Текст книги "Анна-Мария"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Я так и не могла понять, нравится ли Женни Голливуд со всеми его ухищрениями, или она его ненавидит. Вероятно, и то и другое. В ее рассказах часто звучали незнакомые мне имена; показывая развешанные по стенам фотографии, она объясняла: «Это Элен, а это Чарли; это опять Элен и Чарли, а тут тоже они… И здесь все они же, на теннисном корте, у моря… А вот дети Чарли… Нет, Элен его вторая жена…» Была еще фотография какого-то Тома, в бассейне за высоким бунгало, дом Женни в Голливуде… Потом групповой снимок – какие-то люди, батарея бутылок и стаканов… Я узнавала здесь и Элен, и Чарли, и Тома… Совершенно естественно, что у Женни в Голливуде были друзья, глупо ревновать к ним; она приехала туда молодой двадцатилетней девушкой, там сложились ее вкусы, определились стремления, там она многому научилась.

В чем я действительно не поспевала за Женни – так это в политике. Потому что у Женни были теперь и свои политические убеждения, я же ничего не смыслю в политике, ее для меня будто и нет. Не женское это дело. Однако у меня создалось впечатление, что Женни – «красная». Во всяком случае, Франсуа называет людей, придерживающихся таких взглядов, «красными». Послушать Женни, так все голливудские звезды – «красные». Просто не верится, город, где роскошь достигла апогея, – город коммунистов! Женни возражала: «Откуда ты взяла, что они коммунисты! Узнаю и в этом твоего Франсуа: уверена, что он считает коммунистами всех, кто не восторгается Муссолини, Гитлером и де ля Роком» [4]4
  Полковник де ля Рок – лидер довоенной фашистской организации «Боевые кресты» во Франции.


[Закрыть]. Отношение Женни к Франсуа нисколько не изменилось. Слушая мои рассказы о минувших десяти годах, она жадно искала повода для нападок на Франсуа. Я защищала его как могла. Но его роман с Мишелью и их совместное путешествие… А когда я рассказала, как Франсуа собирался купить остров и поселить там сирот – он будет их содержать, а они зато будут на него работать, – Женни вся даже побелела от гнева. «Да ведь это же рабство!» – воскликнула она. Мне и в голову ничего подобного не приходило, это была новая для меня точка зрения! Я даже считала, что Франсуа задумал доброе дело. Но тут мне крепко досталось от Женни.

У нее случаются настоящие припадки бешенства, у моей Женни. Сказать, что она не переменилась, значило бы покривить душой. Она и всегда была независимой, властной, но теперь превратилась в деспота, к ее прежней резкости прибавилось что-то вызывающее. Нередко она бывала желчной, неприветливой с людьми и, что греха таить, просто невыносимой. Ей ничего не стоило обидеть человека. А окружающие то ли делали вид, что не замечают этого, то ли притерпелись.

По вечерам у нее постоянно собирался народ. Гости приходили после обеда, часам к девяти, и засиживались за полночь. Женни не всегда показывалась в гостиной, часто ее просто не было Дома. Нередко она водила меня в театр или в кино, ей хотелось показать мне Париж, которого я так давно не видела; а то вдруг она исчезала и не говорила куда, ведь она не обязана была отчитываться ни передо мной, ни перед кем бы то ни было другим. Возвращаясь, она заставала своих гостей за стаканом виски, шла беседа, играла музыка. К полуночи подавали ужин. Вскоре я научилась различать завсегдатаев.

Приходили, во-первых, старые друзья Женни, друзья еще с тех далеких времен, когда она жила у меня на улице Рен: молодой историк, теперь уж не такой молодой, ныне профессор Парижского университета, с женой, высокой молчаливой брюнеткой, бледной копией Женни, почти карикатурой на нее; товарищ Женни по Театральной школе, белокурый спортсмен, ныне – первый любовник в Комеди Франсез; студент-медик, ныне – хирург при парижской больнице; его поминутно вызывали к телефону, и нередко он тут же уезжал; его жена, хрупкая блондиночка, до того застенчивая, что за весь вечер не произносила ни слова и оживлялась, лишь когда Женни хвалила ее колье или браслет. Она рыскала по всему Парижу в поисках редких старинных драгоценностей и, услышав от Женни: «В жизни не видывала ничего красивее!», вспыхивала, словно приобретала их лишь с единственной целью: заслужить одобрение Женни.

Одного из завсегдатаев, грузного коренастого человека с большой круглой головой, Женни звала Жако. Художник или, вернее, рисовальщик, он выполнял по собственным эскизам драгоценности для ювелиров; с Женни он познакомился через Картье [5]5
  Картье – крупнейший ювелир Парижа. (Прим. автора.).


[Закрыть].

Бывали здесь и новые для меня люди. Рауль Леже, высокий жгучий брюнет с потусторонним взглядом. Если бы не этот взгляд, он, пожалуй, выглядел бы пошлым красавчиком. Ходил он в поношенных костюмах, – впрочем, сидели они на нем прекрасно. Насколько мне известно, он не имел определенных занятий: немножко актер, немножко поэт… Но стихи свои он никому, кроме Женни, не показывал, а так как ему уже перевалило за тридцать, то, думаю, будь его поэмы действительно хороши, он непременно показал бы их не только ей одной.

Бывал здесь молодой журналист – неглупый и весьма самоуверенный субъект. Он питал пристрастие к ярким галстукам и носкам в клетку. Его прозвали «Мальчик-с-пальчик» или просто «Пальчик».

Два писателя, тоже завсегдатаи Женни, были настолько знамениты, что описать их, значило бы их назвать; тоже и министр, скажу лишь, что он – вполне современный министр – спортсмен и сноб, всегда одетый с иголочки. Министр не пропускал ни одного вечера, хоть на минутку, но забегал. И почти всегда один, без жены.

Все эти мужчины были без памяти влюблены в Женни, но их женам и в голову не приходило ревновать к ней, ибо они признавали ее неоспоримое превосходство: кто же станет ревновать к сверхъестественной силе…

Позже я узнала, что каждому из них Женни делом доказала свою дружбу. Когда Жако, катаясь на лыжах, сломал себе ногу, Женни ухаживала за ним и ежедневно бегала к нему на шестой этаж; Женни не оставила хирурга в тяжелое для него время; один из его больных умер на операционном столе, и семья покойного подала в суд, обвиняя врача в убийстве… Женни удалось замять дело, и она целые дни просиживала возле незадачливого друга, держала его руку в своей, ласково уговаривала, словом, всячески старалась спасти его от отчаяния; Женни взяла к себе детей профессора истории и возилась с ними чуть ли не полгода, когда его тещу отвезли в психиатрическую больницу, а жена, потрясенная несчастьем, едва не последовала за своей матерью. Всего не перескажешь. К Женни бежали все, кого преследовали неудачи, с кем судьба сыграла злую шутку, кого снедали повседневные заботы. Она такая сильная! Никогда не теряется, сразу находит выход; поклонники привыкли рассчитывать на нее и не только не служили ей, как служат боготворимой женщине, а, наоборот, еще пользовались ее услугами. Но зато они буквально молились на Женни, и это не просто слова.

Кроме завсегдатаев, у Женни в доме ежедневно собиралось множество других гостей, знакомые приводили своих знакомых, и вся эта орава ела, пила и крупно играла… Женни не сдержала клятву, которую дала некогда, проиграв отцовский велосипед: она играла.

«А что мне прикажешь с ними делать? – оправдывалась она передо мной. – Разговаривать с этими людьми мне не о чем, буквально не о чем. Вот я и играю!» На самом же деле Женни была игрок по натуре, ей нравилось так или иначе испытывать судьбу… Я не понимала, как могла она принимать у себя кого попало: зачастую, напригласив случайных людей, Женни не знала, ни кто они, ни откуда взялись… Что это, наивность, доверчивость? Но в один прекрасный день я все поняла. Женни закрыла для гостей двери своего дома и заявила без обиняков, что вдоволь насмотрелась на этих кретинов, прохвостов и разбойников. Однако через неделю все пошло по-старому, – видно, она скучала без своей банды.

А пока что мне не удавалось ни подыскать квартиру, ни пойти к зубному врачу или к портнихе, ни навестить старых друзей. Женни с ее деспотизмом не терпела возражений. Разве могут у меня быть какие-то свои личные дела, я не принадлежала себе, по первому ее слову я должна была срываться с места и бродить с ней по городу, ехать с ней в ее паккарде на выставку, на барахолку или завтракать за город. Она хотела владеть мной безраздельно. Если же я робко позволяла себе заметить, что пора бы мне заняться и своими делами, ведь семья моя вот-вот приедет, Женни с горечью восклицала: – Ты меня не любишь! Никто меня не любит! Никто никого не любит!..

Если же я, рассердившись, заявляла: «Сегодня во что бы то ни стало поеду к портнихе, надоело мне ходить по Парижу в ситцевых платьях, да еще сшитых на наших богоспасаемых Островах», – Женни становилась как шелковая, вызывалась сопровождать меня к портнихе, а там подбивала меня на всевозможные сумасбродства, заставляла заказывать вечернее платье, когда мне нужен был костюм, и вместо черного цвета выбрать голубой. Потом, огорченная моими упреками, она в порыве раскаяния, с решительным видом тащила меня к самому дорогому портному, и там, окруженная роем продавщиц, млевших от восторга при виде Женни Боргез, заказывала мне кучу туалетов, угрожая, что перестанет со мной знаться, если я их не приму. Затем она начинала играть со мной, как с куклой: заставляла примерять одно за другим новые платья, причесывала на десятки ладов. Лишь по единственному вопросу мнения Франсуа и Женни совпадали: оба не разрешали мне остричься. Женни ужасно надоедала мне, заставляя вынимать шпильки и распускать волосы перед чужими людьми. «Такие волосы, как твои, – говорила она, – национальное достояние!»

Но о чем бы ни шла речь – о прическе или туалетах, – ей непременно требовалось поставить на своем, она изводила меня ультиматумами и угрозами, и если, например, я, отказавшись пойти с ней в кино, позволяла себе отправиться на поиски квартиры, вдруг оказывалось, что мое мнение об этом фильме для нее решающее, пойми, ре-ша-ю-щее! И что я могу, разумеется, поступать, как мне угодно, но и она тоже вольна делать из этого свои выводы.

И все-таки никогда еще я не была так счастлива. Пренебрегая своими обязанностями, я не испытывала ни малейших угрызений совести. Все как-нибудь устроится. А мне необходимо отдохнуть! Долгие прогулки – Женни за рулем, с развевающимися по ветру волосами, – завтраки за городом, дни, проведенные в ее комнате, неизменное вязание в руках Женни, совсем как в былые времена… Совсем как в былые времена… Какое счастье видеть, слышать ее, знать, что существует на свете человек, которого можно любить и кем можно восхищаться, как я люблю и восхищаюсь Женни. Я гордилась ею, словно творением рук своих. Впрочем, у меня действительно было такое чувство, будто Женни – мой третий ребенок, моя взрослая дочь, и я любила ее не меньше, чем Лилетту и Жоржа. Моя взрослая дочь, моя талантливая дочь, ставшая великой актрисой, легендарной Женни Боргез.

Тем не менее ничто не изменилось. Женни снова сделала неудачный выбор. Хотя я твердила ей, что человек этот любит ее, что он, несомненно, ее любит, ни она, ни я сама в это не верили.

На сей раз она увлеклась кинорежиссером сомнительного, во всяком случае какого-то неровного таланта. Высокий светлоглазый атлет – правая бровь несколько выше левой, словно он привык носить монокль, на запястье вытатуирован якорь, что, впрочем, вполне вязалось со всем его обликом. Гуляка, женолюб, он был ослеплен, несказанно польщен своим успехом у Женни, но, в то же время прекрасно сознавая, что он ей не пара, был смущен и напуган.

– Если бы ты знала, как он тяготится мной, – сказала мне однажды Женни и, помолчав с минутку – она считала петли, – добавила. – Мужчины типа Люсьена предпочитают полных блондинок, вроде Марион.

Марион – кинозвезда, играла в фильме, который в то время снимал Люсьен. Но работа над злополучным фильмом, целиком поглощавшая все его время, подходила к концу, и я надеялась, что вскоре мне удастся заняться поисками квартиры и полечить зубы. Могла ли я принимать всерьез любовные неудачи Женни! И хотя я знала, насколько изменяет ей вкус там, где дело касается мужчин, я все же не допускала мысли, что Женни, великая Женни может любить такого человека!

В тот вечер у Женни не играли. Завсегдатаи были на своем посту, дом заполонили музыка и цветы. Женни курила сигарету за сигаретой и много пила. Но за нее можно было не беспокоиться: никто никогда не видел ее пьяной. Не знаю почему, но в тот вечер, словно перед грозой, все мои чувства как-то особенно обострились – казалось, сильнее благоухают цветы, проникновеннее звучит музыка… Я знала, что час назад профессор истории пошел за Женни в ее спальню, куда посторонним был заказан доступ, устроил ей бурную сцену и даже перебил флаконы на туалетном столике. «А все потому, что я не хотела слушать его объяснений, – шепнула мне Женни. – С ним теперь сладу нет!» – «Не с ним, а с тобой сладу нет!» – возразила я и взглянула на этого человека, который любил Женни уже целых десять лет. Он сидел на диване, как побитый. Черная бородка, мешковатый пиджак, жена, двое детей… Не спуская с Женни своих диковатых глаз, он упивался звуком ее голоса. В тот вечер Женни, улучив минутку, бросила мне:

– Любил бы меня, не женился бы на другой. А что, если я скажу – да? Разве он бросит жену с двумя детьми? Ему непременно надо искалечить мне жизнь, а по какому праву, раз он себе не принадлежит?

Ясно, ей не давали покоя мои слова: «Не с ним, а с тобой сладу нет!» Пожав плечами, я повернулась к герцогу и герцогине Н… Они только что приехали с просмотра отрывков из фильма Женни, который должен был скоро появиться на экранах, и наперебой рассказывали, как вдохновенно играет Женни роль Жанны д’Арк. Я нисколько не сомневалась, что это чистая правда, но досадовала на них: они помешали мне ответить Женни, мешали следить за ней. Я видела, как она весь вечер вертелась возле телефона. Один раз она даже набрала какой-то номер, но, едва раздалось звонкое «алло», бросила трубку, будто обожглась.

Было уже очень поздно, и гости, даже самые близкие друзья, стали постепенно расходиться. «Ты больше не сердишься на меня, Анна-Мария? – спросила Женни вполголоса. – Мне так хочется, чтобы ты переночевала сегодня у меня…» Разумеется, я на нее не сердилась.

Лежа на широкой кровати, мы смотрели, как за плотными занавесями уже занимался день. Голова Женни покоилась на моей руке. Женни спала совсем голая, и кожа ее была такой же гладкой и нежной, как в те времена, когда я то и дело натягивала вязаные пинетки, соскальзывавшие с ее ножек.

– Если тебе всю жизнь не везет в любви, – шептала в темноте Женни, – то в конце концов сама себе становишься противной и начинаешь думать, что тебя и впрямь не за что любить. И это самое страшное…

Неужели Люсьен окончательно сведет ее с ума! Женни во власти какого-то Люсьена… Несомненно, это ему она звонила…

– Опомнись, Женни… Я просто слов не нахожу. А что тебе говорил англичанин-журналист, когда вы сидели на козетке? Что тебя не за что любить?.

– Не понимаю, как смеет такой урод объясняться в любви! Даже оскорбительно! Лишнее доказательство, что ты и сама – урод!..

– Бог с тобой, Женни! Да он настоящий Аполлон!

– Все женщины сумасшедшие, – вздохнула Женни.

Мы замолчали. Ветер чуть колыхал занавес, и луч солнца, проскользнув в щелку, подбирался к зеркалу.

– А Рауль Леже, по-твоему, тоже урод? – невольно сорвалось у меня с языка.

– Нет, по-моему, не урод, – вдруг резко ответила Женни и отстранила мою руку, на которой покоилась ее голова, – по-моему, он лжец. Ты не представляешь себе, до чего он талантлив! И как актер и как лжец. В нем кипит черная губительная лава… Я говорю ему: «Вы должны выбросить меня из головы, я безобразная, злая», – а он в ответ: «Не знаю, возможно… Не спорю». Ты видела его с Марией?

– С Марией?!

– Учти, если кажется, значит так оно и есть. Все спят со всеми… следовательно, тут ошибиться невозможно. Хороша любовь, так и рвется уехать куда-нибудь подальше, когда мог бы сидеть здесь…

– Он уезжает? И далеко?

Женни ответила не сразу, наконец прошептала как бы про себя:

– «Я люблю вас, мадам»… Когда любят, не говорят «мадам» и не мотаются по белу свету…

Женни снова пристроилась на моем плече и, прежде чем уснуть, сонно пробормотала:

– Никто меня не любит.

А о Люсьене ни полслова. Плохо дело!

Тихой трелью заливается телефон. Открываю глаза и не сразу понимаю, где я: кровать не на своем месте, широкий луч солнца ударяет в зеркало справа, а ведь окно слева… Делаю над собой усилие и наконец соображаю… Ах да… Париж, Женни…

Раздается взбешенный голос: «Да где же он, этот чертов телефон!» – и Женни шарит рукой по ночному столику.

– Алло, да! Зачем ты будишь меня в такую рань? Сколько раз тебе повторять… Десять часов? Вот я и говорю: в такую рань!.. Ну – приходи, все равно разбудила.

– Это Мария, – поясняет Женни. Она с яростью бросает трубку и, соскочив с постели, раздраженно дергает за шнур занавесей. И сразу возникает большая комната, залитая, как водой, прозрачным зеленоватым светом… Закутавшись в пеньюар, Женни снова ложится. «Время от времени на нее находит мания звонить мне по утрам. Она портит мне настроение на целый день».

В дверь постучались: вошла Раймонда с завтраком на подносе.

– Так я и знала, что мадемуазель Анна-Мария ночевала здесь, – сказала она. – Вот и принесла завтрак на двоих. Что с тобой, мой цыпленочек? Ты плохо спала? А, опять эта Мария…

Раймонда, поджав губы, на ходу убрала брошенное на кресло белье Женни и удалилась, не удостоив взглядом входящую Марию. Та свежа, как ее накрахмаленная блузка, белокурые волосы тщательно уложены.

– Ну, что еще? – спрашивает Женни. Она хмурится и не смотрит на Марию. Мне не по себе: я знаю, какова Женни в гневе, и боюсь ее вспышек не меньше, чем сцен, которые устраивает мне Франсуа. Для меня это нож острый! В те времена, когда Женни жила у меня, я ни разу, ни единого разу не видела ее в ярости.

– «Гренгуар» [6]6
  «Гренгуар» – выходившая до войны еженедельная газета профашистского направления.


[Закрыть]– говорит Мария и кладет перед Женни газетную вырезку..

– Не садись на кровать, – цедит сквозь зубы Женни, – на то есть стулья.

Мария встает и подходит к окну, откуда видна Эйфелева башня, тонко вычерченная на фоне голубого неба; Женни читает вырезку, потом передает ее мне:

«Женни играет на сцене и в жизни… Играет и передергивает. В жизни удачнее, чем на сцене. Говорят, мы скоро увидим ее в „Жанне д’Арк“. Надо же знать приличия, Женни! Ни одна роль не в силах заслонить личность актрисы. Пусть эта „красная дева“ играет международных авантюристок, но пусть не касается того, что священно для Франции! На первом же вечере, где она рассчитывает предстать перед зрителями бок о бок с московитами, мы без обиняков во всеуслышание скажем, что мы о ней думаем».

– Зачем ты мне это принесла?

О, господи, вот и начинается сцена…

– Затем, что хотела еще раз доказать тебе: пора бросить дела, которые не имеют к тебе никакого отношения, – это ясно как день. И так уже все ополчились против тебя. Актрисы политикой не занимаются.

– Не лезь куда тебя не просят. Если бы я действительно занималась политикой, как ты говоришь, я бы немедленно вышвырнула тебя за дверь!

– Актрисы политикой не занимаются, – упрямо повторила Мария, не отходя от окна. – Ты губишь себя.

– Ты хочешь сказать, что я занимаюсь не той политикой, которая по душе тебе, гнусная фашистка! – Женни спрыгнула с кровати и пошла прямо на Марию… – Твои приятели из «Гренгуара» могут сегодня вечером забросать меня тухлыми яйцами, могут освистать, не боюсь я их!

Лицо у меня горело, мне хотелось спрятаться под одеяло. Сейчас она даст ей пощечину! Они стояли друг против друга.

– …Гнусная мюнхенка!

Боже! Это еще что за новое ругательство?!

– …Ты предаешь родину, – продолжала кричать Женни.

Я соскочила с кровати и босиком побежала по коридору в свою комнату.

Ужасный день! Проклятая газета! Писать такие мерзости о Женни, о моей девочке… И добро бы на Островах, а то здесь… На Островах любая небылица распускается пышным цветом и достигает гигантских размеров, как все, что произрастает под тропиками. Самые бредовые сплетни, чудовищные выдумки как лианы обвиваются вокруг людей: это своеобразный фольклор – смесь непристойностей, грязи и преступлений. Но ведь то Острова, где туземцы только и делают что ловят рыбу, плавают да занимаются любовью, а приезжие, застрявшие там, остаются на всю жизнь провинциалами в самом убийственном смысле этого слова… А тут европейцы, парижане, чья жизнь так полна… Превратить в орудие клеветы то, что должно служить интересам нации – печать!.. Женни, маленькая моя Женни!.. Женни Боргез! Просто не верится! Как можно безнаказанно нападать на мою девочку, славу Франции… Кто бы мог подумать, что здесь творятся такие вещи!

Я вышла из дома, не предупредив Женни. На улице мне стыдно было смотреть людям в глаза, они, несомненно, поверили всему написанному о Женни. Я с трудом удерживала слезы, ведь Женни смотрела на меня отовсюду! Весь Париж пестрел афишами:

 
              СКОРО!!
                         ЖЕННИ БОРГЕЗ
                        В «ЖАННЕ Д'АРК»
 

На афише гигантский портрет Женни: по обе стороны лица пряди прямых волос, глаза, пристально устремленные на прохожих… Видны плечи и верхняя часть доспехов… Женни Боргез!Стоило мне вспомнить эту подленькую статью, и у меня темнело в глазах. Я спустилась в метро. Но и тут Женни обогнала меня: она всюду, на всех стенах… на каждой станции она заглядывает в вагон, будто ищет меня… Сердце мое разрывалось от жалости к Женни, которой восхищались и которую чествовали два материка… Меня мучило ужасное предчувствие: над Женни нависла беда, незначительное событие сегодняшнего утра лишь приоткрыло передо мной краешек завесы; мне предстоит еще многое узнать, многое и о многом, что принесет Женни боль и страдание. Как пройдет сегодняшний торжественный вечер?

Домой я вернулась поздно: ходила к Одетте, только что приехавшей с Островов; я надеялась узнать новости о детях. Одетта – жена плантатора; еще год назад она была хорошенькой девушкой… Офицеры всех судов, заходящих на Острова, влюблялись в нее. Теперь у Одетты – муж, ребенок, и она уже отцветает: красота островитянок недолговечна. Я застала ее за разборкой чемоданов, по всей комнате валялись ожерелья из ракушек и перламутровые безделушки, которые она привезла в подарок европейцам. И тут-то мне стало ясно, что годы, прожитые на Островах, не прошли бесследно: меня обрадовала и растрогала встреча с Одеттой. Оттенок ее кожи, своеобразный лексикон, излом бровей, длинные волосы, черные, и блестящие, тонкие пальцы… Обнимая Одетту, я обнимала все цветы Островов, голубое море, кокосовые пальмы, туземные песни, свой дом на берегу моря, десять лет своей жизни. Но Одетта не видела перед отъездом ни Франсуа, ни детей. Оказывается, едва я уехала, он отвез их к Мишели… Одетта лихорадочно ощупывала мое платье, шляпу, чулки и даже вскрикивала от восторга. Ее первое путешествие в Париж! Париж! Париж! А я мысленно упрекала себя: безумная, зачем ты уехала, зачем бросила детей, Острова, дом… Допустим, Мишель не сделает детям ничего худого, но разве она будет заботиться о них? Лилетте надо регулярно давать лекарство от малокровия. Сверху на меня смотрели глаза Женки, и выражение их было таким дружеским, таким теплым… Опомнилась я только на улице, когда, взглянув на часы, увидела, что опаздываю на вечер в Плейель. Я вскочила в такси.

Зал Плейель был переполнен. Вся эта толпа, казалось мне, пришла сюда, чтобы расправиться с Женни. «Кому программу, – предлагала билетерша, – берите программу». Девушка рядом со мной сосала конфету и болтала со своим юным кавалером; с ними сидела пожилая дама, – вероятно, мать девушки, она улыбалась, думая о чем-то своем, и не мешала молодым людям. Неужели и эти трое пришли сюда линчевать Женни? Далеко, далеко, по другую сторону прохода я увидела Жако с дамой, и это меня немного подбодрило. В Жако есть что-то успокаивающее. Какое огромное помещение… Настоящий вокзал. Сидящие люди – как пассажиры, которые уже заняли места и спокойно ждут отправления поезда; остальные снуют, спешат, мысли их, по-видимому, заняты чем угодно, только не тем, что привело их сюда. Никто не думает о Женни, никто… Где-то там, сзади, начинают топать ногами… Полчаса опоздания! Почему не начинают, не надо их раздражать… Почему все-таки не начинают? Что случилось? Сердце у меня бешено колотится, удивительно, как это оно выдерживает… Наконец гаснет свет! И сразу же у меня появляется такое ощущение, будто зал превратился в одно единое существо – в чудовище, кровожадное и неумолимое, во тьме подстерегающее Женни! Поперек сцены, вместо задника – сине-желто-красное знамя. На фоне его – оркестр, струнные инструменты поют, как флейта – и вот вы в Испании, перед вами пастух, пляска… Внезапно, при первых же тактах незнакомой мне мелодии, весь зал встает: каталонский оркестр Ла Копла (прочла я в программе) вынужден был трижды повторить эту песню. Молодой человек рядом со мной стоит навытяжку, девушка вытирает слезы. «Санта Эспина!» [7]7
  «Санта Эспина» – песня Каталонии, ставшая популярной среди республиканцев во время Испанской войны 1936–1939 годов.


[Закрыть]– гласила программа. Зал замер, нервы у всех натянуты, как струны. Я-то дрожу за Женни, а они? Что с ними? Казалось, зал наполнен порохом, достаточно искры…

И тут появилась Женни. Черная стрелка на огромной сцене… И взрыв произошел: бешеная, несмолкаемая овация… Наконец я услышала голос Женни… вновь загремели аплодисменты… Потом Женни исчезла. На ее месте появилась другая женщина, кружева, кастаньеты. Обессиленная, я откинулась в кресле. Девушка сосала конфеты, юноша держал ее за руку, мать дремала… Зал как зал, добродушный, рассеянный. Прежде чем отправиться по домам спать, посетители хотят получить за свои деньги все, что положено. На сцене по-прежнему вихрем кружились юбки и постукивали высокие каблучки. Я тихонько вышла.

С трудом добралась я до Женни. Хотя спектакль еще не кончился, за сценой настоящее столпотворение. Женни, возбужденная, уже разгримированная, с неестественно расширенными зрачками, пожимает чьи-то руки… Она не сразу узнала меня. «Я чуть было не дала тебе автограф», – сказала она без улыбки и начала спускаться по лестнице, а следом за ней целая свита. Еще несколько подписанных программ, и шоферу Морису удалось захлопнуть дверцу. Два-три ярых почитателя, повиснув на подножках, едут так до авеню Фридланд. «Меня принимали очень мило», – проговорила Женни уже возле Триумфальной арки. И тут я залилась смехом, безудержным смехом…

Всю дорогу мы молчим, скованные блаженной усталостью. Вот Трокадеро, дом… Женни поднималась по лестнице впереди меня: укутанная в вечернее манто, невероятно узкая в бедрах и широкая в плечах, она похожа на мумию… «Пройдем через контору, – сказала она. – Не хочу никого видеть».

В слабо освещенной конторе, как всюду, где днем бывает слишком людно, стояла глубокая, будто нарочитая тишина. Несгораемый шкаф наводил на мысль о взломщиках, брошенная кем-то на кресле блузка заставила меня отскочить в сторону: я готова была поклясться, что там, закинув ногу за ногу, сидит человек. Легонько звякнул нечаянно задетый телефон… Женни скользила впереди меня. Она открыла дверь в коридор, который ведет в ее спальню. Там было темно, и я вскрикнула: мне померещилось, что кто-то коснулся меня! Женни шла впереди и поворачивала один за другим все выключатели. «Что с тобой?» – встревожилась она. «Ничего, просто темноты испугалась». В коридоре – никого. А все-таки я уверена: кто-то коснулся меня. Этот дом слишком велик…

Не без удовольствия очутилась я снова в светлой комнате и увидела Раймонду, которая стелила на ночь постель…

– Ну как, удачно прошло? – спросила она, помогая Женни снять платье.

Стоя неподвижно, подняв руки кверху, Женни вылезала из него, как змея из кожи, как рука из длинной перчатки… Под платьем на ней – только балетное трико.

– Это тебе от мосье Леже, – сказала Раймонда, когда Женни, укутанная в халат, вышла из ванной. Ее гладкие волосы были зачесаны за уши, лицо блестело от крема… Женни удобно устроилась в кресле и зажгла сигарету: она отдыхала.

– Дай, – сказала она.

Женни разорвала конверт… Я встала, поцеловала ее. Она рассеянно, не отрываясь от письма, вернула мне поцелуй, улыбнувшись уголком губ…

Я была слишком взвинчена, чтобы идти к себе, я знала, что мне не заснуть. Еще не поздно, в гостиных, вероятно, полно народу. Пожалуй, не все еще и собрались, ведь мы уехали задолго до окончания концерта.

Гости расположились в будуаре. Плотно обитая дверь не пропускала в комнату Женни ни звука (эту дверь вообще редко открывали, обычно мы проходили через коридор и парадные залы). Мягкий свет будуара располагал к тихим, задушевным беседам, но министр, обращаясь к писателю, говорил очень громко; Мария, в уголке дивана, слушала его с восторженным вниманием; Рауль Леже расхаживал взад и вперед по комнате.

– Наша великая Женни заблуждается, – говорил министр, – я отлично знаю, она всегда и во всем следует самым благородным и возвышенным чувствам. Но ее поступки могут быть неправильно истолкованы… Ее буквально рвут на части, где уж тут отличить борцов за правое дело от всякого сброда…

«И большие кладбища при лунном свете…» – проскандировал Рауль Леже, отбивая такт сигаретой.

Министр повернулся и с удивлением взглянул на него.

– А я вот не понимаю, – отозвался писатель, без пяти минут академик, – почему бы Женни не поступать в жизни так, как ей хочется. Кстати, у нее это великолепно получается. Она не вмешивается в споры, не мешает одним говорить одно, другим другое, – пожалуйста, пусть хоть перегрызутся. Господа из «Де Маго» [8]8
  «Де Маго» – литературное кафе. (Прим. автора.).


[Закрыть]ополчились на нее из-за «Жанны д’Арк». «Стала, видите ли, патриоткой! Только этого не хватает. Была великой актрисой, а превратилась черт знает во что, такая, сякая, разэдакая… Патриотка! Возмутительно!.» И пошли, и поехали…

– Наоборот, просто счастье, что существует этот фильм! – возразил министр. – Он – единственное оружие Женни, наглядное доказательство, что все ее эксцентрические выходки не больше чем ребячество и что она с нами…

– Не пытайтесь аннексировать Женни, – заметил Жако. Он пришел во время разговора и теперь наливал себе вино…

– Анна-Мария, Женни благополучно вернулась?.. Здорово было, а?

– Хотел бы я видеть человека, которому удастся аннексировать Женни… – Рауль Леже одним глотком опорожнил большой бокал вина. – Дай-то бог! Аминь…

Он налил себе еще бокал и примостился у ног Марии.

– Наша великая Женни прекрасно знает, – продолжал министр, – что сброд…

Рауль Леже поглаживал колени Марии, из большой гостиной донесся чей-то бас:

– Три бамбука…

– Восточный ветер… – откликнулся другой голос.

– …что сброд, – повторил министр, очевидно потеряв нить мысли.

В будуар вошел новый гость: узкие глаза, желтое лицо, черный сюртук. Министр осекся, Рауль оставил в покое колени Марии. Все посмотрели на незнакомца.