Текст книги "Мир приключений 1969 г."

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Александр Мирер,Виталий Мелентьев,Михаил Емцев,Борис Ляпунов,Валентина Журавлева,Евгений Федоровский,Кирилл Домбровский,Владимир Фирсов,Рафаил Нудельман,Аркадий Локерман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 58 страниц)

Гроза Восьми Морей лукавит, я его насквозь вижу. Он хочет, чтобы Настя пошла к гидрологам за пивом.

– Не хитри, дед, – говорю я. – Пиво будет вечером. Сейчас нужно сохранить ясность мышления. Тут такая проблема: как назвать открытие, чтобы коротко было и звучно. Придумай.

– Мне бы твои заботы, – ворчит дед. Он явно польщен. – Назови так: «Стремительное метеорное плавание имени Анастасии Сарычевой».

Что ж, это не лишено смысла. Эффект Анастасии Сарычевой. АС-эффект. Как качается земной шар! Разрушенные агрегаты очень быстро восстанавливаются, иначе вода бы за мной вскипала без всякого расхода энергии. Да, конечно, разрушение и восстановление агрегатов идет лишь в тонком слое. Ну и что? Это нисколько не помешает использовать АС-эффект (все-таки звучит: АС-эффект!) на скоростных кораблях.

– Слушай, Настя, сегодня же дадим телеграмму Гейму. И бородатому Вове.

– Нет, Гейму лучше позвонить. Он сейчас в Таганроге. А с Вовой подождем несколько дней. Мне еще не все ясно.

Настя рассказывает деду про Гейма и про артиллерийский салют из двух пушек. Нет, две пушки мало! Если у Гейма есть совесть, он устроит салют из всех пяти пушек. АС-эффект годится не только для кораблей. Вода – кровь нашей цивилизации. Она везде – в трубопроводах, гидросистемах, турбинах...

– Насчет пушек, конечно, здорово закручено, – говорит дед, – но я вам так скажу: нечего шуметь, это дело надо держать в строгом секрете. Между прочим, на эсперанто «секрет» означает «тайна». Ясно? Чтобы ни-ни. Полный секрет. А вы прославитесь рекордами. Вас, может, по всему миру будут возить. На всякие там спартакиады и олимпиады. Портреты будут в журналах. И я с вами покатаюсь, посмотрю мир...

– А что, Кира, давай так и сделаем? – смеется Настя. – Григорий Семенович выдал гигантскую идею. Даже юридически нельзя придраться: условия соревнований не запрещают применять мазь. Представляешь, что будет? Ты сразу получишь прекрасную трехкомнатную квартиру. Как чемпионка мира...

Они еще долго веселятся, наперебой обсуждая феерические перспективы нашей спортивной карьеры. Я слышу лишь обрывки фраз, меня лихорадит от сумасшедшей мысли: а если применить АС-эффект в нашей кровеносной системе?

– До ни коменцу, – объявляет наконец Гроза Восьми Морей. – Хватит трепаться, приступаем к обеду. Эх, по такому случаю и без этого, без ботело да пиво. Пропадешь с вами!.. Смой песок, говорю, и чтоб сразу обедать. Живо!

Да, надо спешить. Я потеряла массу времени, ожидая, пока опыт с Настей даст надежные результаты. Зато теперь можно уверенно идти вперед.

Уверенно?

Новый опыт – новая пропасть. И какая!

Пусть. Я отыщу снежный мост, обязательно отыщу и не побоюсь вступить на него.

Жди меня, снежный мост!

Юлий Файбышенко
ДЕЛО ЧАСОВЩИКА

Осенью двадцатого года следователь Суховского угрозыска Сашка Клешков сидел за своим столом в комнате двухэтажного особняка, где размещался уездный отдел милиции, и разговаривал с новичком в их отделе – Владимиром Гуляевым. В открытую форточку сильно дуло, и бумаги на столах, предусмотрительно придавленные папками и пресс-папье, шевелились.

Сашке было семнадцать лет, он был высок, худ, узколиц, и глаза его из-под темных густых бровей глядели на собеседника с недоверием и застенчивостью.

– На Краскова я ходил два раза, – говорил Сашка, – и оба раза он от нас срывался. Знаешь, где накрывали его? – засмеялся он.

Гуляев улыбнулся, заранее непонимающе подняв брови.

– Ты в Графском не был?

– Я тут нигде не был, – сказал Гуляев.

Гуляев был высок, строен, крепок, светлые волнистые волосы были расчесаны на английский пробор, серый пиджак хорошо сидел на его торсе, а серые брюки-галифе под коленями были схвачены коричневыми крагами.

– Вот, – сказал Клешков, окидывая его костюм взглядом, который трудно было назвать приветливым. – Там мы его оба раза накрывали, в совхозе. Есть там совхоз, еще с восемнадцатого года. Граф разводил племенных лошадей. Ну, лошадей и обобществили. Когда немцы приходили, потом Деникин был, лошадей этих Рыбаков уводил, Рыбаков – управляющий. Не слыхал? Голова! Таких, если хочешь знать, по всему свету поискать. Ему любая лошадь ногу подает – веришь? – как собака.

– Чего же там Красков искал? – спросил усмехающийся Гуляев.

– А ты у него спроси, – ответил Клешков и повернулся к новому сослуживцу спиной.

Гуляев посмотрел на эту худую, ссутуленную спину в серой косоворотке и пожал плечами.

Дверь приоткрылась.

– Клешков, Гуляев, к начальнику Иншакову! – прокричал милиционер в надетой набекрень кубанке.

По всему зданию суетились люди. Бежали куда-то милиционеры, на ходу опоясываясь амуницией, двое парней катили пулемет. Какие-то штатские перекликались на лестнице.

– С чего паника? – спросил Клешков рослого мужчину в шинели с «разговорами». – Что это, Фомич, вы всю батарею выкатили?

– Красков вылез, – ответил мужчина, грозя кому-то кулаком, и поспешно скатился по лестнице.

– Слыхал? – сказал Клешков, подходя к двери, обитой когда-то черной кожей, а теперь курчавившейся лохмотьями грязной ваты. – Опять Красков. – Ну, житуха! – помотал он головой.

Начальник Иншаков сидел за большим столом, покрытым зеленым сукном. Чернильница, ручка, папки на столе, кресла у стола и даже окно чуть не до пола – все было громадно, и потому сам начальник, с румяно блистающей лысиной, с узкими щелями быстрых глаз, был особенно мал в кабинете. Иншаков подождал, пока вошедшие уселись по знаку его руки, и повернулся к окну, слушая, как зычно гремит там команда и командирский мат.

– Я вас чего вызвал, – сказал начальник басом и внушительно посмотрел на Гуляева (он не любил высоких людей). – Я вас позвал вот зачем.

– Красков появился? – подал голос Клешков.

– Тебя не спрашивают, – сказал начальник. – Вредный у тебя характер, Клешков, тебя не спрашивают – ты сам лезешь!

Клешков покраснел и уставился в пол. Начальник еще некоторое время осуждающе глядел на него, потом сказал:

– Получено сведение. Убит часовщик.

Оба следователя с ожиданием смотрели на узкий сомкнутый рот начальника.

– Ухлопали. – Начальник вылез из-за стола и подошел к карте района, приколотой к стене. С минуту он смотрел на нее, заложив руки за спину, потом опять отошел к своему креслу и сел. – Вот какая международная ситуация, – сказал он и строго оглядел обоих. (Они ждали.) – Сведение только что получено, – сказал начальник и снова посмотрел на обоих. – Все ясно?

– Можно идти? – спросил Клешков.

– А что еще известно? – спросил Гуляев.

– Адрес такой: Верхняя улица, пять, – сказал начальник, игнорируя вопрос Гуляева, и, вдруг покраснев, закричал: – Ну, чего сидишь? Ты следователь или кто? Какие такие еще тебе данные нужны? Иди и сам ищи! Шерлок, понимаешь, Холмс!

Оба следователя поспешно вышли из кабинета.

Сени были темны и забиты старой изломанной мебелью. В первой комнате свет падал из узких окон и освещал комод с пустыми выдвинутыми ящиками, черные грязные следы на полу и разбитое трюмо в углу.

В спальне, под огромным портретом неведомого красавца с нафабренными усами, в визитке и с галстуком-бантом, на стуле, отклонившемся назад и удерживаемым в таком положении только упором тела в стену, сидел человек или, вернее, то, что было несколько часов назад человеком. Он сидел, разбросав босые ноги в узких довоенных брюках, желтые пятки его были распяты на полу, а пальцы ног стиснуты и согнуты в диком последнем напряжении, голова запрокинута настолько, насколько позволяла щетинистая длинная шея с выдавшимся острым кадыком, и упиралась в стену.

Клешков долго осматривал все вокруг. Следов ног было много, но грязь не сохранила точную форму обуви, и трудно было определить, сколько же всего было людей. В виске сидевшего чернело маленькое отверстие и темная полоска засохшей крови, скатившаяся по щеке и застывшая на рубашке, – одни только и говорили об убийстве.

Клешков обошел весь дом. Задние комнаты пахли хламом и пылью, в кладовке валялась пустая лампада и несколько икон. В буфете вместо посуды лежали две книги. Клешков взял их в руки. На обложке одной было напечатано: «Николай Бердяев». Ниже: «Судьба России». Еще ниже: «Опыты по психологии войны и национальности». И совсем внизу: «Издание Г. А. Лемана и С. И. Сахарова. Москва, 1918 год».

Вошел Гуляев.

– Что-нибудь нашел? – спросил он.

– Так они тебе и оставят, – сказал Клешков, – ищи дураков!

– Оставят, – уверенно сказал Гуляев. – Во всех учебниках по следственному делу написано, что без следов не остается ни одно преступление.

– Следы-то вон они, пожалуйста, – сказал Клешков, – самые настоящие, а что дальше?

Гуляев долго осматривал грязь.

– Было их человека три-четыре.

– Пять, – насмешливо хмыкнул Клешков.

Гуляев разогнулся, посмотрел на него, потом увидел книги.

– Дай-ка, – сказал он.

Клешков протянул обе.

– Бердяев, – сказал Гуляев, перелистывая страницы. – А часовщик-то был не простой...

– Это почему же? – спросил Клешков.

– Эту книгу обыкновенный часовщик ни за что бы не взял, – сказал Гуляев, – ее и интеллигент не всякий осилит. – Он стал просматривать вторую книгу. – Подчеркнуто...

– И что? – спросил Клешков.

– Надо узнать: зачем?

– Попробуй узнай.

Гуляев сложил вторую книгу: она была растрепанная, пухлая, без обложки.

– И какого черта, – он взглянул на товарища с обидной усмешкой, – какого черта ты пошел в угрозыск, если с самого начала знаешь, что ничего не откроешь?

– А я не сам пошел, – озлобленно огрызнулся Клешков. – Я по комсомольскому набору. А вот ты, если такой умелый, скажи, что ты открыл.

– Открыл, что часовщик – личность сомнительная, – сказал Гуляев, глядя на вишневое деревце, постукивающее в окно от порывов ветра. – Открыл, что убили его после допроса...

– И-ди ты! – издевательски восхитился Клешков.

– Не заметил? – И Гуляев прошел в соседнюю комнату.

Клешков вошел за ним.

– Гляди. – Гуляев распахнул рубаху на убитом и, вытянув из-под брюк, задрал ее вверх. Бок мертвеца был весь в рубцах.

– И на спине то же самое, – сказал Гуляев. – Значит, чего-то от него хотели. Это раз. Во-вторых, что-то искали: все ящики выдвинуты в столе, буфете и комоде.

– Это-то ясно, – самолюбиво сказал Клешков. – Они вон и сапоги его утащили. Видно, грабить явились. Может, у него золотишко водилось. А то и брильянты.

Гуляев долго смотрел на ноги убитого.

– Да, – сказал он, – этого я не учел. Простые грабители. Даже сапоги унесли.

– Простые не простые, – сказал Клешков, – а надо еще на месте работы проверить. Он на базаре в будке часы чинил.

– Давай я туда поеду, – сказал Гуляев, – а ты тут еще раз все осмотри – и тоже туда.

– Ладно, – сказал Клешков, – мотай, а я тут покопаюсь,

Гуляев взял обе книги, завернул их в бумагу, лежавшую на полке, и пошел к выходу.

– Соседей обязательно опроси, – сказал он, поворачиваясь от двери.

– Без тебя знаю, – пробурчал Клешков.

Дверь хлопнула, и он остался в доме наедине с мертвым.

Клешков покосился в сторону убитого. Все было по-прежнему, только в лице, как показалось ему, прибавилось зеленовато-синего цвета.

«Может быть, еще вчера убили?» – подумал Клешков. Труп был обнаружен утром, потому что кому-то из милиционеров потребовалось починить часы, и, поскольку часовщика на обычном месте не оказалось, он направился к нему на дом, благо на рынке всегда могли найтись люди, знающие, где живет каждый из лоточников и иных завсегдатаев базара.

«Не работал он со вчерашнего вечера, – думал Клешков. – Прийти к нему могли в любое время. Но за что все-таки они его убили?»

Он опять обошел весь дом. Видно было, что хозяин не очень-то следил за ним. У парадного выхода, который с улицы был забит досками, изнутри была антресоль. Сбоку стояла лестница. Сашка поднялся по ее скрипучим поперечинам, залез на самую антресоль, доски заскрипели.

Антресоль была завалена разным тряпьем. Видно было, что и тут пошуровали недавние пришельцы. Все было перевернуто, все раскидано. Старые нижние рубахи, какие-то лоскуты. Сашка, сидя на корточках, перебирал все это. Сейчас он злился и мучился.

В угрозыске Сашка работал четвертый месяц, а до этого служил на электростанции в губернском городе. Он уже написал десяток заявлений с просьбой отправить его на фронт, но ответ был один: рано. Наконец его вызвали в губком и выдали направление в Суховский угрозыск. «Иди, – сказал ему секретарь, – прививай там, в милиции, дух нашей комсы... А насчет фронта – запомни, товарищ Клешков: для комсомольца и коммуниста сейчас везде фронт».

И он уехал в Сухов. Уезд был неспокойный. То в одном, то в другом селе отказывались сдавать хлеб по разверстке, стреляли в комбедчиков и коммунистов. Три месяца назад объединенные банды Краснова и Хрена вырезали продотряд Двенадцатой армии, когда он появился в богатом лесном селе Бывшеве. Сашка уже участвовал в операциях против банд, но сам должен был раскрывать преступление впервые. И поэтому он молча сидел на антресолях и, зажигая спичку за спичкой, рассматривал богатство, которое, достанься, по его мнению, другому следователю, послужило бы наверняка к полному раскрытию преступления, а для него, Сашки Клешкова, комсомольца с электростанции, окончившего всего три класса ре-ильного, а потом удаленного за невнесение платы за обучение, для него все это было темный лес.

Но вот посреди тряпок показалось что-то иное, и Сашка свободной рукой выгреб и успел заметить, перед тем как спичка обожгла ему пальцы, поношенный офицерский френч. Спичка погасла. Сашка хотел было зажечь другую, как вдруг ударила дверь и он услышал тяжелые и осторожные шаги. Дом был старый, сухой, все комнаты прослушивались насквозь. Сашка, стараясь это делать как можно тише, зарылся в тряпки и стал ждать, что будет.

Шаги стихли. Видно, вошедший добрался до трупа. Тишина длилась так долго, что Сашка подумал, не пригрезились ли ему все эти страхи. На всякий случай он ощупал карман пальто: браунинг был на месте. Сашка сунул руку в карман, нашел его ребристую рукоять и успокоился.

Шаги опять зазвучали. Слышно было, как хрипнули дверцы буфета, потом загремели ящики комода, звякнуло что-то. Шаги приближались. Сашка, вцепившись в рукоять браунинга сразу вспотевшей рукой, соображал, что ему сейчас делать. Скрипнула дверь. Полоса бледного света упала в прихожую. Потом осторожно вошел кто-то очень увесистый.

Сашка, закрытый набросанным тряпьем, ждал. Ему казалось, что вошедший чувствует его присутствие, и потому был неподвижен, как камень. Вошедший стоял, не делая ни одного движения. У Сашки першило во рту и чесалось в ухе. Он еле сдерживался. Раздался непонятный шум, вошедший рванулся. Что-то мягко шлепнулось на пол, и густой хрипучий бас сказал:

– Ах, чтоб тебе, чертова животина! – и шумно откашлялся.

Опять хрипнула дверь, полоса света погасла, и Сашка услышал, как быстрые грузные шаги прошли через весь дом и закончились резким хлопком входной двери.

Сашка, раскидав тряпки, соскочил с антресолей и зажег спичку. У двери, наклонив голову, смотрел на него черный кот с белыми пятнами на шее, смотрел, жмурился и мяукал.

«Ну и ну! – подумал Сашка. – Кого-то одного этот кот спас».

Прислушиваясь к каждому звуку, стараясь неслышно ступать, Клешков прошел через дом, вышел во двор. Калитка еще покачивалась. Подойдя к забору, Сашка забрался по рассыпавшейся поленнице и выглянул на улицу. Метрах в пятидесяти около забора прикуривал на ветру крупный человек в крестьянском кожухе и солдатской папахе. Больше на улице никого не было.

Сашка выскользнул из калитки и, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, поплелся в ту же сторону, что и человек в папахе, старательно глядя под ноги и всеми силами изображая человека, занятого какими-то своими мыслями и делами.

На базаре народу было много, и Сашка испугался, что потеряет из виду серую папаху. Но та двигалась от лотка к лотку, переходила к ларькам, где продавали квас и из-под полы самогон, пересекала рыночную площадь к лабазам, где теперь торговала керосином и спичками местная кооперация. Сашка исправно пил квас, торговался с бабкой, продававшей семечки, а сам все смотрел за серой папахой. Владелец ее тоже несколько раз к чему-то приценивался, оглядываясь по сторонам. Потом, видно успокоившись, пошел к лотку, где раньше торговали мясом, а теперь кто чем мог: кто пирожками с требухой, кто рыбой, кто тайным, совсем не относящимся ни к чему съестному товаром, который предлагался только на ухо, да и то не всем, а по выбору продавца.

Около одноглазого мужика в картузе и фартуке, надетом прямо на черную чуйку, толпился народ, кричали молодые отчаянные бабы в платках, прокладывая локтями дорогу к лотку, суетились инвалиды, молча напирали седые, мрачные старухи. Сашка подошел. Мужик, точно тяпая топором, отрубал куски мяса. «Откуда это?» – подумал было Сашка. Но мужик уже кричал нараспев:

– А йдить-но сюды, люды добри! Едину свою коняку на мясо порешив! Забирай скорийше, бо поздно буде.

Сашка узнал мясника, которого недавно допрашивал у себя в милиции об источниках его нетрудового дохода, потому что при обыске нашли у него золотые монеты и пачки николаевских сотенных.

Мясник, краснорожий, одноглазый мужик, все орал и отрубал куски конины, а Сашка, оглянувшись, увидел серую папаху, которая стояла шагах в десяти и прищуренно наблюдала за свалкой у лотка. Сашка сразу же пошел дальше и вдруг увидел Гуляева, разговаривающего с двумя лоточницами. Гуляев в его крагах и серой блинчатой кепке казался на базаре совершенно инородным телом, и Сашка решил к нему не подходить, чтоб не привлечь внимания. Он опять нашел торговку семечками, сунул ей бумажку и, пока она ссыпала семечки в его карман, оглянулся.

Серой папахи не было. Сашка бросился к лотку с мясом, не обращая внимания на крик торговки, у которой просыпались семечки. Папахи не было.

Он остановился, не зная, что делать. Подошел Гуляев.

– В будке – только части для часов, – сказал он, – вот опрашиваю торговок.

– Погоди, – сказал Сашка, – ты стой тут, а я обойду базар.

Он зашагал к тому месту, где мужики продавали картошку и хлеб. Покупатели толпились у подвод. Лошади смачно хрупали сеном. Продавцы и возчики, недружелюбно косясь на городских, о чем-то вполголоса переговаривались, сходясь в небольшие кучки.

Серой папахи тут не было, хотя папах здесь хватало. Сашка пошел дальше. У двухэтажного дома с мезонином, где раньше жил купец Второв, а теперь размещалось правление кооперации, стояло несколько оседланных лошадей.

Рослый красноармеец в шинели с «разговорами» и в буденовке, опираясь на палку, торговался с красноносым старичком в котелке и поношенном пальто. Пьяная баба пробовала плясать в кружке молчаливо стоящих мужиков.

Вдруг сзади сухо хлопнули выстрелы. Сашка обернулся. От лотка, где торговал мясник, кинулась врассыпную толпа. Еще несколько раз ударили револьверные хлопки, и он увидел двух мужиков, бежавших от лотка куда-то к подводам и стрелявших в ту сторону. Вдруг из ряда стоявших подвод вылетела одна, запряженная в тройку, на ней стоял, нещадно орудуя кнутом, человек в серой папахе, а в сене на телеге лежала женщина в шляпке. Лошади рванули, и телега, завалясь набок и треща, лихо сделала полукруг и понеслась по улице, ведущей к полю. Двое бегущих остановились и снова раз за разом выстрелили, тогда из телеги тоже сверкнуло, и один из мужиков схватился за плечо. Сашка кинулся к ним, на ходу доставая браунинг.

– Стой! – закричал он издалека.

Но один из стоящих пальнул ему навстречу, и Сашка услышал рядом с ухом короткий высвист пули, а когда он разогнулся, мужики уже мелькали в толпе, а подбежавший Гуляев подбрасывал на руке еще теплый наган, оброненный раненым.

– За ними! – крикнул Сашка, и они помчались за бегущими.

Но теперь понять было ничего нельзя, во все стороны врассыпную бежали мужики, торговки, старухи. Весь базар разбегался. Сашка взглянул в сторону, откуда бегут, и понял, в чем дело. Со стороны улицы Коминтерна замелькали кожаные куртки.

– Что там было? – затеребил он Гуляева.

– Выстрелили в мясника, – торопливо сказал тот, шаря глазами по толпе, – а у него, оказывается, охрана была. Устроили целый бой.

Последние беглецы скрывались за домами. Чекисты вели троих каких-то людей, но это были явно не те.

– Упустили, – вздохнул Сашка.

– Упустили, – согласился Гуляев, – но еще посмотрим. Следы всегда остаются.

– Иди ты! – сказал Клешков со злостью. – Они из-под носа убегают, а он все про следы!

– Ну, давай живописуй, – сказал начальник, поглядывая на Клешкова, – ты у меня кто – следователь рабоче-крестьянской милиции или саботажник? Тебе какое задание было дано, а? Тебе было дано задание: расследовать. А ты что сделал? Ты всех задурил!

– Погоди, Иншаков, – сказал Бубнич, председатель ЧК, – ты дай ребятам все рассказать по порядку...

Они сидели за столом у начальника, а Гуляев и Клешков мучились на стульях у двери. Собственно, мучился и краснел больше Клешков. Гуляев же сидел невозмутимо, посматривая на стекла, сквозь которые были видны далекие лесистые холмы за городком, и поигрывая ногой в краге.

– Так, давай по порядку. Ты, значит, пошел искать этого в папахе.

– Я пошел искать... – опять начал сбитый с толку, растерянный Клешков, слизывая языком пот с верхней губы, – а тут...

– Позвольте тут мне, – сказал Гуляев.

Начальник хмуро оглядел его, хмыкнул и отвернулся.

– Давай ты, – сказал Бубнич, оглаживая выпуклый, огромный из-за лысины лоб. Зато на его затылке густые черные волосы дыбились во все стороны. Кепка не могла нормально держаться на голове Бубнича – она вечно была приподнята и пружинила на затылке.

– Когда Клешков сказал мне, чтоб я его подождал, а сам куда-то заторопился, я, конечно, ничего не понял, – рассказывал Гуляев, и на его тонком мальчишеском лице с упрямым подбородком ничего не отражалось, – но когда я подошел к лотку, где торговали кониной, я увидел, что идет человек в серой папахе...

– Как выглядит? – перебил Бубнич.

– Рослый, плечистый, борода – веником, лицо насупленное... И с ним девушка. Или, скорее, молодая женщина. Лет двадцать пять ей – не больше. Черное пальто в талию и черная шляпа с широкими полями...

– Шляпу она может сменить, – сказал Бубнич. – Приметы?

– Похожа на... – раздумывал Гуляев, он тоже немного порозовел, и только тогда Клешков понял, что он уж не так и бесстрастен, как прикидывается, – похожа на учительницу или на курсистку... – Он взглянул на Бубнича.

Тот смотрел, усмехаясь.

– Нос, рот, лоб какой, волосы – запомнил? – спросил он.

– Нос тонкий, привздернутый, глаза, кажется, серые, – с усилием и теперь уже краснея, припоминал Гуляев. – Скул почти нет, чуть-чуть выдаются, волосы светлые, почти белые.

– Как у него, – перебил начальник, показав пальцем в сторону Гуляева, – так бы и говорил.

– Светлее, – поправил Гуляев, и лицо его напряглось. – Вот все, что помню.

– Не так уж плохо, – сказал Бубнич. – Ну, дальше.

– Они проходили мимо лотка. Вдруг девушка выхватывает браунинг и несколько раз через всю толпу – в мясника. Тот упал, и откуда-то выскочили двое других, они, кажется, все время вертелись около мясника и стали стрелять в них. Девушка и бородатый кинулись к подводам и ускакали. А тех двоих мы упустили, потому что началась паника. Прибыли ваши, и все разбежались... В толпе мы потеряли их.

– Значит, виновата ЧК, что быстро прибыла, – усмехнулся Бубнич, оглядывая обоих ребят.

– Почему, – сказал молчавший Клешков, – мы сами... Мы не отпираемся.

– Ладно, – сказал Бубнич, – в конце концов не так уж и плохо. А френч-то ты правильно прихватил. Френч-то; братцы мои, с явными следами погон, и, похоже, часовщик наш недаром тут появился сразу, как мы Деникина отсюда выгнали. Да-а... Ну все-таки какие же соображения?

– Ловить надо, вот и все соображения.

– Ловить-то ловить, но кого? – сказал Бубнич.

– И тех, и энтих, – пристукнул ладонью по столу начальник, – а то мой детприют, – он указал в сторону следователей, – и тех и других – любых упускает.

Бубнич улыбнулся, оглядывая мрачного Клешкова и невозмутимого Гуляева.

– Ты это брось, – сказал он, – ребята для первого раза не так уж плохо действовали... Ну ладно, до завтра!

Бубнич двинулся к выходу. Гуляев распахнул дверь и, пропустив его, вышел сам, но когда Клешков шагнул к выходу, начальник остановил его.

– Слышь, Клешков, – сказал он, вставая над столом и многозначительно пристукивая кулаком в такт словам, – ты приглядывайся.

Клешков недоуменно посмотрел в увильнувшие глаза начальника.

– Не нашей кости этот ваш... Гуляев, – сказал начальник. – Гимназию кончил. Родители – буржуи. Отец в гимназии учил. Ты приглядывайся...

– Я и так, – сказал Клешков, потряс протянутую ему широкопалую руку и вышел.

Клешков сидел дома, читал «Графа Монте-Кристо». Книга эта досталась ему с трудом. Она уже месяц ходила по всему угрозыску, и Клешков, как руководитель комсомольской ячейки, вынужден был дважды отказываться от своей очереди, потому что другие, менее сознательные, прямо рвали ее из рук, особенно несознательная несоюзная молодежь из отдела снабжения. Но вот она все-таки дошла до него, эта книга, а он не может ею полностью насладиться, потому что никак не удается отвлечься от утренних событий.

Конечно, было стыдно так опростоволоситься, как сегодня они с Гуляевым, и в особенности обидно было потому, что больше всего опростоволосился он. Ведь бандюги могли не убежать, если б он предупредил Гуляева, да и упустить серую папаху было тоже грехом немалым.

За тонкой стенкой кричали голоса хозяйки и соседок, забредших посплетничать и обсудить события последних дней, и теперь за чаем бабы давали выход страстям. Клешков был вселен в этот дом по уплотнению. Хозяева были лавочники. Мужа расстреляли как заложника в начале девятнадцатого года, после того как в уезде после ухода немцев начались убийства коммунистов. Вдова, завалив всю оставшуюся ей жилплощадь перинами и тюками мануфактуры, лишь плакала да молилась и смертно ненавидела своего квартиранта. Но ненависть ненавистью, а взаимное вынужденное соседство кое к чему принуждало, и оба они сумели наладить общежитие так, словно второго тут вовсе не было. Клешкова это вполне устраивало.

Он встал, подошел к примусу, стоявшему на столе, в стороне от стопки книг, накачал его, зажег. Керосина было мало, но Сашка надеялся, что чай все-таки согреется. К чаю у него было две каменные жамки, доставшиеся как прибавка к недельному пайку, и сэкономленный как раз для такого случая и обкусанный кусок сахару. От вида этого богатства настроение у Сашки поднялось, и он сходил в сенцы, принес веник и вымел свою узкую, как пенал, комнату.

В окно постучали. Он выглянул, но была видна лишь стена соседнего дома в пяти шагах, и ничего кроме. В сенях уже гремели шаги. Он узнал Мишку Фадейчева, по мнению Клешкова самого отчаянного парня из всех, кто жил до сих пор на свете.

– Здорово, Клеш, – сказал Мишка, пожимая руку Сашке. – Ты чего это? Примус греешь? Вот это в самый раз.

Он сел не раздеваясь, как был, в кожанке и кубанке, пересеченной красной полосой вдоль всего переда. Еле отросшие усики дергались на его белом, нездоровом лице. Мишка Фадейчев три месяца как был отчислен из бригады Котовского. Легкие его хрипели от каждого вдоха, а когда приходилось с ним мыться в бане, Клешков с почтением смотрел на шрамы, сплошь переплетшиеся на его щупловатом, но жилистом теле.

– Чего делать будем? – спросил Фадейчев, когда Сашка придвинул ему стакан чаю, обкусанный кусок сахару и жамку. – Может, к Маруське сходим?

Клешков, уже прихлебывавший пустой чай вприкуску с жамкой, закачал головой с великим ожесточением. Маруська Наливная продавала самогон и даже устроила у себя что-то вроде распивочной. Другую бы давно свели за это дело в милицию, а то и в ЧК, но Маруська при Деникине спасла двух раненых большевиков, и они теперь были большими людьми в губернии. Поэтому ее не трогали из уважения к прошлым заслугам, а несознательная Маруська пользовалась этой снисходительностью власти.

– Ты чего читаешь? – спросил Фадейчев, дожевывая жамку. – «Граф Мо-нте Кри-сто», – с усилием прочел он и пренебрежительно бросил книжку на кровать. – Да на кой тебе, Сашка, читать о разных графах? Мы их к стенке ставим, а ты книжки о них читаешь!

– Он был граф не такой! – запротестовал Клешков. – Он за бедных стоял, а разных богатеев казнил и наказывал.

– Ну, если так, – сказал Мишка, – другое дело. Это и у нас было. Раз приходим в Фастов, а там митинг. Что такое? Бойцы узнали, что комполка из дворян. И судят его. Ну, наш комбриг сразу в это дело влез, говорит: «Т-това-рищи бб-бой-цы, – знаешь, как он у нас умел! Все, значит, – раз – притихли. – Т-товарищи, грит, как п-показал с-себя в б-бою нас-сследник дворянских кровей?» Ну, они орут: хорошо, мол. А наш комбриг говорит: «К-ккакой же может б-быть суд в та-ком с-случае? Раз в бою он хорош, то какое вам дело, от кого он родился?» Отпустили.

– Ну вот, – сказал Клешков, прихлебывая чай, – вот и этот граф из таких.

– Слышь, – решительно встал Фадейчев, – айда к Маруське. Горит у меня все – надо сёдни выпить.

– Несознательно как-то, – сказал Клешков. – Узнают на службе...

– А плевать! – сказал Фадейчев. – Раз в год можно. Чтой-то у меня сёдни настроение такое!

Клешков оделся, они вышли из дома и пошли вдоль темной улицы, чуть освещенной слабым светом из окон. Ветер шуршал в тополиных кронах, теребил свесившиеся из-за заборов полуоблетевшие ветки яблонь. Где-то далеко тявкала собака.

Был уже комендантский час, и прохожих не было. Лишь в одном месте вылезла было навстречу из калитки какая-то фигура и, услышав дружный шаг идущих, нырнула обратно, чтоб уже не показываться.

Мишка шагал, дергая за ветки, торчащие из-за заборов, нет-нет да и ударяя кулаком по ставням наглухо прикрытых окон.

– Миш, – уговаривал Клешков, – да чего ты...

– Запрятались, забились гады! – цедил Фадейчев, отшвыривая какие-то железки с мостовой. – Ребята против панов кровь проливают, а эти себе бока у печей поджаривают и только и мечтают, как обмануть Советскую власть!

– Да ладно, Миш, – говорил Клешков. – Чего ты, раньше этого не знал? Обыватели!

– Рубить их надо! В капусту! – свирепствовал Мишка и снова бил по ставне или калитке.

У здания сельсовета одиноко горел фонарь и томился часовой, подремывая над своей винтовкой.

– Эй, – заорал Мишка, когда они подошли, – завтрашний день проспишь!

Солдат дернулся и ошалело уставился на них.

– Ты чего? Проходи, проходи!

– У, рыло самоварное! – ощерился Мишка, останавливаясь против него. – Ты спать сюда поставлен или от контры стеречь?

– Иди, иди, – сказал часовой и пошевелил винтовкой.

Тогда Мишка вообще сорвался с цепи.

– Ты чего меня пугаешь, селедка немытая? – завопил он на последней ноте своего фальцета. – Убери свою пукалку, гад, а то я счас не знаю, что с тобой сделаю!