Текст книги "Анна-Мария"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Вышвырну за дверь всех, – вопила младшая ведьма, а старшая одобрительно кивала головой. – Донесу на всех в полицию… Что вы тут выделываете, что замышляете! Жилец, которого рекомендовал нам аббат, разгуливает по ночам в носках, с электрическим фонариком, ни дать ни взять – взломщик… Завтра же на всех донесу в полицию! С этого дня сдаю комнаты только полицейским!

С трудом успокоила я расходившихся сестер и уговорила их идти спать. Сосед мой заперся в своей комнате. На следующий день он исчез. Я пошла к аббату Клеману, что сделала бы раньше, знай я только, от чьего имени явился к старухам этот человек, но аббат, воздевая руки к небу, клялся, что никогда людей такого сорта одних не посылает, а всегда приводит их лично. Сколько я ни твердила, что этот человек «не такого сорта», аббат, пропуская мои слова мимо ушей, переводил разговор на злополучные пятьдесят тысяч франков и божился, что их стащил этот тип, хотя я доказывала, что деньги исчезли еще до того, как мой сосед поселился в нашем доме.

На этот раз мне удалось успокоить старых ведьм, но после случая с испанцами я предпочла покинуть виллу. Хватит с меня, «сыта по горло», как сказала бы Мод.

В тот день стояла такая прекрасная погода, что даже старые ведьмы вынесли в сад шезлонги и грели на солнышке свои поломанные кости. Я писала, сидя у окна, как вдруг до меня донеслись вопли сестер. Чертовки эти орали так, словно их резали… Скорее из любопытства, чем из участия к ним, я высунулась из окна и увидела, что старухи схватились с какими-то двумя мужчинами. Одного из них я тут же узнала: то был испанец Альварес, который в 1939 году принес Женни цветы после вечера в зале Плейель! Удивленная и обрадованная, я сбежала вниз, не сомневаясь, что они ищут меня, и попала в самый разгар схватки: ведьмы вопили, испанцы смеялись! Я пожала им руки, а ведьмы обрушили на меня град ругательств, каких мне до той поры никогда еще не приходилось слышать! Ага! Теперь им все ясно, теперь они видят, что я за птица, теперь их уже ничто не удивит, ни постоянное шатанье по дому, ни пропажа пятидесяти тысяч франков, ни мужчина в носках! Все это сопровождалось потоком ругательств. А когда я пошла от них прочь, они принялись швырять мне в спину шишки! Испанцы шли за мной, смеясь до слез… «Мадам, простите, – сказал наконец тот, которого звали Альваресом, – это моя вина! Мы пришли к Рене, а он предупреждал нас: „Если меня не будет, обратитесь к даме, живущей на втором этаже, дверь направо, ее зовут Анна-Мария…“ Мне и в голову не могло прийти, что это вы!.. Мы сразу же наткнулись на этих фурий. Рене рассказывал нам, что тут живут две страшные ведьмы, а я – сам не знаю, что вдруг на меня нашло, – взял да и спросил: „Публичный дом здесь находится?“»

Я не могла не рассмеяться… С этими ведьмами любую неприятность можно уладить с помощью тысячефранковой бумажки. Но они мне надоели. Надоела эта вилла. Даже аббат Клеман, даже Мартина. Пока я подымалась по лестнице впереди Альвареса и его друга, я думала о том, что все вокруг меня живут своей напряженной жизнью. Всех связывают какие-то тайны, только я ничего не знаю и стою в стороне. Играю в непонятную мне игру. Именно тут, на лестнице, я внезапно решила вернуться в Париж.

Но только мы вошли в комнату и едва я усадила своих гостей, как на лестнице послышался перестук деревянных подошв: кто-то бежал, кто-то несся галопом. Дверь распахнулась, на пороге появилась Мод. С трудом переводя дыхание, она проговорила:

– Рене арестован!

Рене угодил в западню. Пришел к товарищу и напоролся на полицейских. Товарищ был арестован, и всех, кто приходил к нему, забирали. Даже арест Жоржа не мог бы быть для меня большим ударом. Меня охватила слабость. Альварес обнял меня за плечи, как тогда в коридоре, в день гибели Женни, и, словно читая мои мысли, сказал:

– Это все-таки другое, Рене ведь не умер.

Мод попросила сигарету, потом огня, мы никак не могли отыскать спички, зажигалка не работала… Ох, эта женщина, да и вообще курильщики!.. Вечно ищут то табак, то огонь, то пепельницу… Спутник Альвареса, а я думала, он тоже испанец, оказался французом.

– Ты знаешь, куда его увели? – спросил он Мод.

– В Л. Тамошний префект – гадина.

– Кто он?

– Боргез, бывший морской офицер, Жан Боргез…

– Еду! – закричала я. – Жан-Жан освободит Рене, или же этот негодяй будет иметь дело со мной…

Мод помогла мне надеть жакет, и хотя нас было всего четверо, в комнате стояла такая толчея, будто здесь собралась целая толпа.

– Когда отходит поезд? Ведь нужно еще попасть на поезд, чтобы добраться до Л. А как быть со старыми ведьмами, они, чего доброго, поставят на ноги полицию! Нужно пойти их успокоить. Если я сейчас сбегу, они вообразят бог знает что и обязательно вызовут полицейских… Мод, Мод, скажете ли вы наконец, когда поезд?

Мод дрожащими руками перелистывала расписание, Альварес пытался отнять у нее книжечку, так как она ничего не соображала. Друг Альвареса сказал:

– Лично я не стал бы ничего просить у этого вишистского префекта, у этого подлеца Боргеза… Ведь это именно он и выдал заложников после событий на вокзале в Л. Противно быть ему чем бы то ни было обязанным…

– Обязанным? Это я буду чем-нибудь обязана Жан-Жану? Ни столечко, мосье, ни столечко! Прикажу ему выпустить Рене, и все, точка… Он же еще мне и спасибо скажет!

Я спустилась в сад. Старые ведьмы по-прежнему возлежали на своих шезлонгах. Едва завидев меня, они снова начали швырять шишки. Помешанные, буйно помешанные.

– Мне только что сообщили, что я получила наследство! – крикнула я еще издали. Бомбардировка немедленно стихла: заговорило любопытство! Меня подпустили поближе: – Большое наследство!

– От кого бы это? – недоверчиво спросила вдова.

– От тетки. Я должна срочно ехать в Л., чтобы вступить в права наследства. Вот вам две тысячи франков. Если, вернувшись, я узнаю, что вы подстроили мне какую-нибудь гадость, то не дам тех трех тысяч, которые вы могли бы получить.

Говорила я путанно, однако они прекрасно поняли.

– Поторопитесь, – посоветовала вдова, – ваш поезд отходит ровно в четыре…

Я успела на четырехчасовой поезд. Меня сопровождал Гастон, друг Альвареса. Я не захотела ехать с Мод, она вульгарна и привлекает к себе внимание. Уверена, что мальчик попался из-за нее, В Альваресе сразу можно узнать иностранца, а я боялась каких бы то ни было заминок в дороге: необходимо как можно скорее попасть в Л. Я надела шляпку, приняла вид светской дамы. Гастон выглядел вполне прилично – шляпа, перчатки… Оказывается, он профессор философии.

Л. самый безобразный город, какой мне когда-либо доводилось видеть. Единственное красивое здание здесь – это префектура, расположено оно в старинном густом парке. Однако Жан-Жана надежно охраняли, прежде чем добраться до него, мне пришлось пробиться сквозь строй рогаток. Я твердила жандармам, служащим, привратнику: «Передайте мосье префекту, что здесь его сестра, мадам Белланже, и что она не намерена ждать в приемной». Наконец за мной пришел лакей в ливрее (на пуговицах – герб Боргезов. Так я во всяком случае полагаю…) и через анфиладу раззолоченных комнат провел меня в кабинет префекта. Жан-Жан с сияющей улыбкой ждал меня, стоя за письменным столом:

– Здравствуй, Аммами! – Так он называл меня, когда был совсем маленьким. Мы обнялись.

– Ты все такой же красивый, – сказала я, слегка отстранившись.

– Это ты все такая же красивая, – возразил он. – Феноменально – совсем девочка! Жена будет очень рада тебя видеть, я так часто рассказывал ей о тебе. Ты знаешь, у нас ребенок! На тринадцатом году супружеской жизни! Теперь рассказывай, откуда ты…

Мы уселись в массивные кожаные кресла. Я рассказала ему о своих невзгодах, о разлуке с семьей, о том, как застряла в маленьком городке, у мерзких старух…

– Значит, ты должна была жить в замке Дуайен? – переспросил он с ноткой почтения в голосе. – Я сделал все возможное, чтобы замок мадам Дуайен не реквизировали… Она – урожденная Шамбот, Шамботы самые богатые люди во всей округе… Но замок все же взяли под комендатуру…

– Под гестапо, – небрежно уточнила я. – Замок очень красивый… Ты тоже неплохо устроился… Да, кстати, только что арестовали моего соседа по дому, мальчишку-туриста. Не мог бы ты его освободить?

– А в чем его обвиняют? – Жан-Жан нахмурился. – В том, что он турист? За это не арестовывают.

– Вот и заблуждаешься. Говорю тебе, он занимался туризмом и только туризмом. Мы уже девять месяцев живем бок о бок, и я лучше твоих агентов знаю, турист он или нет! Он потерял родителей во время оккупации…

И т. д. и т. п. Я изложила факты так, как мы уговорились…

– Посмотрим… – неопределенно пообещал Жан-Жан.

– Надеюсь! Когда ты займешься этим? Не забудь, его зовут Рене X., он арестован в А.

– Завтра утром. Ты обедаешь и ночуешь у нас, Аммами…

Я осталась обедать и ночевать. Жена Жан-Жана, крупная полная блондинка, еще кормила грудью ребенка, чудесного, как с рекламы, младенца. Нет, он не похож ни на маленького Жан-Жана, ни на Женни, скорее уж на мать… Раза два Ядвига – жена Жан-Жана – со вздохом вспомнила «бедную Женни». Мы потолковали о стариках Боргезах, об исчезнувшей в водовороте событий Раймонде. Все это происходило в детской, с небесно-голубой колыбелью и розовыми обоями с изображениями зверюшек. Потом мы обедали в огромной столовой за банкетным столом, и два лакея в белых перчатках прислуживали нам. Жан-Жан явно чувствовал себя видной персоной и был полон сознания своей важности. Для префекта он излишне красив и глуп, даже глупее прежнего. Он рассказывал о своих отношениях с немцами: генерал, граф фон такой-то – очаровательный человек, Жан-Жану стыдно перед ним за французов, за их невоспитанность, за их недружелюбие. Лейтенант Ганс Браун каждый день приходит поиграть в теннис, да и другие офицеры, несмотря на занятость, всегда находят время отдать визит «die schöne Frau von Borgheze». Я оценила это «фон»! О событиях на вокзале он не обмолвился ни словом. Послушать его, теперешняя жизнь – просто идиллия.

Сразу же после обеда Жан-Жан извинился: его ждут у генерала на партию в бридж. Увидимся завтра утром.

– Не забудь о моем протеже…

– Нет, нет…

Я сослалась на усталость, и по распоряжению Ядвиги меня тотчас же отвели в мою комнату. Оказывается, в этом доме позолота скрывала вещи довольно неприглядные. Водопровода нет, в зловонной тумбочке – ночной горшок. Зато под окнами – огромный парк и верхушки деревьев медленно, по-медвежьи неуклюже, раскачиваются в звездном небе. Я вся дрожала от нетерпения.

Жан-Жан собственноручно принес мне утренний завтрак.

– Для Аммами! – объявил он, ставя поднос мне на колени.

На Жан-Жане – легкий, только что выутюженный светло-серый костюм, Жан-Жан свежевыбрит, красив и до неприличия счастлив, так, что я даже отвернулась… Своими холеными смуглыми руками он приготовлял мне тартинки.

– Вот видишь, Анна-Мария, я оказался прав… Бедная Женни, никогда не забуду, никогда не прощу всем этим мерзавцам, которыми она себя окружила, что они довели ее до самоубийства…

Самое отвратительное, что он был чистосердечен. Я молча ела свои тартинки.

– Да, чтобы не забыть: твоего туриста выпустили. Ну а сейчас надо идти работать. Не думай, должность префекта – не синекура. У меня уйма дел.

Я не спеша одевалась. Смотрела из окна на огромный парк. Видела, как прошел немецкий офицер с теннисной ракеткой под мышкой. Я спустилась, сказала лакею, чтобы не тревожили мадам, вошла к Жан-Жану без доклада, когда он принимал каких-то именитых горожан, рассыпалась в извинениях, сказала, что поезд уходит раньше, чем я думала, и убежала… Просто не выдержала.

Гастон ждал меня в бистро. Я прошла мимо, даже не кивнув ему, а вдруг Жан-Жану донесут, что я приезжала в Л. не одна. Гастон последовал за мной на вокзал. Там, в буфете, я сказала ему, что Рене, по моим сведениям, выпустили. Как бы проверить, правда это или нет? Но тут беспрестанно хлопавшая вокзальная дверь пропустила Рене. Мне показалось, что дверь эта со всего размаху ударила меня по сердцу, так потрясло меня его появление.

Рене был грязен, небрит, от него дурно пахло. Я расцеловала его, Гастон тоже обнял его и начальническим тоном приказал:

– На виллу не возвращаться! Эти мерзавцы могли выпустить тебя лишь с целью установить слежку. Изволь скрыться.

Гастон ушел своей дорогой, Рене своей. А я своей.

* * *

Итак, я вернулась в Париж в разгаре лета. Париж… Волнующий, прекрасный, одним словом – Париж. Опять начнется прежняя трудная парижская жизнь, но теперь к этому еще прибавится тяжесть всего перенесенного за девять месяцев и тяжесть, какую несет с собой каждый новый день.

Однажды, бесцельно бродя по Тюильри, я повстречала того английского журналиста, по мнению Женни – урода, который как-то вечером объяснялся ей в любви на козетке в будуаре. Я очень обрадовалась ему, – как хорошо, что он не в тюрьме, это легко могло случиться, ведь он англичанин. «Да, действительно, – согласился он, – вполне могло случиться. Мне страшно хочется посидеть где-нибудь с вами, поговорить о Женни! – Он на минуту задумался, как бы в нерешительности. – Не зайдете ли завтра часов в пять к моему другу, мадам де Фонтероль? Она принимает по четвергам. Будет много народу, но вы подымитесь наверх, я подожду вас в кабинете сына мадам де Фонтероль… Посидим, поболтаем…»

На следующий день я пришла к мадам де Фонтероль. Народу оказалось действительно много, собрались элегантные женщины, был сервирован чай. Никого из присутствующих я не знала. Мадам де Фонтероль, седая дама в трауре, приняла меня весьма любезно, сказала, что «наш друг еще не пришел, но не заставит себя долго ждать…». Я села и только взяла в руки чашку чаю и печенье, как вдруг в дверях появился немец в форме, а за ним еще несколько немцев и французские полицейские в штатском. Гостей увели всех до одного.

Нас было так много, что пришлось дожидаться второго тюремного автомобиля. Гости мадам де Фонтероль начали кричать еще в салоне и продолжали кричать в пути, во всяком случае в нашей машине они вопили: «Мы будем жаловаться господину фон Штюльпнагелю, господину Абетцу! Когда занимаешь такой пост… когда оказываешь такие услуги!.. Немцы не умеют распознавать своих друзей!.. Да это хуже, чем при Республике!..» В машине стон стоял, все в один голос грозили сопровождавшим нас полицейским самыми страшными карами. Полицейские, не слишком уверенные в законности своих действий, угрюмо молчали. Все происходило быстро и без заминок. Мы остановились на улице Coce, и меня впихнули в другую машину, еще более мрачную.

Тут я чисто физически ощутила страх. Не знаю, что сделали с другими, – возможно, их тут же отпустили, но меня втолкнули в автомобиль, и я чувствовала себя собачонкой, которую везут на живодерню. Машина была разделена перегородками на кабинки, где от силы мог поместиться один человек, а нас в такой кабинке было двое – не повернуться, можно лишь стоять, да и то вплотную прижавшись друг к другу. Моя спутница, растрепанная женщина с опухшим лицом, сказала мне: «В случае чего, толкни меня ногой…» И она принялась кричать что-то в щель перегородки; шум мотора заглушал ее голос, но когда она прижалась ухом к щели, то, должно быть, услышала, что ей говорили с другой стороны.

– Ладно! – Она повернулась ко мне. – Извини, я тебя толкнула… Только сейчас взяли? В первую минуту особенно тошно… А тебя за что?

– Ни за что…

Она улыбнулась:

– Верно, всегда попадаешь ни за что… Ты хорошо знаешь Париж? Можешь сообразить, куда нас везут?

Сквозь густо закрашенные окна трудно было что-нибудь разглядеть.

– Кажется, мы уже выехали из Парижа… Мостовая не та.

– Видать, нас везут во Френ, – сказала женщина.

Волосы у нее были серые от пыли, зубы желтые, ногти грязные… От нее несло, как от человека, не мывшегося долгое время. Бедная, бедная девушка! Перехватив мой взгляд, она сказала:

– Эти мерзавцы здорово меня отделали, самой смотреть противно… Но они ничего от меня не добились!

Снова по всему моему телу разлилось какое-то незнакомое мне ощущение – очевидно, страх, как я теперь понимаю. Но тогда я еще не знала, что со мной происходит. Так принимают за недуг первое любовное томление… Но моей спутнице, очевидно, все это было не впервой, она положила руку мне на плечо, и странное недомогание постепенно прошло.

– Привыкнешь, – сказала она. – Покрепче презирай их, это помогает!

Машина остановилась. «Выходи!» – раздалась команда.

– Френ, – проронила женщина.

Не знаю, отчего они так торопились в тот день… Все по-прежнему шло в бешеном темпе, словно в фильме, который крутят слишком быстро. Под несмолкаемые «schnell, schnell» у меня отобрали в канцелярии вещи… Огромные проходы, с галереями по обе стороны, одна над другой, бог знает сколько этажей, и тысячи запертых дверей… Возможно, все было не такое уж огромное, как мне показалось, возможно, и запертых дверей здесь было не так уж много, возможно, это был лишь обман зрения, ибо все слишком походило на фильм, на Синг-Синг, на тюрьму из папье-маше, на чудовищный сон… Как я могла попасть сюда. Непостижимо! Сейчас меня запрут!..

Я провела в тюрьме Френ больше двух недель, точнее – семнадцать дней. Ни за какие блага не согласилась бы я вычеркнуть их из своей жизни. Великое мужество заключенных там людей просачивалось сквозь все стены, сквозь все затворы, распространялось по всему Парижу, по всей Франции, и я была там, с ними. Никто никого не любит? Бедная Женни, она не знала, что такое союз не на жизнь, а на смерть, с людьми чужими, но близкими, как собственное сердце.

За мной пришли… «Schnell, schnell!» – торопила надзирательница… Я не успела даже обнять Маргариту, – со мной в камере сидела женщина по имени Маргарита.

У ворот тюрьмы меня ждала мадам де Фонтероль. При виде ее я удивилась, насколько я вообще способна была удивляться… «А вот и мадам де Фонтероль…» – подумала я.

В метро я видела людей, как сквозь пелену тумана, как в чересчур накуренном помещении. Когда представляешь себе собственную смерть, иной раз думается: «Я умру, а поезда метро будут ходить по-прежнему». Сейчас я проверяла на себе справедливость этой мысли: я была мертва, а поезда метро продолжали ходить. Для того я и воскресла, чтобы убедиться в этом. Поезд мчался вперед, и я вместе с ним. Я была жива. Маргарита осталась там, и мне не дали возможности даже поцеловать ее.

Мадам де Фонтероль проводила меня до гостиницы. Меня точно оглушило, я не отвечала на ее расспросы. «Пойдемте ко мне, – уговаривала меня мадам де Фонтероль, – примете теплую ванну, вам будет хорошо…» Я еле держалась на ногах от усталости. «Вечером, только не сейчас». Она ушла.

В вестибюле гостиницы дежурил мой коридорный.

– Здравствуйте, мадам!.. – Он бросился за ключом от моей комнаты и подал его мне.

Впрочем, он догнал меня на лестнице, взял у меня из рук ключ, сам отпер дверь… Кажется, он тут же вернулся с двумя кувшинами горячей воды. Потом снова появился, на сей раз с подносом…

– Кофе с молоком, – сказал он, – хлеб, масло…

Я все еще неподвижно сидела в кресле… Тогда он вынул из кармана два больших яблока, положил их на стол возле подноса и быстро вышел.

Мадам де Фонтероль пришла за мной под вечер. Она непременно хотела накормить меня обедом. «Нет, – отказалась я, – не могу, спать хочется…» И только на следующий день, проспав восемнадцать часов кряду, я пришла в себя… Горничная сказала, что мадам де Фонтероль ждет меня в кабинете сына, в том самом кабинете, где я должна была встретиться с английским журналистом. Я совершенно растворилась в каком-то неизъяснимом блаженстве, оттого что помылась, оттого что провела ночь на каком-то пуховом облаке. Однако, будь это возможным, я вернулась бы к Маргарите.

Мы сидели на диване, против камина из черного мрамора, громко тикали часы с большим белым циферблатом. Стены, до самого потолка уставленные книгами… прекрасные переплеты, позолота… Мадам де Фонтероль смотрела на меня своими внимательными серыми глазами. Наконец она произнесла:

– Чарли глубоко сожалеет о том, что с вами произошло по его вине…

– При чем тут он? Откуда он мог знать, что к вам нагрянет полиция?

Серые глаза мадам де Фонтероль смотрели на меня все с тем же сочувственным и внимательным выражением:

– Конечно, он не виноват, но вы сами понимаете, ему тяжело… Счастье еще, что вы так легко отделались… Мы всех поставили на ноги… Это В. – министр, друг Женни… он все еще министр – вызволил вас оттуда… Пожалуй, вам следовало бы поблагодарить его…

– И не подумаю!

Мадам де Фонтероль чуть заметно улыбнулась:

– Ваше дело… Что касается прочих гостей и меня самой, гестапо сразу же поняло, что оно на ложном пути… Я никогда не приглашаю к себе людей, причастных к политике… Вся эта история – результат злостного доноса.

– А Чарли? Его не схватили? Одно то, что он англичанин…

На этот раз мадам де Фонтероль улыбнулась, улыбнулась широко, весело; у нее безупречные зубы – прекрасные зубы для женщины ее возраста.

– Не следовало бы вам говорить, но Чарли убежал по крышам… Настоящий акробат!

– Как хорошо, что он не попался…

– Да, – отозвалась мадам де Фонтероль, – так, конечно, лучше… для всех нас…

Наступило молчание – оно не тяготило нас… Мне нравятся женщины, вроде мадам де Фонтероль. Светские дамы обычно плохо воспитаны, многого не понимают и поэтому бывают очень бестактны, просто грубы. Они умеют держать себя за столом, только и всего, да и то потому, что не голодны… А коридорный, когда я вернулась, сказал мне лишь: «Здравствуйте, мадам!» Я вспомнила яблоки, которые он вынул из кармана, и глаза мои снова наполнились слезами. Никто никого не любит?.. Но вот с мадам де Фонтероль мне было хорошо. Она говорила только самое необходимое, а остальное лишь подразумевалось, давало простор воображению.

– Чарли чувствует себя виноватым перед вами, – продолжала она, – он просил меня позаботиться о вас… Извините мою назойливость… Мы живем в тяжелое, тревожное время… Особенно мы, женщины… Мой сын далеко…

У меня не хватило духу спросить, где он: возможно, в плену. Я видела ее поблекшую кожу, морщинки вокруг рта, черное шерстяное платье, маленькие, усыпанные бриллиантами часики, приколотые на груди, слева… Моя мать тоже носила так часы. И в глазах мадам де Фонтероль я уловила напряженное, беспокойное, ищущее выражение, какое бывало в глазах моей матери, какое бывает в глазах всех матерей; оно остается у них с тех времен, когда им приходится угадывать, что нужно крохотному существу, которое еще ничего не может объяснить. А взрослые дети могут, но не хотят ничего объяснять, и жизнь их еще более таинственна, нежели жизнь новорожденных. И если не проникнуть в эту тайну, как же оградить их от напастей, которые грозят им на каждом шагу? Матерям кажется, что им дано распознавать и предотвращать все напасти… Не знаю, отчего у мадам де Фонтероль появился вдруг этот взгляд, возможно, оттого что она заговорила о сыне, но взгляд этот напомнил мне о моей матери и заставил острее почувствовать свое одиночество. И вспомнить Маргариту. Мадам де Фонтероль наливала вино в граненые, сверкающие, как алмаз, бокалы.

– Глоток портвейна вас подбодрит… – сказала она.

Я очень люблю портвейн. Особенно с бисквитами. Но сейчас я не в состоянии была пить…

– Знаете, – возможно, вы сочтете меня глупой… Ведь не в моих силах помочь ей… В одной камере со мной сидела женщина… Нет, не могу пить…

– Сочтете меня глупой… – как эхо повторила за мной мадам де Фонтероль.

Наступило молчание… потом она спросила:

– Как ее зовут?.. Не попытаться ли нам ей помочь…

– Ей нельзя помочь. Ей грозит смертная казнь. Нет ни малейшей надежды…

– Пока человек жив… Скажите мне ее имя, Чарли многое может сделать… Так и быть, признаюсь: он удрал через эту дверь, – она кивнула на маленькую дверцу слева от камина, – и может в любую минуту через нее же вернуться… Вы помните Жака Вуарона, мадам?

– Жако? Ну конечно! У вас есть какие-нибудь сведения о нем?

– Да… он бежал из плена… Мосье Вуарон просил передать, что когда вы отдохнете и захотите его видеть…

– Но я уже отдохнула!

Мадам де Фонтероль поднялась и прошла за моей спиной к телефону, стоявшему на огромном письменном столе в глубине комнаты. «Это вы, Ольга? – сказала мадам де Фонтероль в трубку. – Позвоните мосье и скажите, что мадам Белланже хочет его видеть…»

Жако вошел тут же, словно он стоял и ждал за дверью! Мы упали друг другу в объятия. Это был Жако, чуть побледневший, чуть ссутулившийся, но с таким блеском в глазах, какого я никогда прежде у него не замечала… Ах, какое счастье снова увидеться с ним!

Мы позавтракали втроем в кабинете, здесь было спокойнее из-за той маленькой дверцы. Как много нам с Жако надо было сказать друг другу… Мадам де Фонтероль слушала нас, угощала. Сын ее – у де Голля; Жако участвует в движении ФТП [15]15
  ФТП – «Вольные стрелки и партизаны» – боевые части левых организаций движения Сопротивления на территории Франции, в которые входили коммунисты.


[Закрыть]. Муж Ольги, горничной, скрывается, чтобы его не угнали в Германию, остается только мне включиться в игру. Кто-кто, а Жако прекрасно понимал, как бессмысленно дорожить никому не нужной жизнью. По его словам, он всегда догадывался, что я люблю риск. Не знаю, откуда он это взял. Он говорил, что прекрасно представляет себе меня в клетке со львами, – правда, ему не совсем ясно в качестве кого: укротительницы или святой Агнессы, которая, прикрыв свою наготу распущенными волосами, ждет на арене мученического конца…

В ту ночь я легла спать, сгорая от нетерпения и необычайного прилива сил. Немыслимо, выйдя из тюрьмы, начать жизнь с того, на чем она прервалась, жизнь ведь не книга, где можно заложить страницу, а потом, когда вздумается, спокойно продолжить чтение.

Я очень быстро свыклась со своим новым существованием. Казалось, именно его мне и не хватало, если не для счастья, то хотя бы для того, чтобы сносить жизнь. Я часто думала о Женни: никто никого не любит? О, братство героических лет Сопротивления! Оно существовало, оно было сильнее всего.

Подпольная деятельность связана с частой переменой мест, и тут большую роль играли те, кого я называла «укрывателями». Это были люди настолько далекие от политики, настолько вне подозрений как у французской, так и у немецкой полиции, что они могли спокойно прятать у себя участников Сопротивления. Все мы вынуждены были прибегать к помощи таких «укрывателей», ибо скрываться у самих участников Сопротивления было опасно и для укрывающих, и для укрываемых.

Одни «укрыватели» шли на риск добровольно из чувства долга, другие, главным образом те, что сдавали комнаты за деньги, даже не подозревали, какой «динамит» прячут под своей крышей. Этих я избегала: тяжело обманывать чье-либо доверие, даже во имя правого дела. Среди них встречались хорошие люди, ласково относившиеся к одинокой женщине, разлученной с семьей, с детьми… Я боялась, что подведу их, что по моей оплошности в их доме найдут листовки, оружие или арестуют меня самою. Мне не давала покоя эта мысль, и при первой возможности я старалась уйти прочь.

Существовали еще и «укрыватели» по принуждению. Когда другого выхода не оставалось, когда в гостинице останавливаться было опасно и в целом городе для тебя не находилось ни кровати, ни стула, чтобы скоротать ночь, а комендантский час соблюдался со всей строгостью и залы ожидания на вокзалах представляли смертельную угрозу, что ж, в таком случае не приходилось считаться с тем, по вкусу ли это хозяевам или нет. Тем хуже, если вас встречали с кислой миной и говорили: «У нас нет лишних простынь, горничная ненадежна, в доме – ни одного ячменного зернышка, чтобы приготовить вам утром чашку кофе, и, пожалуйста, не зажигайте электричества – в последний раз мы заплатили огромный штраф, могут выключить свет, а главное, не вздумайте появляться вторично, мы ожидаем родственников, и для вас не найдется места…» Подобные «укрыватели» встречались не так уж редко. Не предатели, но эгоисты или трусы, а иногда то и другое вместе.

«Да, – думала я, лязгая зубами на диване у негостеприимного „укрывателя“, – правду говорила Женни, никто никого не любит… Но если это действительно так, то как же мы избавимся от немцев?» Отчаяние и холод пронизывали меня до костей. Потому что одна только эта мысль, одна лишь мысль о том, что никто никого не любит, способна довести человека до полного отчаяния.

Именно таким образом, когда мне понадобилось прожить некоторое время на Южном побережье, я попала к жене Рауля Леже. Устроил это Жако.

Жену Рауля звали Эльвирой. Она принадлежала к еще одной разновидности «укрывателей» – к типу шальных. Ни на секунду Эльвира даже мысли не допускала, что из-за меня может попасть в беду, она с такой же беспечностью играла бы гранатой вместо мяча и курила бы, сидя на ящике с порохом. Она воспринимала все по-своему: для нее я была лучшей подругой легендарной Женни Боргез, а теперь я участница Сопротивления! Как это романтично и увлекательно!

Мария когда-то ее хорошо описала: эта высокая, крупная, величавая женщина с медно-красными волосами, гладко зачесанными над гладким, напудренным лбом, с великолепными черными глазами чем-то напоминала императрицу. И в ней было свое обаяние. Ее можно было бы назвать красавицей, но все портили неровные зубы, приподнимавшие верхнюю губу. «Она – явная дура!» – добавила тогда Мария, но тут она ошиблась. Эльвира не дура, скорее уж ограниченна, да и в этом я не вполне уверена. Сговорчивая, покладистая, щедрая на избитые афоризмы, она на лету подхватывала ваши слова и так охотно поддакивала, что сам собой напрашивался вопрос, не являлось ли все это с ее стороны выражением августейшего презрения и высочайшего равнодушия. Но, возможно, меня вводила в заблуждение ее внешность.

В прошлом актриса, Эльвира уже давно бросила сцену и только с тех пор, как поселилась в своем доме на Лазурном берегу, снова начала работать на радио. Рауль все еще был в плену, и ей приходилось зарабатывать себе на жизнь.

Эльвира поместила меня в комнате, которую называла голубой: комната была уставлена голубыми фаянсовыми статуэтками – рыбы, наяды, – залитая знойным солнцем терраса с голубыми балясинами выходила на голубое фаянсовое море… Две окаменевшие от старости пальмы, рваные листья которых шевелились, словно клешни крабов, были единственными утратившими свежесть предметами в этом новеньком, отполированном, отлакированном мирке. Эльвира редко уходила из дому, только на работу, да еще иногда, после обеда, отправлялась в Ниццу посидеть в баре, послушать джаз. Мы с ней часто и подолгу болтали. Эльвира много говорила о мужчинах и сетовала, что у нее сейчас нет постоянного поклонника. Говорила, что в эту войну мужчинам не до женщин: они рассеянны, им бы только покурить да поесть, днем и ночью они слушают радио, говорят только о политике и нисколько не стараются понравиться даме. И то сказать, когда Франция недосчитывается двух миллионов мужчин, женщинам приходится трудно. Множество хлопот доставляли Эльвире посылки Раулю, на которые она не жалела ни энергии, ни денег.