Текст книги "Макарыч"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Отец, пошли в избу! Застудишься, — позвала Марья.

Макарыч как от сна пробудился. Мотнул головой. Протер набрякшие глаза, кособоко в дверь толкнулся. Та всплакнула под напором плеча, растопырилась.

– Ох и погода ныне! Знай, нутро очишаить. И чево ты за мине спужалась? Не баба я, не застыну,

– шутя бурчал лесник на жену.

Внезапная дождливая непогодь тайгу одолела. Что баба болезная. Лужи напустила. Скакала в них голопято. Дитеночьи пузыри пускала. Тешилась.

В один из таких дней Колька пришел. Скинул у порога тяжелый рюкзак. Отер взмыленный лоб. Ноги от взмокших сапог освободил. И, подойдя к Макарычу, по-сыновьи обнял.

– Наскучалси? – размякнул тот.

– Было.

– Зойка иде?

– Там.

– Што не пришла? Не схотела аль обиделась?

– Почем знаю.

– Ишь ты!

– Привет передала.

– Што мине с ево? Как здорова она?

– Хорошо.

Колька не знал, что у Зойки давно сапоги износились. Промокшие ноги температуру дали. Ей снова стало плохо.

– Схожу я к ей.

– Не надо.

– Схожу, наведаю, – насупился Макарыч.

– Поленилась она.

– Ты и уверовал? Не-е-ет, ета девка не с таковских. Лень в ей с пеленок моль сгрызла. Чую, неладное стряслось.

– Брось, отец. Не лежит у нее душа к нашему дому. Зачем и набиваться? Колюшка вон какой! Любая девка его будет. Не таковскую сыщет. Своих кровей. А то, прости Господи, ни роду, ни породы, а цену себе царскую гнет. Сама же, что на кост ре копченая. Не надо нам такую.

– Черный бабы – услада мужику. Што ты в нашем деле смыслишь? – оборвал лесник жену. И, обратившись к Кольке, ногой топнул: – Усватаю! Штоб мине хвост на лбе вырос, ежели твоей не станить. Не таких сблазнял, – похвалился Макарыч неосторожно.

– От, отец, срамное городишь. Устыдись.

– Кады в гроб ляжу, – отмахнулся лесник.

– Да ладно. Что о ней говорить! – перебил Колька.

– А ништо. Нынче отдохни, взавтре пойдем.

Лесник чуть свет встал. Гостинцев для Зойки в рюкзак напихал. Все приготовил в дорогу. Только тогда Кольку взбудил. Марья спала, когда они уходили.

– Хмуритца небушко. Ишь, тайга зяблая. Слякоть зачнетца. Туман невпрогляд. Плохо. Ягода кислая уродитца. Дерев много сгинит. А вот гри б ов полно народитца.

– Сами ждем, когда развиднеет. Работать мочи нет . Одежда глиной к спинам льнет. Едва сменишь – снова вымок.

– Год рыбный будит. Вода теплая. Не гляди, чт о речки взбукли. Охолонут ко времени. Усмиритца.

– У нас опять лодку унесло, – пожаловался парень.

– Што в ей было?

– Спецовка, сапоги, куртки, брюки.

– Как жа ноне без их? Голышом-то несподручно в тайге. Комарье живьем сожреть.

– Просить надо в конторе.

– Дадуть?

– Может, и дадут. Но когда? Теперь за это строго спросят. Время военное.

– Да, – задумался лесник.

Они одолевали последний распадок, который кто-то из шутников назвал Мачехой. Темный, что нутро дьявола, он отнял жизни у многих людей. Сыростью борец-траву ядовитую откормил. Синие цветы его в сумраке не различить. Заснешь под ними сном тяжелым – пробуждения не жди. Всю душу отравит. В болотине Мачехи змеи-медянки муравьями кишат. Говорили люди, будто сюда все нечистые силы на советы свои собираются. Боялись этого распадка. Малых детей им стращали. В пургу здесь не останавливались. Знали – погибель настигнет. Заживо заметет. Заморозит. Много крови Мачеха выпила. Скелеты человечьи тут не вновь. И хотя в последнее время стала сдавать Мачеха, но нет-нет да и проявит норов. На уступе землю из-под ног вырвет, внизу под сорвавшегося обломанную пихту подставит. И, за– слыша стон, разносит его окрест: «Слушайте, это Мачеха!» Снова крови испила. И хохотала над умирающим кровавыми мордами елей, оскалясь черными буреломами. Смех ее в трясине булькал. И не давала душе отходящего воздушку чистого, неба ясного. В глаза его могилой глядела и холодом. Недаром перед тем, как войти в ущелье, люди молитвы читали, просили Бога спасти и сохранить…

Макарыч тоже так делал завсегда. И Мачеху не любил. Часто на ее голову антонов огонь просил. Спалить обещался. За то ущелье отплатить ему вздумало. Решило показать леснику свой характер.

И едва Макарыч на тропку осклизлую ступил, всего несколько шагов сделал, как в глазах потемнело. Вниз полетел гнилушкой. А на него глина поползла. С камнями. Не встать Макарычу. Вон какие глыбы земли сыпались. Крикнуть не успел.

«А-х-х ты, стерво! Оползень напустила! Мать твоя – сука бешеная!» – молча ругался Макарыч.

И Кольку вспомнил. Тот впереди шел. Хотел встать. Не тут-то было. Глина сплошной стеной задавила. Дыхание занялось. «Конец», – мелькнуло в голове. Ноги, руки обмякли…

– Отец! – услышал, как во сне, Колькин голос. Ответить не смог. Да, может, и голоса не было. Одни привиденья. Может, перед смертушкой и выкинула судьбина фортель. Из ничего Колькин голос выродила. Ох, как брюху тяжко! Обручи, что ль. на нем напялены? И не пошевельнуться. У-у-у-у! – отвалился пласт. И сразу наступила ночь.

Колька весь взмок. Под оползнем легко ли найти Макарыча? Руки в кровь изодрал. Лишь потом палку выломил. С ней сподручней искать. Когда вытащил лесника, жутко сделалось. Лицо синее, как у задушенного. Рот перекошен в страшной усмешке.

Колька тормошил его, отхаживал, уже теряя веру в успех. Выбившись из сил, перекуривал, а потом снова вскакивал. Лесник очнулся внезапно. Скривился от боли. Ругнулся солоно. Парень дал ему закурить.

– Пошли домой, – предложил парень.

Ему не хотелось видеть Зойку. Что-то сгорело внутри. Охладел к ней. Ведь вот чуть Макарыча не потерял из-за нее.

– Пожди, очухаюсь, – ответил лесник и попытался сесть. Колька помог. – Нынче, коль воротимси, второе мое рожденье справим. Кабы не ты – все, – горько усмехнулся лесник: – Ты, сынок, Марье не сказывай. Баба она пужливая. Опосля на обход не пустить. Слезами изойдет. Ее пожалей. Мы, таво, молчаком обмоим ето дело.

В зимовье они пришли под утро. Марья не спала. Что-то, предчувствуя, тревожилась. Увидев мужа, поняла – не зря сердце ныло. Как тот ни увиливал, пришлось сознаться.

– Просила вас. Нет, пошли. Что с ней случится? Поди, забыла, как звать нас. Нешто Коленька на первой встречной жениться должен? Успеет еще хомут на шею натянуть.

– Она тут не виноватая, – слабо возразил Макарыч.

– Сама судьба тебе к ей ходить не велела.

– Мы не той дорогой пошли. Хотели скорее, вступился Колька.

– Помереть спешили, – оборвала Марья.

К вечеру Макарыч совсем ожил. Хватил спирту, по избе петухом заходил. Даже на Марью ногой топнул, когда та в постель его уложить хотела. С Колькой полез бороться. Вроде и впрямь заново родился.

– Опосля доброй чарки ишо с полсотню годов жить можно. Бываит жа и на старуху проруха. Рано мине, знать, саван шить, – смеялся лесник.

– Уймись, черт старой, – усмиряла его жена.

– Хто старой, ах квашня перегорклая, наседка шшипаная, телега скрипучая, штоб те язык в брюхо сбег! Чево ты мине поганишь? Какой я старой? – коршуном налетел лесник. Задиристо выставил вперед мослатую, как у старого коня, ногу.

– А чевой-то ты от девки отступилси?

– Ну ее.

Марья к Кольке подскочила. Заплакала на радости.

– Светлая головушка твоя. Ладно удумал. Не то б увезла тебя она на свой Кавказ. Так ба и не свиделись. Да и срамно с ей в церкву под венец идить. Она ж что картоха горелая. Разе то баба, что в карман посадить можно. Ни себя, ни мужика обиходеть не сумеет.

Макарыч от этих слов в покат смеялся.

– От баба, ангела на дурное сговорить!

– Чего ж я плохого сказала? Ты и сам видишь, не пара она нашему.

– Будя юлить.

Колька насупился. В себе разбирался. Что это случилось с ним? Отчего все так перегорело? Сколько ни спрашивал себя – ответа не нашел. И душе холодно, пусто. Думал, со страху так получилось. Но, вернувшись на профиль, понял, что нет, не тянет его больше к Зойке. Даже гитара ее и песни показались нудными.

«Все вы, девки, одинаковые», – подумал Колька.

О случившемся он не сказал Зойке. Стал сторониться ее. Она хоть и заметила, ни о чем не спросила.

«Гордость проявляет», – решил Колька.

Зойка обиделась на него. Ей день ото дня становилось все хуже, но крепилась, молчала. «Мог

же спросить, почему я с ним не пошла!» – злилась девчонка.

А дни шли за днями. Размолвка перерастала в неприязнь. Ребята уже не садились рядом у костра. Другие заметили перемену. Молчали.

Время шло к отъезду. Надвигалась осень. Колька соскучился по дому. Хотелось хоть на день попасть в зимовье. Увидеть Макарыча, Марью. А дни, как назло, стояли хорошие. В такие не отпустят. Да и проситься неловко. Без выходных работали. Дотемна. Но себе приказать трудно. Колька погрустнел.

Однажды ночью, когда у костра собрались, подсел к начальнику отряда. Отпроситься решил, как вдруг услышал:

– Колюшко!

Парень вскочил. В темноту внюхиваться стал. А из тайги, напролом, через кусты шел запыхавшийся Макарыч.

– Чево ж потерялси? Домой нос не кажишь! Вовсе блудный стал. Мать ревмя реветь. Я уж сибе проклял, што в тайгу тибе пустил. Акимыч, вон, у нас третью неделю тибе п оджидаить. Пошто дом позабыл, семя нехре щ еное?

– Я б давно пришел. Работы много.

– Олух, работа – она дураков любит. Роздых то тож нужон. Аль за коня нанялси? Токмо животина праздников не ведаить.

– Какой тут праздник!

– Хрица б ью ть наши. Во! В бега ерманец ударилси. В селе об том кажнай прослышал. Знать, войне конец близок. Може, и дале учитца пойдешь. Не все комарье тут кормить.

– Вот это порадовал!

– То-то, шельмец!

Макарыча и Кольку тут же обступили. Лесник, раскрасневшийся с дороги, начал рассказывать:

– Сижу я в зимовье сычом. А тут поштарь подваливает. С сельсовету бумажку привез. В ей благодарность мине причитаитца за мясо и пушнину. Ну и сказываит: мол, наши на хронти лупят ерманца-то. Те в бабьей одежде обряженные воюют. Юбки с платками напялили. Господи, срам какой. Мужики в юбках! Провалитца со стыда!

– Откуда погнали-то?

– С-под городу какова-то. Запамятовал.

– Эх, дед!

– Што?

– Такое забыл…

– Главное упомнил!

– Обмыть, ребята, такое дело надо. И старика угостить, – заулыбался начальник отряда.

– Ты б, мил человек, сына на пару деньков домой пустил ба, заместо угощению.

– Лады, – согласился тот.

Здесь и Зойка осмелела. К Макарычу подошла. Тот в щеку девку чмокнул свойски.

– Плохо мне, Макарыч, – не сдержалась она.

– Застыла?

– Наверно. Жар измучил.

– От лихо. Ну погоди!

И шагнул он к начальнику. В сторону отозвал. Забурчал вполголоса. Тот поначалу растерялся. Потом махнул рукой:

– Будь по-твоему, забирай обоих.

В обратный путь двинулись сразу. Втроем. Макарыч приметил неладное меж ребятами. Потому вызвал на разговор. Опасности пути сближают поневоле. Войдя в глухомань, гуськом шли. Колька девчонку за руку взял. Затылком Зойкино дыхание чувствовал. Макарыч не поворачивался. И Колька ощутил, как понемногу освоилась в его руке Зойкина ладонь. Легла удобнее. Парень сам не знал, зачем стиснул ее накрепко. Зойка не отняла руку, не одернула. У Кольки внезапно загорелись щеки.

– Устала?

– Нет.

Л тут бревно на пути. Не заметил, упал. Зойка с ним.

Макарыч хохотнул. Ногами кренделя выгнул. Колька, оплошав, ткнул бревно в суковатый бок. Вскочил, протянул девчонке руки. Та встала, потирая колено.

– Больно? – нагнулся посмотреть парень.

– Терпимо, – слабо улыбнулась Зойка и ойкнула испуганно.

Колька подхватил ее на руки. Прижал к себе и махнул через бревно.

Не вовремя оглянулся Макарыч. Испугался, что отстанут ребята. А тут… «Эх-х-х, филии слепой, помешал», – выругал себя лесник.

Зойка смутилась:

– Пусти.

– Подумаешь, тебе же лучше хотел, — отпустил ее Колька.

И снова шли молча. Но тайга ссор не любит. Вдвоем к светлячку бросились. Щека к щеке. Зойке жарко стало. А парень не встает. Глаза в глаза.

– Ну что ты злилась?

– Макарыч чуть не погиб. К тебе шли. Чего не пошла со мной?

– Сапог не было. Видишь, – показала девчонка свои совсем порванные.

– Что молчала?

– Думала, пройдет. Да хуже стало.

Кольке будто пощечину дали. Покраснел.

– Ты, это, я… Да что там, если сможешь, не обижайся, – попросил он неуклюже.

– Я и не думала.

– Значит, порядок?

– Ага!

Никогда никого не целовал Колька. Не умел. Может, стеснялся А тут – была не была!

Зойка обвила шею руками. Прижалась.

– Любишь?

Девчонка молчала. Где-то в отдалении нетерпеливо кашлял Макарыч.

Колька схватил Зойку на руки, вприпрыжку догнал лесника. Опустил девчонку.

– Ушибла колено вот, – сказал Макарычу.

Тот понятливо хмыкнул.

– Я тож по молодости коленки сшибал. Ноне, как на собаке, зажили. Зою от такова оберегай. Негоже ей. Свои – не жалей.

– На бревно наткнулись, – оправдывался Колька.

– Разе там место? Ее ить на руки брать надобно. А ты – на бревно, – стыдил Макарыч и добавил: – У мине училси б. Ухажер с тибе, как с ведмедя певчий. Тут сторожко надоть.

А через некоторое время сказал, обернувшись:

– Костерок ба!

Макарыч снял с пояса неразлучный котелок. Его своим дружком называл. Закопченный, в рубцах и вмятинах котелок был очень похож на хозяина. Крутнувшись на месте, Макарыч пошел воды зачерпнуть. Ребята треногу смастерили. Костер вскоре вспыхнул, затараторил по березовой коре, стланику. Осветил хмурую тайгу, взбудораженные лица ребят. Тяжело топая, возвратился Макарыч.

Древний, мудрый огонь! В ночи он спаситель. С ним ни холод, ни зверь не страшен. И длинные тени деревьев не прятали во тьме лесных духов. Бородатые пихты и те над костром лапы грели. Зазолотились в его свете. На радостях смолистую, терпкую слезу пустили. Жарко горел костер. Медленно взмывал в темноту пар от закипающей воды в котелке.

Макарыча разморило. В сон потянуло. Размечталась о чем-то Зойка. Задумался, глядя на костер, Николай. Он и не заметил, как, подкравшись к рюкзаку, ворует из него сахар бурундук. Хитровато оглядывается. За щеки сладость прячет. Боится дышать. Торопится. Да жадность подвела. Носом в сахар влез. Чихнул. Макарыч проснулся. Заметил воришку:

– Цыть, шельма, харчись по-совести! Брюхо набил, так и за пазуху норовишь?

Бурундук с испугу сел на зад. Передними лапами замахал, словно оправдывался.

– Каналья, ишо отбрехиваитца. Я те, – лесник кинул в зверька шишкой и тот, задрав хвост, юркнул в ночь: – Непутяга трусливай! А хвост сучком держит, гордыню кажить, – хохотал Макарыч.

А Зое виделись горы Кавказа. Другой костер, совсем небольшой. Около него старый отец. Тот, который любил ее по-своему. Строго. Совсем редко называл девчонку серной, вместе с зурной пел гортанные песни предков. Зойке вспомнилось, как отец учил ездить на коне верхом. Держаться в седле. Где он, что с ним теперь? Какие песни поет горам? Худые плечи девчонки дрогнули… Сорвались с ресниц слезы.

А Колька смотрел в костер. Вон головешка совсем обгорела. Раскудлатилась. Приподнялась. И стала похожа на Полинку. Вот она смотрит на парня удивленно. Подалась вперед. Но огонь не пускает. Голова Польки почернела, свалилась отмершим углем.

– Фу ты! – стряхнул с себя неприятные видения парень.

– Ну, маленько оклемались? Пошли дале.

Макарыч усердно затоптал костер. Залил угли остатками чая. Сонная тайга съедала шаги людей. Слезной росой след кропила. Распрямляла потревоженные ветки, траву.

Вместе с рассветом они пришли в зимовье. Акимыч не спал, ждал внука.

Встретились сдержанно. Дед оглядел парня слезящимися глазами. Улыбнулся. И, похлопав по руке, сказал:

– Ишь, порода дает себя знать. Необхватный вымахал. Дюжий мужик. Весь в меня. Не забыл деда своево?

– Помню, – отвернулся Колька.

– И то ладно. Вот поглянуть решился. Думал, помру. Не помирается. Притащился к тебе. Не прогонишь?

– Што глупое городишь? Живи хошь всю жисть тута. У Кольки своя путя. Ты ему не помеха, – оборвал Макарыч.

– Не встревай, може, ево послухать желаю.

– А мне что? Живите здесь.

– За што осерчал? Не изведывал?

– Учился.

– То-то и оно, ученая голова сердца не разуме– ит. Стылая к людям. Родной крови не признает.

– Хватит, дед! – не выдержал Колька.

Акимыч от неожиданности рот раскрыл. А слова в горле застряли. Внук выскочил из избы.

– Чево ты Кольку ровно коня в узду берешь? Помягше с им надоть. Вырос, сам видишь. Чево на горло ногой наступаишь? В ем свой ум имеитца. Тибе ба утеху, ему жисть надобна, заладил, што комар, и нудишь, – отчитывал старика Макарыч.

– А и верно, поесть не дал, при чужом человеке ни за што высрамил, – подала голос Марья, указав на Зойку.

– Ты, мать, язва почишше Акимыча, ох и язык ваш бабий поганай. Подарил ба ево лошади на хвост. Што б оводов отпугивать И за што вас, прости Господи, Бог брехалкой наградил?

Марья молчала.

Он вспомнил Зойку у Кольки на руках и подморгнул девчонке: дескать, не бойся, в обиду не дам. Та повеселела.

– Надысь с мужиками сустренулась из села. С войны их повертали в обрат. Окалеченные, аж глазам больно. У одного ноги оторвало. Он на тележке ездит. И такие страсти про войну говорит, аж волосы на дыбки вскакивают! – повернул разговор Акимыч.

– Ноне все с ей, проклятущей, маютца. Я ужо усех ведмедей переловил на своей деляне. Мясо и шкуры хронту отдаю. Надысь лисьих да собольих шкур цельный чувал отвез в село. Сельсовету сдал.

– Бог тебе за это воздаст, – сказал старик.

Он промолчал, что тоже отдал для фронта всю рыбу, мясо, пушнину, которую капканами промышлял. Знал, с Макарычем ему не потягаться. Слышал от людей, что он возами прет. Вроде медаль ему за такое пришла. Скоро ее принесут Макарычу.

Медали Акимыч видел. Их показали старику те, кто с войны пришли. На медали те все село приходило смотреть. Щупать не всякому дозволяли. Акимычу даже в руки дали подержать.

Ох и блескучие они, те медали! Да тяжелые. И держал их Акимыч бережно, как дорогую икону. Разбить боялся. Потому что кровушкой они заработаны, здоровьем людским. Как святой крест, целовал их Акимыч.

– А вечор у нас один солдат помер, каково с войны сослали. Безрукий стал.

– От чево помер?

– Железо внутрях застряло. Вытащить не смогли. Всем миром выхаживали, а он помер.

– Все там будем.

– Он молодой был. Почитай, от Кольки годов на пять постарше, – пожалел Акимыч.

– То от планиды.

– Дурная она. Вона мне жисть наскучила. Забрала бы мою душу. Пошто молодь изводить?

– Хто ее ведаит? Планида – тож баба. Знать, разуму не имеить. Не приглянулся – убрала. Тибе бережеть.

– На што?

– Люб ты ей.

– Мелешь пустое.

– Эт я! Да, може, она те бабу каку завалявшую уготовала. Возьмет и подсунит. Куды денисси?

– Святое с грешным не путай, – отмахнулся старик.

– Бабы ноне покладистее стали. Вдовьих слез вкусили. Оне не сладки. Глядишь, пригреит какая.

– Вдовьи слезы на горе замешаны. На што кой ишо обуза? Разе выходить болесть какую подмогу.

– Болесть теперича у них единая.

– Не бреши! Вона одна ко мне наведалась. Рыбы испросить да грибов детям малым. Кормилец– то сгинул. В одни руки легко ль пятерых поднять? До мужика ли бедолаге?

Старик даже сплюнул в угол.

– Погоди! Не плюйси. На тя, как на добрай товар, скоро смотреть зачнут. Ужо на селе первым парнем исделаисси. Таку молодуху сышшишь – кровь с молоком. Верно, бороду обрежишь под козью. Патлы приберешь. Рожу кажен день зачнешь мыть. Штоб молодше глядетца.

– Ты на себя обратись, охальник! На што мне бороду резать под козла? Аль я ужо и человеком не стал?

– Што ты, што козел – едино твари Божьи.

– Нет стыда в твоей утробе.

– На што ей стыд? Утроба ни для ево.

– Паскудник! Душа твоя горелая, – ругался Акимыч.

А Макарыч знай свое – баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.

Марьяметнулась к печке, загремела чугунами.

На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:

– Байками сыты не станете, давайте к столу.

Макарыч послушался. Перед едой не стал жену обрывать.

– Зоя, иди-ко ближе, – позвал Макарыч.

Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.

Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.

– Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь. Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.

Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.

– Вот в селе я испозорилси. За стол люди посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, – предупредил Акимыч.

Рассказ старика рассмешил Кольку.

– Непоштительныи, идолы! – прикрикнул Макарыч.

– Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? – смеялся Колька.

– По нечаянности оказия приключилась…

– Ты б и вправду чуть бороду укоротил.

– Не-е-е, то мужичье достоинство, внучек.

– Какая тебе теперь разница?

– То верно, но вид свой мужичий до гроба

сберегу. При нем к Богу явлюсь.

– Не пустят тебя к нему.

– За што так? – удивился Акимыч.

– Тебе каяться не в чем.

– Неправда твоя. За убитого. За сына непутново, тебя неубереженного, за то, што тово очкастова хотел порешить. И нынче жалкую, што не сгубил ево. Во сколь!

– Мало, ну за убитого я грех тебе отпускаю. За Потапова – ему жизнь отплатит. Я уже вырос. Не печалься. И последнее – мелочь.

– Внучок!

Акимыч кинулся к пар ню . Ткнулся в плечо носом. Теплые, как летний дождь, слезы закипели по морщинистому лицу.

– Знать, простил меня, старово?

– Какой с тебя спрос теперь? Время прошло.

– Рубаху-то я твою пуще глаза берегу. У Господа прощенья вымаливал.

– Он тут ни при чем. Макарыч уговорил.

Акимыч своим ушам не поверил.

– Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.

– Но жить тут останусь, – сказал Колька.

– Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.

– Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, – хохотал Макарыч.

– Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.

Коль женитца не хошь, силком оженим. Миром.

– Тьфу!

– Живые о тепле помышляють, а ты о могиле! Заладил одно и то ж.

Через пару дней, когда Николай и Зойка собрались в тайгу, Акимыч подошел к внуку, благословил. И, вздохнув, пошел в свое зимовье.

Макарыч решил немного проводить ребят. Взял у Зойки нагруженный Марьей рюкзак, велел налегке шагать. Пропустив Зойку вперед, пошел рядом с Колькой.

– С Акимычем ты верно. Случитца время – погостишь у ево. Порадуишь старова. Он ить и впрямь на ладан дышит. Вон, бородища зеленая, што мох.

– От старости.

– Потому у тибе прощенья испрашивал. Земелька ево тянит.

– Я его молодым и не помню.

– Нужда согнула ране времени.

– Ты ее не меньше хлебнул.

– Всякому свое. Ево доли лютому ворогу не пожелаишь.

Они долго молчали. Сопя, подминали буйную таежную поросль.

– Ну об ем будя! Назад ништо не возвернешь. Ты вот, може, выкроишь несколько деньков перед наукой? Штоб дома побыть. Чай, без передыху маисси.

– Попытаюсь.

– Давай передохнем, да я в обрат.

– Зоя, – позвал парень девчонку.

Сели на корягу. Курили не спеша.

– Вы там дружней. Гордыня в тайге помеха. Уступайте друг другу, ежели што. Коль об чем порешите, мине проскажите. Оно завсегда эдак у люду велось.

Лица ребят покраснели. Будто уличил их Макарыч в чем-то нехорошем. Зойка даже отвернулась.

– Чево морду воротишь? Не чужой я Кольке. Ежели што с дитенком приспичит, сюды давай. Вам-то науку надобно долбить. Те, бабе, она вобче ни к чему. А Кольке надо. Без грамоты ноне худо. Так ты не путай ему карты, нехай доучитца, – просил Зойку лесник.

В зимовье без ребят снова стало холодно. И хотя лесник знал, что Колька скоро вернется, чтоб успеть к занятиям, предстоящая разлука пугала.

А тут опять спина заныла, угомону на нее нет. Баня и та не помогала.

– Злодейка, штоб тя порвало!

Лесник ночами, не выдерживая, вставал и ходил по избе. Тер спину кулаками. А как-то пошел дров наколоть. Нагнулся к полену – разогнуться не смог. Будто кто раскаленную спицу поперек спины загнал. Боль до пяток прошила. Кликнуть Марью и то нет сил.

– Господи, за што? – спрашивал лесник загоревшимися губами. Ноги подкашивались. Дрожали. На крыльцо кое-как взобрался.

С неделю не вставал. Марья около мужа вьюном ходила.

– Хочь ба Колька верталси, – как-то сказал он.

– Ужо скоро должен притти, – успокаивала Марья.

– Непутное дело ен выбрал. Все бродяжить.

– Ништо, остепенится. Молодые все так.

– Будто дома нет.

– Насидится еще.

– Хочь внуков поглянуть ба! Так вот и здохну, не повидав.

– Брось, отец, на себя наговаривать. Ты крепкий. Авось полезет. С внучатками побудешь. Вот лихоманка отпустит и свет другим покажется.

– Да я ить уже не младой. Летов нимало.

– А и не много-то для мужика.

– Не два века отпущено, хочь ба с Акимычево прожить.

– Не зарься на его леты. Худые они, безрадостные. Так и дня б не жить.

Макарыч уставился в прокуренный пожелтевший потолок. Представил себя на месте Акимыча п заругался с досады молча: «Эк расквасился! Впрямь, што баба. В тайгу надо. На волю. В ей и худой зверь сибе выходить. Лежачее дерево всяка гниль грызеть». И решил завтра же сходить в сальнее урочище.

Марья, узнав о том, курицей всполошилась. Не пускала. Уговаривала. Да Макарычева настырства обухом не перешибешь. Ушел-таки поперек жениного счастья. Схватил поясницу в кулак и айда в глухомань темную.

Лесник шел здесь, как в своем зимовье. Отмечал каждую перемену. Сел отдохнуть в своем излюбленном месте, где березы хоровод водили. Н ынче-то деревья раскудрявились. Ишь листьев сколь! Дождя много было. Эту поляну лесник любил по-особому, нежно. Даже Кольке о ней сказывал. Эти березы, как недолюбленные девчонки, напоминали ему детство, деревню, где родился. С ними он грустил и радовался, их звал своей Рассеей. Березы… Говорят, в них печаль бабья заложена по утраченному девичеству. В них, слабых, жизнь загубить – дело немудрящее. Потому стволы своих подружек каждую зиму в тряпье укутывал. От зайцев берег. Макарыч видел, как надвигающаяся осень дала подпалину на висках берез. Под железный гребень ветрами расчесывала, не жалеючи.

– Эх, милашки вы мои разлюбезный, – вздохнул лесник, глядя на деревья. И, топнув простуженно, голову опустил. Н а нее лист березовый упал. Весь желтый.

«Ишь ты, седина к седине льнет, – подумал Макарыч.

Березовая тихая печаль передалась и ему. Длинные кудри деревьев гладили и тормошили голову лесника: то ли успокаивали, то ли тревогу сеяли.

Скоро осень. Еще раз замрет жизнь. К кому-то она по весне вернется, а к кому-то нет. Поди угадай. Вон уже и прелью от земли тянет.

И припомнилось Макарычу, как хоронили в селе старика. По годам преклонным своей смертью помер. Отошел чинно. В гроб дубовый его положили, чтоб с почестями. Старуха нахохлившейся вороной на кладбище шла. Когда могилу закапывать стали, про крест вспомнили. Тут же за кладбищем березу срубили. В изголовье белый крест стал. Много лет прошло с того дня. А крест взял, да и пустил корень. В большую березу изрос. Видно, шибко дереву помирать не хотелось.

Макарыч нехотя встал.

– Ну, девоньки, пойду я. Да сохрани вас Бог от лютости! Скоро опять наведаюсь, – пообещал лесник и скрылся за пихтами.

К вечеру костер развел большой. Сушняк жег. Чтоб молоди не мешал расти. Достал картошку. В золу закопал. Закоптелого дружка к огню примостил: чаем побаловаться. К костру любопытные птахи собрались. Стрекотали на все голоса. Ну чисто базар! Одна, видать, самая скандальная, громче всех кричала. Да так скрипуче, будто самогонки напилась.

– Ах, лахудра! Тварь патлатая! Ты каво ж ето дражнить взялась? Я те перья-то пошшиплю, коль словисси. Я эдак срамно кричать и с похмелья не посмел ба, – смеялся лесник.

Он решил не возвращаться сегодня в избу, заночевать в тайге. Начал шалаш мастерить. Сушняка впрок на всю ночь натаскал, чтоб в потемках не шарить по кустам.

– Не то на Марьиной перине зачахну. Бока-то вконец изнежились. Гладкии, што у борова. JIoc нятца, – ругал себя Макарыч.

Темноголовый, как маленький стог, шалаш получился удобным. Только хотел за котелок взяться, заслышал писк. Огляделся вокруг. Нет никого. А писк не стихал. Кто-то жалобно, совсем как ди т е, плакался. Макарыч осмотрелся попристальней, вслушался. Пошел на звук. И оказался перед разрытой заячьей норой. На остывающей подстилке лежал зайчонок. Увидев человека, закричал, сбежать попытался. Но тут же осел. Задергал лапой. Заорал сильнее. На лесника уставился. Макарыч хотел его поднять. Но тут же отдернул руку и затряс ею, матерясь. Из прокушенного пальца текла кровь. Зайчонок пополз от расправы.

– Куды, остолоп? Штоб те глаза повылезли. Башка соломенная. По счастью лиса тя не слопала, как родителев. Такова и ворон поганай склюеть.

Лесник принес зайчонка в шалаш.

— С иди смирно. Взавтре домой понесу. Выхожу – отпушшу.

Но заяц забился в угол и испуганно косился на лесника.

– Так. Видать, рыжая оголодала вконец. Зверье малое без стыду забижать зачала. Эдак всю живность в тайге загубить можно. Ужо погоди, попадесси, – грозил в темноту лесник.

Ночью заяц ушел. Испугался храпа Макарычева. Тому во сне виделся Колька.

Утро в тайге занялось неприветливое. Словно баба, подвязанная серым платком. Лесник поднялся тяжело. Как побитый. Ломило тело. Едва из шалаша выполз. Огляделся вокруг. Про зайчонка вспомнил. Досадливо поморщился. Невдалеке приметил заросли малины.

– Эх, невезуха, такое лакомство гибнить. Извел я ведмедей. Ужо тут не единай ягоды не уцелело б ы . Ноне сгниють.

Макарыч подошел к малиннику и вдруг, довольный, заулыбался. Следы приметил пискунячьи. Медвежонок тут совсем глупый наведывался. Ягоду вместе с листьями ел. Об колючки всю морду подрал, рот поцарапал. Вона кровь осталась.

– Расти, пострел. Тайге потомство шибко надобно.

Лесник смотрел на следы, вспоминал.

Давно это было. Тогда медведей здесь водилось больше, чем комаров. Стадами в глухомани жили. А на роды матухи отбивались. Так и натолкнулся на одну. Убил ее кто-то ради забавы. Ни шкуры, ни мяса не взял. Лежал зверь мертвый. А дух от него на всю тайгу. Глянул Макарыч, а медведица эта кормящей была. Брюхо все в молоке.

«Иде сироты остались, как им без мамки быть? Как жа у злодея руки поднялись на такую-то? Убивец!» – ругался лесник и решил узнать, кто на его участке озорует.

Стал чаще в отдаленные урочища приходить. Так-то однажды и словил злодея. Тот зайцев на фонарь ловил. Те на свет по-дурному лезли. Почти голыми руками брал и в мешок. Досталось тому мужику от Макарыча. В больнице долго лежал. Еле поднялся. Но жаловаться не пошел.

Тайга стала Макарычу кровом. Друзей заменила, родню. Иногда, глядя на отживающие деревья, чувствовал, что и сам недалек от кончины. Приметив молодь, чувствовал в себе приток силы. И начинал вокруг похаживать. Выпирал грудь обручем.