Текст книги "Анна-Мария"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Полагаю, Жано заходил к тебе, – сказал Лебо. – Не могу понять, почему он меня так ненавидит. Обидно, особенно как подумаешь, сколько пережито вместе!

– Нет, после Освобождения я ни разу не видел Жано, – ответил Джекки.

Лебо не знал, можно ли ему верить; казалось, Джекки никогда и не слышал об этой истории с шестьюдесятью тысячами франков, но, как говорит Феликс, никто не мог раскусить этого Джекки – загадочный субъект! Вот, например, он утверждал, что не любит коммунистов, а так ли это на самом деле, не хотел ли он просто вызвать Лебо на откровенность? Во время оккупации он проявил мужество необычайное, безрассудное, а вместе с тем хорошо обдуманное. Сам Джекки называл себя анархистом; в конце концов, возможно, что он и в самом деле анархист. Но если Джекки с полным равнодушием отнесся к вопросу о Жано, то делом Робера Бувена и Тото заинтересовался чрезвычайно. «Непонятная история, – повторял он, – совершенно непонятная!..» Не то чтобы он был на их стороне, но он без конца задавал все новые и новые вопросы. Однако Лебо не мог удовлетворить его любопытства: кабатчику Меласье всадили в живот целую автоматную очередь, и так как в маки его не любили, виновных, естественно, стали искать среди макизаров; дело совершенно ясное, что ж тут непонятного?

– Не знаю, – отозвался Джекки, – но эта история дурно пахнет. В народную мудрость я не особенно верю, наоборот, что может быть несправедливее и глупее толпы… И, однако, то, что чувствует вся деревня целиком, идет от земли, от деревьев, от камней… Меня ничуть не удивит, если дело обернется плохо… Понимаешь, кабатчик – спекулянт, никому его не жалко. С другой стороны, у парней, говорят, неоспоримое алиби, с которым не желают считаться. Все это дурно пахнет…

– Не знаю, может быть, – проговорил, поднимаясь, Лебо.

– Останешься перекусить? Нет? Скажи, как ты сумел обзавестись машиной? Я ей завидую еще больше, чем твоей куртке. Похоже, ты купаешься в золоте. Как вспомнишь, что мы знавали тебя эдаким голодранцем…

– Могу и тебе достать материю по дешевке. – Лебо объяснил ему свои махинации.

– Ага… ага… – поддакивал Джекки.

Они шли вниз по улице. Джекки проводил Лебо до фонтана, там они распрощались, и дальше майор пошел один… Пейзаж понемногу терял свои дневные тона. С пригорка Лебо увидел гараж, с его кладбищем машин, обнесенным колючей проволокой. Труба не дымила, все ставни были закрыты.

«Феликс трусит, – думал Лебо, спускаясь по склону. – Идиот, чего бояться, все уже позади… Да еще с его деньгами, вот сволочь…» Он спустился к гаражу и, войдя во двор, крикнул: «Феликс!» Никого… Постучал в дверь, снова позвал… Никого. Тьма постепенно стерла очертания дома… Лебо сел в машину, включил фары… Ничего не поделаешь, сделку с консервами он предложит ему в другой раз.

XXVII

Анна-Мария сфотографировала огромную, увенчанную вымпелами башню с галереями и навесными бойницами, и почти стершиеся барельефы внутри старого двора, сфотографировала она и широкий, как поле, бульвар с двумя рядами платанов, и памятник павшим, и поросший травою спуск, и узкие улочки, и лепные порталы, и балконы из кованого железа, и щебечущую дочку соседки, и каменщиков, строивших помещение под дансинг, и видневшуюся из окна ее комнаты кровлю из черепицы, круглой, как бутылки… А Жозефа все не выпускали. Глубокий покой городка начинал казаться ей все менее спокойным и все более глубоким. Среди этих осыпавшихся камней время для нее еще раз остановилось. Даже вода, льющаяся из клювов черных лебедей, казалась неподвижной – просто веревочка, привязывающая лебедей к раковинам на дне… Колокольный звон над древним кружевом собора был тягучим, густым и горьким, как деготь… Высокая квадратная башня при въезде в город лишь напоминала о былом великолепии и возвышалась здесь символом одиночества… Ах, если бы вернуть любимых – Жоржа, Женни, Рауля… Анна-Мария изо всех сил сопротивлялась, она не позволит волне отчаяния снова захлестнуть ее, не допустит, чтобы жизнь, которую она с таким трудом построила, превратилась в прах… Тут Жозеф вышел из тюрьмы.

Анна-Мария узнала об этом от Клавеля. Жозеф отправился прямо в горы, к родителям Мирейль, где она жила с ребенком. Вернулся он оттуда лишь два дня спустя, вместе с Мирейль, которая похудела еще сильнее, чем он; лицо у нее вытянулось, но глаза сияли счастьем. Жозеф тоже выглядел, как выздоравливающий – счастливым и усталым. Он был свежевыбрит, на его голубой рубахе не разошлись еще складки после утюжки. Они сидели втроем в ресторане при гостинице, и хозяева теперь уже окончательно терялись в догадках, не понимая, что представляет собой эта дама: одно то, что она фотограф, уже само по себе странно, но что у нее может быть общего с этим человеком «из простых»?

Жозеф не блистал красноречием.

– Я разочаровался, – говорил он, и это было для него наивысшим выражением негодования, протестом против попранной справедливости. – Когда я очутился вместе с коллаборационистами и петеновцами, я разочаровался. – Ухватившись обеими руками за борта своего пиджака с заплатами на локтях, он то и дело дергал их. – Я вспомнил, как в день побега мы пришли туда с тобой и Раулем, и разочаровался… Разочаровался – и все тут… Ну и натерпелся я страху! А что, если надзиратель, которого я стукнул тогда по башке, меня признает! Но его уже там нет.

Наваристый суп, который Анне-Марии показали при осмотре, предназначался не для таких заключенных, как Жозеф, а для тех, что рангом повыше, – для работавших в кухне или библиотеке, для санитаров, для уборщиков, все эти места занимали коллаборационисты и петеновцы. Арестант, исполнявший обязанности библиотекаря, был в 1938 году осужден, как немецкий шпион, в 1940 боши его освободили, и при них он процветал; после Освобождения его снова посадили за решетку, и теперь он отсиживал срок заключения, согласно приговору 1938 года! Ему оставался всего один год. Он разгуливал по тюрьме с таким огромным лотарингским крестом, что его можно было принять за крестоносца. Со шпионом – человеком вежливым – Жозеф уживался неплохо, а вот петеновцы, те все время грозили ему: погоди, дай нам выйти, погоди, пусть только нас выпустят… В конце концов Жозефа поместили в камеру с двумя пареньками, которые сидели за попытку украсть машину; машину они так и не украли: внезапно нагрянул хозяин, они с перепугу выстрелили и тяжело ранили его…

Хорошенькая официантка принесла фаршированные баклажаны, запеченные в духовке, гордость здешней кухни. Присутствие Жозефа и Мирейль смущало ее, так странно было видеть гостей за столом мадам Белланже, все уже привыкли, что она всегда в одиночестве. Обычно официантка старалась подойти к ее столику на цыпочках, но увы, деревянные подметки стучали по полу, как копыта; в черные волосы, уложенные в высокую прическу, она вкалывала цветок – немножко и для Анны-Марии, этой парижанки, которая так изящна… А сейчас за ее столом сидели эти мужчина и женщина. Официантка не ставила блюда на стол, а обносила гостей, с трудом протискиваясь за стулом Анна-Марии, обтирая крутым задом со стены оранжевую краску, все еще не просохшую после ремонта, – да и вообще неизвестно, просохнет ли она когда-нибудь.

Маленькая щебетунья-девочка и ее мать из гостиницы уже выехали; молодожены, их медовый месяц подходил к концу, исчерпав все темы для разговора, смотрели на Анну-Марию и ее гостей со жгучим любопытством.

– Я втолковывал моим двум паренькам, – рассказывал Жозеф, – что воровать и убивать не интересно… Спорили мы, спорили по целым дням, пока они не согласились со мной и не признали, что, будь у них возможность купить себе воскресный костюм и хотя бы раз в неделю ходить в кино, незачем было бы им в воры подаваться… Тут я им говорю: «Чтобы тебе дали возможность раз в неделю ходить в кино, научись хорошенько требовать». А они отвечают: «Требуй – не требуй, ничего не получится…» – «Ошибаетесь», – говорю я. В конце концов я их убедил. Но если их там оставят с уголовниками да полицейскими и надзирателями, которые никогда с тобой, как с человеком, не разговаривают, а только под зад поддают… И за что? Ничего ты такого не делаешь, идешь себе спокойно, а они тебя поносят и дерутся… Почему не обращаться с человеком по-человечески? Французы же – не боши…

– Еще бы, – сказала Анна-Мария. – Вот ты сидишь целехонек, и волосы при тебе, и ногти…

Жозеф провел рукой по своим вьющимся волосам, таким густым, что трудно было себе представить, как гребень мог пройтись по ним, не потеряв всех своих зубьев. У него были ладные руки, не изуродованные, а наоборот, словно отполированные работой, а широкая шея выдавала мощь крепко сколоченного, пропорционально сложенного тела.

– Да, правда, надо мной не измывались, это так. Но вот у Тото живого места не осталось, ему выбили два зуба. А Робера не посмели тронуть…

– Значит, ты их видел! – Анна-Мария положила вилку. – Так почему ты сразу не сказал, Жозеф! Тянешь, тянешь… Что ты думаешь об их деле?

– Не их это работа, – спокойно ответил Жозеф… – Откуда мне было знать, что ты интересуешься ими? Почем я знаю, что известно на воле, а что нет… Я видел только одного Тото, издали, под душем; он переслал мне записку: «Меня обвиняют в покушении на Меласье, кабатчика, но это не правда…» Они к этому не причастны, про Тото я бы еще поверил, но Робер, боже упаси! А раз все неправда в отношении Робера, значит, неправда и в отношении Тото… Если Тото приволок к ним в маки пять человек немцев, это еще не значит, что на него можно сваливать все убийства, какие только произошли в районе! – И Жозеф взглянул так, что Анна-Мария сразу же вспомнила сцену с жандармом. Но Жозеф спокойно продолжал: – Ты ведь знаешь Робера; просто смешно…

– Умеет Мирейль хранить тайны? – спросила Анна-Мария, взяв обеими руками маленькую ручку Мирейль и улыбаясь ей своими серыми глазами.

– Мирейль? – отозвался Жозеф. – Да она молчит даже тогда, когда нужно что-то сказать. Но если ей пощекотать пятки сигаретой, тут я не ручаюсь, тут даже за себя нельзя поручиться…

– При чем тут пятки, чудак! – Анна-Мария подскочила на стуле, и официантка тоже вздрогнула, так что даже пуговица отлетела на блузке, слишком туго облегавшей высокую грудь. Когда она, подав кофе, удалилась, Анна-Мария спросила:

– Ты знаешь Феликса, хозяина гаража?

– Еще бы: коллаборационист, который поставлял транспорт бошам. Его спас от неприятностей Лебо.

– Ну так слушай… именно о нем и идет речь. Очень возможно, что Феликс причастен к покушению…

Молодожены пообедали и, проходя мимо Анны-Марии, старались поближе держаться к ее столу, в надежде уловить хотя бы одно слово из разговора. На них нельзя было сердиться, они так скучали… Теперь, когда в ресторане остались лишь Анна-Мария, Мирейль и Жозеф, хозяева гостиницы сели за стол в центре зала – обедать.

– Нет, – подумав, ответил Жозеф, – не Феликс, бьюсь об заклад – не он. Феликс рад-радешенек, что вышел сухим из воды, и присмирел. Тут скорее дело рук Лебо. За какую нитку ни потянешь, любая приведет к нему.

– Феликс не такой уж смирный, как ты думаешь… – Анна-Мария нагнулась над столом, поближе к Жозефу, и сказала: – Я была у него…

Жозеф и Мирейль тоже нагнулись: казалось, они любуются кольцом Анны-Марии.

XXVIII

У майора Лебо – образцового отца семейства – была большая семья. Он считал, что жизнь в Париже или любом другом большом городе вредна детям и что они, так же как собаки и кошки, не могут быть в городе здоровы и счастливы. Раз уж ты обзавелся детьми, дай им возможность порезвиться на просторе, дай им свободно двигаться и дышать, а не выводи их прогуливаться, как собачонок. Поэтому майор Лебо купил именье с очень большим садом, скажем прямо – парком. Поместье находилось неподалеку от П., куда Лебо, выдавая себя за беженца-погорельца, приехал во время оккупации, то ли под своим, то ли под вымышленным именем. В ту пору люди благомыслящие не любили вмешиваться в чужие дела. В 1942 году у него было только двое детей, но с тех пор народились другие, в общей сложности их теперь было семеро. В начале своего пребывания в П. семья жила на деньги, зарабатываемые мадам Лебо – она давала уроки игры на рояле, – а сам Лебо, по его словам, занимался переводами с английского для какого-то парижского издательства. Двое старших ребят – вечно сопливые, пронырливые мальчишки – болтались по улицам П., и уже сейчас было ясно, что за люди выйдут со временем из этих восьмилетних сорванцов: ничего хорошего ожидать не приходилось. Мадам Лебо, высокая полная женщина с властным лицом – и это единственное, что в ней было властного, – отличалась спокойным и робким нравом. Только при очень большом желании ученики могли чему-нибудь у нее научиться, потому что она позволяла им во время урока хоть на голове ходить и ни в чем им не перечила.

Как могло случиться, что в один прекрасный день Лебо оказался во главе Сопротивления в П.? Никто не мог этого объяснить. С января 1944 года он, по слухам, руководил отрядами всех близлежащих маки, за исключением ФТП, да и то все связи ФТП с АС всегда осуществлялись через Лебо, лейтенанта, капитана, майора Лебо. Этот небольшого роста человечек обладал замечательным ораторским талантом, редким умением сохранять внешнюю благопристойность и самоуверенность, которая сбивала с толку самых предубежденных против него людей. Штаб его в П. помещался в здании XIII века, но посетители, которые предпочитали не привлекать к себе внимания, проходили туда через примыкавший к дому гараж. Галерея, украшенная знаменами с лотарингским крестом и освещенная канделябрами, приводила вас в благоухающий вином погреб, откуда вы поднимались по бесконечной лестнице. Наверху, перед дверью в башенку, вас встречал адъютант, а в башне перед вами представал сам Лебо, за письменным столом, на фоне лотарингского креста и необозримого пейзажа, вид на который открывался из окна. Его чересчур белый лоб, чересчур красные губы, чересчур черные волосы и глаза, взгляд которых, когда он снимал очки, казалось, заволакивала какая-то дымка, производили на ребят довольно сильное впечатление.

Если бы не несколько оплошностей, допущенных им уже после Освобождения, Лебо сохранил бы и свою легендарную репутацию, и свой престиж, несмотря на кровавое поражение при П., в котором он был целиком виноват. Это он дал приказ принять бой, когда немцы во время отступления проходили через П., хотя сброшенный с парашютом майор дал приказ отступить. Лебо обвинил майора в предательстве, а в результате плохо вооруженные макизары – их было в П. не больше сотни – встретились со значительными силами немецкой армии и были полностью уничтожены, не принеся своей гибелью никакой пользы. Войдя в город, немцы взяли прямо на улице сорок заложников и, когда город уже, казалось, успокоился, расстреляли их на большом бульваре, окаймленном платанами, у памятника павшим. После Освобождения майор Лебо у подножья того же памятника произнес пламенную речь, исторгнув слезы у людей слабонервных, а когда возле памятника поставили открытый гроб для сбора пожертвований в пользу семей расстрелянных, то деньги потекли обильнее слез. Не теряя времени, Лебо с той же целью на следующий день обложил налогом богатеев города, и в этот, с психологической точки зрения, удачно выбранный момент получил с них значительные суммы. Погруженное в траур население города П… озадаченное таким бурным натиском и решительностью, дало себе обобрать, не зная, что и думать об этом спасителе, который так дорого обошелся жителям: сперва столько человеческих жертв, а потом – деньги. Один только майор, тот, что был сброшен с парашютом, уезжая из П., громогласно предал Лебо анафеме и угрожал ему самыми страшными карами со стороны руководителей военного Сопротивления. Но майор вернулся в Париж, и о нем больше не было ни слуху ни духу. Кроме него, не подчинялись Лебо также и ФТП, потому что Лебо короновал себя главой ФФИ собственной властью, не дожидаясь представителей ФТП. Они вообще отказались иметь дело с Лебо и во время сражения в П. расположились в пятидесяти километрах ниже города, на пути следования врага, где, во взаимодействии с местными силами ФФИ, сильно досаждали немцам. Что же касается «гробовых» денег, то им, возможно, нашли применение где-нибудь за пределами П., ибо в самом П. о них никто никогда больше не слышал…

Теперь все это уже отошло в область предания. Лебо, окончательно тут обосновавшись, окончательно стал майором Лебо. События стерлись в памяти людей. Лебо умело распоряжался своим поместьем, скупая прилегавшие к нему участки, занимался сельским хозяйством, что при существовавших продовольственных трудностях кормило человека во всех смыслах. Майор Лебо располнел и имел цветущий вид, так же как все его семеро детей. Самой утомленной в семье казалась мадам Лебо. Эта женщина, высокая, статная, с властным лицом, что никак не вязалось с ее характером, по-прежнему никому в доме не перечила и считалась со всеми – с мужем, с детьми, с прислугой. Детям – старшему исполнилось шестнадцать, а младшему год – было где развернуться в доме и в саду, как того и желал их отец. Семья любила поесть, и Лебо сам проверял качество продуктов. Он был примерным отцом и образцовым мужем. Стоило мадам Лебо заикнуться, что ей чего-либо не хватает или что в доме не все исправно, как майор Лебо немедленно брался за дело. Он следил за тем, чтобы были прочищены умывальники, пришиты кольца к занавесям, смазаны дверные петли… У детей были велосипеды, самокаты, пинг-понг, лыжи, мячи, погремушки. Оба старших мальчика уже два года учились в парижском лицее и жили в лицейском интернате, и с ними там носились, как с сыновьями героя. Семья хранила патриархальный уклад, и у себя дома Лебо был неограниченным и обожаемым властелином.

Лебо вернулся домой довольно поздно: гараж Феликса находился в двадцати километрах к югу от П., а поместье – в пятнадцати километрах к северу, да еще приходилось ехать через весь город П. Дети уже спали; мадам Лебо, в пеньюаре, спустилась из спальни и села против мужа, устроившегося за большим полированным столом темно-красного дерева, где был накрыт ужин. Лебо изящно отрезал крылышко цыпленка: по вечерам он ел очень умеренно.

– Тебе дважды звонили из Парижа… Лулу сильно кашляет, надо бы завтра позвать врача… – И мадам Лебо продолжала свой доклад. – Ах да, – сказала она в заключение, – тебя больше часа дожидался лейтенант Лоран, сказал, что заедет еще раз сегодня вечером. Он в П.

Лебо несколько излишне резким движением поставил бокал.

– Удивительно, до чего ты недогадлива, Розали! Неужели не могла оставить его ночевать?

Властное лицо мадам Лебо окрасилось в цвета, предвещавшие грозу, и, сдерживая слезы, она кротко произнесла:

– Не брани меня, Альбер! Я прекрасно сознаю, до какой степени я недостойна тебя. Я всегда знала, что в один прекрасный день ты станешь великим человеком, и мне тогда не дотянуться до тебя…

Глаза ее увлажнились. Лебо взял руку Розали, погладил:

– Конечно, Розали, я предпочел бы, чтобы этот парень был у меня под боком, но плакать нечего. Слушай… Это, наверное, он.

Послышались выхлопы машины, шум нарастал, как гром…

– Вот видишь, ничего не потеряно.

Лебо встал и вышел на крыльцо. Действительно, из машины выскочил лейтенант Лоран и с присущей ему суетливостью взбежал по ступенькам крыльца.

– Я в отчаянии, что вам пришлось дожидаться меня, – сказал Лебо. – Вы ужинали? Хорошо, в таком случае пройдемте прямо в кабинет.

Розали исчезла, они остались одни в огромном кабинете, достойном директора банка или председателя правления крупного торгового дома.

– Приступим прямо к делу, – сказал лейтенант, бросая перчатки в пилотку. – Я снова виделся с генералом де Шамфором. Замечу в скобках: он потерял мать и очень горюет. Мне даже с трудом удалось заинтересовать его волнующими нас вопросами. Все время, пока мы беседовали с ним, он явно думал о чем-то другом. Мать многое значит в жизни человека, даже пожилого, даже генерала. Впрочем, де Шамфор еще хорош собой, очень, очень хорош, именно такая внешность, какая нам нужна для представительства…

Лебо играл очками, не поднимая глаз.

– Несомненно… Если генерал полностью согласен с нами, то он для нас – крупный козырь; но позволю себе заметить, что он легко может стать и помехой.

– Беру это дело на себя. – Лейтенант казался совершенно уверенным в своих силах. – Его не так уж трудно поймать на удочку католицизма, традиции, морали…

Лебо улыбнулся, показывая мелкие жемчужные зубки, – зубы совсем уж неприличные для мужчины.

– Вы, кажется, сделались психологом, лейтенант?

– Я всегда им был, друг мой, просто работа, недосуг…

Без всякого перехода Лебо снова заговорил серьезным тоном:

– Связались вы наконец с теми людьми с аэродрома?

– Нет еще…

В ответ на нетерпеливый жест Лебо лейтенант повысил голос:

– Я бы попросил вас, майор… вы хотите, чтобы все делалось в одно мгновение! Я и так работаю за десятерых… У меня, правда, есть на примете один помощник… Вы, вероятно, знали Ива де Фонтероль? Его звали тогда лейтенантом Жераром и он был сброшен где-то поблизости…

– Жерар? Конечно, знаю. У меня с ним были одни неприятности. Для начала он дал ФТП схватить себя за горло… Потом смылся в Париж из-за какой-то бабенки. Ветрогон этот лейтенант!.. – Лебо осекся. – Что с вами?

Лоран что-то искал в карманах, в портфеле, и стремительность его движений напоминала вихрь, пронесшийся в листве деревьев.

– Я ищу письмо Ива к вам… Куда я мог его девать? Ага, вот оно, нашел!

Лейтенант держал письмо, словно пойманную бабочку. Лебо надел очки, развернул письмо, прочитал его, снял очки.

– Согласен, – сказал он.

– Да? Так прислать его к вам?

Лебо ответил не сразу. Он встал со своего председательского кресла, почти что трона, прошелся по пушистому ковру густого красного цвета.

– В конце концов, – прервал он молчание, – пусть лучше он, чем кто-нибудь другой. В конце концов прошлое, то, что было вместе пережито, связывает людей… Перейдем к очередным делам. На чем мы остановились?

И, увидев, что Лоран вытащил записную книжку, Лебо остановился перед ним:

– Неужели вы все записываете! Какая неосторожность!

– Да не будьте вы таким придирчивым, Лебо, – отозвался лейтенант и закачался, как тростник на ветру. – Бросьте разыгрывать из себя вождя, мне это наконец надоело. Намерены вы слушать или нет?

Лебо обошел огромный стол и уселся на свой трон. Лицо его стало густо-розовым.

– Я вас слушаю, – сказал он.

– Мне удалось, – сказал лейтенант, – пристроить у генерала все остатки сброшенного с парашютами оружия, а это немало. В его замке имеется обширное подземелье с выходом в пятистах метрах, прямо в поле… Оружие более позднего поступления вывезти труднее: оно у нас есть, но таскать его повсюду…

В знак согласия Лебо кивнул головой.

– Трудно вывезти и трудно спрятать, – отозвался он. – Сегодня я виделся с одним человеком, который решительно отказался хранить оружие у себя, хотя и обязан мне всем, хотя это и в его собственных интересах… я, конечно, вразумлю его, но поддается он туго. Сколько времени вы предоставите мне?

Лейтенант, скрестив ноги, откинулся в кресле и тут же снова выпрямился:

– Неделю… идет?

– Надеюсь…

– Нет. – Это «нет» прозвучало так, словно лейтенант произнес его всем телом. – Нет, мне нужна уверенность, твердая уверенность… Вы себе представляете: у меня на руках грузовик с оружием – и некому его принять! А жандармы и полицейские как с цепи сорвались. На всех мостах останавливают машины и обыскивают их – как бы кто не провез десяти литров вина или десяти килограммов муки… Вы представляете себе всю опасность? Что они скажут, если вместо товаров черного рынка найдут оружие, принадлежащее армии…

– Не беспокойтесь, я все улажу, гарантирую вам… Скажите лучше, когда вы надеетесь повидать людей с аэродрома?

– Завтра-послезавтра.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно… Видите, как все отлично складывается. По-моему, просто великолепно. Пойдем пропустим по стаканчику. У вас есть где остановиться в П.? А то вы всегда желанный гость у нас, на вилле…

Лебо встал и открыл дверь в столовую.

– С удовольствием приму ваше приглашение, если не буду вам в тягость. Гостиницы в П. отвратительные. А виллу вы себе, Лебо, обставили на славу!

Он рассматривал столовую: тяжелая мебель красного дерева, на стенах картины – большая башня в П., горный пейзаж, девушка, греющаяся на солнце…

– Устраиваемся понемногу… – Лебо огляделся, медленно и осторожно откупоривая бутылку шампанского. Он действовал так умело, что его можно было принять за официанта. – Многое привезено мною из Швейцарии: я недавно там побывал.

– Да что вы!

Пробка выскочила с приличествующим шумом, и бокал Лорана наполнился белой пеной.

– Что тут удивительного?.. Достаточно холодное?.. Почему моя поездка в Швейцарию произвела на вас такое впечатление?..

Майор и лейтенант относились друг к другу явно неприязненно.

– Прекрасное шампанское, – ответил лейтенант и поставил свой бокал. – Вы знаете, что даже генерал де Шамфор в курсе ваших поездок в Швейцарию. Ему сообщили, что вы спекулируете валютой, и он поставил передо мной вопрос ребром… Генерал крайне щепетилен в подобных вещах… Если позволите дать вам совет, дорогой майор, ограничьте свою, с позволения сказать, деятельность.

Лебо побагровел.

– Генерал не более щепетилен, чем я сам, – ответил он. – Я езжу в Швейцарию, как ездят туда все, а от клеветы я так же не застрахован, как всякий другой.

– Дай-то бог! – Лейтенант встал. – С вашего позволения – пойду спать, я сегодня проделал пятьсот километров. Мне бы не хотелось, чтобы мои советы показались вам обидными, ведь мы соратники по оружию…

XXIX

Селенье Кремай находилось в каких-нибудь пяти километрах от гаража Феликса. Большое селенье, где имелся даже кинозал, который одновременно служил залом для проведения празднеств и собраний, гимнастическим залом и т. д. и т. п… Так же, как и селение, возле которого находился гараж, Кремай стоил того, чтобы его посещали туристы, но они никогда здесь не появлялись, да и сами жители Кремая стали постепенно разбегаться, бросая свои разрушавшиеся дома. Но главная улица, которая пересекала селение, была по-прежнему оживленной и процветала. Здесь стояла нарядная, заново отделанная мэрия, расположились кафе, бакалейные лавки, аптека… Однако сад в конце улицы, – это был общественный сад, – с запертыми воротами, на которых висела цепь с большим ржавым замком, напоминал скорее заброшенное кладбище; листва и колючий кустарник так разрослись, что стоявшего в центре памятника не было за ними видно, и только старожилы могли бы сказать, кому он поставлен и по какому поводу… За садом находилась церковь, а если пройти несколько шагов по соседней улице, то выйдешь на странную квадратную площадь, похожую на бассейн, из которого выпустили воду: к ней вели четыре каменных ступени во всю ширину площади. Этот бассейн с сырым, зеленым от травы дном был окружен старинными особняками. Плющ, лепившийся к каменным стенам, одевал облупленные корпуса домов в зеленые рубища, а перед окнами с выбитыми стеклами сушилось белье. Если же, продолжая прогулку, вы углублялись в узкие, как щели в паркете, улочки, то они выводили вас к той части селения, где постройки раскрошились, точно сломанный зуб, превратились в беспорядочное нагромождение камней, стены стояли без крыш, кое-где пробивалась трава, там же, где крыши еще сохранились, они, согласно здешнему архитектурному стилю, не нависали над стенами домов, и казалось, что это не дома, а глухие крепостные стены.

Булочная Бувена находилась в хорошо сохранившейся части селения, неподалеку от мэрии. Несмотря на воскресный день и спущенную белую штору, дверь не была заперта на ключ. Анна-Мария толкнула ее и оставила приоткрытой, чтобы не замолк колокольчик… Полки в лавке были пустые, шторы смягчали дневной свет, и чашки весов чуть поблескивали, как два тусклых солнца. Из внутренней двери появился мужчина без пиджака, в домашних туфлях и с газетой в руках. У него были густые, свисающие вниз, рыжеватые с сединой усы и сутулые плечи уже не молодого человека…

– Что угодно? – ворчливо спросил он, но тут же, увидев за спиной Анны-Марии Жозефа, добавил: – Входите, входите, пожалуйста…

Они прошли на кухню. Пожилая женщина с вязанием в руках сидела у окна. Печка погасла, всюду был такой порядок и чистота, словно в доме никто и не жил.

– Входите, пожалуйста, – повторил старик и приподнял занавеску, заменявшую дверь.

Женщина отложила вязанье и молча последовала за гостями. Они очутились в столовой с квадратным столом и буфетом. На полу поблескивал линолеум в цветочках. На круглом столе об одной ножке стоял радиоприемник, накрытый салфеточкой, а на радиоприемнике – увеличенная фотография военного.

– Я его сразу узнала, – остановившись перед снимком, проговорила Анна-Мария.

– Вы его знаете? – спросила мать, бледная, как непропеченный хлеб.

– Да, прекрасно знаю, ведь он снабжал наше маки. Я виделась с ним чуть ли не ежедневно.

Старый булочник, грузно опустившись на плетеный стул, ничего не сказал, не задал ни одного вопроса.

– Это Барышня, – объяснил Жозеф.

– Я так и думала, – ответила мать.

– Его вызволят…

Анна-Мария постаралась произнести эти слова как можно увереннее.

– Как знать! – отозвался отец.

Мать вынимала из буфета стаканы.

– Я была в тюрьме и видела его через глазок. Он неплохо выглядит, – не сдавалась Анна-Мария.

Стаканы на подносе, который мать ставила на стол, тихонько звякнули.

– Что он делал? – спросила она.

– Ничего. Его поместили с уголовными. Он сидел на земле и ни с кем не разговаривал.

Отец внезапно всхлипнул, густые усы, как губка, сразу впитали слезы. Мать наливала вино.

– Успокойтесь, – сказала Анна-Мария, – им придется его выпустить… Дело уже и сейчас нашумело, а ведь это только начало… Но чтобы эта большая беда обернулась нам всем на пользу, нужно сообразить сперва, откуда она на нас свалилась…

Родители Робера молчали. Отец заерзал на стуле.

– Барышня хочет сказать, что нужно узнать, кто свалил это дело на Робера… – пояснил Жозеф.

Он сидел очень прямо, правая рука на правом колене, левая – на левом, совсем как древняя статуя фараона.

– Мы ничего не знаем, – сказал отец.

Все молча выпили розового вина. Что напоминал Анне-Марии этот дом, слишком тщательно прибранный, где каждая вещь стояла на своем месте, – пустой, словно необитаемый дом? Он вызывал в ней странное, уже когда-то испытанное чувство… Анна-Мария пыталась вспомнить… Словно лицо человека, которого она где-то видела, но чье имя забыла… Ах да! Камера смертников в тюрьме Френ… И этот дом тоже готов был принять неизбежное.