Текст книги "Королева пламени"

Автор книги: Энтони Райан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Алюций

– Поэтишка, не лги мне! – холодно и злобно процедил Дарнел и заорал, угрожая разорвать свежий шов под глазом: – Они должны были рассказать тебе хоть что-то!

– Милорд, они всего лишь выразили сожаление по поводу безвременной кончины брата по Вере, – беспомощно разведя руками, сказал Алюций. – Хотя я заметил некое удовлетворение у аспекта Дендриша, видимо, из-за того что теперь никто не оспаривает у него звание первого толстяка в Азраэле.

Дарнел побагровел от ярости, вскочил, схватился за оружие. Но командир дивизиона Мирвек предупредительно кашлянул, а отец Алюция шагнул ближе к сыну и напрягся. Дарнел обвел их взглядом, и рука на рукояти дрогнула. Недавнее бегство от Красного брата и восстание в собственном фьефе сильно испортили настроение лорда. Мирвек все больше пренебрегал им, с подчеркнутым уважением относясь к владыке битв Дарнела. У лорда фьефа осталась всего горстка рыцарей, а надежд на пополнение не было. Алюций удивлялся, почему воларец не убьет лорда и не примет командование, но, похоже, Мирвек был солдатом до мозга костей и буквально исполнял приказ Совета. Они назначили вассала, начальника новой колонии, и Мирвек не мог сместить пусть и бесполезного теперь Дарнела без нового приказа.

– Они знают об Одаренных, я уверен, – не в силах скрыть отчаяние, заныл Дарнел.

«Даже этот болван понимает: его звезда катится вниз, – глядя на переминающегося с ноги на ногу лорда, подумал Алюций. – Хочет купить себе благорасположение за знания аспектов».

– Аспекты драгоценны для тех, кто еще свободен в этих землях, – сказал отец Алюция. – Вредить аспектам – значит провоцировать восстания.

– Люди в любом случае взбунтуются, – задумчиво проговорил воларец. – Эти ваши аспекты очень интересны. Аспект-воин заинтриговал Совет настолько, что нам приказано немедленно после захвата направить его в Волар. Думаю, допрос аспектов окажется весьма полезным.

Алюцию не понравился нажим на слово «допрос».

– Если вы дадите мне еще немного времени, я думаю, что непременно склоню аспектов к сотрудничеству. Например, аспект Дендриш выложит какие угодно секреты за хороший обед.

Мирвек не рассмеялся, но прищурился и тяжело уставился на поэта. До сих пор воларец смотрел на сына генерала, своего раба, с легким презрением, но теперь Алюций понял: Мирвек видит его насквозь.

– Моего самого способного допросчика забрал ваш Красный брат, – сказал воларец. – При квалифицированном допросе ваши аспекты заговорили бы через пару секунд. Я послал за заменой. Она должна прибыть в конце недели, вместе с нашими войсками. Вам придется подождать.

Алюций ответил грациозным поклоном и попятился, когда воларец махнул рукой – мол, иди уже. Когда Алюций шел к двери, он чуть не ежился от полного ненависти взгляда Дарнела – и снова поразился своему бесстрашию.

– Это было неожиданно, – признался Алюций, когда сестра Кресия, нагая, дрожащая, легла поверх него и тяжело задышала в ухо.

Затем она поднялась, отвернулась и потянулась за блузой.

– Я слишком долго сижу здесь. Меня замучила скука. Поэт, не влюбляйся в меня.

Он отогнал воспоминание об Алорнис, рассмеялся, чтобы утихомирить совесть.

– Сестра, уж поверьте, меня не стоит этому учить.

Кресия криво глянула на него и поднялась с кучи шкур, служившей постелью. Сестра ничего не сказала, когда Алюций явился в подземелье, лишь кивнула в сторону бокового прохода, завела поэта в свою комнату, сбросила одежду, встала перед ним нагой и вызывающе посмотрела. Алюций искоса глянул на Двадцать Седьмого, упершего пустой взгляд в филигранную кирпичную кладку. Кресия сказала, что ее брат и сестра бродят по ночным улицам, собирая знание и припасы, хотя Алюций принес в подвал достаточно снеди, чтобы хватило до зимней ярмарки. После нее нехватка еды станет наименьшей из возможных проблем.

– Кто она? – с легким раздражением спросила Кресия.

– Кто «она»?

– Женщина, о которой ты подумал мгновение назад, – пояснила Кресия, затянула ремень и присела, чтобы надеть сапоги.

«Может, она собирает знания через близость? И такая же шпионка, как и я?» – подумал Алюций, а вслух сказал:

– Ну что вы, миледи, как мужчина может думать о ком-то другом, лежа в ваших объятиях?

Она вздрогнула от холодной желчи в его голосе. Алюций ощутил легкий укол совести и подумал, что всегда ранил сердца девушек, как мотыльки на пламя слетавшихся к симпатичному поэту с грустной улыбкой и сладкими объятиями – и к неизбежным слезам при расставании. Алорнис была единственной женщиной, которую он не разочаровал. Но поэт даже не поцеловал ее ни разу.

– Если ты хочешь что-нибудь выведать у меня, проще и быстрее спросить, – посоветовал он.

Она встала и швырнула ему рубашку.

– Отлично. Я спрошу, когда вернутся сестра и брат. И ты расскажешь все до последнего, если хочешь, чтобы мы помогли твоей эскападе.

Когда те вернулись, все уселись за скудную трапезу из сушеного мяса и хлеба, запивали водой – отец Алюция посчитал излишним снабжать затворников вином. Если Инела и Релкин и ощутили напряженность между Кресией и поэтом, то не подали виду. Хотя, как показалось Алюцию, Инела весело глянула на сестру.

– Отчего ты так уверен, что королевская армия нападет в зимнее солнцестояние? – спросил Релкин.

– Ни от чего. Если не считать моего совета напасть как раз тогда.

– И как ты подал совет? – осведомилась Кресия.

– Голубем. Между прочим, моим последним. Так что не просите послать еще.

– И как же поэт сделался голубятником?

– А так, что он – шпион на службе мельденейских морских владык, – сообщил Алюций, отхлебнул воды и вздохнул.

Ах, какое он в последний раз пил вино! Из отцовских подвалов, одно из старейших, само собой, кумбраэльское – глубокий, богатый вкус южных виноградников. Но и бутылки этого чудесного вина не хватило, чтобы принести сон, успокоить душу, опечаленную отъездом Алорнис в Северные пределы. Потому Алюций прихватил бутылку бренди с кухни, свалился в кровать и проснулся, только когда город заняла воларская армия.

– Значит, ты – предатель Королевства, – заключила Кресия, прервав его благостные воспоминания.

Ее рука потянулась к кошелю на поясе, а брат Релкин повернулся к Двадцать Седьмому, несомненно, готовясь применить свой Дар.

– Похоже на то, – согласился Алюций, посмотрел на свою чашку с водой, скривился и отодвинул ее.

Повисло напряженное молчание.

– Почему? – не сводя с него взгляда, наконец спросила Кресия.

– Это не ваше дело. Важно то, что у нас общий интерес: вернуть этот город Королевству и не допустить большого кровопролития. И сейчас я в наилучшем положении для того, чтобы добиться желаемого.

– Шпион не заслуживает доверия.

– Доверие? И вы еще говорите про доверие? Вы, прожившие жизнь во лжи? – Алюций рассмеялся. – И что вы творили для ордена во имя Веры? Сколько крови пролили из теней за много лет?

Крыса Инелы побежала по столу, понюхала руку поэта, оскалилась и громко пискнула.

– Он чует ложь? – спросила Кресия.

Толстушка Инела покачала головой:

– Нет, только презрение к нам.

Лицо Кресии перекосилось от ярости, но сестра справилась с гневом и убрала руку от кошеля. Крыса пискнула напоследок и побежала к хозяйке, а брат Релкин отвернулся от Двадцать Седьмого.

– Как ты это сделаешь? – спросила Кресия.

– Воларские подкрепления должны прибыть в канун зимней ярмарки. Их встретят в гавани командор Мирвек, лорд Дарнел и мой отец. И я. Меня оттуда не станут прогонять. Меня и не заметят. Мне понадобятся умения вашей сестры для того, чтобы устроить диверсию и отвлечь внимание.

– От чего отвлечь внимание?

– Судьба этого города в руках моего отца. Без его мудрости Дарнел и его союзники обречены.

– Трудно сыну убить отца, – заметил Релкин.

– Если вы сомневаетесь во мне, убейте меня сейчас и слоняйтесь тут до тех пор, пока не явится королева Лирна, – сказал Алюций, увидел ненависть в холодном взгляде Релкина и подумал, что наплевать. – Мне нужно, чтобы вы и сестра Кресия освободили аспектов.

– Вломиться в Блэкхолд непросто…

– Но вам вполне по силам, при ваших-то способностях. А я почти не сомневаюсь, что охране дан приказ убить аспектов, если город падет. Лучше рискнуть, чем просто смириться с гибелью.

Сестры и брат переглянулись, кивнули, Кресия – неохотнее всех.

– Мы сделаем, что вы просите, – пообещала она. – Но потом, поэт, вы ответите за все.

– Конечно. Я уже представляю, – сказал он, повернулся и затопал назад по туннелю.

За Алюцием привычно заспешил Двадцать Седьмой.

– Должен признаться, найденное вино показалось мне очень горьким, – садясь на скамью рядом с аспектом, сказал Алюций.

– Но вы нашли его?

– Да. Но лишь три бутылки.

Элера нахмурилась и, не скрывая разочарования, сказала:

– Жаль.

– Подобное всюду сопровождает меня, аспект. Однако у меня есть новости. Похоже, у нас появилась королева.

– Лирна жива?

– Цела и невредима, в здравом уме и твердой памяти. Она и ведет нам на помощь армию под командованием самого лорда Аль-Сорны. Эта армия уже сокрушила генерала Токрева под Алльтором.

Аспект Элера выпрямилась, закрыла глаза, расправила плечи и несколько раз размеренно вдохнула. Поэт видел это упражнение раньше, когда обычная маска спокойствия соскальзывала и на глаза Элере наворачивались слезы. Пара секунд, и аспект открыла глаза и улыбнулась. Поэт знал, что будет скучать по ее доброй, искренней улыбке.

– Алюций, это чудесная новость! Спасибо за нее. И когда нам ожидать прибытия королевы?

Алюций скосил глаза в сторону воларского мечника. Пусть тот казался совершенным идиотом, не способным связать больше дюжины слов на языке Королевства, но краткая шпионская карьера Алюция уже успела научить его, насколько обманчивой бывает внешность.

– Аспект, подобные знания лежат за пределами моей осведомленности. – Алюций сложил руки, выпрямил три пальца.

– Я полагаю, что вам не следует хранить вино, – сухо сказала Элера. – Нынче неспокойные времена, а вино ведь предполагает, э-э… бегство. От забот.

– Аспект, вы так беспокоитесь о моем благополучии. Но если кто и напился уже вволю, так это я.

Охранник нетерпеливо забренчал ключами, и Алюций встал.

– Думаю, я смогу поделиться с вами двумя бутылками, – заметил он. – Ваше удобство очень важно для меня.

Ее улыбка потускнела, а во взгляде появилась жесткость.

– Алюций, вино не следует тратить попусту.

– Оно и не будет потрачено так, – пообещал он и опустился на колено.

В глазах Элеры заблестели слезы. Она не протянула руку для поцелуя, как обычно, но наклонилась, коснулась губами лба, затем прошептала: «Умоляю вас, идите».

Он взял ее за руки, поцеловал ладони, затем встал и вышел из камеры. Воларец закрыл дверь, и поэт в очередной раз внимательно посмотрел на него. Как всегда, идеальная картина грубого агрессивного болвана. Но тем не менее Алюций мысленно похвалил себя за то, что велел Кресии немедленно убить охранника, как только она его увидит.

С самого падения города Алюций не заходил в когда-то внушительный особняк в тени большого дуба. Теперь особняк наполовину развалился, крыша едва держалась, вместо окон зияли дыры. А ведь Алорнис так старалась содержать их в чистоте и целости. По счастливой случайности дом не сожгли при разграблении города – наверное, из-за размеров и пустоты внутри. Для тех, кто не умел искать тайники, дом выглядел заброшенным и лишенным ценной добычи.

Дверь перекосилась и висела на петлях, в зале за ней виднелись только голые доски пола и стены, роняющие чешуйки краски. Алюций вспомнил свой первый визит сюда, стук в дверь и невыносимо долгое ожидание.

– Миледи, я – Алюций Аль-Гестиан, – низко поклонившись, представился он тогда. – Я бывший товарищ вашего благородного брата.

– Я знаю, кто вы, – открыв дверь ровно настолько, чтобы можно было оглядеть его сверху донизу, ответила она. – Чего вы хотите?

После нескольких визитов она все же впустила поэта, но лишь потому, что на улице шел дождь. Она посадила Алюция на табурет в кухне и строго предупредила, чтобы он не накапал на рисунки. Алюций был так настойчив, потому что изображал послушного подданного, блюдущего королевский указ, но вернуться следующим вечером его заставили рисунки. Алюций терпел и безразличие, и колкости, потому что раньше не видел ничего подобного: такого ясного, экономного в средствах, неотразимого – как и сама создательница рисунков.

Он тогда прошел на кухню, где Алорнис проводила большую часть времени. На плитках пола в изобилии валялись глиняные черепки, а столу, на котором она готовила нехитрую трапезу, не хватало ноги. Алюций разделил с Алорнис скудный ужин.

– Вы приходите сюда каждый вечер, чтобы защитить меня? – удивленно спросила она и рассмеялась, а затем посмотрела на короткий меч у поэта на поясе и, лукаво сощурившись, сказала: – Извините, но он вам не слишком идет.

– Увы, не идет и никогда не шел, – согласился он. – Зато благодаря вашему брату я знаю, как пользоваться мечом.

По правде говоря, Алюций знал, что Алорнис все-таки нуждается в опеке. Горстку Верующих, которые настолько далеко зашли в своих фантазиях, что вообразили девушку заменой ее брату, она безжалостно и насмешливо прогнала. Не хватало еще и будить королевские подозрения. Она работала каждый день под не то чтобы приятным надзором мастера Бенрила и проводила ночи в пустом доме – и притом творила чудеса углем и серебряным карандашом на пергаменте, который покупала, экономя на еде. В конце концов, благодаря пергаменту Алюций и мог злоупотреблять терпением Алорнис. Он всегда приносил его во время визитов, а потом сидел и глядел на ее работу, потягивая «Волчью кровь». Алорнис не одобряла питья, но молчала.

«Нужно записывать всякое ее слово о брате и отце», – приказал король Мальций, когда призвал поэта ко двору. Официально королева хотела наградить поэта за новый сборник стихов, а в реальности Алюция собирались приставить к новому делу. Король прогуливался по саду, был мрачен и говорил, будто принужденный печальной необходимостью.

– Нужно установить и всех ее гостей, – сказал Мальций. – Алюций, тень лорда Ваэлина становится слишком длинной. Его сестре не стоит попадать в нее.

«Он считал, что делает меня шпионом, – подумал Алюций, глядя на стену, куда Алорнис когда-то прикрепляла пергаменты. На побелке остались их очертания. – Добрый король не знал, что мельденейцы успели раньше. А Янус ведь выведал бы все в мгновение ока».

Алюций поднялся по скрипучим, местами поломанным ступеням на второй этаж. Двадцать Седьмой шел следом и ловко перепрыгивал через проломы. Поэт остановился у двери комнаты Алорнис, как делал после многих заполненных пьянством ночей – просто чтобы услышать ее мягкое дыхание во сне.

«Почему я так и не сказал ей того, что так легко говорю столь многим? – подумал Алюций. – А ведь лишь с ней эти обычные слова не стали бы ложью».

Комната, где раньше спал Алюций, оказалась почти нетронутой. Остался и матрас на узкой кровати у стены, исчезли только простыни. Алюций отодвинул кровать, опустился на колени и выдернул из стены кусок штукатурки. Открылась полость, не замеченная пришедшими грабить воларцами. Алюций вздохнул с облегчением при виде узкого кожаного свертка.

Когда поэт положил его на стол, развязал шнурки и развернул, то сказал Двадцать Седьмому:

– Правда ведь кажется совершенной чепухой?

В свертке лежал маленький кинжал с простой рукоятью из китового уса в скромных кожаных ножнах. Алюций обнажил короткое, в шесть дюймов, лезвие.

– Человек, давший его мне, сказал, что убить можно легчайшей царапиной. Не мгновенно, конечно, но быстро. Яд очень силен.

Алюций посмотрел рабу в глаза, что делал редко из-за бессмысленности этого действия – глаза Двадцать Седьмого были совершенно пустыми.

– Что бы ты сделал, если бы я решил ударить тебя этим? Убил бы меня? Нет, скорее всего, ты бы меня разоружил, возможно, сломал бы кисть. А может быть, просто умер бы, зная, что еще до рассвета ко мне приставят такую же замену.

Куритай молча глядел на поэта.

– Но не бойся, мой старый друг, – пряча кинжал в ножны и засовывая их за пояс, заверил Алюций. – Это не для тебя. К тому же мне стало нравиться твое общество. С тобой так приятно разговаривать.

Он придвинул кровать к стене и улегся на нее, сцепив руки на затылке.

– Сколько ты видел битв? Десять, двадцать, сотню? Я по-настоящему был в одной, хотя с Кровавым Холмом и Марбелисом набирается три. Но мое участие в них едва ли достойно упоминания. Нет, моя единственная битва случилась при Восстании узурпатора, в первом великом сражении в блистательной карьере нашего скорого освободителя. Про эту битву сочинили довольно жуткие, хотя и не правдивые, песни, но я присутствую в большинстве из них. Алюций, поэт-воин, пришедший мстить за брата, его меч сверкает, будто молния из бури праведного гнева.

Он замолчал, погруженный в прошлое. Он всегда ярче вспоминал звуки и запахи, чем образы. Те – сплошь кровавая сумятица. В голове засело истошное лошадиное ржание, вонь пота, странный хруст, с каким рвет человека сталь, мольбы о спасении и быстрой смерти и кислая, колючая вонь дерьма. Алюций тогда обгадился.

– Я заставил его учить меня прямо на марше, – сказал он Двадцать Седьмому. – Мы упражнялись каждый вечер. У меня получалось, и я даже обманывал себя, думая, что у меня есть шанс пережить надвигающийся ужас. Я понял, что ошибался, когда Мальций скомандовал атаку. В одно мгновение я осознал, что я вовсе не воин и свирепый мститель, а перепуганный мальчишка, наделавший в штаны. Помню, я верещал. Остальные думали, это у меня боевой клич, а я вопил от страха. Когда мы кинулись к воротам, бунтовщики загородили нам дорогу собой, взялись за руки, кричали молитвы своему богу. Когда кони ударили их, меня вышибло из седла. Я пытался встать, но на меня валилось множество тел, я выл и молил о пощаде, но никто не вытаскивал меня. Затем меня ударили по голове.

Он вспомнил добрую сестру, выходившую его и потом оказавшуюся в Блэкхолде по обвинению в ереси и измене всего лишь из-за того, что она высказалась против войны. Алюций вспомнил лицо отца после того, как вернулся домой. За радостью последовал резкий и жесткий приказ не оставлять дом без разрешения. Тогда Алюций лишь покорно кивнул, отдал меч Линдена и удалился в свои комнаты, где и просидел больше полугода.

– Я всегда был трусом. И чем больше я узнаю о мире вокруг, тем разумнее мне кажется трусость. Обычно она диктует лучший образ действия. У Марбеллиса я стоял и смотрел, как пылал город, а потом наблюдал, как отец вешает сотню поджигателей. Я оставался подле отца во время осады, даже когда он возглавил атаку, чтобы прорвавший оборону враг не прошел дальше. В тот раз я не обгадился, хотя был в дупель пьян. Когда пали стены, я побежал вместе с отцом. Странно, но с нами был и Дарнел, перепуганный, как все. Ему пришлось драться со своими же людьми, чтобы попасть на спасительный корабль. Когда мы отплывали, я посмотрел в лицо Дарнела и понял: он такой же трус, как и я. Целиком и полностью.

Алюций подозвал Двадцать Седьмого жестом и тихо сказал:

– Я хочу, чтобы ты кое-что запомнил.

Алюций говорил недолго. Он не формулировал заранее то, что хотел сказать, – но получилось складно и гладко. Закончив, он приказал рабу повторить, и тот повторил, причем с жуткой точностью имитировал произношение.

«Неужели мой акцент и в самом деле показался ему таким уж важным?» – подумал Алюций, когда раб умолк.

– Отлично! – похвалил поэт, подробно и тщательно проинструктировал раба насчет того, кому передать эти слова, а затем добавил: – Я сейчас посплю. Не мог бы ты разбудить меня, когда пробьет восемь?

Алюций очень обрадовался, когда обнаружил Дарнела в порту. Лорд был верхом, горстка оставшихся рыцарей ждала пешей. Лорд фьефа любил возвышаться над всеми вокруг и обязательно выезжал из дворца верхом. За Мирвеком вдоль набережной выстроился полный батальон вольных мечников, готовый приветствовать знать на огромном военном корабле, показавшемся на горизонте. Алюций знал от отца, что воларские конвои в последние недели постоянно страдали от нападений. Несомненно, для мельденейцев военное пиратство оказалось еще прибыльнее, чем мирное. Однако корабли такого размера и мощи, как подплывающий теперь, наверняка не по зубам разбойникам.

Утро прошло в напряженном и суетливом ожидании. На южной равнине появилась армия Лирны. Отцовские солдаты кинулись к заботливо продуманным позициям. Но тревоги не трубили. Никакого предупреждающего вытья рожков в морозном воздухе: никакое войско не топчет поля за стенами.

«Если она только сможет прийти, то придет – пусть хотя бы для того, чтобы повесить меня», – подумал Алюций.

С самого начала войны он усиленно избегал ее. Уж очень у нее проницательный взгляд. Они лишь случайно сталкивались по дворцовым делам. Пару раз Лирна высылала приглашения пополдничать с ней, но Алюций уклонялся, боясь ее догадливости и пытливости. Ведь он знал о том, что она сделала.

Все началось в тот день, когда поэт вернулся из Марбеллиса и Лирна пришла в порт приветствовать остатки некогда великой армии отца. Как Лирна улыбалась! Так искренне, великодушно, ободряюще, и ни тени осуждения, упрека. Но поэт заметил фальшь, хотя предательское чувство проявилось лишь на мгновение, когда с корабля несли безногого гвардейца.

Лирну грызла совесть.

Позже все встало на свои места. Алюций понял все, когда выяснилось, что новый король благополучно вернулся в Королевство, а Ваэлин остался в Альпиране. Поэт был во дворце, когда ошалелый, отощавший Мальций водрузил себе на голову корону, собравшаяся знать поклонилась, а на лице принцессы промелькнуло то самое выражение вины и стыда.

Это она, Лирна.

Алюций всегда поражался, как быстро его отыскали мельденейцы. Выпивка, женщины и случайные приступы поэзии были его главным занятием целых два года после коронации. Вино развязывало язык, поэт ронял слова, которые кто-то мог бы счесть изменническими. Однажды в любимой пивной к поэту подсел мельденеец. Здесь ветеранам подносили первый стакан бесплатно. Расход небольшой, ветеранов вернулась жалкая горстка. Мельденеец был одет обычным для его сородичей образом, в моряцкую робу, поначалу говорил простецки, грубо. Он проставил Алюцию вино, а когда узнал о поэтических упражнениях, признался, что изящная словесность для него – штука мудреная и незнакомая, и задал много вопросов о войне. Он пришел и следующим вечером, купил меньше вина, но задал больше вопросов. Явился он и на третий вечер. Речь его становилась все глаже, вопросы – все дотошнее, в особенности в том, что касалось короля и его сестры.

– Они предатели! – выпалил Алюций.

Мельденеец скривился, замахал руками – мол, тише ты. Но Алюций пьянствовал, и ему было наплевать.

– Вся семейка – предатели и обманщики. Янус послал моего брата умирать в Мартише и заставил моего отца ни за что убить тысячи людей. Но моего друга альпиранцам оставил не он. Это она, она самая.

– Мы знаем, – подтвердил мельденеец и медленно кивнул. – Но мы хотим знать больше.

Алюцию предложили деньги, он отказался и загордился таким своим здравомыслием на пьяную голову.

– Просто скажите мне, чего вы хотите.

Он быстро обнаружил, что работа шпиона – невероятно легкая. Люди не видят того, что не укладывается у них в голове. Алюций согласился почитать стихи сборищу купеческих жен, ненасытных сплетниц, полных слухов про новые торговые пути, которые их мужья были вынуждены освоить. Кумушки видели только симпатичного молодого поэта, трагического героя трагической войны, и охотно поделились знанием про возможности выгодных инвестиций. Алюций объяснил, что это для его отца. Ему же нужно чем-то заняться. Военному тяжело перенести мирное время.

Алюций захаживал в таверны, где собирались ветераны королевской гвардии. Поэта радостно встречали воины, бывшие в Линеше с Ваэлином, все сплошь циники и завзятые болтуны после нескольких кружек эля. Поэт дал понять, что открыт для заказов, сочинял любовные поэмы для пораженных страстью молодых аристократов, панегирики для почивших в бозе нуворишей и получил доступ к знати и богатейшим патрициям Королевства. Мельденеец был счастлив, обеспечил Алюция голубями и дал отравленный кинжал на тот случай, если шпионство раскроют.

– Я не убийца, – с отвращением глядя на оружие, заявил Алюций.

– Это для вас, – с ухмылкой пояснил шпион и вышел из пивной.

Поэт больше никогда не видел его. А на следующей неделе король призвал Алюция и приказал шпионить за Алорнис. Вот тогда энтузиазм к новому занятию начал увядать. Когда Алюций был рядом с Алорнис, гнев угасал и ненависть к предавшим уже не жгла так сильно, как раньше. Поэт принялся собирать лишь мелкие торговые сплетни, но не торопился отправлять известие о своей отставке. Мельденейцы наверняка выдадут кинжал в спину в качестве пенсиона. А потом пришли воларцы, и сомнения пропали.

Алюций стоял рядом с Двадцать Седьмым в десяти ярдах за спиной отца, а тот отошел от Дарнела и его свиты рыцарей-прилипал.

– Внушительный зверь, – подойдя к отцу, заметил поэт.

Лакриль Аль-Гестиан кивнул. За широкой кормой большого корабля следовала пара меньших.

– Надо думать, это корабль того же типа, что и «Штормовой», – сказал отец. – Увы, я забыл название второго. Мирвек считает, что приход такого большого корабля – знак доверия Совета. Прибыло больше подкреплений, чем ожидалось.

Алюций помнил, как «Штормовой», будто мрачное чудовище, долго торчал в гавани, пока генерал Токрев наконец не отплыл к Алльтору, чтобы там и сгинуть. Но как же похожи корабли! Когда плавучее чудище приблизилось, Алюция поразило его сходство со «Штормовым». Хотя воларцы обожают одинаковость.

– Ваши приготовления уже закончены? – спросил поэт. – Все готово, чтобы обескровить армию Ваэлииа?

– Какое там! – проворчал отец. – Если вольные мечники не грабят, то отчаянно ленивы, а варитаи бесполезны как рабочая сила. Дай им лопату, они попросту будут тупо глазеть на нее. Однако, кажется, в скором будущем у нас появится много рабочих рук.

– А если бы у вас было столько возможностей, вы бы смогли удержать Марбеллис?

Лакриль озадаченно посмотрел на сына. Оба пришли к молчаливому соглашению о том, что не будут вспоминать произошедшее в Марбеллисе. Воспоминания были неприятны. Но выражение лица Алюция, его готовность что-то сделать, наверное, родили у отца подозрения. Он наклонился к сыну и тихо сказал:

– Нет, я бы не удержал его. А тебе не нужно здесь быть. Ты еще не добыл ни единого полезного слова у аспектов. Я не смогу защищать тебя вечно.

Алюций посмотрел на присвоенный дом, отыскал взглядом балкон, на котором завтракал и наблюдал приходящие корабли. Как и договаривались, она уже стояла на балюстраде и глядела на Дарнела. Вернее, на коня Дарнела.

– Все в порядке, – утешил отца Алюций. – Вам не придется.

Конь Дарнела громко фыркнул, дернулся, затряс головой.

– Тише, тише. – Лорд фьефа погладил животное по шее.

Ага, наш лорд сегодня без доспехов – только портновский шедевр из шелка да длинный плащ. Поэт вытянул из-за пояса кинжал, спрятал под плащом, не спуская глаз с коня. Тот фыркнул снова, громко заржал, вдруг в его глазах вспыхнул безумный ужас – и конь встал на дыбы. Дарнел не успел схватиться за поводья и вылетел из седла. Освободившись от всадника, огромный конь развернулся и ударил ближайшего рыцаря. Копыта звучно лязгнули о стальную кирасу, рыцарь полетел наземь. Животное крутилось на передних ногах, задними разгоняя ошарашенных людей, перепуганный Дарнел отползал. Конь прекратил лупить рыцарей, повернулся к Двадцать Седьмому, дико уставился на него, издал тонкий яростный визг и атаковал. Элитный раб, как обычно, не моргнул и глазом, нырнул вбок, чтобы уклониться, но не успел на долю секунды, и конь ударил его в плечо и отправил кувыркаться по земле. Раб полетел, будто кукла, и застыл, оглушенный.

Алюций выдернул кинжал из ножен и кинулся к Дарнелу. Тот пытался встать на ноги и не думал о защите.

«Используй самый короткий удар, – наставлял его Ваэлин много лет назад, когда поэт еще воображал себя героем. – Быстрейший клинок ранит первым».

Должно быть, сработал отточенный годами инстинкт: Дарнел развернулся в момент, когда Алюций ударил. Лезвие пропороло плащ, запуталось в складках. Лорд рыкнул, махнул кулаком, метя в лицо. Поэт нырнул под руку, вырвал кинжал из плаща, ткнул. Достаточно малейшего пореза. Но лорд уклонился, отступил, меч в мгновение ока вылетел из ножен. Страшная боль обожгла грудь. Алюций упал на колени. Дарнел занес меч над головой. Его лицо перекосилось от хищной радости, предвкушения убийства. Он захохотал.

– Ты, поэтишка, думал убить меня?

Кровь хлестала из раны. Алюций посмотрел за плечо Дарнела и сказал:

– Я – нет. Но он – да.

Дарнел развернулся – но опоздал. Лакриль Аль-Гестиан пропорол шею лорда шипом, высунувшимся из правого рукава. Вися на шипе, Дарнел умирал несколько секунд, плакал и плевал кровью, пучил глаза и болтал чепуху. Наконец он обмяк и свалился.

Алюций подумал, что все завершилось слишком уж быстро. Его будто обняли со всех сторон холодные руки. Он осел наземь. Его подхватил отец. Видя его побелевшее лицо, Алюций улыбнулся и сказал:

– Аспекты… иди в Блэкхолд…

Отец яростно затряс его, неистово закричал:

– Алюций! Алюций!!!

Где-то поблизости громко зашумели, раздался лязг, потом закричали испуганные люди. В памяти неприятно всплыл тот давний мятеж. Мир мутился перед глазами, но Алюций успел разглядеть, что небо над головой отца полно странных черных черточек – будто стрелы на Кровавом Холме. Вот еще одно неприятное воспоминание.

Алюций закрыл глаза и постарался изгнать из памяти неприятное и вызвать в ней лицо Алорнис, пока на камень порта вытекали последние капли крови.