Текст книги "Анна-Мария"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Да, действительно дело не ладится!..

У Анны-Марии не было ни малейшего желания перебираться на новую квартиру, – недостает еще, чтобы ее там убили. Но в таком деле необходимо одержать верх.

– Париж опаснее больших дорог времен дилижансов, – сказал Роллан Незнакомец, – у меня, например, только что увели машину, «отобрали» в буквальном смысле слова, и сделал это не кто иной, как бывший владелец, у которого ее в свое время реквизировали.

Анна-Мария вздохнула. Свет погас. Париж шевелился вокруг дома, как огромный спрут, выбрасывающий из себя чернильную жидкость. Перед тем как начнет литься кровь. Она думала о Рауле, о жандармах, убивших его… Обыкновенные, добродушные жандармы… Теперь все будет иначе. Для нее лично не важно: жить или умереть. Но умереть от руки этих новоявленных бошей…

Незнакомец поднялся. Комнату освещал лишь горевший камин, и голова Роллана тонула во мраке.

– Мы помешаем им, – сказал он, – не правда ли, Барышня?

Он нагнулся и прикрыл ладонью ее руку, лежавшую на подлокотнике кресла.

– Вам, наверное, Жако сказал, что меня прозвали Барышней?

– Нет, ведь это я вас окрестил так… Увидел вас в Гренобле, в кафе, с Раулем и спросил: что это за барышня? Так прозвище за вами и осталось. Как нога? Не беспокоит больше?

– Иногда… Но не слишком.

С трудом укладывалось в голове, что этот незнакомец видел ее в Гренобле, смотрел на нее, когда она даже не подозревала о его существовании, просто не верилось, что он был там в то время и, возможно, следил за ее деятельностью.

Было уже около двух часов ночи, когда гости ушли. Но Анне-Марии не спалось. Впервые за много лет она встретила человека, который заинтересовал ее… Незнакомец, ку-клукс-клан, кагуляры, смерть…

Она заснула поздно и рассердилась, когда в десять часов утра ее разбудил телефон:

– Мадам Белланже?

Звонил Селестен. Накануне он приехал в Париж и обедал у графини Мастр. Мадам Мастр сказала, что у нее будет Анна-Мария… Но она меня не приглашала!.. Как? Ведь вас ждали… Да, да, ждали, и очень долго. Он все подробно расскажет ей в следующий раз, история довольно забавная. Сегодня он уезжает, очень досадно, что они так и не повидались накануне, но он не сомневался, что встретится с ней у мадам Мастр и они уйдут вместе.

Анна-Мария быстро оделась, торопясь на деловое свидание в Фотоагентство. Роллан… Неизвестно, зовут ли его на самом деле Роллан. Зачем ему скрывать от нее свое имя? Или это возрождается подполье? Он держится прямо, как пламя факела в безветренный день. Все утро она была занята, даже позавтракать не успела: требовалось поймать видных деятелей, которые прибывали в Бурже. Просидев три часа на аэродроме, она начала дрожать от холода и голода: из-за непогоды самолет опаздывал; она едва не упала, карабкаясь на крышу машины, боясь упустить момент, когда нужные ей деятели выйдут из самолета. Машина Агентства не стала ее дожидаться, и Анна-Мария еле допросилась, чтобы ей позволили сесть в автобус, отвозивший пассажиров с аэропорта.

Когда Анна-Мария открыла наконец дверь своей квартиры, она с ног валилась от усталости. Не снимая пальто, Анна-Мария прошла на кухню, она настолько замерзла и проголодалась, что поела стоя. Потом устроилась у камина… Что с ней будет, когда она останется без крова? При всей своей любезности американка рано или поздно вернется, а на ту, новую, квартиру рассчитывать нечего; промышленник отстаивает свои права или кто-то их отстаивает, какие-то тайные рычаги действуют за его спиной… Жако заблуждается, сила уже не на нашей стороне, да и была ли она когда-нибудь на нашей стороне… Телефон… Вот напасть, этот телефон!

Звонила мадам Дуайен. Не собирается ли Анна-Мария зайти к Жермене? О нет, она только вернулась, очень устала, да и погода отвратительная… А кстати, помните, мадам, что вы говорили о графине Мастр? Так вот, она пригласила одного человека к обеду, сказав, что ждет меня, хотя мне об этом даже не заикнулась!.. Вот видите, видите! Остерегайтесь ее, Эдмонда – хитрая бестия… Это она генералу де Шамфору сказала, что ждет вас к обеду? Тогда приходите к Жермене, генерал непременно у нее будет, и вы все лично выясните…

Как, Селестен будет у Жермены? А он ей ни словом об этом не обмолвился… С ней он встречался тайком, по ночам, только для любовных утех… Но надо быть справедливой, сама она тоже ни разу не пригласила его к себе… Она не могла бы объяснить почему. Но ей не хотелось, чтобы он знал ее домашнюю обстановку или, вернее, домашнюю обстановку американки, чтобы он узнал ее жизнь, ее мысли, ее друзей… Не хотелось, чтобы Селестен стал для нее чем-то реальным. Возможно, Жако зайдет к мадам де Фонтероль и она сможет его расспросить… Этот Роллан Незнакомец, бесспорно, человек необыкновенный.

Анна-Мария тщательно оделась. В какой-то степени назло Селестену. Надела черное платье, которое как трико облегало руки, грудь; изящную белую шляпку, оставлявшую уши открытыми. Все в ней было четко, определенно: фигура, лицо с широко открытыми серыми глазами, прямым носом и по-детски округлыми щеками, подбородком. Когда она вошла в гостиную мадам де Фонтероль, глаза Селестена сразу остановились на ее фигуре, обтянутой узким платьем. А ее глаза, скользнув мимо Селестена, просияли при виде Жако, который поднимался ей навстречу с кресла, осевшего под тяжестью его тела. Он разговаривал с каким-то американцем в военной форме. Народу было много. В углу играло радио, и Ив, тесно прижав к себе даму, нашептывал ей что-то, танцуя или, вернее, топчась с ней на месте; очевидно, сам танец их не особенно занимал. Мадам Дуайен уписывала птифуры, рядом с ней сидели мадам де Фонтероль и какая-то седая дама с умным сухощавым лицом. Одновременно с Анной-Марией в гостиную вошла чета англичан из Foreign office [41]41
  Министерство иностранных дел (англ.).


[Закрыть]в сопровождении еще одной дамы, тоже англичанки – вероятно, журналистки, Анна-Мария толком не поняла. Вошел Чарли и шумно поздоровался со всеми разом… Возле камина, с бокалом в руке, в окружении молодых людей, сидел тот самый знаменитый писатель, с которым Анна-Мария познакомилась когда-то у Женни.

– Мадам Белланже… – взволнованно произнес он и, поставив бокал, поцеловал ей руку. – Я слышал по радио о ваших подвигах…

– Прошу вас, не надо…

– Разрешите представить вам моего молодого коллегу, он жаждет познакомиться с вами… Посмотрите, прямо сгорает от нетерпения…

– А меня вы представите? – попросил другой молодой коллега.

– Мы говорили о романе, – продолжал знаменитый литератор. – Я не видел вас что-то около шести лет, и надо же вам было появиться как раз в ту минуту, когда мы говорили о романах. Зачем их писать, когда такая жизнь, как ваша, интереснее любого романа?

Молодой коллега, очень молодой, очень длинный, с кожей не по возрасту серой, как пеклеванный хлеб, и пористой, как пемза, с пыльными, под стать лицу, волосами, улыбался так фальшиво, что Анна-Мария, которая прошла у Женни хорошую школу, сразу почуяла в нем исходящего желчью репортера и ответила такой же улыбкой.

– Роман умер, во всяком случае во Франции умер, – продолжал знаменитый писатель. – Все, что может вместить этот жанр, уже сказано, роман умер от истощения, от отсутствия материала, от того, что все романтическое ушло… Американцы, которым мы подражаем, внесли в роман нечто новое, что-то свое, чему подражать нельзя, а если мы все-таки будем им подражать, гнаться за чем-то, в сущности, неуловимым, то все равно ничего не достигнем, не будет не только стоящего романа, но вообще даже просто романа не будет.

– А что вы об этом думаете, сударыня? – снова обратился к Анне-Марии молодой человек. – Как, по-вашему, умер роман? А если нет, то нужно ли его убить, «сжечь»?

– Ваша газета проводит анкету?

– Нет, но, возможно, проведет, – ответил пеклеванный хлеб, думая про себя: «Черт возьми, какая изумительная грудь!»

– Нет никаких оснований обращаться с подобным вопросом именно ко мне… если только вы не собираетесь проводить анкету среди «первых встречных»… Это не по моей части. Однако не могу себе представить, что роман когда-нибудь перестанет существовать. Он средство от скуки, вроде спиртных напитков или жевательной резинки. А так как всегда найдутся люди, которые будут скучать, то придется всегда рассказывать им занимательные истории, романы. Ведь роман, в сущности, – занимательная история, которую вам рассказывают… Не правда ли? Вроде сказок Тысячи и одной ночи. Вы никогда не жили в деревне? Не слышали, что рассказывают, собираясь в длинные зимние вечера?

– Браво, Анна-Мария! – воскликнул знаменитый писатель. – Кстати, народные сказители некоторых стран заставили бы побледнеть или, вернее, покраснеть Генри Миллера!

Писатель слыл знатоком фольклора.

– Вам нравится Миллер? – спросил второй молодой литератор, робкий юноша в очках.

– И не стыдно вам обращаться с подобным вопросом к даме? – Повернувшись к Анне-Марии, знаменитый писатель рассмеялся утробным смехом. Анна-Мария увидела совсем близко от себя его плотоядные губы и жирные плечи. – Вы непозволительно похорошели, Анна-Мария; извините мою бесцеремонность, но мы старые знакомые! Так вот, если хотите знать мое мнение, молодой человек, читать романы Миллера следовало бы при закрытых дверях, как слушаются некоторые судебные дела. Или как запираются в уборной… а ведь нельзя же не пользоваться уборными, на которые потрачено столько сил и смекалки…

– Вы несправедливы, – возразил пеклеванник. – Не прочти я последний сборник ваших рассказов, я сказал бы, что это вопрос поколения…

– Ну что ж, валяйте, обзывайте меня стариком, раз уж вы до этого договорились, и «дорогу молодым»! Но я требую, чтобы все происходило при закрытых дверях, и не желаю присутствовать при этих гадостях, я за гигиену. А если уж за гадости, то в интимной обстановке.

– Кстати, о «закрытых дверях», я видел вчера вечером Сартра [42]42
  «При закрытых дверях» – пьеса Сартра.


[Закрыть], он сказал мне…

Но Анна-Мария уже не слушала, ее отвлек подошедший генерал де Шамфор.

– Я хочу вам кое-что рассказать, – что вас, возможно, позабавит, – обратился генерал к Анне-Марии.

Они сели возле радиоприемника, который по-прежнему нашептывал что-то.

– Вчера вечером графиня Мастр была очень огорчена тем, что вы не пришли к обеду. Что случилось?

– Но она меня не приглашала! Даже словом не обмолвилась!

Генерал улыбался:

– Я так и знал, что мадам Мастр выдумывает… Пригласила нас, то есть Ива и меня, и якобы вас. Шел десятый час, вас ждали, Ив бешено ухаживал за Эдмондой… Я скучал… Забрел в столовую – и вижу! – стол накрыт только на троих!.. Вас вовсе и не ждали. Все оказалось комедией.

– Ужасно. И даже не смешно. Ужасно! Мадам Дуайен такая простодушная, а ведь сумела все понять и сразу ее раскусила! Это нравы какой-то чужой страны, это среда, более чуждая нам, чем дикари…

Прервав ее, генерал тихо проговорил:

– Вы становитесь все больше и больше похожи на Мадонну Жана Фуке, вы выдаете тайну оригинала кощунственного портрета Агнессы Сорель… девственной наложницы короля. Хотите, я останусь на эту ночь? Скажите – да…

Анна-Мария отрицательно покачала головой. Ей так легко было сказать ему «нет». Их глаза встретились. Оказывается, не так-то легко…

– Тогда я прощусь с вами, Анна-Мария. Мне надо еще зайти к Иву…

Анна-Мария подошла к Жако и села с ним рядом. Он улыбался ей голубыми глазами, всем своим добрым лицом.

– Приведите его ко мне еще раз, этого вчерашнего Роллана, – робко попросила Анна-Мария.

– Он уехал… Значит, он вам понравился?.. Не правда ли, необыкновенный человек? И я страшно рад, что вы это почувствовали. Я его высоко ценю… Сейчас его нет в Париже, но когда он вернется, то обязательно улучит минутку и зайдет к вам. Он становится почти сентиментальным, когда Говорит о вас! – Жако улыбался. – Никогда не забуду, какой вы были на террасе кафе в Гренобле. Рауль поджидал вас, вы вошли и сели за его столик. Я объяснил Роллану, что вы работаете с нами. Он рассмеялся: «Эта добронравная барышня? Они похожи на жениха и невесту…» Он всякий раз справлялся у меня о Барышне… Он сделает для вас то, что мне не удалось: вы станете по-другому относиться к жизни… А что с Франсисом?

– С Франсисом? Я не видела его целую вечность.

Генерал и Ив вместе покинули гостиную. За ними вышел Чарли. Анна-Мария залюбовалась Селестеном: посадка головы, осанка, стройный, тонкий… Но нельзя во всем идти ему навстречу, он, пожалуй, способен злоупотребить этим; нужно держать его на расстоянии и только изредка бывать у него… У него… Она пойдет домой, ляжет. Ей уже не двадцать лет, она устала, и у нее много работы.

XIX

Анне-Марии на редкость повезло – если только можно назвать везением то, что она была единственным фотографом, запечатлевшим момент падения самолета, – катастрофа, в которой погибло двадцать пассажиров и экипаж. Самолет разбился при взлете; при виде падавшего самолета все в страхе разбежались кто куда, только Анна-Мария спокойно делала снимки. Мальчик-с-Пальчик тут же послал ей в Агентство, где она работала, записку, предлагая перейти в их газету. Анна-Мария позвонила ему, Пальчик встретил ее звонок радостными возгласами: они условились о встрече.

Он приехал, обошел всю квартиру, попросил разрешения самому сбить себе коктейль, оценил по достоинству статуи святых и, перепробовав все сидения, устроился на полу перед камином, на излюбленном месте Колетты.

– До чего же у вас хорошо, Аммами!.. Подумать только, я бы мог давным-давно прийти к вам… А я таскаюсь по барам и отравляю себя всевозможными способами. Скажите, Аммами, можно мне время от времени приходить к вам?

– Время от времени можно…

– Хорошо. Правда, разрешение очень сдержанное. Постараюсь не злоупотреблять им, но это будет трудно, уж очень мне у вас нравится. Знаете, Аммами, я вас очень люблю. Не уверен, достаточно ли ясно вы это понимаете?.. Во времена Женни вы были немножко в загоне. Женни нас всех сводила на нет, любой перед ней стушевывался… Никогда не забуду, как вы впервые появились перед нами в белом платье, с вашими чудесными волосами… в будуаре Женни вы казались каким-то экзотическим созданием…

Мальчик-с-Пальчик вместе с подушкой, словно безногий, дотащился до Анны-Марии и положил голову ей на колени. Он затих – воплощенная нежность! Анна-Мария, несколько удивленная его поведением, тоже молчала. Пальчик встал, прошелся по комнате, присел на ручку кресла Анны-Марии, потом наклонился и поцеловал ее в губы. Она пыталась вырваться, но Мальчик-с-Пальчик держал ее крепко, даже грубо. Она сопротивлялась изо всех сил. Наконец он отпустил ее. Анна-Мария встала, вытерла рот тыльной стороной руки. Теперь, без помады на губах ее лицо приняло какое-то новое, необычное выражение.

– Вам это часто удается? – стоя перед ним, спросила она.

– Девяносто пять раз из ста, – ответил Мальчик-с-Пальчик сконфуженно и сердито. – Не ожидал, что вы так рассудочны… Как это вы еще не сказали: за кого вы меня принимаете, я порядочная женщина.

– Приберегите ваши остроты для шестнадцатилетних. – Анна-Мария нисколько не шутила. – По-моему, эта формула великолепна, совершенно незачем искать другую: я порядочная женщина, за кого вы меня принимаете? Надеюсь, мне не придется добавлять: «хам»!

– Уж не собираетесь ли вы дать мне пощечину, Аммами?..

Мальчик-с-Пальчик пересел на стул и залпом выпил свой мартини.

– Хотите поступить фоторепортером в нашу газету, мадам Белланже? Я, собственно, и пришел к вам с этим предложением, только не примите его за гнусную попытку соблазнить вас.

Анна-Мария красила губы.

– Не у вас ли печатается З.?

– Да… У нас. Это вам по вкусу или нет? У вас имеются какие-либо соображения на сей счет?

– Тот самый З.? Муж Марии Дюпон, Женниного секретаря? Ничего не понимаю. В момент Освобождения всеутверждали, что его вот-вот арестуют, я верить не хотела, когда Франсис сказал мне об этом… Представляете, сразу же после того, как я обедала у Марии! Я с сорок первого года не была в Париже и ничего не знала. Меня ужасно удивило, что Мария так предупредительна со мной, она даже настаивала, чтобы я у нее поселилась. Вы же знаете Марию, я удивилась, но подумала: наконец-то она стала человеком! Я не переехала к ней, потому что не очень ее люблю и потому что она натаскала к себе много Женниной мебели… Мне это было тяжело. У меня перед глазами все время были Женни и Рауль, на козетке… Обоих больше нет, оба убиты… Самоубийства не существует, существует лишь убийство. Слава богу, что я предпочла гостиницу! Встречаю Франсиса – рука на перевязи – ранен на баррикаде – вид коммунара и хорош собой! Первый любовник, совершенно без грима, вот если бы он всегда был такой! Франсис говорит: «Как, вы были у Марии Дюпон, у этой… она жить без бошей не могла, а ее муж – оплот „Же сюи парту“! Его вот-вот арестуют…» Поэтому я и спросила, работает ли он у вас…

– Все это сильно преувеличено… – Мальчик-с-Пальчик по-прежнему смирно сидел на стуле и внимательно слушал Анну-Марию. – Просто поддались первому естественному порыву… Нам не хватает профессиональных журналистов, эти свиньи напропалую сотрудничали с немцами, пресса понесла значительный урон. С кем же прикажете работать? З. особенного вреда не приносил, выступал только против коммунистов, даже никогда не писал против евреев. И он великолепный журналист!

Анна-Мария решила, что не стоит продолжать разговор с человеком, столь чуждым ей по своим взглядам, но все же не могла сдержаться:

– А я-то думала, что коммунисты принимали участие в Сопротивлении… – сказала она… – Но дело не в том, что ваша газета антикоммунистическая. Просто мне не хочется связывать себя, спасибо, я предпочитаю быть свободной, пусть это даже менее выгодно.

Мальчик-с-Пальчик попробовал уговорить ее: у него был особый нюх на людей, которые, по его мнению, должны «преуспеть». Он рассудил, что сотрудничество Анны-Марии могло оказаться полезным газете: великолепный фотограф, очень добросовестный к тому же, и когда-нибудь, так или иначе, она выбьется в люди… Но – ничего не поделаешь. Он выпил еще стакан мартини и встал:

– Вы не сердитесь, Аммами? Я, по-вашему, проходимец…

– Пожалуй… Даже наверняка. Но мне не за что сердиться на вас. До свиданья, Пальчик, забудем все!

Она проводила его до дверей, вернулась в маленькую гостиную, подложила в камин поленьев, унесла стаканы и бутылки… Да, он – проходимец. Раздражение Анны-Марии еще не улеглось. Во время оккупации он вел себя прилично, то есть ничего дурного не делал и даже раза два-три помог товарищам, но не больше того. Он любит женщин, свою работу, но не способен ничем увлечься серьезно. Боши, да, они ему досаждали, но жить при них все-таки можно было. Немножко скептик, немножко циник, что не мешает ему, как многим равнодушным людям, быть сентиментальным. Анна-Мария подумала о его невероятной наглости и почувствовала, что в ней снова закипает ярость. Глупо злиться на Пальчика, не все ли равно, какой он, но еще глупее злиться на мужа Марии Дюпон. И внезапно Анна-Мария ясно поняла, что жизнь ее сохраняет какую-то видимость порядка лишь потому, что она держит себя в руках. Жизнь ее похожа на вязанье: достаточно найти одну незакрепленную нитку, потянуть за нее, и все распустится.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнули из передней. Она забыла запереть дверь… Роллан, незнакомец со светлыми глазами, стоял в дверях гостиной.

– Здравствуйте, Барышня, можно войти? – спросил он и бросил перчатки и светлый плащ на стул в прихожей. – На улице уже пахнет весной. У вас все в порядке, Барышня?

– Меня знобит, видите, развожу огонь… Я не почувствовала весны… Садитесь, рада вас видеть.

Роллан сел на стул, который до него занимал Мальчик-с-Пальчик. Он вытянул свои длинные ноги и вытер носовым платком капли дождя, которые блестели на его седеющих волосах.

– Погода отвратительная, – заметил он, – но уже пахнет весной. Жако сказал, что я могу зайти к вам. У вас все в порядке? – повторил он.

– Нет, не все в порядке, – ответила Анна-Мария. – Насморк и постоянно выключают свет. Мне так хотелось бы, чтобы Франция перестала дрожать от холода.

– А еще чего вы хотите?

– Еще хотелось бы знать, чем все это кончится.

Роллан улыбнулся усталой, застенчивой улыбкой.

В первый раз она не заметила этой улыбки…

– Вы спрашиваете так, словно мне это должно быть известно… Я не предсказатель. Не собираюсь читать вам проповедей, но положение у нас тяжелое, потому что многие французы, подобно вам, стали ко всему равнодушны. А страсть, ее не привьешь, ее нельзя почувствовать по заказу, ею можно, в лучшем случае, заразиться. Нужно быть последовательной, Барышня, именно последовательной…

Роллан встал и принялся мерить шагами комнату.

– У французов не осталось ни любви, ни ненависти… А между тем война не кончена. К примеру, чистка; чистка – мероприятие военное. Люди, из чувства долга проводящие чистку, совершают героическую работу. Героическую… Это своего рода битва. Расскажу вам один случай: в провинции, где шли бои, сразу после освобождения арестовали петеновского полицейского. Дело было яснее ясного, все знали, что он – палач, изувер, чудовище… Не стану перечислять его преступлений. Трибунал приговорил его к смертной казни, и приговор уже собирались привести в исполнение, как вдруг из Парижа пришла телеграмма с приказом отложить казнь в связи с новыми данными… На следующий день прибыл отец осужденного. Пышные, пожелтевшие от табака усы, сморщенные, негнущиеся пальцы… Для такого случая он принарядился: крахмальный воротничок, жемчужная булавка в галстуке… Мелкий чиновник в отставке. Он, конечно, не сообщил ничего нового, дополнительного расследования не потребовалось. Случай, повторяю, был совершенно ясный, а в те времена суд был скорый. Судили его макизары и два беглеца из французской тюрьмы с особо строгим режимом… Одному из них при допросе расплющили большой палец. На следующий день после приезда отца палача-полицейского повезли на виселицу. С рассвета отец ждал возле тюрьмы, в своем крахмальном воротничке и с жемчужиной в галстуке. Сын, рослый, красивый – да, красивый, – завопил: «Папа!», а старик, стоявший поодаль, упал на колени и начал кричать: «Марсель, цыпленочек мой!» Марселя втолкнули в машину. Старик, окаменев, не двигался с места… В одной руке он держал зонт… Когда машина тронулась, он поднял руки, все еще не выпуская зонта, потом отшвырнул его, бросился за машиной и уцепился обеими руками за ветровое стекло… Машина, набирая скорость, тащила его за собой. На повороте он скатился в канаву… Прибыли на место казни. Охрана состояла из макизаров. Когда Марсель остался один, лицом к лицу со смертью, он завопил и бросился бежать! Он бежал по полю, а ребята стреляли ему вдогонку, но никто не решался погнаться за ним, боясь попасть под пулю. Пока вскочили в машину, пока завели ее, он скрылся в лесочке; каким-то чудом ни одна пуля его не задела! Машина неслась… Никаких следов, лесок точно проглотил его! Прочесали весь лес и уже собрались бросить поиски, как вдруг заметили под откосом пару ног, они торчали, словно кто-то стоял на голове. Потянули за ноги – оказался наш беглец. Он бешено сопротивлялся, как Геркулес, как сатана… обратно ехали в машине, четыре человека держали его. Еще одно непредвиденное затруднение – виселицы не оказалось, пришлось его повесить на суку. Поняв, что все кончено, он принялся вопить: «Пощадите! Пощадите! Я все скажу! Всех выдам! Пощадите!..» С ним поспешили покончить. Да… Человек, которому гестаповцы расплющили палец, был бледен как мертвец. Надо быть последовательным, чтобы выносить некоторые невыносимые вещи.

Анна-Мария с трудом вынесла этот рассказ. Она смотрела на руки Роллана: нет, большой палец не расплющен… подвижные, умные руки с десятью нетронутыми пальцами. Слава богу. Роллан посмотрел на часы:

– Жако назначил мне у вас свидание. Слишком мы бесцеремонны с вами! Да он еще и опаздывает… Я не отнимаю у вас время?

– Нет, – рассеянно и озабоченно отозвалась Анна-Мария – что ей было до времени! – Вы и в самом деле считаете меня непоследовательной? Я работаю… Значит, по-вашему, бесполезно делать то, что я делаю?

Роллан улыбнулся своей застенчивой улыбкой. Морщины на лбу, казалось, украшали его.

– Почему же – бесполезно? И как я могу судить об этом?

– Глупо говорить о себе… – Анна-Мария вдруг потеряла свою обычную сдержанность. – Но я действительно не в ладах сама с собою. Вокруг нас чувствуется тревога, она пронизывает все, как сырость… Такое ощущение, словно у меня начинается грипп…

– Пусть лучше грипп! Его лечат грогом, это не так уж неприятно… Но душевное смятение… – Роллан встал и снова принялся расхаживать по комнате. – Но, видимо, я несправедлив, боюсь поддаться вашему настроению: да – тревожно, по очень сложным причинам. Если завтра появятся мясо и плюшки, тревога значительно уменьшится! Но ведь мяса и плюшек нет по вполне определенным причинам, а если мы начнем доискиваться их, это заведет нас слишком далеко! Туда, куда вы не хотите следовать за нами, дорогая Барышня.

Анну-Марию знобило, но она пыталась не поддаваться гриппу, ей не хотелось, чтобы Роллан ушел.

– Я не умею обобщать, – сказала она. – Люди возмущаются из-за частностей – мясо, плюшки… Глупо и ни к чему; все, видимо, зависит от чего-то настолько огромного…

– Это симптом…

– Стоит ли бороться с симптомами?

– Стоит, несомненно стоит… Вы лечите туберкулез и одновременно даете микстуру от кашля, который является лишь симптомом болезни. Вы хотите мяса? Потребуйте, чтобы вам его дали, раз оно имеется в стране. Это ударит по спекулянтам и тем, кто делает возможным их существование.

– По-вашему, лучше громко требовать мяса, чем заниматься фоторепортажем?

– Я ничего подобного не говорил!

Роллан засмеялся, воздев руки к небу. Звякнул колокольчик у дверей: пришел Жако.

– Жако, – сказала Анна-Мария, чувствуя, что щеки ее пылают. – Признаюсь вам, у меня грипп… Озноб и голова горит… Нет, мне как раз не хочется, чтобы вы уходили… прошу вас… Побалуйте меня: я лягу, а вы приготовьте обед. Придвиньте стол к кровати, хорошо?

– Ну конечно! – Роллан снова посмотрел на часы.

– Поговорим на кухне, пока я буду готовить обед, – сказал Жако, – а тем временем Аммами ляжет в постель.

До нее доносился шум из кухни, плеск воды, льющейся из крана, и ей было так хорошо лежать в постели и прислушиваться к дружеским, приглушенным голосам… От гриппа все чувства обострились, жгли, как огонь… Как приятно ощущать легкое прикосновение к телу рубашки, ночной кофточки. Конечно, она легла в постель не из кокетства, но она знала, что ничто так ей не идет, как постель, распущенные косы. Роллан вошел с тарелками. В его удивленном взгляде мелькнуло восхищение.

Жако придвинул стол, поставил приборы, подал суп, который пришлось лишь разогреть, а фасоль в томате – американские консервы – просто выложил из банки. Роскошные припасы, которые поставляла белошвейка, стали Анне-Марии не по средствам. Анна-Мария пила липовый отвар: все трое были довольны, им было тепло – и морально и физически.

Колетта обладала удивительным даром появляться некстати. Она ужасно обрадовалась, застав у Анны-Марии гостей, да еще мужчин: а вдруг что-нибудь получится, совсем неожиданно…

– Вы больны, Анна-Мария?

Конечно, не в ее привычках заходить без звонка, но она шла мимо и не могла устоять… Рассчитывала пообедать у Анны-Марии, Гастон занят – обед в мужской компании… Надеюсь, я не помешала? Мужчины стояли молча – в тарелках стыла фасоль – не они здесь хозяева…

– Что вы, конечно нет, – сказала Анна-Мария. – Вы не обедали? Не рискую предложить вам остаться, у меня грипп, и обедом занимаюсь не я, а Жако… О! Совсем забыла вас представить.

Колетта улыбнулась:

– Давайте я вам помогу! В такого рода вещах женщина может быть полезной.

– Все уже готово, мадам, – сказал Жако, – и даже съедено… Запасы Анны-Марии полностью уничтожены. Сыр, вот все, что я могу вам предложить – тридцать процентов жирности, – и четверть бокала вина!

– Идет, – сказала Колетта с наигранной непринужденностью. – Доедайте фасоль, а то она остынет…

Она уже остыла. Колетта бросила взгляд на Роллана и вынула из сумочки губную помаду. Жако принес тарелку, бокал…

– Оказывается, вы умеете хозяйничать, – кокетничала Колетта.

– Старые холостяки и люди, побывавшие на войне, умеют сами себя обслуживать…

– Я сегодня вечером страшно хандрила. Со мной это бывает часто, Анна-Мария может подтвердить… А когда у меня хандра, я не могу удержаться, чтобы не пойти к Анне-Марии и не выложить ей все… До чего вы хороши, Анна-Мария! Ни у кого на свете нет таких кос, как у нее, не правда ли?

Колетта обращалась к Роллану.

– Согласен, – подтвердил тот.

Быстро скинув туфли и поджав под себя ноги, Колетта села на постель. Она так вертелась, что даже кровать тряслась. Анне-Марии казалось, что именно поэтому у нее кружится голова: должно быть, поднялась температура. Колетта плохо выглядела, осунулась…

– Он не позвонил, Анна-Мария. – Колетта имела привычку рассказывать о себе при людях посторонних и не посвященных в ее дела. Анне-Марии стало неловко за нее, и она попыталась перевести разговор.

– Вы выглядите усталой, – сказала она, – много развлекаетесь, наверно…

– Да нет, я совсем не выхожу из дома, светская жизнь не по мне, всюду невыносимая скука… Просто старею…

Коллете не было еще тридцати, а выглядела она и того моложе, но она любила говорить о своем возрасте, чтобы ее успокаивали, уверяли, что она молода: она панически боялась старости. Но мужчины промолчали, а Анна-Мария сказала не то, что следовало сказать:

– Естественно, люди стареют, но я никогда об этом не думаю.

– Но если самой об этом не думать, в один прекрасный день вам об этом напомнят мужчины! – воскликнула Колетта.

– Ну, нет! – отозвалась Анна-Мария. – До сих пор со мной такого не случалось…

– И не случится, – горячо подхватил Жако. – Для Анны-Марии не обязательно быть молодой – существуют непреходящие вещи.

– А для меня обязательно, – резко возразила Колетта. – Я вещь преходящая. И я буду стыдиться старости… Мне еще не ясно, что надо делать: запереться, чтобы тебя никто не видел, покончить с собой… или смириться с позором.

Анна-Мария взглянула на нее с негодованием.

– Старость вовсе не позор, если принимать ее, как должное, – отозвалась она. – Я еще не стара, хотя уже не молода, и представьте, для меня «хочу» и «могу» – всегда совпадают… По дороге, разумеется, многое теряешь, но зато и приобретаешь… Пророки были старыми, мудрость – привилегия старости, а быть мудрым – не так уж неприятно…

– А вы случайно не святая? – ядовито спросила Колетта.

Роллан встал; ему пора уходить, и Жако тоже.

– Чуть не забыл самого главного, – уже с порога сказал Жако. – Союз Французских женщин просит вас выступить с публичной лекцией.