Сура до младшего, то есть Верки. Сурен Давидович никогдане приказывал, его и так слушались, но всегда обсуждали, как лучше сделать то или это. Когда же объявлялась тревога, споры-разговоры кончались. Сур становился командиром, и ему приходилось приказывать, хоть он этого терпеть не мог. Мне было приказано двадцать минут разыскивать Степку, а Верке – передать записку и возвращаться. Значит, я не должен заглядывать в милицию, хотя Степка, конечно уж, постарался навести милицию на след. И Верка напрасно поглядывал на меня, пришлось ему идти одному. Я посмотрел, как он нерешительно поднимается на крыльцо, а сам побежал дальше. На углу остановился, пригладил волосы. Казалось, все насквозь видят, зачем я иду на почту.

...Автобусика уже не было. Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо. Кто-то выглядывал из окошка математического кабинета на третьем этаже школы. Чудно было думать, что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел лицом к школе, а не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.

Ударила стеклянная дверь. Пахн уло сургучом, штемпельной краской – нормальный запах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые хватались за сердце. Шел с небрежным видом, руки в карманах...

Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было. В самом деле, черта ли ему в этой почте... Кто-то оглянулся на меня. Пришлось для конспирации купить открытку за три копейки. От барьера я увидел, что оба почтаря на местах: один сидел за столиком с табличкой «Начальник отделения связи», второй работал на аппарате, трещал как пулемет. Рядом с окошком, в котором продавались открытки, висело смешное объявление, написанное красным карандашом: «Объявление!! До 16.00 сего числа междугородный телефон не работает, т. к. линия ставится на измерение». Как они ее будут мерить, эту линию? Я даже засмеялся, взял свою открытку, и тут мне навстречу открылась дверь и вошел Федя-гитарист. Открытка выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне...

Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и, кряхтя, стал выуживать, – смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой придвинулся к окошечку с объявлением и попросил своим изумительным баритоном:

– Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот!

Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом стал подходить к улыбающейся Тамар Ефимовне, а Федя установил ноги особенным, шикарным образом и разливался:

– Такая погода, вы же тут сидите, не щадя своей молодости... – и всякую такую дребедень.

Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел на него с восторгом, – что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога, поэтому «нравится» Сура надо считать приказом.

Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?

– А, пацан, – сказал Федя. – Получи конфетку.

Он вынул из правого кармана карамельку «Сказка». На бумажке тощий розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри – настоящая конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки! Зачем?! Вот дьявольщина!

А Суру я забыл рассказать про конфеты!

– Это вам, Тамар Ефимовна, – сказал Федя и подал ей такую же конфету. – Вам... прошу вас... угощайтесь. – Он обошел все окошки, все его благодарили.

Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.

– Те-тенька, Тамара Ефимовна, – проныл я, – открытку я испортил, – и показал ей смятую открытку.

– Так возьми другую открытку, цена три копейки, – услышал я.

Услышал. Лица Тамар Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а он достал из другогокармана конфету и ловко перебросил ее на стол начальника:

– Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! – Это уже старшему телеграфисту. – И вам одну. – Он обращался к девушке, подающей телеграмму, и достал очередную конфету опять из правогокармана... – Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!

– Те-тенька, у меня денег больше нет, – с ужасом гудел я в это время, потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог закричать: «Не ешьте!!» До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду. Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей. Правда, у меня был приказ...

– Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку...

Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с идиотским розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.

– Вот какой! – сказала Тамара Ефимовна. – Какие наглые пошли дети, просто ужас! Вы слышали, Феденька?

Все уставились на меня, лишь толстый телеграфист трещал на своей машине.

Федя обмахивался конвертами, как веером.

– Любишь сладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена... – Он приглядывался ко мне оченьвнимательно.

Я начал отступать к двери, бормоча:

– Симке, по справедливости... Одну мне – одну ей... Сестре, Симке... – Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким. Девушка, подающая телеграмму, покраснела – ей было стыдно за меня. Федя сказал:

– Держи, семьянин, оп-ля!

Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) упала на кафель.

В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное: будто меня проглотило что-то огромное, и я умер, но только на секунду или две. Огромноевыплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.

Кто-то проговорил: «Очень нервный ребенок». Девушка сунулась поднять конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько подтолкнул меня к двери. Вам! – ударила дверь.

Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.

А за стеклом почты уже все двигали челюстями, жевали проклятые конфеты. Даже толстый телеграфист, – я видел, как он сунул карамельку за щеку.

Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что я стою за окном, и я сорвался с места и ринулся в тир, к Сурену Давидовичу.

ДВОЙНАЯ ОБЕРТКА

Степка не вернулся. В кладовой, у железного шкафа с оружием, сидел Верка и чистил мелкокалиберный пистолет. Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в глубине кладовой.

– Гитарист раздает отравленные конфеты! – выпалил я. – Вот!

Я держал их на ладони: одну в бумажке и одну развернутую.

Сур выключил бритву.

– Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, напейся...

Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул, поперхнулся. Верка тут же врезал мне между лопаток.

– Отстань, краснобровкин! – зарычал я. – На почту он пришел и раздает конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом – не знаю.

– Опять почта? Сегодня слишком много почты. – Сур взял развернутую конфету, посмотрел. – Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо на фабрике. Смотри, поверхность карамели абсолютно гладкая. Давай посмотрим другую. – Он стал разворачивать вторую конфету и засмеялся: – Лёшик, Лёшик! Ты горячка, а не следопыт...

Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет заворачивать конфетку в две одинаковых бумажки. Сур снял одного розового кота, а под ним самодовольно розовел второй такой же.

– Кот в сапогах, – сказал Сур. – Автомат на фабрике случайно обернул дважды.

Ох я осёл... Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные останутся в живых. С другой стороны, зачемон раздавал конфеты? Если бы отравленные, тогда понятно зачем. А простые? Или он карманы перепутал и своим дал отравленные, а чужим – и мне тоже – хорошие? Но я-то, я, следопыт!.. В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно, кот в сапогах. А я все думал: почему нарисован кот с бантиком, а называется «Сказка»? Сапоги плохо нарисованы – не то лапки черные, не то сапоги. «Попался бы мне этот художник...» – думал я, рассказывая о происшествиях на почте.

Я упорно думал о неизвестном художнике, чтобы не вспоминать про то, как я умирал на секунду. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал подробно. Верка таращил глаза и ойкал – наверно, Сур объяснил ему кое-что, пока меня не было.

Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок:

– Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана – по выбору. Так, Лёшик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет... Хорошие дела...

– В левом отравленные! – страшным шепотом заявил Верка. – Точно, дядя Сурен!

– Не будем торопиться. – Он включил бритву. – Романтика хороша в меру, гвардейцы. (Ж-ж-ж-жу-жу... – выговаривала бритва.) Думаю, что все объяснится просто и не особенно романтично.

– Шпионы! – сказал я. – Тут не до романтики.

Он выключил бритву и посмотрел на меня с сомнением:

– Лёшик, ты знаешь, что такое презумпция невиновности?

Мы с Веркой этого не знали. Я что-то слышал, да забыл.

– «Презумпция» – значит «предположение». Презумпция невиновности – предположение, что человек не виноват. Судья, следователь и любой юрист должен приступать к делу с предположением, что подозреваемый человек невиновен в преступлении.

– А почему же он тогда подозреваемый? – спросил я.

– Ха! Подозрение – не вина еще. Если следователь будет так рассуждать, как ты, он незаметно для себя подтасует факты и обвинит. Пока нет неопровержимых доказательств, юрист обязан считать человека невиновным. Поняли?

– Мы поняли, – сказал я. – Но мы ведь не юристы и не следователи. Мы же так, предполагаем просто.

– Все равно, – сказал Сур. – Мы советские люди. Если я скажу тебе, что, возможно – понимаешь, возможно– Киселев затеял ограбление. Горячка! Ты будешь считать его виноватым! А так даже думать нельзя, Лёшик.

– Вот так так! А что можно?

– Изложить факты капитану Рубченко, когда он придет сюда. Только факты. Долгонько же он собирается...

Верка сказал:

– Он обещал быстро прийти. Говорит, освободится и живой ногой явится.

Сур кивнул и посмотрел на часы. Я понял его. Он думал о Степке. Но кто разыщет Степку лучше, чем милиция?

Мы стали ждать. Сурен Давидович велел мне быть в кладовой, а сам пошел в стрелковый зал. Верка побежал во двор, чтобы высматривать капитана Рубченко. Я от волнения стал еще раз надраивать пистолет, только что вычищенный Веркой. Гоняя шомпол, заглянул в блокнот Сура.

Внизу листа было написано жирно и дважды подчеркнуто: «Почему все трое хватались за сердце?»

Он был прав. В пеньке хранится оружие, с конфетами передаются, предположим, записки, но почему все хватались за сердце?

И тут Верка промчался в тир с криком:

– Дядя Сурен, дядя Павел пришел!

КАПИТАН РУБЧЕНКО

Павел Остапович Рубченко – однополчанин и друг Сура. Раньше они дружили втроем, но третий, Валеркин отец, умер позапрошлой осенью. Для нас Павел Остапович был вроде частью Сура, и я чуть на шею ему не бросился, когда он вошел. Большой, очень чистый, в белоснежной рубашке под синим пиджаком. Он редко надевал форму.

– Здравия желаю, пацан!

Я сказал весело:

– Здравия желаю, товарищ капитан!

– Какие у вас происшествия? Пока вижу – проводите чистку оружия. Опять школой пренебрегаешь?

– У, такие происшествия... Вы Степку не видели?

Он Степку не видел. Тут заглянул Сур и попросил одну минуту подождать, пока он примет винтовки. Рубченко кивнул и покачал пальцем. Сур сказал «вас понял» и позвал меня оттащить винтовки. Ого! Рубченко не хотел, чтобы его здесь видели, следовательно, уже известно кое-что... Я выскочил, бегом потащил винтовки. Сур даже чистку отменил, чтобы поскорее выпроводить студентов из тира, и сам запер входную дверь. Теперь нам никто не мог помешать, а Степка, в случае чего, откроет замок своим ключом или позвонит в звонок. Наконец Сурен Давидович прикрыл дверь в кладовую, закурил свой астматол и показал на меня:

– Вот наш сегодняшний докладчик. Понял, Остапович?

Рубченко поднял брови и посмотрел довольно неприветливо. По-моему, каждый милицейский начальник удивится, если его притащат по жаре слушать какого-то пацана.

Сур покраснел и сказал:

– Алеша – серьезный человек. Рассказывай подробно, пожалуйста, – и открыл свой блокнот.

Я стал рассказывать и волновался чем дальше, тем пуще. «Где же Степка?» – колотило у меня в голове. Я вдруг забыл, как Федя познакомился с таксистом, какие слова они говорили у пенька. Сур подсказал мне по блокноту. Рубченко теперь слушал со вниманием, кивал, поднимал брови. Когда я добрался до разговора о конфетах – первого разговора, на проселке, – хлопнула входная дверь, протопали шаги, и в кладовую влетел Степка.

Мы закричали: «У-ру-ру!», Сурен Давидович всплеснул руками. Степан порывался с хода что-то сказать и вдруг побелел, как стенка. «Что за наваждение, как нанялся он бледнеть! – подумал я. – Упустил он гитариста, что ли?»

Степка стоял у двери и смотрел в пол – как воды в рот набрал. Таким белым я его еще не видывал.

Наверно, Сур что-то понял. Почувствовал, вернее. Он быстро увел Степку под окошко, посадил на койку и налил воды, как мне только что. Степка глотал громко и выпил два стакана кряду.

– Набегался, хлопчик, – ласково сказал Рубченко. – Вода не холодная в графине? Напьешься холодного – раз-раз и ангина!

Степка и тут промолчал. Даже Верке-несмышленышу стало совестно – он заулыбался и засиял своими глазищами: не обижайся, мол, дядя Павел, Степка хороший, только чудной.

Сурен Давидович сказал:

– Степа тоже принимал участие в этом деле. (Рубченко кивнул.) После Алеши он тоже кое-что расскажет. Хорошо, Степик?

Степка пробормотал:

– Как скажете, Сурен Давидович.

Кое-как я продолжал говорить, а сам смотрел на Степку. Они с Суром сидели напротив света, так что лица не различались. Я видел, как Сур подал ему винтовку и шомпол, придвинул смазку. Сам тоже взял винтовку. И они стали чистить. Степка сразу вынул затвор, а Сур, придерживая ствол под мышкой, открыл тумбочку и достал пузырек с пилюлями против астмы. Я в это время рассказал про пустую поляну и про следы в одну сторону, а Рубченко кивал головой и приговаривал:

– Так, так... Не было следов? Так, так... Подожди, Алеша. – Он повернулся к Степке: – Ты, хлопчик, до самого города проехал в такси?

Степка сказал:

– До места доехал.

– Куда же?

– Въехал в ваш двор, со стороны улицы Ленина. Через арку.

– Они тебя обнаружили?

– Я спрыгнул под аркой. Не обнаружили.

– Молодец! – горячо сказал Рубченко. – Ловко! Проследил, что они делали впоследствии?

В эту секунду Сурен Давидович щелкнул затвором и вскрикнул:

– Каковы мерзавцы! Патрон забыли в стволе!

Капитан повернулся к нему:

– Прошу не мешать! Речь здесь идет о государственном преступлении!

Во! Я чуть не лопнул от гордости. Говорил я им, говорил – шпионаж! Я страшно удивился, когда Степка швырнул винтовку на кровать и сказал тихим, отчаянным голосом:

– Сурен Давидович... Вон он, – Степка ткнул пальцем прямо в Рубченко, – он тоже хватался за сердце перед пеньком. Он – «Пятиугольник двести». Я видел.

Мы замерли. Мы просто остолбенели. Представляете? И капитан сидел неподвижно, глядя на Степку. Сурен Давидович прохрипел:

– Остапович, как это может быть?

Но капитан молчал. А Степка вдруг прикрыл глаза и откинулся к стене. Тогда Рубченко выставил подбородок и ответил:

– Объясню без свидетелей. Государственная тайна! – и опять уставился на Степана.

Он смотрел сурово, с уверенным ожиданием, словно Степка должен был отречься от своих слов. Но где там! Степка вскочил и выкрикнул:

– Объясняйте при нас!

Сур прохрипел снова:

– Остапович, как это может быть?

– Пустяки, пустяки, – ответил Рубченко и живо завозился руками у себя на груди. – Ничего не может быть...

А-пах! – поперек комнаты ширкнуло прозрачное пламя, щелкнула винтовка. Я ничего не понял еще, а капитан Рубченко уже падал со стула, Сурен Давидович смотрел на него, сжимая винтовку, и из стены, из громадной черной дыры, сыпался шлак. Дыра была рядом с головой Сура.

НЕСЧАСТЬЕ

Говорю вам, мы ничего не поняли. Мы будто остолбенели. В косом столбе солнечного света блеснул седой ежик на голове Павла Остаповича, – капитан падал головой вперед, медленно-медленно, в полной тишине. Только шуршал черный шлак, осыпая белую клеенку на тумбочке. Степка еще стоял с поднятой рукой – так быстро все произошло. Я еще без страха, будто во сне, смотрел, как капитан грудью и лицом опустился на половицы, как из-под его груди снова ширкнуло пламя, ударило под кровать, и оттуда сразу повалил дым. Потом Сур вскрикнул: «Остапович!» – и попытался поднять капитана, а Степка неуверенно взял графин и стал плескать из него под койку, откуда шел дым. Я очнулся, когда Верка закричал и закатил глаза.

Мне пришлось вытащить его в коридор. Он сразу перестал кричать и вцепился в меня, трясясь. У меня до сих пор синяки – так он крепко ухватился за мои руки. Я сказал Верке:

– Сейчас же прекрати истерику! Надо помогать Сурену Давидовичу. А еще гвардеец...

Он немного ослабил руки. Кивнул.

– Ты, может, домой побежишь? – спросил я.

– Я буду помогать, – сказал Верка.

– Нет, уходи домой, – сказал я, но это были пустые слова.

Верка по-детски, с перерывами, вздохнул и пошел за мной.

В кладовой остро пахло дымом. Павел Остапович лежал на кровати. Сур стоял над ним и жалобно говорил по-армянски, ударяя себя по лбу кулаками. Он совсем задыхался. Мрачный, но нисколько не испуганный Степка стоял набычившись и не смотрел в ту сторону.

Я прошептал:

– Степ, как это получилось? Он умер?

Степка дернул плечом. Я понял: умер. Но я все еще думал о случайном выстреле и поэтому хотел понять, как Сур, такой опытный стрелок, мог случайно выстрелить, доставая патрон из ствола?

Тогда Степка сказал:

– Смотри, – и показал куда-то вбок.

Я не мог отвести глаз от Сура и не понимал, куда Степка показывает. Он за плечи повернул меня к столу.

На столе лежал поразительный предмет. Он был ни на что не похож, только с первого взгляда смахивал на стальную палку. Стоило секунду приглядеться, чтобы понять – эта штука не стальная, и даже не металлическая, и не палка уж наверняка. Даже не круглая. Овальная? Нет, бугристая, будто ее мяли пальцами. Зеленовато-блестящая. На одном конце был черный, очень блестящий кристалл, а у другого конца выступали две пластинки вроде двух плавников. Несколько секунд я думал, что это сушеный кальмар – пластинки были похожи на хвост кальмара или каракатицы. В длину штукаимела сантиметров тридцать.

– Видел? Это бластер, – прошептал Степа.

У меня совсем ослабели ноги. Бластер! В некоторых фантастических рассказах так называются ружья, стреляющие антиматерией, или лучевые. В фантастических рассказах, понимаете? Но мы-то были не в рассказе, а в Щекине, поселке городского типа. В доме три по улице Героев Революции, в подвальном этаже, переделанном под тир. И здесь, на столе оружейной кладовой, лежал настоящий бластер, который принес под пиджаком капитан Рубченко, заместитель начальника милиции. Теперь я понял, чт оза пламя ширкало, почему в бетонной стене выжжено углубление размером с голову и, главное, почему выстрелил Сурен Давидович.

Бластер настоящий, Степка был прав. В косом свете он отливал то зеленым, то серым, волчьим, цветом. Он был абсолютно ни на что не похож.

Я держался за край стола. Ох, слишком многое случилось за одно утро, и конца событий не было видно.

ШНУРОК

Было страшно заговорить, взять в руки бластер, взглянуть на Сурена Давидовича. Степка же был не таков. Он потрогал бластер и сказал нарочито громко:

– Совершенно холодный!

Сур услышал и обернулся. Ох, вспомню я эту картину... Как он смотрит коричневыми, яростными глазами на разорение, на дрожащего Верку, на винтовки, валяющиеся в лужах, и на бластер... Так он посмотрел и внезапно заметался, открыл железный шкаф с оружием и быстро-быстро стал запихивать в него винтовки. Потянулся к бластеру – Степка перехватил его руку.

– Это спуск, Сурен Давидович, эти вот крылышки.

Сур начал крепко тереть виски. Тер со злостью, долго. Потом проговорил:

– Конечно, спуск. Вот именно... Где шнурок?

Степка показал пальцем – на полу, – а я поднял. Черный шнурок от ботинок, вернее, два шнурка, связанных вместе. Все четыре наконечника были целы, торчали на узлах.

– Понимаю, – сказал Сур. – Брезгуешь... – Принял у меня шнурок, положил в шкаф. – Напрасно всё-таки брезгуешь, Степан.

– Он предатель, – сказал Степка, показывая на Рубченко, – а вы его жалеете!

Я вздрогнул – рядом со мною закричал Верка:

– Врешь! Дядя Павел – папин друг, а не предатель, врешь!

– Так, мой мальчик... Степан, слушай меня: если Павел Рубченко предатель, то и я предатель. Таких людей, как он... – Сур закашлялся. – Он не только честный воин. Не только храбрый и добрый человек. На моих глазах он двадцать лет проработал в милиции. И на фронте. И всегда был настоящим рыцарем...

Степка молчал. Трудно было не согласиться – такой человек на виду, как в стеклянной будке. Зато Сур очнулся от своего отчаяния и продолжал говорить:

– Мы потеряли много времени... Необходим врач. Кто позвонит в «скорую помощь»? Ты, Лёшик? Придержите дверь. – Он осторожно поднял бластер и перенес в шкаф. Запер на два оборота. – Ах, Остапович!.. Ах, Остапович! Лучше бы... – Он осекся.

Я знал почему. Он сто раз дал бы себя сжечь этим бластером, лишь бы не стрелять в друга. Он выстрелил, спасая нас.

И, посмотрев на нас, он подобрался, тряхнул головой, стал по виду прежним, даже погладил Верку, как всегда, от носа к затылку.

– Да, тяжелое положение... В «скорую» нельзя обращаться. Степа, Алеша! Этот дом, четвертый подъезд, квартира шестьдесят один. Доктор Анна Георгиевна... Пригласите ее сюда. Что сказать? У нас раненый.

Мы побежали. Степка на ходу сказал:

– Правильный приказ.

– Почему? – спросил я.

Он ответил:

– А вдруг этиуже на «скорую» пробрались?

– Кто – эти?

– С бластерами.

– А зачем им пробираться?

Степка только свистнул. Тогда я возразил:

– Доктор Анна Георгиевна тоже могла пробраться.

– Чудной... – пропыхтел Степка. – Она же пенсионерка, дома принимает. Видишь табличку?

Я видел. Квартира 61, медная яркая табличка: «Доктор А. Е. Владимирская».

Степан позвонил и вдруг сказал свистящим шепотом:

– Он меня было... того. Рубченко ваш...

– Он же не в тебя стрелял – в Сура!

– Да нет, – прошептал Степка. – Не из бластера. Он так... Глазами, что ли. Я будто помер на полсекунды.

– Ой, а меня... – заторопился я, но тут дверь отворилась, и из темной прихожей спросили:

– Ко мне?

Степка подтолкнул меня. Я ответил, что к доктору и что в тире лежит раненый.

– Сейчас, ждите здесь, – сказал голос, как мне показалось, мужской.

В прихожей зажегся свет, мы вошли, но там уже никого не оказалось. Будто с нами разговаривали здоровенные часы, которые стучали напротив двери. Потрясающие часы! Выше моего роста, с тремя гирями, начищенными еще ярче дверной таблички. Часы тут же проиграли мелодию колокольчиками и стали бить густым тройным звоном – одиннадцать часов. Я охнул, потому что все началось ровно в половине девятого, всего два с половиной часа назад. В школе прошло три урока – и столько всего сразу! И Верка еще. А Верка очень нежный и доверчивый. Позавчера подошел к милиционеру и спросил: «Дядь, почему вам не дают драчных дубинок?»...

Зазвенело стекло. Кто-то закричал тонким старушечьим голосом. Резко распахнув дверь, в прихожую выскочила женщина в белом халате, с чемоданчиком, совершенно седая. Она стремительно оглядела нас синими эмалевыми глазами. Спросила басом:

– Раненый в тире? – и уже была на лестнице.

А мы едва поспевали за ней. Вот так пенсионерка! Из квартиры пищали: «Егоровна!» – она молча неслась вниз по лестнице, потом по дорожке вдоль дома и по четырем ступенькам в подвал. Степка забежал вперед, распахнул дверь и повел докторшу по коридору в кладовую.

ДОКТОР АННА ЕГОРОВНА

Сурен Давидович был в кладовой наедине с Рубченко. Стоял, прислонившись к шкафу, и хрипел астматолом. Когда мы вошли, он поклонился и проговорил:

– Здравствуйте, Анна Георгиевна. Вот. – Он показал на койку.

– Вижу. Меня зовут Анна Егоровна... Ого! Детей – за дверь.

– Я расстегнул рубашку, – сказал Сур.

Она доставала стетоскоп из чемоданчика. Мы, конечно, остались в комнате, в дальнем углу, под огнетушителями. Анна Игоревна что-то делала со стетоскопом, вздыхала, потом стукнула наконечником и бросила прибор в чемоданчик.

– Давно произошел несчастный случай?

Сур сказал медленно:

– Убийствопроизошло двадцать минут назад.

Анна Егоровна опять сказала «Ого!» и быстро, пристально посмотрела на Сурена Давидовича. На нас. Опять на Сура.

– Что здесь делают дети?

Степка шагнул вперед:

– Мы – свидетели.

Она хотела сказать: «Я не милиция, мне свидетели не нужны». У нее все было написано на лице. И удивление перед такой странной историей, перед почти прямым признанием Сура, и мы тоже показались ей не совсем обычными свидетелями, правда? Она сказала:

– Моя помощь здесь не требуется. Смерть наступила мгновенно. – И повернулась к двери.

Но Сур сказал:

– Анна Георгиевна...

– Меня зовут Анна Егоровна.

– Прошу прощения. Я буду вам крайне благодарен, если вы согласитесь нас выслушать. Слово офицера, вам нечего бояться.

Как она вскинула голову! Действительно «Ого»! Она была бесстрашная тетка, не хуже нашего Степана. Она успела крепко загореть и выглядела просто здорово: круглое коричневое лицо, белые волосы, крахмальный халат и круглые ярко-синие глаза-

– Слушаю вас, – сказала Анна Егоровна.

– Я прошу разрешения прежде задать вам два вопроса.

Она кивнула, не сводя с него глаз.

– Первый вопрос: вы ученый-врач?

– Я доктор медицинских наук. Что еще?

– Когда вы последний раз выходили из дому?

– Вчера в три часа пополудни. – Ее бас стал угрожающим. – Чему я обязана этим допросом?

Сур прижал руки к сердцу так похоже на тех, что мы вздрогнули. Но это был его обычный жест благодарности.

– Доктор, Анна... Егоровна, сейчас вы все, все поймете! Очень вас прошу, присядьте. Прошу, прошу. Итак, сегодня в восемь часов утра...

Сурен Давидович рассказывал совсем не так, как я. Без подробностей. Одни факты: заведующий почтой, старший телеграфист, поездка на такси, оба разговора Феди-гитариста с шофером, история с конфетами, потом капитан Рубченко и выстрел.

О выстреле он рассказал так:

– Эта история была сообщена Павлу Остаповичу не вся целиком. Он остановил Алешу... Когда, Лёшик?

– Когда пень грузили в такси, – поспешно подсказал я.

– Да, в такси. Павел Остапович начал расспрашивать второго мальчика...

– Вот этого, – сказала Анна Егоровна.

– Да, этого, Степу. Он сообщил, что пень доставили во двор милиции.

– И почты...

– Да. В этот момент я разрешил себе восклицание, не относящееся к делу. Павел Остапович меня осадил. – Меня это крайне удивило. Мы с ним дружили почти тридцать лет... – Он закашлялся.

Докторша смотрела на него совершенно ледяными глазами.

– Да, тридцать лет! Мальчики об этом знают. И Степик в эту секунду сорвался и заявил, что капитан Рубченко тоже хватался за сердце, стоя перед пеньком.

– Вот как, – сказала Анна Егоровна.

– Павел Остапович не возразил. Напротив, он начал поспешно извлекать из-под пиджака некий предмет, подвешенный на шнурке под мышкой. Не пистолет, Анна Егоровна. Пистолет, подвешенный таким образом, стреляет мгновенно. Этот же предмет... Я вам его покажу.

Шкаф отворился с привычным милым звоном. Степка пробормотал: «Дьявольщина!» Вот он, бластер... Не приснился, значит.

– Этот предмет, доктор, он висел на этом шнурке, видите?

Прошу вас посмотреть, не касаясь его.

– Странная штука.

– Именно так, доктор. Она висела на петле-удавке, никаких антабок не имеется. Висела неудобно. Ему пришлось извлекать этот предмет три-четыре секунды.

– Вы настолько точно заметили время?

– Я кадровый военный. Это мой круг специфических навыков.

Она кивнула очень неодобрительно.

– Вы понимаете, Анна Егоровна, что я следил за Остаповичем с большим интересом. Предмет не походил на оружие, и я подумал о каком-то вещественном доказательстве, с которым хотят нас ознакомить. Но... смотрите сюда. С конца предмета сорвалось пламя, пролетело рядом с моей головой. Я сидел вот так – видите? Отверстие в бетонной стене он прожег за долю секунды. А дети? Здесь были дети, понимаете?

– Скорее ниша, чем отверстие, – задумчиво сказала докторша. – Покажите ваше левое ухо... М-да, ожог второй степени. Больно?

– Какая чепуха! – крикнул Сур. – «Больно»! Вот где боль! – кричал он, показывая на мертвого. И снова осекся.

Помолчали. Теперь Анна Егоровна должна была спросить, почему Сур беседовал с Рубченко, держа в руках винтовку. Или просто: «Чем я могу помочь, я ничего не видела». Она сказала вместо этого:

– Я обработаю ваше ухо. Поверните голову.

– Вы мне не верите, – сказал Сур.