Текст книги "Мир приключений 1969 г."

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Александр Мирер,Виталий Мелентьев,Михаил Емцев,Борис Ляпунов,Валентина Журавлева,Евгений Федоровский,Кирилл Домбровский,Владимир Фирсов,Рафаил Нудельман,Аркадий Локерман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 58 страниц)

– Миш, пошли! – тянул его за локоть Клешков.

У Мишки не поймешь, с чего иногда начиналось такое, и тогда никто не знал, как его усмирить.

– Пузо подбери, пехота! – орал Мишка. – В армию его взяли, а он все как в деревне...

– Айда, Миш! – Клешков насильно поволок Мишку от часового, а тот вдруг принялся свистеть в свисток.

Клешков втянул Фадейчева за угол, а свисток все заливался. Слышался топот – видно, бежал патруль.

– Быстрей! – сказал Клешков, и они побежали. – Ну и неуемная ты голова.

Фадейчев, хрипя на бегу, вдруг захохотал.

– Ты чего? – спросил Клешков.

– Да из-за этого... Раззявил рот! Надо было взять да заарестовать нас обоих.

На тихой окраинной улочке они остановились. Брехали собаки, с хрипом дышал Фадейчев. Они немного постояли отдыхая.

– Пошли, – сказал Мишка, и они зашагали вдоль канавы к полурастасканному дырявому забору, за которым тускло светился тоненькими полосками между ставен Маруськин дом.

Маруська открыла только после долгого стука,

– Ктой-то? – спросила она, показываясь в проеме за приоткрытой на цепочке двери и подымая лампу. – Ой, – отшатнулась она, – опять с обыском? Вот я напишу в губернию, как мне жить не дают!

– Да открой, Марусь, – сказал Мишка, вставляя ногу между дверью и косяком. – Мы к тебе без дела... Так!

– А ну убери ногу, идол! – завопила Маруська. – Говорю – не открою, значит, не открою!

– Да угомонись, Марусь! – снова попросил Мишка. – Мы выпьем и уйдем себе тихонько!

– Говорю – убери ногу! – кричала Маруська. – А то вот жильцов позову!

– Каких таких жильцов? – спросил Клешков, просовывая голову из-за Мишкиного плеча. – А они у тебя прописаны? Маруська замолчала, разинув рот, потом все же открыла цепку.

– Ну входите, злыдни! – сказала она. – И чего только власть смотрит! А этот туда же: в кожане, а приходит водку лакать!

Оба прошли через темную прихожую на кухню.

На дощатом столе стояли два стакана и блестел при свете лампы, подвешенной у стены, пролитый самогон. Маруська вошла шаркая, поставила упавшую лавку, сказала:

– Пришли, так садитесь! Чего стали?

Клешков и Фадейчев хотели было сесть лицом к внутренним комнатам, но она так настойчиво совала им под ноги скамью, чтобы они сели спиной к двери.

– Сколько нести-то? – спросила она.

– Одну литровку, – сказал Мишка, а когда Клешков раскрыл было рот, дернул его за рукав.

Маруська вышла.

– Кто-то был и смотался. – Фадейчев дернул усом. – Самогон пролил и лавку повалил.

Сашка Клешков неслышно встал и прижался к косяку около раскрытой двери в комнату. Дверь была завешена серой занавеской. Клешкову послышался дальний шепот, потом зашаркали шаги.

Клешков сел на скамью между стенкой и столом, так что теперь ему виден был профиль Фадейчева и вход.

Маруська вошла, неся в руке бутылку с мутной жидкостью, в другой – два ломтя хлеба.

– Ты чем рассчитываться-то будешь? – спросила она. – Чай, советскими?

Мишка вынул пачку денег. Они с каждым днем стоили все меньше, и Клешков посмотрел на Маруську. Ее нестарое еще, распухшее лицо с фиолетовыми пятнами на щеках сразу же зажглось.

– Ты их в сортир отнеси! – заорала Маруська. – Они только там и годны! Чего я с ими делать буду?

Клешкову показалось, что вдалеке скрипнула дверь.

– Приходят, будят добрых людей, – орала еще громче Маруська, – а чем заплатить – не имеют!

Фадейчев сидел весь красный, растерянно озираясь и потея, а Клешков, про себя отметив, что еще ни разу не видел таким беспомощным своего лихого приятеля, внимательно смотрел на Маруську и слушал. Чем больше она поднимала голос, тем больше ему не верилось, что она орет от злости. Он слушал.

– Вот завтра схожу в Чеку, скажу, что ко мне ходите! – кричала Маруська.

Клешков скорее учуял, чем услышал, как по двору идут. Хрустела щепа, разбросанная по земле. Он встал.

– А ну помолчи! – приказал он негромко.

И Маруська сразу смолкла, точно она только и ждала, чтобы ей это сказали. Теперь уже явно слышен был хруст щепы.

– Кого прятала? – спросил Клешков, надвигаясь на Маруську.

Но та, отшатнувшись, вдруг отчаянно закричала:

– Ря-туй-те-е!

Почти в ту же секунду Клешков ударил по скамье, и Мишка упал на пол, и тотчас же сверкнуло, грохнуло и посыпалось стекло. Прежде чем Клешков опомнился, вскочивший Фадейчев рванулся к разбитому окну, хряснула рама, и что-то тяжелое выпало наружу. Сразу задуло в окно, и ударили один за другим три выстрела. Клешков, зажмурившись, ринулся в окно и вывалился на землю. Из-за забора опять грохнуло. Он увидел, как в ясном свете луны Мишка крадется к щели в заборе, увидел мелькнувшее в другой щели человеческое лицо и выстрелил в него. Мишка вырвался на улицу. Еще раз выстрелили. Клешков через другую дыру нырнул туда же. Около чего-то темного стоял знакомый силуэт Мишки, и его голос говорил с непривычной, неправдашней ласковостью:

– А ну вставай! Вставай, браток! Вставай, а то хуже будет.

Клешков, спеша к нему, споткнулся о второе тело. Он наклонился. Черная ленточка тянулась ото лба, стекала на переносье, изгибалась вдоль крупного носа. Чужое, незнакомое, мертвое лицо.

– Давай сюда! – позвал Мишка.

Клешков подошел.

– Живой, – сказал Мишка, – прикидывается! – Он ткнул рукоятью кольта в плечо лежащего, и тот весь содрогнулся. – Вставай!

Тот нехотя поднялся, один рукав его распахнутого крестьянского полушубка был пуст.

– Что, однорукий, что ль? – спросил Мишка.

– Ранен, – определил Клешков и, отвернув полу, сказал: – Да это ж тот!

– Кто? – спросил Мишка, ощупывая карманы пленного.

– Это они сегодня на базаре устроили стрельбы. Скажешь, нет? – приблизил он лицо к пленному.

Тот отвернулся.

С нижних улиц приближался конский топот.

– Ох, убивцы! – застонала, стоя в калитке, Маруська.

– Стыдно тебе, – сказал Клешков, – комиссаров спасала, а теперь бандитву укрываешь!

– Я не комиссаров! И не бандитву, – сказала вдруг злым голосом Маруська, – я людей покрываю, понял, балбес стриженый? Я укрываю, а ты стреляешь?

– Вот мы тебя счас в ЧК отволочем, ты у нас расскажешь, кого покрываешь и кого мы стреляем, – сказал ей Мишка.

Из-за поворота вырвалось несколько всадников.

...Бандит оказался крепким орешком. Его допрашивали всю ночь. Бубнич, Мишка Фадейчев и Клешков сидели за столами вокруг него, а он – рослый, скуластый мужик с русыми волосами, распадавшимися посредине, – стоял в центре комнаты и молчал. К рассвету уже вспотели и утомились все – и допрашиваемый, и допрашивающие; комната была полна папиросного дыма и мутного света близкого утра.

– Ты вот что скажи, – говорил Бубнич, непрерывно куря и платком утирая лысину, – за что вы убили часовщика?

– Ничего такого не знаю, – бубнил задержанный, пряча глаза под белесыми ресницами, – никого мы не убивали. Только что когда они убили Кривого, мы тут и вступились.

– А за что они убили Кривого? – спрашивал в сотый раз Бубнич. – Ну чего ты, парень, виляешь, ты пойми: нам не ответишь – трибунал близко. А ответишь – жив будешь.

Мужик молчал. Изредка лишь он облизывал губы и скользил по сидящим безразличным взглядом голубых глаз. О себе он тоже ничего не рассказывал.

– Дай ему стул, Клешков! – махнул рукой Бубнич. – Ну, парень, всех ты нас загонял.

Клешков подошел и сунул под колени пленному стул, тот так и рухнул на него и тут же дернулся – простреленное плечо заболело.

– За что ты борешься, парень, не пойму, – сказал Бубнич. – Или ты кулак?

Задержанный скривил рот в усмешке.

– Самому смешно, – улавливая эту усмешку, сказал Бубнич. – Ну вот смотри, сидят двое ребят: один вообще беспризорник, другой – рабочий с электростанции. Они тебе враги?

Мужик с некоторым интересом скользнул по ним взглядом.

– Взять меня, – сказал Бубнич. – Я, правда, был студентом. Но кто у меня отец? Сапожник. Да и я недоучка: как связался с подпольем, так пошел по ссылкам и, конечно ж, ни до чего не доучился.

Мужик глотнул воздух и посмотрел на Бубнича отсутствующим взглядом. Бубнич налил тепловатую воду из графина, подошел и дал ему. Тот жадно выпил.

– Ну, а у твоего Краскова что, до революции ничего не было? Бедняк он?

– Мы не красковские, – сказал наконец мужик. – Я из отряда Хрена. Наш батька отродясь в богатеях не был. И теперя он стоит за правильную власть. За то и бьемся.

– Это какая ж правильная? – спросил Бубнич.

Но мужик, побагровев, уставился в пол и замолчал.

– Советская власть без коммунистов, что ль? – спросил Бубнич. – Так это знаешь какая власть? Для кулаков.

Мужик смотрел в пол.

– Нет, он все-таки кулак, – сказал Бубнич, вставая, – все ясно. Оттого и у Хрена служит. Все! Можно вести.

Фадейчев встал. За ним поднялся и мужик.

– В расход? – спросил он, криво улыбаясь.

– А ты думал – к мамке на галушки? – усмехнулся Бубнич.

Мужик все еще стоял. Потом повернулся, шагнул к двери, оглянулся оттуда.

– Никакой я не кулак, – сказал он. – А только продразверстка ваша – все равно народ ее ликвидировает.

– Давай, давай! – торопил его Мишка.

– Погодь, – сказал он. – Ладно. Меня можете щелкнуть. Мне, может, туда и дорога. Я часовщика кончал – он не ваш, он на Краскова работал, – но ваших я тоже кончал – не отпираюсь. А вот пока вы меня терзали, батько Хрен небось уже Графское взял. И вполне там за меня рассчитается.

– Хрен сейчас в Графском? – переспросил Бубнич, нагнувшись над столом и неотрывно глядя на мужика. – Ты не сочиняешь?

– Вот завтра услышите, – сказал парень. – А я – что! Меня можно и к стенке.

Бешено дроботали копыта. Комки непросохшей земли били в лицо. Ветер гудел в ушах. Клешков скакал сгорбившись, почти припав к шее крупного гнедого коня. Рядом, старательно следя за дорогой, скакал Гуляев. Начальник милиции Иншаков и председатель ЧК Бубнич вели отряд переменным аллюром. До Графского было семьдесят километров, надо было успеть и не запалить лошадей.

Впереди, в строю чекистов, Клешков время от времени видел кубанку Фадейчева, его лихую, перенятую от казаков посадку, чуть боком, с правой рукой, брошенной поперек седла.

Они проскакивали деревни, словно вымиравшие при их появлении. Однажды на повороте по ним стреляли, но отряд не остановился. Дорога, узкая и слабо проезженная, вся в пожухлой осенней траве, шла между стен сплотившихся сосен. Начинался огромный Черный бор, уходящий до самой Припяти.

Лошади уже отфыркивались, и у многих потемнели от пены бока, а командиры все подхлестывали и подхлестывали. Оставалось километров семь. Уже видно было пламя. Стволы сосен начинали лучиться, отражая его огненные отсветы. Еле слышно доносились хлопки выстрелов и пулеметная дробь. Кони забеспокоились, впереди, во взводе ЧК, заржала лошадь. Отряд стал замедлять ход.

Начальник Иншаков и Бубнич, толкнув коней, перепрыгнули кювет и, подъехав к соснам, о чем-то переговаривались, глядя на карту. Начальник вдруг посмотрел в сторону сгрудившегося на дороге отряда, где задние все еще осаживали лошадей, выискал глазами Клешкова и махнул ему рукой.

Клешков поднял на дыбы своего гнедого и в два прыжка оказался рядом с начальником.

– Возьми двух человек, разведаешь, что там. И подходы.

Раздался топот, около них затанцевала вороная кобыла Фадейчева. Мишка попросил:

– Товарищ комиссар, дозвольте в разведку!

– Вот, пусть он будет старшим, – сказал Бубнич, оторвавшись от карты. – У него опыт есть.

Начальник отчего-то побагровел, но кивнул.

– Даешь! – гаркнул Мишка, и кобыла вынесла его на дорогу.

Клешков и вызванный им Гуляев поскакали за ним.

Дорога сужалась все больше, и вот уже стали видны редкие сосны, кусты орешника на опушке и сквозь прогалы деревьев – далекое пламя над длинными амбарами и конюшнями, расставленными неподалеку от двухэтажного барского дома с мезонином и колоннами перед входом. Со всех сторон трещали выстрелы.

Мишка подъехал шагом к последней сосне, около которой вился орешник, и остановился, глядя на совхоз. Гуляев и Клешков подъехали и стали по бокам от него. Стрельба в совхозе вдруг затихла. Издалека стало слышно, как трещит пламя. Огромный старый дом с пятнистой колоннадой еще не горел. Вокруг него и в особенности за ним вздымалось целое море могучих лип.

– Им бы, дуракам, из парка зайти, – сказал Мишка, – а они в лоб прут.

– А может, они и из парка, – сказал Гуляев, – пока не видно.

– Я еще с дороги видал, – сказал Мишка. – Дубовые вояки.

Видно было, как между горящими службами и конюшней пронесся жеребенок, остановился, попятился от огня и опять помчался, подняв хвост трубой.

Вдруг из-под куста, неподалеку от горящей конюшни, встал человек в венгерке, он махнул рукой, и отовсюду – из-за бревен, набросанных около служб, из-под кустов – начали вскакивать люди. Ветер донес слабый крик. Маленькие фигурки со всех сторон, пригибаясь, стреляя, бежали к дому. И тотчас же сверху, из окна мезонина, вырвалась и забилась красная вспышка, и ровное татаканье «максима» угомонило нападавших. Некоторые еще бежали вперед, но иные уже лежали на земле неподвижно, другие падали и отползали, а из окон непрерывно сверкали вспышки и сверху, откуда вся площадка перед домом, освещенная пламенем, была как на ладони, точно стегал огнем пулемет.

– Ну, лупит! – с удовольствием сказал Мишка. – Прям как у нас в бригаде Жорка Никоненко.

– Что делать будем? – спросил Гуляев.

– Скачи к нашим! – нахмурился Фадейчев. – Скажи, совхозники еще держатся, надо атаковать. Объясни обстановку. Скажи, за тыл эти остолопы не беспокоятся.

Гуляев тронул коня и неслышно по мягкой земле поскакал в сторону бора.

Клешков толкнул Фадейчева в плечо. Тот взглянул влево. Шагах в ста от них из-за куста следили за мчавшимся между сосен Гуляевым два человека в шинелях и черных папахах. Один уже вел стволом вслед Гуляеву, когда Фадейчев, диким криком сорвав с места лошадь, рванулся на них, а Клешков поскакал, обходя их, чуть в сторону.

Двое у куста упустили только мгновение. Они только секунду ошалело пялились на летящего на них Мишку с низко опущенной вдоль крупа лошади шашкой, и именно этого мига им не хватило, чтоб прицелиться. Один успел только вскинуть винтовку и упал под шашкой Фадейчева, а второй сразу побежал вниз, в сторону боя, по скату холма.

Ровно идущий гнедой Клешкова настигал его. Клешков, в азарте погони не замечая того, что потерял кепку, склоняясь с седла, стволом нагана вел бегущую перед ним фигуру.

Бандит несколько раз оглянулся, и глаза его почему-то смотрели не на Клешкова, а на морду настигавшей его лошади, потом он на бегу выкинул винтовку на одной руке стволом назад и несколько раз выстрелил. Цвинь-цывинь – высвистнуло около уха Клешкова. Он ударил лошадь каблуками, она рванулась, и Клешков, свесившись с седла, дернул за отставленный назад ствол винтовки, и она покатилась по земле. Гнедой в два прыжка обогнал бегущего и, осаженный всадником, встал у того на дороге.

Бандит стоял, закрываясь косо вскинутыми ладонями и зажмурив глаза.

– Пшел! – Клешков ткнул его ногой.

Бандит взглянул и, повернувшись, покорно побрел к бору. Он был без шапки, и давно не стриженные волосы неровными косицами курчавились на красной, обветренной шее.

На опушке выстраивался отряд, и Мишка Фадейчев, вытирая рукавом кожанки шапку, ехал в ту сторону и поглядывал издалека на Клешкова.

– Язык! – сказал начальник, подъезжая. Его длинная шинель свисала ниже стремян, а военная фуражка была надвинута на брови. – Что за банда воюет? – спросил он, останавливая лошадь перед пленным.

– Повстанческий отряд Хрена, – мрачно сказал мужик, затравленно косясь на подъезжающих всадников.

– Отряд! – сказал начальник и отплюнулся. – Бандиты, а туда же – отряд! Возьмите там его! – крикнул он, оборачиваясь к строю.

Подъехавший милиционер погнал пленника в бор.

Жидкая лава отряда вырвалась к площадке перед домом как раз в тот момент, когда люди Хрена снова поднялись в атаку.

Перед обезумевшими бандитами заплясали лошади, засверкали клинки, и в грохоте непрерывно бившего «максима», в треске пламени началась ожесточенная рубка. Клешков погнал рослого дядьку в куртке-безрукавке прямо на дом. Бандит дважды выстрелил в него, и тогда Клешков понял, что так можно налететь на пулю. Он выстрелил в спину мечущегося человека, тот покатился по земле, а Клешков повернул было коня в ту сторону, где еще слышались крики и выстрелы, как вдруг увидел, что ствол притихшего было пулемета на мезонине в тридцати метрах от него поворачивается прямо в его сторону, он открыл рот, чтобы крикнуть и предупредить: «Свои!», но ствол затрясся, выкинул красное пламя, и Клешков, почувствовав, как дернулся его гнедой и как мягко стал заваливаться на бок, успел только вытянуть ногу из стремени – и уже падал, уже лежал на траве, рядом с вытянувшимся в агонии и сразу затвердевшим телом лошади и, не понимая, смотрел вверх на пулемет. Потом он повернул голову в направлении схватки и увидел, как падают всадники, освещенные огнем, и как с яростным криком несется прямо к дому на своем вороном Фадейчев, рукой подняв кубанку с алой полосой на ней. Но пулемет повернулся к нему, и снова задрожало пламя. Клешков увидел, как друг его вместе с конем на полном скаку остановился и рухнул на бок. Тогда, все еще не поняв, что же именно происходит, почему свои стреляют по своим, Клешков нащупал на поясе обе лимонки, привешенные перед походом, не торопясь отцепил их, взвел на обоих чеки, вполглаза следя за буйствующим наверху пулеметом, и, чувствуя себя открытым для первой же пули, вскочил, швырнул одну за другой бомбы в мезонин и тут же упал.

Дважды рвануло. Клешков лежал лицом в теплом еще боку своей лошади и ждал очереди в свою открытую сверху спину. Но еще несколько раз ударили винтовочные выстрелы, затем наступила тишина, во время которой особенно слышно было, как трещат кровля конюшни, стены амбара и вдруг кто-то невдалеке закричал «ура» и со всех сторон громко затопали сапоги.

Клешков взглянул в сторону пламени. Оттуда бежали люди, и впереди всех – высокий знакомый человек в сером пальто, серой кепке и крагах. Клешков встал. Из дома не стреляли. Он кинулся ко входу между колонн, ворвался в дом. Там в зале лежали двое раздетых догола людей, и рядом у окна скорчился человек в военной форме. Клешков пробежал по всем комнатам. Окна и двери, выходящие в парк, были распахнуты. Уже чекисты в кожанках, обежав дом, стреляли по кому-то укрывшемуся между деревьев, уже весь дом наполнялся голосами, а Клешков все еще стоял перед раскрытой дверью в парк и смотрел на могучие липы, уходящие куда-то вниз длинными аллеями и стоящие густо в промежутке между аллеями, смотрел на их пламенную листву, в которой словно бы вторично отражался огонь догоравших невдалеке строений. Давно уже он не видал такой красоты. А вокруг всё стегали и стегали выстрелы.

– Жив? – подошел запыхавшийся Гуляев. – Видел ты, кого угрохал, нет?

– Нет, – сказал Клешков.

– Двух таких вояк, – покачал головой Гуляев. – Ну и банда! Они бы нас, как кур, перестреляли, если б не ты. Мы там все как на ладони, а пулеметчики наверху.

Клешков вслед за Гуляевым вошел в зал. В голове у него гудело, и он еще никак не мог прийти в себя с той секунды, когда прогнулось и стало заваливаться на бок тело гнедого.

В зале было полно бойцов, переговаривавшихся, хохотавших. Несколько человек толпились около убитых, в углу Клешков увидел Мишку Фадейчева с оскалом схватки, закостеневшим на лице. Его перевязывал чекист с рыжими баками, выбившимися из-под фуражки.

Увидев Клешкова, Мишка махнул ему рукой. Клешков подошел.

– А я думал, ты готов! – сказал он. – Я видел, как они тебя подсекли.

– Коня гробанули! – Фадейчев морщился от боли в руке и вертел головой. – Какой конь был!

Подошли и остановились невдалеке Бубнич и начальник. Бубнич все тер лоб, а начальник уже отдавал крикливым тенорком приказания.

– Ребята у тебя, – сказал Бубнич, поворачиваясь к начальнику, – оторви да брось!

Он подозвал Клешкова и Гуляева и сказал, оглядывая обоих:

– На уездной конференции комсы прямо так и скажу о вас, ребята: вели себя геройски. Молодцы комсомольцы.

– Я не комсомолец, – сказал Гуляев.

– Нет, так будешь, – сказал Бубнич. – Раз так сражаешься, обязательно будешь в комсомоле.

Начальник косо посмотрел на Гуляева и повернулся к Бубничу:

– А дела у нас дырявые, комиссар. Шесть убитых, двадцать покалеченных.

– Да-а, – сказал Бубнич, вертя головой и оглядываясь. В зал всё вносили и вводили новых и новых раненых. – А что, собственно, получилось? – спросил Бубнич. – Как это вышло? Против бандитов помогали, и, оказалось, бандитам же?

– А ну, давай пленных! – крикнул начальник. – А этих закопать! – крикнул он, указывая на трупы. – Наших будем хоронить отдельно.

– Кто эти-то? – спросил Бубнич, показывая на голые тела мертвых.

– Должно, наши – из совхозу, – ответил, появляясь, Фомич – взводный милиции. – Они завсегда так наших телешат. Всё сымают, стервецы.

– Их тоже отдельно закопать, – сказал Бубнич.

Комвзвода кивнул, ушел отдавать приказания.

Привели пленных. Один был взятый Клешковым мужик, второй – высокий босой малый, в распоясанной солдатской рубахе, третий – кряжистый бородач в полной солдатской форме, но тоже уже без сапог.

– Фамилия? – спросил начальник у парня.

– Чумак, – сказал тот, испуганно рыская взглядом по лицам. – Я с ими первый раз!

– Разберемся! – отрезал начальник. – Твоя фамилия?

Бородач переступил босыми ногами, долго морщил лоб.

– Глухой? – спросил начальник. – Смотри, враз научим слышать!

– Ты не пужай, – вдруг голосом, как из бочки, ответил бородач. – Меня, брат, с четырнадцатого года все пужают, никак не испужают.

– Ты, контра! – сказал начальник. – Ты у меня пошлепай губами – я тебе враз...

– Как зовут-то? – спросил Бубнич, перебивая начальника и заслоняя его собой.

– Зовут-то Иван, – сказал бородач, – Чего еще спросишь?

– Как отчество?

– Парамоном отца звали.

– Ты тут за кого воевал, Иван Парамонович? – спросил Бубнич.

Обиженный начальник убежал в другой угол зала, и оттуда раздавался его тенор.

– Я за своих воевал, – усмехнулся бородач. – Небось не перепутал.

– Может, и перепутал, Иван Парамонович, – сказал Бубнич, – по всему видать, ты землицу имеешь, чего ж в банду пошел? Али на поле дела не хватило?

– Дела-то хватило, – сказал бородач, вскидывая тяжелый взгляд серых глаз. – Да оно, вишь как, пришли такие, вроде тебя, да и разорили хозяйство.

– Кулак? – в упор спросил Бубнич.

– Я такого слова не знаю, – сказал бородач, – умеешь хозяйствовать, ночи не спишь, плуги, веялки ладишь – вот и дело идет. А для тебя, оно конечно, кулак.

– У нас один тоже в деревне был, – зачастил Чумак, – мироед, вроде этого. Все дворы у его в долгу.

– А как же вы в одну шайку попали? – спросил Бубнич, отворачиваясь от бородача. – Он – мироед, ты – бедняк?

– А ён не наш, – влез в разговор небритый мужик, взятый в плен Клешковым. – Етот ихний.

– Чей – ихний? – спросил Бубнич.

– Красковский, – заспешил Чумак. – Мы совхоз взяли, а тут они на нас. Мы – бечь. А потом батько нас собрал, гуторит, их же два десятка, не боле. Мы внове на них, а тут вы!

– Да, – сказал Бубнич, – сам черт тут голову сломит... А чего вы между собой передрались? – спросил он у бородача.

– Это между кем – промеж собой? – спокойно переспросил бородач. – Промеж собой, когда свои, а эта голь – она кому своя? Может, вам?

– Может, и нам, – сказал Бубнич. – Ну ладно. Сколько у Краскова народу? – спросил он бородатого.

– У капитана Краскова народу хватит, – сказал тот.

– Да десятка два у него! – зачастил Чумак. – Только они все навроде этого. Сплошь ухорезы!

– А ты чего к Хрену пристал? – спросил у третьего пленного Бубнич.

– С горя я, ей-бо, с горя, гражданин товарищ, – сказал тот глухо и посмотрел из-под бровей запавшими больными глазами. – Батьку мого ваши вбилы... за реквизицию... Ось я и прилып до того Хрена...

– Видать, кулак был батька! – определил подошедший начальник.

– Та який кулак, – застрадал мужик, – одна коровка – усе хозяйство. Лошади и то не було.

– А ты, значит, осознал? – спросил начальник.

– Як есть усе осознав, – забормотал мужик и вдруг хлопнулся на колени. – Не вбывайте мене, граждане товаришы!

Бородач презрительно отвернулся. У Чумака затряслись губы.

– Встань! – приказал Бубнич и обернулся.

Из парка звал, кричал, вопил чей-то голос.

Все, кто был в доме, кинулись к окнам и затеснились в узких дверях, ведущих в парк. Голос все кричал за липами аллеи, и все толпой понеслись туда. Клешков бежал сзади и подбежал, когда из толпы уже вылез Гуляев с восковым, мутным лицом и пьяно зашагал куда-то в гущу кустов.

Клешков протолкался сквозь остолбенело стоявшую стену людей и замер. Под деревом на куче свежекопанной земли лежали во всю длину взбугренные страшным последним усилием синеватые человеческие ноги. И только потом Клешков различил, что они не были отрублены, что это была половина человека, вся верхняя часть которого была закопана в землю. Клешков стоял и смотрел на эти ноги и представлял, как его держали, может быть наступив на поясницу, как он пробовал руками отпихнуться от дна ямы, а сверху уже беспощадно сыпали и сыпали землю, и он задыхался и кричал, а земля лезла в рот, ноздри...

А может, и руки-то у него были связаны...

Звякнуло железо, двое начали спешно копать.

Вокруг молчали, и только дыхание было громким и частым. Клешков отвернулся, чтобы не видеть лица, которое сейчас откопают. Лопаты шумно вгрызались в землю. Вдруг все смолкло.

– Рыбаков! – сказал писклявый голос начальника.

Клешков вспомнил веселого вихрастого человека, выступавшего у них месяц назад о необходимости любить и беречь лошадь, и в горле у него возник и застрял комок.

– А-а! – взвыл чей-то голос. – Вот они как нас!

И тут же застонал, заскрежетал Мишка.

– А ну! – крикнул он мучительно задрожавшим голосом. – А ну, сочтемся!

И побежал к дому, высоко подняв локоть раненой руки, а здоровой на ходу выдергивая свою знаменитую шашку, подаренную ему самим Котовским. За ним с ропотом хлынула толпа. Клешков бежал рядом с другими, ежесекундно ощущая, что все свершенное с управляющим совхозом могло быть сделано с ним. От ужаса у него поднялась на голове фуражка, и ненависть, которую он ощущал сейчас, как и все бегущие рядом с ним, не могла не пролиться куда-то, иначе от нее могло разорваться сердце.

Пленные так и стояли в углу, под охраной двух милиционеров, когда ввалилась толпа.

– А ну, катюги! – медленно подходил к ним Мишка, напрягая отведенную руку с шашкой. – А ну становись!

– Не надо! – вскрикнул Чумак, хватаясь рукой за голову и вжимаясь в стену.

Пожилой мужик, взятый Клешковым, смотрел остановившимися глазами. Бородач побелел и отвернулся.

– Фадейчев, – крикнул сзади голос Бубнича, – не сметь!

Но шашка уже свистнула, и Чумак сполз по стене.

– Отставить, Фадейчев! – снова закричал Бубнич.

И тотчас сзади завязалась борьба, и чей-то жестяной голос сказал:

– Тебе здесь дела нету, комиссар.

Опять свистнула шашка. Коротко охнув, упал пожилой, следом упал бородач, а шашка все свистела и свистела...

– Иншаков, наведи порядок! – задыхаясь, закричал сзади Бубнич.

И тотчас же тенористый голос начальника закричал:

– Эй, Фадейчев, а ну кончай! Слышь, тебе говорят! Они ж и так мертвяки все трое.

Толпа стала расходиться. Клешков взглянул на тела, залитые кровью, и, чувствуя, что давится, выбежал в парк.

Когда он вернулся, Бубнич, стоя перед бледным, но невозмутимо усмехающимся Мишкой, кричал что-то о трибунале, а Фадейчев старательно вытирал тряпкой свою именную шашку. Проходившие мимо чекисты и милиционеры сторонились его, и в глазах их было восхищение и страх.

– Пойдем на воздух, – сказал подошедший Гуляев.

Мальчишеское упрямое лицо его как-то затвердело и осеклось за этот день. Клешков молча вышел за ним. В парке было тихо. Но амбары и конюшни все еще не догорели. Пламя бурлило невдалеке, по деревьям пробегали алые отсветы.

Они стояли перед центральной аллеей. Шеренги лип уходили вниз. По сторонам от аллеи парк ветвился десятками самых разных крон. Тут были и клены, и березы, а вдалеке поднимали багряные вершины огромные дубы. Кустарник оплетал все прогалы между деревьями. В одном месте ощутимо чувствовался какой-то порядок, и Клешков разглядел там округлые яблоневые кроны – там был фруктовый сад. Начинало смеркаться. Апельсинового цвета полоса растекалась на небе, пересекаемая вершинами деревьев.

– Сад не осматривали, – сказал Гуляев.

– Что? – спросил Клешков.

– Говорю, в таком парке можно целую дивизию спрятать, не только банду.

Из дома, брякая шпорами, выскочил Фадейчев. Он нес под мышкой какую-то одежду.

– Эй, Гуляев! – сказал он командно. – Скинь-ка свой макинтош, а то так и хочется обойму в тебя всадить – больно вид кадетский.

Гуляев даже не посмотрел на него.

– Слышь, нет! – сказал, толкая его здоровым плечом, Мишка. – Бери, у ребят разжился.

Гуляев повернул к нему голову и сказал срывающимся голосом:

– Ты ко мне больше не подходи... И не обращайся. И больше не пробуй со мной разговаривать!

– Что-о? – сказал Мишка. – Чего такое? – Он вдруг бросил куртку на землю и грудью напер на Гуляева. – Ты что, кадетская твоя утроба, ты что это мне говоришь, а?

– Я тебе сказал, – сощуриваясь, чтоб выдержать белую накаленную злобу Мишкиного взгляда, сказал Гуляев. – Ко мне больше не обращайся. Я с палачами никогда рядом не был и не буду.

– Ах, с палачами! – прошептал Мишка, не сводя с него белого своего взгляда и быстро облизывая губы. – Ах, с палачами, падло кадетское! – Он вдруг до крика поднял свой голос: – Давно я к тебе присматривался! – Он дернул шашку за эфес, но его трясло, а шашка не поддавалась. – Гад ползучий! – шептал Мишка, и его трясло все сильнее. – Из-ме-на! – вдруг закричал он громко и как-то беззащитно.

Клешков кинулся и обхватил его руками, но Мишку било так, что удержать его было невозможно, вдруг рывок тела расшиб руки Клешкова, и Мишка уже катался по земле среди сухих листьев и кустарника и хрипел, исходя криком, который не мог прорваться, а на губах его была пена.

Отовсюду высыпали люди.

– Наваливайся! – крикнул кто-то. – Падучая.

Клешков и другие навалились на выгнувшегося, как пружина, Мишку, но и под столькими телами выгибала, трясла его страшная сила припадка. Наконец он затих. Какой-то боец обтер ему рот, и все отошли, а он остался лежать, приложив щеку к земле и усмехаясь какой-то изнеможенной улыбкой.

Клешков посмотрел на него и отошел. Ему сейчас ни до кого не было дела. У него в голове был туман. За что убили пленных? А за что они так наших?

«Мишка, Мишка! И вправду – палач! А этот... Гуляев. Чистеньким хочет быть, а тут классовая борьба... Они нас щадят? Видал же, как они щадят!.. Но ведь пленные, и разве можно так...»

Через два часа свисток взводного собрал всех около дома. Приказано, не откладывая, устроить прочес парка: слишком опасно было не знать ночью, что и кто находится в двух шагах.