Текст книги "Анна-Мария"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Они же всего-навсего одинокие женщины, им приходится все время быть начеку, вот почему они и предпочитают сдавать комнаты полицейским. Но, к сожалению, это не всегда удается.

Мне не дали ключа, впрочем боясь обидеть хозяек и соседей (кроме меня, в доме были и другие жильцы), я все равно не решилась бы запирать дверь. На одной площадке со мной снимал комнату жандарм, готовившийся к каким-то экзаменам. Странно, я не представляла себе, что жандармы тоже сдают экзамены. На верхнем этаже жила молодая чета, они, надо думать, много разъезжали, их почти никогда не было видно. Жена, довольно вульгарная, довольно полная брюнетка, с красивым лицом южанки, казалась гораздо старше мужа, ничем не примечательного парня в кожаной куртке. Вторую комнату на их площадке снимали два полицейских, носившие форму. Эти уходили очень рано, каждое утро я слышала, как они, громко топоча, сбегали с лестницы, а возвращались они поздно и часто дежурили по ночам.

Моя прислуга Анна скандалила, требуя, чтобы я запирала дверь на ключ: старухи окончательно распоясались и забирались ко мне в мое отсутствие. Анна не раз заставала их в моей комнате. Откровенно говоря, продукты у меня таяли прямо на глазах. Я старалась убедить себя, что сама съела их, а потом по рассеянности забыла, но когда Анна приносила мне месячный паек сахара и в тот же день к вечеру от него оставалось не больше половины, объяснить это одной только рассеянностью было довольно трудно. Анна грозилась уйти от меня, а то, чего доброго, говорила она, я подумаю, что это она таскает у меня и сахар, и все остальное. Понемногу начали исчезать не только продукты, но и вещи. В тот день, когда я обнаружила пропажу шелковых носовых платков, подаренных мне Женни, Анна расплакалась и заявила:

– Если вы не потребуете ключа, мадам, я к вам больше не приду!

Дверь была открыта. Анна, окруженная облаком пыли, всхлипывая, выметала сор на площадку. Из этого облака вдруг вынырнул мой сосед – жандарм; слышал ли он наш разговор из своей комнаты или уже давно вышел на лестницу, не знаю, но он обратился ко мне сквозь завесу пыли:

– Они и у вас таскают, мадам? Я даже делаю пометки на банке с вареньем и на горшке с молоком. Невероятно, до чего прожорливые старушонки!

Мы все трое расхохотались и решили потребовать ключи от наших комнат. Странно все-таки видеть жандарма рядом с собой, не на шоссе, когда он останавливает вашу машину, и не на границе, когда вас беспокоят, требуя паспорт… Каждый вечер до меня доносилось его покашливание, в полночь он отодвигал стул, минуту спустя – скрипел матрац, а затем слышалось легкое похрапывание. Как видно, жандарм готовился к экзаменам более чем усердно.

Старухи дали мне ключ, не выразив ни удивления, ни досады. Так уж всегда получается: я осложняю то, что другим кажется вполне естественным. Итак, теперь дверь моя запиралась. И тем не менее, вернувшись однажды домой, я застала в своей комнате не только обеих сестриц, но и их брата – судебного писаря, которого я как-то уже видела у них. Что случилось, несчастье, пожар? Окна были распахнуты настежь, обе сестры с визгом метались по комнате, а брат, судебный писарь, выбрасывал в окно все, что ему попадалось под руку. Не успела я понять, в чем дело, как на моих глазах за окно полетели две книги, разрезательный нож, несколько яблок и груш… При всей фантастичности происшествия, меня все же поразила на редкость отталкивающая внешность разбушевавшегося судебного писаря: он был плешивый, вроде сестер, ростом еще меньше их, невероятно худые, обтянутые узкими черными брючками ноги напоминали два зонтика в чехлах. Он схватил рамку с фотографией Женни, но тут я, в свою очередь, схватила его за руку:

– Сейчас же поставьте на место!

Судебный писарь в ответ зарычал, однако рамку выпустил, а я крикнула: «Молчать!», перекрыв голоса обеих старух и их братца.

Немедленно воцарилось молчание.

– А теперь объясните мне, что вы здесь делаете?

– Вот что вы натворили! – произнес судебный писарь и трагическим жестом указал на лужу в ванной комнате. Раковина была полна до краев: должно быть, я забыла завернуть кран! У нас то и дело прекращалась подача воды, и я оставила кран открытым, чтобы услышать, когда вода снова потечет. Потом забыла и ушла, а в мое отсутствие пустили воду. На линолеуме стояла лишь небольшая лужица, – очевидно, пострадал нижний этаж: наверно, протекло сквозь пол и прогнившие потолки…

– И большие повреждения? – спросила я, сгорая от стыда, терзаясь угрызениями совести.

– Никаких повреждений, мадам, – с достоинством ответил судебный писарь.

– Почему же вы швыряете в окно вещи, мне принадлежащие?

Разговор сумасшедших! Формула «вещи, мне принадлежащие», машинально слетевшая с моего языка при виде судебного писаря, оказала на него магическое действие: он стал еще меньше ростом и, не проронив ни слова, быстро вышел из комнаты, а за ним обе сестры.

Чтобы выпустить воду, я вытащила пробку из раковины. Странно, зачем мне понадобилось ее затыкать? Должно быть, у этих дам имелся второй ключ; в мое отсутствие они, по своему обыкновению, пришли пошарить, унести, что им приглянется, и заметили, что из крана течет вода… На этот раз они подоспели вовремя. Я вытирала пол, когда дверь распахнулась, и младшая старуха швырнула на стол две мои книги и яблоко. Они, без сомнения, подобрали и все остальное – и яблоки, и груши, и разрезательный нож, но решили оставить их себе. Я сказала: «Завтра же на двери будет другой замок, мадам…» И на этот раз она ничуть не обиделась. На следующий день я, к превеликому удовольствию Анны, поставила американский замок.

Не прошло и нескольких дней после этого происшествия, как старшая сестра упала с лестницы и что-то себе сломала, я не сразу поняла, что именно. Вернувшись с прогулки, я еще у входной двери услышала жалобные крики и стоны: вот уже бог знает сколько времени она звала на помощь, а в доме никого нет. Удивительно еще, что такая хилая старушка безнаказанно ходила по этим рваным, плохо прикрепленным дорожкам и ни разу не упала. Я с трудом перетащила ее в гостиную. С виду старуха была кожа да кости, но оказалась ужасно тяжелой. Пока я возилась с ней, она потеряла сознание, а человек в обмороке становится тяжелее.

Я оставила больную в гостиной, на ковре, подложив ей под голову подушку, а сама бросилась к аббату Клеману. Но сколько я ни звала, сколько ни стучала, никто не отзывался, в доме словно все вымерло… а между тем я своими глазами видела, как колыхнулась занавеска! Ветер, должно быть. Тогда я решила поехать в больницу и побежала на трамвайную остановку – как бы старуха в ее тяжелом состоянии не скончалась прежде, чем подоспеет помощь. Трамвай, как на грех, не шел! Наконец я решила добежать до трамвайного разъезда, где стояла телефонная будка: служащий знал меня, я уже стала своей на этой линии… Больница обещала немедленно послать скорую помощь: имя матери-настоятельницы возымело свое действие. Я стремглав побежала домой.

Не успела я, вернувшись на виллу, отдышаться от беготни, как столкнулась в саду с другой сестрой, которая только что приехала из города. «Вот беда-то, – сказала она, – но этого следовало ожидать. Сестра слепа, как крот. Между нами всего два года разницы, но зрение у меня куда острее». Мы вместе вошли в дом. Она подошла к приоткрытой двери гостиной, где лежала ее сестра, с любопытством заглянула туда и поднялась к себе, оставив больную на мое попечение. Вечером я зашла к аббату Клеману, и когда рассказала про несчастный случай, все мы, и сам аббат, и мать-настоятельница, и я, и даже Мартина вдруг расхохотались. Пожалуй, нам и впрямь не хватало человеколюбия. Я сказала аббату, что стучалась к нему и что от волнения мне даже почудилось, будто занавеска колыхнулась. Аббат сделал вид, что не слышит, а Мартина исчезла на кухне. Они, конечно, были дома, почему же тогда мне не открыли?

Теперь, когда дверь запиралась на американский замок и в доме стало одной старухой меньше, жизнь потекла гораздо спокойнее. По серой размокшей дороге я пешком добиралась до города, я уже прекрасно знала где и что можно достать… Я покупала кое-какие мелочи (как много вещей прежде почему-то казались необходимыми и как теперь легко мы обходимся без них), заходила в кондитерскую, в холл Гранд-Отеля, где можно было просмотреть любые газеты и погреться у большой железной печки. Гранд-Отель не лучшая гостиница в городе, лучшую реквизировали немцы. На улице их почти не было видно, прямо с порога гостиницы они садились в машину и уезжали. Жители города не смешивались с ними; так не смешивается вода с растительным маслом.

В дождливые дни я сидела дома возле топившейся печки, читала, вязала, вспоминала. У аббата Клемана я бывала редко, он всегда встречал меня очень радушно, но мне казалось, что мой приход – помеха и для него, и для Мартины; меня заставляли ждать у дверей, из кухни доносился шепот, и аббат старался заглушить его, повышая голос. Как-то при мне мать-настоятельница выразила неудовольствие, что приходит уже третий раз и не застает никого дома, но тут аббат дал ей понять, что, пожалуй, лучше заранее предупреждать их о своем приходе. Я недоумевала, как же это сделать, ведь у аббата нет телефона. Мать-настоятельница, по своему обыкновению, громко расхохоталась, – видимо, она уже смирилась с современными нравами. Я предпочитала сидеть дома.

Я жила как в пустыне и находила в этом какой-то своеобразный покой, а в покорности судьбе черпала непростительную безмятежность. Ежедневно приходила Анна с целым ворохом городских новостей; когда она рассказала мне о расстреле заложников, у меня при всем моем спокойствии начался припадок настоящего удушья. Кажется, я скоро поверю тому, что рассказывают о немцах и вишистах. Зловещий замок мадам Дуайен господствует над всем нашим краем.

У старухи оказался перелом бедра, ей пришлось пролежать в больнице целый месяц, а когда она вернулась домой, мы ее больше не слышали и не видели; ей с непривычки трудно было передвигаться на костылях, и она сидела безвыходно в своей комнате. Я несколько раз навещала ее в больнице, в огромном здании грязно-серого цвета, как то белье сурового полотна, которое выдают больным; среди голых стен палат с висящими на них распятиями, между узкими койками, мелькали белые чепцы монахинь. Старуха почти не смотрела на меня и жадно поглощала все, что я ей приносила.

Но не прошло и недели после ее возвращения, как однажды ночью, когда мне, по обыкновению, не спалось, до меня донеслись приглушенные крики: вряд ли они разбудили бы меня, если б я спала. «Мадам Белланже, – звал кто-то, – мадам Белланже!» Я встала, вышла узнать, в чем дело. На площадке, возле моей двери, лежала вторая сестра – здоровая! – она скатилась с лестницы, что вела наверх, и сломала себе ногу: переломленная кость прорвала черный чулок… Как нарочно, и на этот раз я была одна в доме, если не считать другой старухи, с костылями. Жандарм уже выдержал экзамен и уехал восвояси. Супруги – в отъезде, полицейские – на службе… Не время было расспрашивать старуху или недоумевать, почему в три часа ночи она очутилась на лестнице, а не у себя в кровати… Упала она с третьего этажа, где жили молодожены и полицейские.

Так как на этот раз я не хотела беспокоить аббата, будить его, а телефонная будка запиралась на ночь, то мне пришлось отправиться в больницу пешком. Недавно ввели комендантский час, и, повстречай я немцев или жандармов, мне пришлось бы объясняться… Услышав отдаленный шум автомобиля, я бросилась в придорожные кусты; машина пронеслась мимо, ярко осветив все вокруг. Теперь дорога показалась мне еще темнее, кроме того, в кустах я сильно оцарапала руку. Наконец я добежала до больницы, но бесконечно долго, до отчаяния долго звонила у ворот этой цитадели. По-видимому, я уже считалась здесь коренной жительницей, только ради меня, подчеркнули в больнице, они займутся старухой. Карету скорой помощи послать невозможно, шофер ночует в городе… Наконец два сонных ворчливых санитара, прихватив носилки, пошли со мной. Не приведи бог болеть в оккупированной Франции!

Я накрыла старуху своим пледом, потому что на ней поверх рубашки было накинуто только нечто вроде мужского пальто, и тут же решила подарить ей плед: такими жалкими были ее тело, рубашка, постели обеих старух… Старшая сестра сказала только: «Что ж, теперь ее черед».

Вот почему, когда через два дня дама с верхнего этажа – она и ее муж вернулись только накануне поздно вечером – остановила меня на лестнице и сказала: «У меня тяжело захворал муж, я боюсь оставить его одного, не можете ли вы сходить за врачом?» – я вспылила: «Нет уж, увольте! Если нужно, я посижу возле вашего мужа, но за врачом идите сами!» То, что я отказалась выполнить такую, в сущности, естественную просьбу, видимо, даже не удивило мою соседку. Шел проливной дождь, – может быть, она подумала, что мне не хочется выходить в такую погоду, а скорее всего ничего не подумала: она была совершенно растеряна, против обыкновения не накрашена и поэтому непривычно бледна; ее полная грудь просвечивала сквозь грубые кружева рубашки и расстегнутую блузку, на плечи она накинула пальто. Мне стало стыдно, и я уже собралась предложить ей сходить за врачом, но она, надев пальто в рукава, сказала: «Если бы вы могли посидеть возле него, пока я схожу за врачом… Он бредил всю ночь». Люди теперь не удивляются, если им отказывают в помощи.

Я поднялась на третий этаж, постучалась в дверь. Никто не отозвался, и я вошла. Ну и холод! Горела одна только лампочка на ночном столике. Я подошла к кровати; на ней в полосатой пижаме лежал молодой мужчина. Лицо багрово-красное. Я наклонилась над ним; глаза его блуждали, на губах выступила пена. Мне стало страшно. Что с ним? Я села возле кровати и стала ждать. Что еще я могла сделать?..

Время шло, а она все не возвращалась… Больной метался, тяжело дышал. Снаружи доносился шум дождя, здесь он был слышнее, чем у меня. Какая убогая комната!.. Железная кровать, умывальник с тазом и кувшином, разбросанные полотенца, на стуле – небольшой открытый чемодан, под стулом – грубые, заскорузлые от грязи башмаки с засунутыми в них носками… Пахло холодным дымом. Я совсем замерзла… Я боялась, что сдадут нервы, – эта комната, это ожидание угнетали меня. Мне и так стоит больших усилий держать себя в руках, я даже не пытаюсь вырваться из этого оцепенения, в котором живу, иначе я бы не выдержала… Дети мои, моя Женни… Дорогая моя, не могу забыть ее ни на минуту, она снится мне каждую ночь, чаще даже, чем мои дети. Прошлой ночью, во сне, я уговаривала Женни не убивать себя, ведь жизнь стоит того, чтобы помучиться… Казалось, я ее убедила, ей стало легче, она улыбнулась, но потом заплакала и сказала мне: «Все равно теперь поздно, все равно все кончено». Я проснулась в слезах. Стоит ли жизнь всех этих мучений? Во всяком случае, в одном я уверена: жизнь – мука, боже, какая мука… И вокруг ничего, кроме муки, и я не знаю, любят ли люди друг друга, любят ли они своего ближнего. Не знаю, не понимаю… Что бы она делала, что делала бы Женни в побежденной Франции? Я могу себе представить Женни мертвой, но не побежденной.

– Не ходи!

Я вздрогнула. Это произнес лежавший в постели юноша, произнес совершенно отчетливо… Затем повторил скороговоркой:

– Не ходи, не ходи, не ходи…

Он приподнялся и пристально уставился на меня глазами круглыми, светлыми и неподвижными, как у кошки.

– Послушай, – зашептал он, – не ходи, я боюсь… – Он откинулся на подушку, закрыл глаза: – Не ходи! – прошептал он… Шепот перешел в невнятное бормотание.

Почему его жена так долго не возвращается? Вот он снова заговорил! Я прислушалась, на этот раз он произнес целую речь:

– Попроси у монашки, у той, хорошенькой, она выправит тебе подложные документы! Хорошенькая монашка в большом чепце… Не ходи, не ходи, не ходи…

Он бормотал… Сердце у меня бешено колотилось. В доме были только мы двое, я да старуха с костылями. Вдруг юноша выкликнул:

– Французы! – и сел в кровати. – Смерть предателям! – закричал он. – Смерть! Смерть! Смерть! Смерть! – Потом продолжал жалобным голосом: – Сколько крови прольется… О господи, смилуйся надо мной! Мы готовы проливать кровь, но не так… Французы! Французы! Но раз нужно, да, да, раз нужно… Смерть им!

Глаза его закатились. Я вытирала пену с его губ, пот со лба, гладила по голове. Он улыбнулся и чуть слышно произнес:

– Монашка, монашка, которая достает подложные документы, белые, как ее чепец… Подите сюда, сестричка, я хочу поцеловать вас перед отъездом… О господи, господи, до чего тяжело!

Слезы покатились из его глаз, и казалось, теперь он все видел, все понимал. И однако, он снова и снова повторял ту фразу: «Не ходи, не ходи, не ходи…»

Неужели жена его так никогда и не вернется? Я тоже была вся в поту. Наконец шаги на лестнице! Да, это она, но без врача.

– Не нашла!..

Я бы с удовольствием дала ей пощечину! Не сказав ни слова, я выбежала из комнаты. К аббату Клеману! Он был дома. «Ваш молодой сосед, – переспросил он, – тот, что над вами?.. Иду! Погрейтесь у огня, я сам им займусь…» Он взял большой зонт, и из окна мне было видно, как луч его фонарика прорезал тьму. Мартина принесла мне стакан грога, положила под ноги горячий кирпич, словно больна была я.

Я чуть было не заснула, поджидая аббата, и наконец, не выдержав, вернулась на виллу. И хорошо сделала: не знаю, куда запропастился аббат, но у нас его не оказалось, однако врача он прислал; когда я вошла, осмотр больного уже закончился и врач расспрашивал его жену.

– Странно, – в раздумье проговорил он, – что с ним случилось?.. Когда это началось?

– Вчера вечером.

– Но чем вызвано такое состояние?

Долгая пауза. Наконец она ответила:

– Сильным нервным потрясением…

Врач посмотрел на нее…

– Ну что ж, – сказал он вдруг, – пусть будет потрясение…

Он вынул перо, бумагу и на краешке ночного столика написал рецепт.

На следующее утро молодая женщина постучалась ко мне около одиннадцати часов, но я еще не вставала. Вчерашние события так взволновали меня, что я всю ночь не сомкнула глаз.

– Это я, – улыбаясь, сказала она. – Меня зовут Мод. Ему лучше! Все в порядке, он окончательно пришел в себя. Но сегодня ему придется еще полежать. Не будете ли вы так любезны навестить его немного погодя… А еще, – прибавила она нерешительно, – не могли бы вы попоить его чем-нибудь? У нас, знаете ли, ничего нет, мы здесь только ночуем… Рене, то есть мой муж – коммивояжер, торгует коньяком и вынужден все время разъезжать, а я не люблю оставаться одна и поэтому сопровождаю его повсюду… Мне легче попросить чашечку кофе у вас, чем у этих старых ведьм…

Слушая ее небылицы, я встала, оделась, но, когда она приплела сюда еще и коньяк, я отложила гребень и сказала ей без обиняков:

– Бросьте ваши басни про коньяк, мадам… Оставляете меня с больным человеком, а он в бреду выбалтывает вполне достаточно, чтобы… Вы же меня совсем не знаете, мадам! По-моему, вы весьма неосмотрительны!..

– Но насчет коньяка довольно складно получается, – возразила Мод. Она красила губы перед моим ручным зеркалом. – Вчера не было другого выхода, должна же я была пойти за врачом!

Я не могла скрыть раздражения.

– Вам надо было добиться, чтобы за врачом пошла я! Любыми средствами добиться. Сказали бы – муж кончается, боюсь – умрет без меня или еще что-нибудь в этом роде! Я бы не могла отказать!

Что же это! Я, кажется, впадаю в наставительный тон!

– У меня наверху даже зеркала нет, – сказала Мод, приглаживая волосы моей щеткой, – собачья конура!

Мы поднялись вместе; Мод несла завтрак на подносе, а я несколько поленьев. Юноша лежал все в той же измятой пижаме в полоску, он был небрит и после вчерашнего лихорадочного румянца показался мне особенно бледным.

– Не знаю, как вас и благодарить, мадам, – сказал он робким голосом…

Я возилась у печки с поленьями…

– …я пережил сильную душевную драму…

Я по-прежнему стояла к нему спиной, мне было неловко, словно я подсматриваю в замочную скважину.

– Извините, пожалуйста, – пробормотала я, – кофе отвратительный.

– Вкуснейший, мадам… Я бредил, знаю, и наговорил достаточно, чтобы нас всех повесили… Припоминаю, что принял вас за монашку. А вы и впрямь чем-то на нее похожи. Но сейчас все французы – единомышленники, не правда ли, мадам?

В полдень я приготовила им второй завтрак, но не поднялась наверх, Мод отнесла его к себе на подносе. Они уехали в тот же вечер.

Приблизительно с этого времени и начали появляться на вилле незнакомцы. Ежедневно, иногда по нескольку раз в день они спрашивали людей, которые никогда здесь не жили, о которых мы и не слыхали… Впрочем, это только так говорится: мы… Кроме меня да старшей сестры, в доме никого не оставалось: жандарм, как я уже говорила, уехал, и обоих полицейских тоже куда-то унесло. И слава богу, ведь они жили рядом с четой Мод – Рене. Теперь на звонки обычно открывала я, но случалось это редко – чаще всего входная дверь стояла незапертая; заслышав шаги или голоса, я выбегала и сталкивалась с незнакомцами иногда уже на площадке… Приходили они по двое, по трое: то молодые парни в кожаных куртках, то солидные мужчины в пальто и мягких шляпах. Два-три визита в день.

Мод и Рене больше не появлялись. Я не видела их уже две недели, как вдруг столкнулась в городе с Мод, когда она выходила из ресторана под руку с каким-то мужчиной. Бросив своего спутника, она подошла ко мне: «Можно вас на минуточку, мне бы хотелось вас кое о чем спросить…» Она, видимо, отлично закусила и выпила. Даже не оглянувшись на своего кавалера – он дожидался ее в нескольких шагах. – Мод увела меня в находившийся поблизости бар.

Нелепо, слишком по-модному отделанный бар с оранжевыми креслами, росписью на стенах и запахом свежей штукатурки… Бармен читал газету, невидимое радио что-то мурлыкало, а единственный посетитель, приподняв муслиновую занавеску, смотрел в окно.

– Мы не решаемся вернуться к старухам, – чуть слышно сказала Мод. – Полиция за нами не приходила?

– Насколько мне известно – нет… Но ежедневно ходят какие-то люди… Правда, спрашивают они не вас, просто не знаю, что им нужно…

– Пожалуй, им все-таки нужны мы… Только они не знают, под какой фамилией нас искать… Колоньяль, то есть Рене, ох, я и сама запуталась со всеми этими именами… он ведь вовсе не муж мне… и не любовник даже… Рене убил одного человека… возле ипподрома… Вы сами видели, в каком состоянии он был после этого. Из леса выбежали и погнались за нами два немца. Одного из них Рене ранил. Удивительно, что боши не подняли шума вокруг этого дела, неспроста, должно быть. Мы боимся, что они напали на наш след и теперь выжидают, раскидывают сети пошире, надеясь захватить всю организацию.

Я смотрела, как шевелятся ее алые полные губы, как вздрагивают густо накрашенные ресницы, как блестят ее южные глаза, черные, с ярким белком. Мужчина по-прежнему глядел в окно, бармен возился с заговорившим вдруг приемником, что, видимо, не устраивало его.

– Пришлось Рене убить немца, иначе он завалил бы всех нас… Бедный мальчик…

Кого она жалела – Рене или того, другого?..

«Бармен!» – крикнул человек, сидевший у окна. Бармен вышел из-за стойки, бросив приемник, рокотавший теперь, как целая толпа. Посетитель явно потерял терпение – сколько можно ждать! Он расплатился и вышел. Бармен вновь занялся радио.

– Все наши явки погорели, – сказала Мод, – вилла, пожалуй, еще самое безопасное место. А как, по-вашему?

– Не могу вам сказать, у меня нет опыта…

Мод слегка поежилась.

– Холодно, – сказала она.

– Ничего, теперь уж недолго, скоро наступят хорошие солнечные дни…

Мод улыбнулась – зубы у нее крупные, короткие, редкие.

– С вами как-то легче на душе становится, – сказала она. – Рене тоже считает, что с вами легко… Ну, пора идти, меня ждут… Бармен!

– Бросьте, я заплачу… А как мне вас предупредить, если случится что-нибудь неладное?

Она встала:

– Скажите этому бармену: «Возлюбленный Мод ее бросил».

Как все просто и сложно, как они доверчивы и подозрительны одновременно. Лично я ни за что бы не доверилась этому бармену.

Я не ошиблась, вскоре действительно наступили хорошие солнечные дни. В домах мы еще замерзали, но на улицах стояла такая теплынь, что в пору было ходить без пальто, и было так славно, что не хотелось возвращаться в комнаты… Мы сидели с аббатом на замшелой скамейке, за виллой, возле сарайчика, и смотрели, как подопечный аббата пилил дрова. Надеюсь, их пилят для меня в последний раз, на следующий год меня уже здесь не будет! Аббат всегда сам наблюдал за своими подопечными, с которыми приходилось держать ухо востро.

– Не легко мне с моими ребятами, – сетовал аббат, – зимой кажется, что ты их уже приручил. Как бы не так! Они только дожидаются тепла… С первыми лучами солнца, едва запахнет весной, бегут… И я их прекрасно понимаю, – добавил он, – ведь так приятно бродяжничать. Разве одни малолетние преступники любят бродячую жизнь?..

Скрипнула калитка, в саду появились два каких-то незнакомца. При виде их у аббата слова застряли в горле, он вскочил…

– Подождите меня здесь, мадам Белланже, с Батистом, – проговорил он, – а я займусь ими…

Мне неизвестно, что сказал этим людям аббат, знал ли он, зачем являлись они сюда, но я увидела, что они повернулись и ушли. Аббат снова присел возле меня, откашлялся и как ни в чем не бывало продолжал разговор:

– …каждый год одно и то же, с первыми почками на деревьях они убегают, через двери и окна… Солнце сильнее меня и моих проповедей.

Батист пилил дрова, солнышко пригревало… Должно быть, я сама была похожа на подопечных аббата. Не принадлежу ли и я тоже к числу малолетних преступников? Не могу я больше сидеть сложа руки и ждать, не могу больше прятаться на этой затхлой вилле, когда вокруг меня…

Даже ночи стали теплыми. Я убрала печку, все равно я топила ее теперь не из-за холода, а просто чтобы полюбоваться пламенем. Несколько раз появлялись Мод и Рене, но, переночевав, тут же исчезали. Рене красив, как бывают красивы только в двадцать лет, сейчас он ничем не напоминал того романтического героя, каким показался мне, когда бредил. Теперь это обыкновенный паренек, смелый, энергичный, готовый на жертвы, а что еще можно требовать от рыцаря, от юноши в двадцать лет! Мне хотелось бы, чтоб мой сын был похож на Рене. Кто знает, на кого похож мой сын, мой Жорж…

Когда Рене постучался ко мне, я по выражению его лица поняла, что стряслась беда.

– Мадам Белланже, в доме творится какая-то чертовщина… Мне нужно поговорить с вами…

И он присел на мое средневековое ложе. Он уже не раз замечал, что кто-то роется в его вещах и вещах Мод. Носки, положенные в правый ящик, оказывались в левом, с умыслом оставленные письма лежали не в том порядке, в каком их положили, нона сей раз дело было куда серьезнее: у него украли пятьдесят тысяч франков!

– Наверное, кто-нибудь из подопечных аббата, – не задумываясь, сказала я.

Рене покачал головой.

– Нет, – возразил он. – И даже не старые ведьмы… Разве им, хромоножкам, подняться на третий этаж… Тут… другое…

Он ушел, в рассеянности даже не попрощавшись со мной.

Мод оказалась гораздо словоохотливее. Она зашла ко мне сразу же после Рене. Мод заявила старым ведьмам о пропаже пятидесяти тысяч франков. Те подняли крик, орали, что выставят за дверь всех жильцов, что хватит с них подобных историй, что они сдадут всю виллу целиком полицейским и обретут наконец покой! А пока суд да дело пятьдесят тысяч франков исчезли бесследно… Бог с ними, с деньгами, но за этим что-то кроется. Мод выпила у меня несколько стаканчиков портвейна (Мартина подарила мне бутылку превосходного портвейна). Думаю, Мод хлебнула еще до того, как пришла ко мне: она была красная, возбужденная.

– Я теперь служу горничной в замке… – сказала она. – Мне пора идти… Как бы не хватились, особенно в последний день. Завтра смотаюсь и больше туда не вернусь: лучше от греха подальше…

– В каком замке?

– В замке Дуайен, где гестапо, знаете, большой белый замок… Меня туда направили, чтобы собрать кое-какие сведения… Пока все шло гладко, даже чересчур гладко… Но вот сегодня утром прибыл один тип, которого я знаю и который меня знает… Вот уж не подумала бы, что он работает на бошей!.. Если он меня заметит, конец!.. Надо удирать…

Вся история показалась мне настолько неправдоподобной, что я не знала, верить ей или нет. Я боялась за Рене, Мод женщина легкомысленная, мне не хотелось бы, чтобы Жорж знался с женщинами, вроде нее. Зачем она посвящает меня в дела, о которых я не должна ничего знать? Если Рене намекнул мне о «чертовщине», то диктовалось это крайней необходимостью, – возможно, он хотел заставить меня быть на чеку, ведь я постоянно сижу дома…

На следующий день, после того как Рене сообщил мне о чертовщине, ведьмы снова сдали комнату, ту, что рядом с моей, где раньше жил жандарм. Не знаю, удалось ли им найти жильца из полиции: мой сосед не носил формы. Я хорошо рассмотрела его из окна, когда он прогуливался по саду с каким-то типом. Мерзкая физиономия! Мне совсем не улыбалось иметь такого соседа. Счастье еще, что я поставила замок на дверь. Не предупредить ли Мод через бармена? Но и сам бармен не внушал мне доверия! Пока я ломала голову, в дверь постучались: Рене!.. Я не знала, радоваться его приходу или огорчаться. «Осторожно – новый сосед…» – беззвучно шепнула я. Крадучись мы вышли из моей комнаты и поднялись к Рене. Он выслушал меня серьезно, внимательно:

– Думаю, не сегодня-завтра боши придут за мной, – сказал он наконец… – Чертовщина продолжается… А тут еще этот сосед…

– У вас нет другой подпольной квартиры?

Рене улыбнулся:

– Вы своя в доску, мадам; даже язык не поворачивается называть вас «мадам», разрешите звать вас: Анна-Мария, я знаю – ваше имя Анна-Мария. Подожду их здесь, потому что боши могут оказаться и французами, а я должен знать, кто они… Скажите, Анна-Мария, можно мне на худой конец выпрыгнуть из вашего окна?

Мы условились, что отныне, под предлогом пропажи пятидесяти тысяч франков, калитка будет всегда на замке, что на звонки выхожу я и дверь моей комнаты не будет запираться ни днем, ни ночью, чтобы Рене мог в любую минуту ко мне войти.

Итак, мы все тщательно продумали, но никто не появился ни на другой день, ни на следующий… Рене ждал у себя, курил сигарету за сигаретой, и у него в комнате стояло облако дыма. Нельзя ему столько курить, жаль, что я не имею права запретить ему это. Я приносила Рене еду, но не задерживалась у него, опасаясь, как бы сосед – кто его знает, зачем он здесь, – не догадался, что мы связаны. Потом Рене уехал.

Некоторое время после его отъезда все было тихо. Но как-то ночью в доме поднялся переполох, и я решила: «Так и есть. Немцы пришли за Рене». Но оказалось, это вопят старые ведьмы, повиснувшие на своих костылях; они кричали на моего соседа, а тот стоял перед ними с электрическим фонариком в одной руке и туфлями в другой. Он был в носках.