Текст книги "Макарыч"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Завалил хозяин медведя, еле дотащили мясо до порога. Серый не успел губами к овсу припасть,

лесник из зимовья в обрат выскочил. И в село погнал. Еле живой, шатаясь, приволок конь телегу к сельсовету. Пена с губ клочьями падала. Хозяин не приметил. Напоить и то забыл. Хотел назад ехать. Тут конь заржал тихонько, умолял подождать. Но Макарыч не понял. Дал горсть сена, а сам – вожжи в руки. По дороге у Серого в глазах зарябило. Да разве об этом скажешь? Язык-то есть. Да нем он. По-человеческому непонятно. Слезы из глаз посыпались. Но и их не увидел лесник. А ноги коня судорога свела. Дергала, колола занозами. Будто битого стекла в них насыпали. Как упал – не помнит.

Шел дождь. Холодный, долгий, как жизнь в хомуте. Серому виделось, как Макарыч, запрягшись в телегу, вез его в сельсовет на мясо. И говорил:

– Эх, тудыть твою за ногу! Отъездился, старой хрен. Видать, пора и честь знать. Перескри п ел я тибе бедолагу…

Размокшая глина залепила губы, глаза. Ухо грязь залила. А дождь все сильнее, сильнее. Не понять, кто плачет – Серый или Макарыч. Текли проклятые, с дождем вперемешку.

– Не углядел. Вона оно иде помирать приспичило. Прямо на полдороге, – слышался голос Макарыча.

Серый почувствовал внезапное облегчение. Это хозяин хомут снял.

– Помирай вольно, как и родилси.

Лесник отвернулся. Встал с колен. Хотел было уйти. Почуяв это, конь глаза открыл. Поднял голову, Макарыч был еще недалеко. Конь заржал. Лесник оглянулся. Пошел к нему. Серый лежал на боку. Он будто позвал проститься напоследок.

Смотрел на хозяина, словно просил побыть с ним. В последние минуты не оставлять его, старого, на дороге одного. Лесник не понял. Попытался было на ноги поставить. Серый по нечаянности чуть насмерть не зашиб его. Тот долго лежал, скрючившись. Серый прислонился к нему. Почуял дыхание. Глубокой ночью они едва добрались до зимовья. А вот теперь снова в дорогу…

Макарыч осмотрел Серого, похлопал по шее. И сказал Кольке:

– Постарел наш лешак. Видать, другова заводить придетца. Отжил. Время его подоспело.

Серому обидно стало. От зимовья так рванул, что Макарыч чуть душу не потерял. В вожжи клешем впился. А конь знай свое – несет телегу, того и гляди сам себе язык откусит.

– Тпру! Ш-ш-шалай! – кричал хозяин. Конь понял, Макарыч озлиться может, и пошел тише.

– Сани ба на такую пору, да сбить недосуг, – пожаловался Макарыч.

– Подожди, может, купим, чего надрываться одному. Я скоро работать стану.

– Ты об сибе знай…

– Может, перебираться придется, а? — спросил парень.

– Куды жа?

– Ко мне поближе. Я не знаю, куда пошлют.

– То дело долгая, – прервал Макарыч. Внезапно погода белой канителью вздыбилась.

Снег пошел крупный, хлесткий. Дорогу пеленал натепло. Что младенца. Складки заглаживал. И откуда он взялся, этот ветер? Точно в канаве, примороженный, захолонул. Не выдержав, выскочил и давай бегать, летать, греться. В самое нутро дышал колко. На лица снегу накидал. Забавлялся. Вот уже и неба не видно. Дорогу и подавно. Серый шел медленно. Чутьем путь угадывал. Знал – досела уже недалече. Но именно этот отрезок пути самый коварный. Сбиться, что зайцу в снегу спрягаться.

Макарыч с Колькой из телеги вылезли. Брели впереди. Так и коню легше и дорога верней.

Сколько они шли? Казалось, прошла вечность. Но вот у ног Серого собачонка крутнулась. Сельская. Видать, конуры своей не имела. Скокнула в сторону. Макарыч за ней. Собака и привела к дому. Лишь ночью лесник и Колька в себя пришли. К утру пурги как не бывало. Решили ехать дальше.

К зимовью Акимыча добрались лишь на следующий день. Колька задумчиво смотрел на седую голову избушки, кривой порог, осевшие в землю окна. Заметно сдал дом за прошедшие годы. Макарыч терпеливо наблюдал за парнем. А потом не выдержал, прикрикнул сердито:

– Ну што, ровно петух на нашести топчисси? Валяй в избу, – подтолкнул Кольку к порогу.

Тот чуть лбом дверь не вышиб. Влетел, что из рогатки выпущенный. В темноте что-то по-бабьи вскрикнуло. Шаркнулось в угол. Колька подскочил, всмотрелся. Из угла на него старуха глядела. Трясучими пальцами мелко крестила беззубый рот и со страху молола несусветное:

– Сохрани, святой Миколай, от соблазнов и убивц…

От порога грохнул хохотом Макарыч:

– Што ты несешь, курица яловая! Неужто на тя блазнитца хто? Где Акимыч, сказывай?

С печки высунулась борода Акимыча.

– Живой! Старой греховодник! – ухмылялся Макарыч, помогая старику достать ногами лавку.

– Живехонек, слава Богу…

– Мы вот с Колькой к тибе!

Акимыч всмотрелся в темноту избы. Не веря глазам, посеменил, спотыкаясь, к Кольке.

– Доброво здравия, внучек!

– Здравствуй, дед, – дрогнул голос у парня.

– Какой могутнай! Ты бы сел. А то я и не вижу тебя. Больно дли н най сделался.

Мужчины сели. Старуха на печь вскарабкалась.

– Ето што? Заместо кошки?

– Разве она схожа с ней? – удивился Акимыч.

– Оженилси?

– Господь с тобой. Живет вот тут и ладно. Она мне не помеха, я ей тож.

– А пошто тут? Аль свово дому нет?

– Был. Ноне нету. Сын на хронте сгинул. Невестка взамуж пошла. Старуху и согнала со двора. А в ней, окромя тово сына, никовошеньки по свету нет.

– Знать, заместо хозяйки взял?

– Набалаболишь…

– А че? То не грех! Баба в избе спокон веку, што домовой надобна. И место на сон пригреит. И по дому справитца.

– Будет тебе.

– Че будить-то? Ты с печи – она на печь, – прищурился Макарыч.

– Ты, внучок, не слухай. Нихто мне Авдотья, принял, штоб при смерти глаза закрыла. Да в земь спровадила. Да и когда словом живым перекинемся. Все легше.

– Пужливая она в тибе. Ишь на печку

сиганула. Ровно зверье завидела.

– Забижали ее шибко. Вона внуков взрастила. Они и не наведают. Позабыли старую.

– Ну, то дело ихнее. С их и спроситца. А ты свое дело знай. Векуй мужичьи, коль сама баба пришла.

– Я ее привез сюда. Хто б взял? В кажном доме своей беды пропасть. На што чужое нужно?

Колька подошел к печке, заглянул на лежанку. Старуха уткнулась в подушку. Тряслась всем телом. Видно, плакала.

– Вылезай, бабка! Познакомимся! – тронул он ее за сухой локоть.

– Погодите малость. Я чуть отыду, – еле слышно отозвалась та.

Колька искренне обрадовался. Хорошо, что дед теперь не один. Все есть кому за ним присмотреть. От себя не скроешь. Часто он вспоминал Акимыча. В душе давно простил его, понял. А теперь успокоился. И почему-то совсем не странно, что вот сейчас дед живет не один. Как все люди.

Авдотья слезла с печки. Тихо в углу присела.

– То внук мой! Колюшка! – показал на парня Акимыч.

– Ладный парень, – отозвалась старушка.

– Ты не хохлись вороной. Поесть нам сготовь.

Не часто наежжаем. Аль гостей привечать разучилась? – бурчал Макарыч.

Авдотья засуетилась с ухватом. А вскоре стол было не узнать.

– Не забижай Авдот ью . В ней и так внутрях черно, – просил старик Макарыча.

– Не стану, – махнул тот рукой.

– Все в науке? – повернулся Акимыч к внуку.

– Да.

– Долгонько што-то.

– Последний год. Летом закончу.

– Тоже в тайге зачнешь блукать?

– Ну и што, коль в тайге. Не зазря их туды гонють. Всех на хронт позабрали. А етих на броню усадили. Знать, неспроста. Слыхал? На Глухарке чевой-то откопали, Ноне там дома ставють. Може, город отгрохають. Все с таво, што отыскали там какую-то вонь жидкую. Спичка попади в ту вонь – она и загоритца. Сказывают, много ей гам. И дорога боле золота. Сдаетца, Колька наш не то сыщет. Тайга ево голубит.

– Ас детвой как он будит?

– К твоим годам оженим. Поди, не н ужон ба был в науке да в тайге, давно б на хронти билси.

– Эх, матерь Божия, на чью долю што положит, то и сдеится, – перекрестился Акимыч.

Кольке почему-то не хотелось уезжать от деда. Шли дни. Макарыч вроде мрачнеть стал. О доме заговаривал. А Колька, знай себе, посиживал с дедом, как в малолетстве.

Авдотья к парню попривыкла. Акимыч, чувствовалось, тому рад. За столько-то годов впервой ему рубаху подарили. В той рубахе спать ложился. Сказывал – теплая она шибко. В жизни такой не нашивал.

Каникулы к исходу подошли. И Макарыч однажды, не выдержав, не по-своему, просяще, заговорил:

– Домой ба, Колюшка. Марья ить извелась там одинешенька.

И парню неловко стало. Согласился враз.

Наутро чуть свет собрались в обратный путь.

Дома Колька пробыл всего пару дней, – подошла пора уезжать в город.

– Ну, сынок! Нынче до тепла, што ль?

– Не знаю, может, сразу на место пошлют.

– От лихо! Ты хоть пропиши мине, куды сошлють. Там, глядишь, времечко выкроишь, навестишь.

О Зойке Макарыч н е упоминал больше. Решил: пусть Колька сам присмотрится к ней. Ему видней. Да и не стоит парню навязывать девку спозаранок. Пусть в свободных погуляет. Там видно будет. Марья тоже поняла мужа сразу. Обрадовалась.

Морозным утром Колька прощался с Макарычем с Марьей. Печально оглядел зимовье, окривелую, но все еще скованную цепями березу. И стало жаль ему этих мест. Знакомой речки, тропинок, по которым бегал вприпрыжку. Где детство, может, вон там, за тем распадком спряталось? Сбежало. Поди, отыщи его теперь, не аукнется оно больше на звонких перекатах, не высунется из-за дерева в еснущатой рожицей. Оно давно потеряло короткие штаны. Видно, помочи порвались, не выдержали. И стало долговязым, молчаливым. Но зачем? Зачем пропал смех, что спорил с голосистыми ручьями, зачем зажили царапины и ссадины на ногах? Детство билось где-то внутри. Но натура, как рубаха, сшитая на вырост, долго не выпускала его наружу. Она переросла то, что когда-то звалось пацаном.

Макарыч стоял с Колькой у зимовья. Смотрел на тайгу. Скоро, уже очень скоро он снова уйдет туда, в свое белое замороженное одиночество. Уйдет, чтоб там, наедине, в который раз пережить отъезд парня.

Прядал ушами Серый. Он один придет из села. Только б вот Кольку довез. Конь уже привык к такому. Он только подрагивал мягкими губами.

Колька не любил, чтоб его провожали. Видно, тоже скрывал щемящую тоску об оставленном. И только тайга, только она была безразлична к человеческим страданиям. Ее не трогали радости встреч, боль расставаний. Хмурые застыли сосны. Под снежной шубой не углядишь души. Березы и те молчат, как на поминках.

Колька ехал верхом на Сером. Медленно, медленно шел конь, увозя парня из зимовья. Макарыч смотрел им вслед. На лицо его крупными лохматыми хлопьями посыпал снег. Он таял, стекал ручьями на побелевшую бороду.

Вот Кольку уже и не видно за белой кисеей. Так, маленькое пятнышко, да и то, может, куст придорожный. Был Колька и нет его. А куда Макарычу деть себя? Куда запрятать или вовсе выкинуть душу, скулившую затравленным волчонком? Все оттого, что кровное не завел. Семя свое мужичье берег попусту. А вот теперь пора расплаты настала.

А мог бы уже и дедом быть. В нерастраченной душе все сбереглось. Ведь вон втай от Марьи понаделал всяких безделок из дерева. Думал, у Кольки с Зойкой дите объявится. Ложки им с резными ручками выстрогал заранее. Туески для ягод смастерил. Даже чертиков выстрогал со всеми их принадлежностями. Побаловать малых хотел. Игрушки те так и пылятся в утайке, в завалинке. Пересыпал их лесник сухим мохом. Чтоб не сгнили. Авось, сгодятся. Иногда вытаскивал, проверял.

Забавные чертики смотрели на него, вылупившись удивленно. Все, мол, ждешь еще. Сам вместо дитя играешься? И, устыдившись себя, Макарыч спешно прятал их.

«Сгодитесь ли вы кому? Можа, и рук дитячьих не познаете? Как и я понапрасну свой век проволыните. Радости никому не принесете, смеха не услышите», – думал Макарыч.

Он вспомнил, как смеялся над собою, когда делал игрушки. Блажным себя обзывал. Но руки с умом не ладили. Делали свое. Из шишки еж получался. Из сучков – рога. Мох на бороду сгодился. Чертей и тех в лапти обул. Дети жалостливые. Не дадут игрушкам зимой босиком бегать. Одежду деревяшкам из коры сделал. Все предусмотрел. Безделушек набралось много. Они все ждали своих хозяев.

Марья после отъезда Кольки пришла в себя не скоро. По вечерам, когда муж докуривал козью ножку, она все еще хлопотала по дому.

– Все не сидитца тибе. Возеся, ровно заведенная. От дыхнула б. Жиру набрала б. По зиме всяка тварь про заботы не поминаить. Ты жа цельными днями возеси, не посидишь.

– Успею належаться. Надоест еще.

– Колька оженитца – набегаисси.

– А-а-а, до того рак на сосне закукарекает, пока он бабой обзаведется.

Макарыч умолк. И Марья, поняв оплошку, начала с другого.

– Оно бы и неплохо. Вон Акимыч и тот бабку приветил.

– Акимыч… Тому ноне што бабка, што кошка, все едины. Сам усек – душе в одиночку стужа нестерпимая. Нашему оно, можа, и рано. Да боюсь ноне, не доживу до внуков.

– Отец, Господь с тобой! Зачем пужаишь? – метнулась к нему Марья.

Макарыч рассмеялся, чтобы успокоить ее. Да и расскажешь ли, как все отрадней видеть утро? И с каким страхом ждет ночи? Иногда, а теперь все чаще, он уходил в тайгу, чтобы Марья не видела, как ему бывает лихо. Он скрывал от нее свои недуги. Боялся, что когда-нибудь не сможет выйти из избы и тогда… Только бы не это. Марья не должна ничего знать и видеть.

В его старом шалаше зайчиха не одно пушистое племя вывела. Та, что покалеченной сбежала от Макарыча. Не ждала она его и ныне, а он пришел. Зайчиха было в тайгу метнулась, да потомство малое распи щ алось. Кинулась обратно. Смекнув, что жилье занято, лесник отошел.

– Ну, идол, серед зимы родила, – усмехнулся Макарыч. Еще бы! Шалаш почти доверху снегом занесло. Отменная нора получилась. Решил новое жилье себе смастерить. Пока его ставил, чай вскипел. На костер горячие пузыри пускать стал. Крышкой засвистел, ровно городовой. На весь Макарычев околоток.

Зайчихино сердце с перепуг чуть не лопнуло. Как мужик за сивухой, из шалаша пробкой выскочила. Уши к хвосту прижала.

– Держи! Куды, дура, от детвы! – закричал, засвистел лесник.

А чайник кричал угорело. Крышка чечетку выбивала. Макарыч развеселился. Около костра топтался. То подпрыгивал, неуклюже расставив ноги, то вприсядку вздумал, крякнув хриплой спиной.

От костра в его шалаш тепло валом валит. Спать хорошо будет. А зайчиха, того не ведая, за куст упряталась. Ушами воздух стригла, будто ножницами.

Горел костер. В темнеющее небо искры метал. Новорожденный месяц, зацепившись за макушку сосны, нацелился рогом на костер. Да так и, не осмелившись приблизиться, задремал. Рыжим котом на снежную лапу прилег. Будто мысли Макарыча подслушивал.

А у того в голове, как в летнем улье. Все мысли темным роем выли. И нет им покоя. Захотелось Макарычу к Кольке. Он от него только и слышал, как там живет теперь. Да и парень под боком был бы. Все легче. Глядишь, как-то и притянулся где б к делу.

– Эх, старость, што плесень едучая, – вздохнул Макарыч, глянув в костер. А огонь по сушняку прыгал с ветки на ветку. Крутил их в кольца. Макарычу вспомнилось, как в молодости пятаки гнул пальцами. Нынче жизнь и годы самого выгнули в дугу. Как обиженный мальчик, лесник заморгал поредевшими ресницами, носом хлюпнул.

«Эвот и спина не прямитца. Побежать – ноги заплетаютца, не слухают», – подумал он. И тянул к костру иззябшие, согнувшиеся в сучки пальцы.

Где-то далеко в тайге скрипнуло дерево. На мороз пожаловалось. На больную поясницу. Охнуло голосом человечьим.

«Сохрани Бог тибе, бедолагу», – пожалел его Макарыч.

Он подбросил дров в костер. Подвинулся ближе к огню. Снял котелок с чаем. Отхлебнул. Крякнул так, что сонная птица кувыркнулась с дерева и метнулась в темноту.

И снова стихло кругом. Казалось, был слышен смех далекого звездного хоровода. Дыхание спящего месяца. Еле слышно лопотал костер.

Вот так же было и тогда. Сговорили Макарыча трое отчаяюг сбежать с каторги. Подраскинул мозгой да и согласился. Только люди те оказались шалыми. К тайге неспособными. Карманщики бывшие. Те, кого Макарыч лаял несолидно. Не знал про то раньше, а то ни в жисть с ними не рискнул бы. Лишь потом понял, с кем связался. Да поздно было.

Там, в тайге, запамятовав про путь долгий, что предстоял, брюхо распустили. С непривычки их требуха пухнуть стала. Воем выть. Заместо того, чтоб идти, в кустах отсиживались. Когда харча поубавилось, друг у дружки сухари воровать наловчились. Ели крадучись, когда по нужде отходили. Едва от сухарей и крох не осталось, то и вовсе скисли. Хотел было Макарыч отвесить каждому по зубам, да понял: они еще получат свое. Так и вышло.

На третьем дню голода наткнулись на медведя. Видать, раненым от охотника ушел. Да так и помер. Дух от зверя – на всю тайгу. Макарыча стошнило. А те свежевать принялись. В медведе том мясо уже гнило. Черви завелись. А эти знай чавкают. Чуть кто кусок отрежет, другие у пего из рук рвут. «Падаль к падали льнет», – подумалось тогда Макарычу. А эти вдруг задрались. Кусок не поделили. Так вот один и уцелел около медведя: приятелей прирезал. Вскоре и сам помер. То ли от мяса, что впрок не пошло, то ли Бог наказал.

Сидел Макарыч в ту ночь у костра один. Не считая ветра, поднявшегося внезапно и шевелившего волосы покойных. Казалось, что они просто спят.

Тогда у костра, скорчившись от холода, он не сразу услышал лай. Крики погони. Раньше, когда их было четверо, они легко уходили от нее. Уводили собак от своих следов в глухомань таежную. А вот теперь куда убежишь? Да и есть ли смысл… Зачем следы махрой присыпать? Костер в тайге далеко чувствуется. Макарыч хотел дров в костер подкинуть, как вдруг упал от толчка в затылок. Руки в костер попали. Хотел выдернуть, встать. Но удар по голове лишил сознанья напрочь.

Обратную дорогу в каторгу помнил плохо. Его били. Оскаленные пасти собак клацали около самого горла.

– В морозилку тебя запрем, – грозились конвойные.

«Брешете, кабы в морозилку, на што мине назад ташшишь? В тайге пришибить могли ба. Кака разница, ежли прикончить порешили? Видать, смертушка мине ждеть. Хошь разе можно на каво доверить? К самому начальнику каторги привидуть и у ног пристрелють. Им-то што? С их взятки гладки. Начальник, поди, шибко доволен станить».

На ночь, связанного по рукам и ногам, его к двум собакам пристегивали. Чуть повернется во сне или зашевелится, те, оголтелые, кидались. В горло норовили вцепиться.

В каторгу они пришли ночью. Макарыча швырнули куда-то в холодную, липкую темноту. Он ударился головой о цементный пол. И… То ли уснул. То ли потерял сознание. В избитом полузабытье пришла к нему женщина. Снежная грусть застыла у нее на лице. Глаза – холодные льдинки. Села она напротив Макарыча. Долго смотрела: то улыбалась, то хмурилась. А потом заговорила:

– Хотела жизнь у тебя забрать. Душу. Может, пойдешь со мной? Легко тебе станет. О муках земных забудешь. О печалях. Душу твою хладную ничто не потревожит. Мы ее на волю выпустим. Пусть в других живет. А мы уйдем. Далеко, далеко. Где нет слез. Нет горя. Таких, как ты, у меня много. Они уже забыли о земле.

Она еще долго рассказывала о чем-то. Будто выговориться хотела. И теперь выкладывала ему думки свои.

– Отчево ты сердитая на землю? – спросил Макарыч.

– Долгий про это сказ. Но коль хочешь — слушай. Жила на земле девчонка малая. Неказистая, нескладная. Как птенец облезлый. И все-то гнушались ею. Никто не любил. Разве только подзатыльниками балованная была. Да бранью черной, обидной. При матери хоть как-то да жила. Когда та сошла в могилу, девчонке и вовсе невмоготу. Отец с дому согнал. В люди за безобразность не взяли. Пошла она как-то в другое село. А одежка – сито. Так и замерзла, что курчонок в снегу. Покинув землю, людям мстить стала. Никого не щадила. Поначалу, забирая их с собой в могилу, не спрашивала, кто он да что. Плохой или добрый. Люди ее пугались. И чем больше боялись, тем злей становилась девчонка. Но годы шли. И выросла она. Как-то в мертвый родник заглянула. Себя не узнала. На земле первой красавицей слыла бы. А кому тут, под покрывалом, ее лицо видно? И горько ей стало. Решила еще беспощадней быть. Так-то и по пала на деревенскую свадьбу. Из сеней на молодых смотрела. Жених ей приглянулся. А тот, знай, свою суженую целует. Сняла девчонка покрывало и к столу шагнула. Жених глянул на нее и обмер. Про невесту забыл. Рванулся к этой. Смотрел неотрывно. Люди его стыдили. Гостью незваную старуха из избы гнала. Вышла она, а жених за ней. «Кто ты, чья будешь?» – спрашивал. В ноги ей падал. Умолял не уходить. А девке-то его жаль. Куда такого молодого губить? Подошла к нему и сказала: «Ко мне ты еще придешь. Не торопись. Свидимся. Ведь я – смерть твоя». Парень тот просил забрать с собою его. И тогда впервой та девчонка сама сбежала. Больно люб ей тот парень стал. Вот и ныне не беру без разбору. Все боюсь того парня пропустить. Пусть поживет.

– Других не жалко?

– Души у меня нет. Всех жалеть не умею.

Парень тот пусть за мое недожитое поживет. Подольше.

– Разе все ево худче?

– По мне он – единственный.

Макарыч посмотрел на нее внимательно. Женщина улыбнулась, положила теплую руку на лоб и сказала:

– А жизнь в тебе крепко сидит. Ну да ладно, майся… – встав, она собралась уйти.

– Погоди! А долго ли мине отпустишь?

– Приду, когда позовешь, – ответила она и растаяла в стене.

Макарыч даже теперь вздрогнул. Будто кто, играясь, швырнул ему за шиворот пригоршню снега. Колкого, холодного. И тот, не тая, по спине прошуршал. И жутко стало.

Утром чуть свет в зимовье направился. Поспешал. Ровно сзади его кто-то кнутом подгонял. Ноги саженьи отмахивали. Спина про ломоту забыла.

К вечеру придя к избе, вздохнул. Почувствовал, как у с тал. Марья, отперев дверь, кинулась к мужу:

– Пришел, шатун мой! Слава тебе, Господи!

Наутро он сказал ей о задумке уехать в город к Кольке. Перебраться туда насовсем. Чтоб всем вместе быть. Рядом.

– Нешто так можно? Ведь в тайгу сгонят из науки скоро. Куда мы после денемся? Разве за ним угонишься?

– Може, при нас оставят. Коли вместях будем…

– Опомнись, отец! Кто оставит? Он ведь на бродягу ученый. На тайгу! Что в городе делать станет?

– Ох, бабы! То тайгу лает почем зря. То покидать ее страшитца. Как попять-то тнбе саму?

– Да уж Бог с ним, отец! Пообвыклась я тут. Куда на старости с насиженного срываться? В городе нынче голодно. Ождем, пока Колька навовсе остановится, тогда и подумаем. Коли что – переберемся. Не весь же век в тайге блукать будет.

– Однако к ему надоть наведатца.

– Как же ты? Он в городе! Разве сыщешь? Поди, люду там, как в муравейнике.

– Язык-то на што? Сыщу!

– Пошто один собираешься?

– Ты тут будь. При избе. Я там скоро. Порасспрошаю и в обрат.

Через пару дней Макарыч приехал в Оху. Кольку нашел быстро. Тот глазам не поверил.

– Отец! Ты?

– Не черт жа с рогами! Аль не признал?

– Вот здорово!

– То тибе ведомо. Решил поглянуть, как ты тут по науке живешь.

– Как добрался? Давно из дома?

– Два дня. А вез мине, етот, анчихрист-планер. От змей! Как загудел, все печенки вынул! Башку и типерь ломит с шуму. Думал, не доберусь живьем. Ен, гад, то на один бок встанить, то на другой. То трисетца, што малярийнай. Знать, Бог ево, нечиставо, по макухе бил.

– Ладно, хорошо, что приехал.

– Не знал, што далеко так забрался. Неспривычно мине тут. Город чужой, неведомай. Да и отвык я в тайге от люду.

– Как дома-то?

– А-а-а-а, сам ведаишь. Все так жа. Да и сам не так давно уехал. Я ить к те с разговором.

– С каким? – насторожился Колька.

– Ты не боись. Поспрашать надумал, оставят тя при нас, коли мы с Марьей сюды переберемси? Надоело мине одному. Глядишь, куды приткнусь. Работать стану. Так втрех и жили б, а?

Колька задумался.

– Помехой не станим. Не пужайси. На кусок нам я заработаю, – продолжил Макарыч.

– Да не о том ты! Вся беда в том, что меня в городе не оставят.

– Почем знаишь?

– Тут у многих городских старики живут. А ребят всех в тайгу отправили. Меня и тем более пошлют. Я не здешний. Да у нас с таким не считаются. Геологу что в городе делать?

– Да, – незадачливо почесал затылок лесник: – Знать, Марья была права. Наперед тибе такое сказывала. И откуда выведала, каналья? Ну да што нонче… Поди, покажь мине, иде тут похарчитца можно. Гляжу, ты на столе заместо хлеба книжки держишь. А ими сыт не станишь. Пошли в харчевню. Али как их тут у вас зовут? На полное брюхо все веселей. Глядишь, в голову разумное придет. Не зря ж я сюды приперси.

Они вышли на улицу. Сновали по ней мальчишки в промасленных робах.

– Такие махонький, а работають, – удивлялся Макарыч.

– На железной дороге, – сказал Колька.

И, подтверждая его слова, рядом по рельсам пошел паровоз.

– Эй! Погоди! – закричал, замахал руками машинисту лесник и, подбежав, попросил: – Слухай, черт немазанай! Тутукни! Уж сколь годов паровозново голосу не слыхал. На вот, возьми червонец. И гуд н и! Слышь?

Машинист отстранил десятку. Нажал на сигнал. Звонкое ржание гудка перекрыло голоса и шум города. Макарыч, щурясь, поглаживал бороду, улыбался.

– У-у-у-у, – взвизгнул паровоз.

– Да иди жа ты! Стал, что стенка перед козлом. Мослы отчекрыжу, – заругался машинист.

– Пошли, отец, – позвал Колька.

Макарычу вспомнилось, как во сие на каторге слышал он гудок паровозный. Будто увозил его на материк. Но это Дарья, бокастая тачка, волокла его в карьер…

– Эх. жисть! Што хвост собачий. Облезла. Обвисла, книзу потянулась, к земле, – грустно проговорил лесник, переступая рельсы.

В столовой было шумно. Пахло щами. Макарыч крутнулся на месте. Поглядел на большой хвост очереди. Потянул Кольку за рукав.

– Айда в обрат! Там я привез кой-чего. Марья передала тибе. Тут не надоть. Покуда дождесси, охота пропадеть. А у мине и так кишки, ровно колокола на пасху гудять. Да и едово казенное моя утроба не почитаить.

Они вернулись в общежитие. Макарыч пошел умыться. Колька вытаскивал из его рюкзака свертки, банки. Как вдруг услышал шум, – из-за двери доносилось возмущенное:

– Холера те, ослу, в бок! Индюк шшипанай! Хто таких в свет пущаить, идолов окаянных? Ишь, как животину острамил!

Колька вышел.

Макарыч стоял перед парнем. У ног того вертелась постриженная подо льва махонькая собачонка. Только на голове и кончике хвоста безжалостные ножницы оставили коротенькие жидкие волосенки. Собачонка жалась к ногам хозяина, прята л ась от холода. Скулила.

– Какое кому дело? Моя собака, что хочу, то и делаю с ней, – огрызнулся было парень.

– Пошто сибе чуб не испохабил? Нашел над кем изголятца. Боле дурь девать стало некуда, – обратившись к Кольке, спросил: – Ей тож в науке ходить?

– Как будто…

– С-сукин выродок. Заместо дела мужичьево, срамное занятие удумал. На што таких тут держат? На войну б ево! Там быстро б мозги вправили.

– Да ладно тебе, отец.

– Чево ладняишь? Аль вам боле делать нече?

– Пошли в комнату. Чего ругаешься? Все не переделаешь.

– Не в том соль. Дурака и гроб не сделаит умным. Животину на што одурачил? Под сибе подогнал.

– Ты, дед, насчет дурака полегше, – не выдержал хозяин собаки.

– А то што?

– Увидишь…

Макарыч подступил к парню вплотную. Прижал к стене. Тот оказался на голову ниже лесника.

– Я ить ворон пуганай. Не стращай. В грех не вводи. Бездельем в жисть не замалси. Хочь годов поболе тваво. Не погляну, што ученай, живо дурь выбью с башки.

Парень вывернулся из-под руки лесника, заторопился по коридору.

– И охота была тебе с ним задираться? – вырвалось невольно у Кольки.

– Я в тайге хронту подмогаю. Ноги иножды не тянут. Хочь живьем в землю лезь! Кабы не ты да Марья, кончился бы мой век. Потому и тяну. Худо ли, бедно ли – не лежу в зимовье. И на войну поставляю, што могу. Вона бумага мине за то пришла с благодарствием. Тут жа эдакий лоб дитем тешитца!

Не понравилось Макарычу в городе. Хотя не был в нем много лет. Раздумал перебираться. Заговорил о другом.

– Знать, поотвык я от еитих мест. Не по нутру приходитца. Людно, ругливо, холодно тут, куды не суньси – горе али сквалыжничество. Давай-ко ты к нам ближе. Можа статца, сгожусь я тибе, — предложил лесник.

– Это зависит не от меня. Куда распределят, туда и поеду.

– А хто определить?

– Это в техникуме станет известно.

– Дак сам просись к мине ближе! Ушами не хлопай. Вместях легше станить.

– Попробую…

– Ждать стану…

В ночь перед отъездом Макарыч с Колькой не спали: говорили. Лесник часто вздыхал: «Вот ведь и Зойка укатила куда-то. Не будет она с Колькой. Не сладилось у них. Другое удумала. Не хотить земь буровить. Плохо это или хорошо, как знать? Можа, все верно. И приготовила им судьба каждому свою стежку». Только от чего так горько Макарычу? Может, все труднее в старости с думкой о внуках расставаться. Мысли со временем все навязчивее. Как липкий туман над тайгой. От них не уйдешь, не спрячешься. А думалось многое. Теперь те думки – как состарившиеся листья. Оторванные от деревьев. Иссохшие, побелевшие уносятся пыльным ветром. И нет их мятежной стае пристани, нет угомону.

– Эх, Колюшко, полынно у мине внутрях. Видать, в плохой день ты родилси. Тибе ж надзор покудова надобен, опора. А ты и от мине, старика, отбиваисси, чураисси.

– С чего взял?

– В свой дом боле не тянить тибе. То к худу. На што никчемная трава борец, а и та корни имеить, за землю матку держитца. Тибе ж куды унисеть? Што с тобой без дома станитца?

Колькина голова дрогнула. Плечи обмякли. Знал: без Макарыча в тайге лихо достанется. Но разве можно взять его с собой в отряд? Как Марья одна останется?

– Эх, сынок! И завидую, и страшусь за тибе. Уж больно молод, горяч не в меру. В тайге такое не подмога. Холодную башку иметь надобно. Штоб с умом. Риск – ен не завсигда нужон.

Уснуть им так и не пришлось. Не заметили, как в окне посветлело. В комнате густо накурено, жарко.

– Мало, отец, побыл у меня. Тебе-то и подождать можно. На меня сердишься. Торопишься уехать…

– Ни от тибе бегу, сынок. От сибе. А смогу ли, то мине неведомо.

…Серый аэродром воробьем на холоде стыл. На нем самолеты замерли.

– Ужо и в обрат осидлаю. Ох и накажить мине, греховодника, за то Господь. Поди, боле не доведетца в небеси поднятца? Дажа коды околею. Шибко на душе моей грехов поднакопилось. В рай с таким горбом внутрях не возьмуть.

– Что о смерти заговорил? Рано. Подожди еще, – оборвал Колька: – Вон Акимыч гроб себе смастерил, все умирать собирается. А гроб-то от дождя сгнил. Второй смастерил, да тоже на дрова изрубил. С Авдотьей-то потолстел. Гроб мал оказался. Тесен. Третий не стал ладить. Жить решил. Мне бабка об этом написала.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Макарыч.

Прощались молча. Каждый боялся высказать

свою догадку. От того застрял колючим ежиком комок в горле лесника. Дрожали руки у Кольки.

И вдруг на минуту показалось обоим, что свидеться им больше не доведется.

…Пьяно подпрыгивая, самолет заковылял по полосе. Колька бежал следом, махал шапкой. Кричал. Но Макарыч не слышал его. Он прилип к окну. Смотрел, как парень мчался по полю. Козлом упрямо несся за самолетом. Да куда Кольке! Планер-то – не Серый. Уж и от земли оторвался. А Колька остался внизу. Один. Едва приметный, махонький. Что-то сжалось в душе Макарыча. Но проклятый самолет крутнулся на крыло. Скрыл Кольку из вида. Внизу лишь тайга леденела.