Текст книги "Макарыч"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Макарыч поддакивал. Он ничего не хотел рассказывать жене. Пусть ей будет спокойно, решил про себя. А по дороге не раз смеялся над обманчивым бабьим сердцем, что не знает, где ждать беду, а где нет.

«Заверни я тады на ентот стланик, ужо б навряд ли мы с тобой сустрелись. Заловил ба ен мине, ровно ту курку во шши. Ить и переждать стоило самую малость. Легко? Оно вона как. Друг дружку стерегли. То по-доброму не кончаитца. Все Господь подмогал. Разе то во сне узришь? Не я ево, дак ен мине загробастал ба. А ты – легко! Отделалси намедни легко. Завтре што сдеитца – не ведаю таво. Мож, не краше таво ведмедя сгину», – думал лесник.

Телега прыгала на кочках. Ухала. Опасливо прядал ушами Орел. Озирался. Ступал сторожко.

– Н-но, мать твоя коряга плешатая, ишь мослы берегеть, кобель трусливай! Давай скореича, дубину б те в бока!

Орел не знал этой дороги. А тут еще запах медвежьей крови. Густой, приторный. Он лез в ноздри. Конь не любил запаха крови. Шарахнулся от него в сторону. Испуганно захрапел.

– Мать твою, героя ждала, дурака выродила! — ругал коня лесник.

Тот и вовсе взвихрился. На дыбы вскочил. Оглобли вывернул.

– Стой, стерва! Стой! Пришибу! – кинулся к нему хозяин. Улучив секунду, кулаком огрел по морде. У Орла из глаз слезы брызнули. Он присмирел. – Я те! Болерун треклятай, – совал коню кулак под нос Макарыч.

Орел дал себя впрячь под ругань и тычки. Смотрел на Макарыча недовольно.

Лесник погрузил мясо в телегу, прикрыл его шкурой, взял вожжи. И конь рванул с места в бег. Как ни кричал лесник, Орел несся, ровно на скачках. Сзади трепыхалась, вопила на все голоса телега. Голоса Макарыча не было слышно.

Подскакав к зимовью, конь круто развернул телегу, и та, не выдержав, развалилась.

Орел загнанно дышал, вздрагивал, ожидал расправы. Но леснику было не до него. Он еле встал. Охая, отнес мясо в сарай. А выйдя, почувствовал, как болит бок, спина. Может, от тряски или от ушиба, только дышать стало невмоготу.

Марья быстро истопила баню. Всю ночь растирала Макарыча. К утру ему полегчало. Целый день он ладил телегу. А потом в село поехал. Повез мясо.

Марья знала, что пересилил себя муж. Перескрипел хворь. Но тревога за него росла безотчетно. Ведь не в тайгу пошел. По ровной дороге в село поехал. А сердце ныло и ныло. И не выходила из него тревога по Макарычу. Как он там в пути один?

…Орел, ничего не подозревая, бежал рысцой. Он любил ровную, говорливую дорогу. Здесь знал все. Мог в темноте каждый бугорок объехать. Вон как звенит под копытами дорога! Можно бы и побыстрее, но хозяин молчит, значит, не к спеху. Можно не торопиться.

Макарычу стало плохо почти сразу – едва отъехал от дома. Такая знакомая тайга вдруг запрыгала, заметалась перед глазами. В серый дым превратилась. «Пожар, што ли», – мелькнуло в сознании. Да, вон какой огонь. До самого неба. Батюшки, как же не усмотрел? Хотел закричать, остановить коня, но руки не удержали вожжи, выронили. Лесник упал на спину. В висках заломило. А тело его будто как тогда на каторге, в глухой камере, калеными прутьями секут. Нутро вот-вот вывалится из шкуры. Но нет, это не прутья. Это медведь навалился на него. Душит. Скоро кишки выпустит. Вон лапу уже поднял. Смешной. Умереть-то не жутко. Лишь бы скорее. А он еще лапой по лицу водит. Зачем? Но вот и медведя не стало. Сбежал или спрятался. Перед глазами туман. Черный. Как дым от паровоза. Вот он совсем близко. Даже потрогать можно. Но что это? Макарыч пытался вздохнуть и не смог. Он падал в яму. Глубокую. Пытался удержаться за края, но свалился вниз.

Лишь на рассвете Орел привез хозяина в село. По привычке у магазина остановился. Понурил голову. Стал ждать.

Макарыч не слышал, как его несли в больницу. Как председатель сельсовета просил фельдшера спасти его во что бы то ни стало. Как не отходил от него целый день.

– Что с ним? Выживет? – спрашивал он сестер. Те неопределенно пожимали плечами, но не скрывали тревоги.

– Ты слушай! Если не можешь, скажи. Мы его в область направим, – говорил фельдшеру.

– И там не Боги. Старику уже и лет-то вон сколько. Хорошо, что до этих дожил. Разве мало?

– Кому и многовато. Этот жить должен.

– Кризис выдержит, значит, будет жить. А нет…

– Я пошел в область звонить.

– Не вижу необходимости.

– Я вижу. Этого достаточно.

– Подождите. В таком состоянии его нельзя перевозить.

– Пусть те врачи приедут. Они-то, пожалуй, лучше разберутся.

– Вряд ли.

– А ты все сделал?

– Что в моих силах – все.

Председатель всматривался в лицо Макарыча.

– Эх, жить бы таким подольше, так нет.

Он направился к выходу. Но его остановила медсестра:

– Погодите, пульс улучшается.

Председатель вернулся.

На четвертый день Макарыч открыл глаза. Долго не мог попять, где он и что с ним. Белые стены, белые окна, белые лица, но чьи они? Попробуй угадай.

Лесник смотрел на них. Вот чей-то голос. Знакомый-знакомый, что-то говорит. Но что, он не может понять. А голос все громче. Где он его слышал? А лица плыли в белом тумане. Они все одинаковы, но кто это говорит? Макарыч силился спросить. Но ничего не получалось. Язык не шевелился. Он стал большой и толстый. Лесник напряг память, но бесполезно. Он проваливался в снег. Голубой. Такой перед весной бывает. Он теплый и мягкий. В нем легко. Даже спать можно. Макарыч закрыл глаза.

– Отец! Миленький! Погоди! Глянь на свет! Неужто опостылел? – билась около постели Марья.

Ее успокаивали, заставляли отдохнуть. Она никого не слышала. Вцепившись в кровать, не сводила глаз с Макарыча. Ждала, когда он очнется. Слушала его дыхание. Не отходила ни на шаг.

Макарыч пролежал в больнице до зимы. По первому снегу домой собрался. И хотя от долгой болезни руки, ноги тряслись, голова шла кругом, лесник бодрился.

– Отец! Ты ляжь, я сама управлюсь с конем, взяла Марья вожжи.

– Ну-ну, дай бабе вожжи, а опосля и горб подставь, – отшутился Макарыч.

Перекинувшись в телегу, он навел в ней свой порядок. Втянул Марью. И, оглянувшись на больницу, сдвинул брови, крикнул на коня: «Пшед, идол!»

Телега сразу взяла разгон. Помчалась, пританцовывая.

– Не серчай, мать.

– На что?

– Не ведаю, иде скрутило лихо. Запамятовал. Как к костоправам угодил, ума не приложу.

– Председатель говорил, что ты без памяти в телеге лежал. Думали, мол, помер.

– Тибе хто просказал?

– Поштарь.

– Долго ты там со мной маялась?

– Чего мелешь пустое? Разве то маялась?

– Нешто радовалась?

– Какая беска тебя покусала?

– Ладно, не хмурьси. Обскажи!

– Я с им приехала на другой день, как ты в больницу слег. Сидела подле и все. Еще председатель к тибе частенько захаживал. У фельдшера выведывал, как с тобой? Меня расспрашивал. Все про тебя. Как о своем.

– Часто сказываишь, изведывал?

– Очень.

– Да-а, – задумчиво протянул Макарыч, – а с мясом чево сталось?

– Съели его давно дети. Мне карточек дали за то харчевых. Усиленных. С маслом.

– Без их выдюжу.

– Я о том говорила. А председатель осерчал. Взять велел.

Макарыч чертыхнулся:

– Заботчик! Мужиков к делу пристраивал ба, чем чепухой баловатца. Вона какие лбы растуть, нет ба их в охотники. Издохну, как станут-то?

– Он говорил, п ензию тебе схлопочет.

– Чево ето?

– Подсобленье.

– Какое?

– По гроб какое дают. Чтоб не работал.

– Я сдыхать не сбиралси.

– Ево живым отписывают.

– Сам сибе прокормлю. Им достанетца от м еня.

– Я, отец, не знаю, худо то ай нет, на то смолчала. Сам перетолкуишь.

– Я с им столкуюсь. Ишь скорай какой!

– Верна ту пензию можешь взять, а не захо т ишь – не надо.

– Он ее сам сибе испросить! Сам по подсобле н ью жить зачнеть.

– Небось, не худа хотел человек.

– Много ты ворочаишь своими мозгами.

– Эх, Макарыч, только оклемался, а уж всех лаешь. Гоже ли?

– Можа, и нет. Токо ноне как быть? Заживо отпели.

– Типун тебе! – отвернулась Марья.

До зимовья они доехали молча. Каждый о своем думал. Свое вспоминал.

Марья думала, сказать или не сказать Макарычу о Колькином письме, что пришло во время бо лезн и. Но, поняв настроение мужа, решила промолчать. Пусть оттает немного. Гроза отойдет. А там видно будет. Не сказала и о том, что посылку Кольке отправила. Знала, ругаться Макарыч не «тал бы. Но посылать парню любил сам. Не сказа ли и о телеграмме, в которой написала о болезни Макарыча. Ждала, может, Колька приедет. Вот бы л бы праздник. Но с той поры прошло три недели. И ничего.

Марья молчала. Да и ей ли судить Кольку, плох или хорош. Все тешила себя, может, почта с п р ошлой застряла. А может, парень со дня на день приедет. Но сердцем чуяла – зря ждала. Ведь вон и в  письме ни словечком не спросил о здоровье. Все про свои болячки. Носки износились. Теплого нет. Болел долго. С харчами плохо. Словно у Марьи с Макарычем все ладно. Ведь и так все теплое ему отдавали. Макарычу ничего не оставалось. Оттого ноги лесника по погоде плачутся. Ни шарфа, ни рукавиц теплых не носил Макарыч. Все ему, Кольке, берег. Отдавал, отсылал. А тот в тайге его закинул, как чужого. Все Макарыч простил. Отлегло. Колька же вконец избессовестился. На худые харчи жалуется. Денег требует. Будто отец двужильный. Годов-то ему немало. Хотя бы об этом вспомнил. А еще помощь обещал. Сам же сладко ж и ть норовит. Уж не то ей словечко приветное прислать, не вспомянул, словно и не было ее. Хоть худого ему не сделала. Нет ее для Кольки. Нет и все. Да и Макарыч нужен, покуда подмогу прислать может. Не будет – и про него думать закинет. Видать, кровь такая. Не зря Акимыч сказывал. Знал, как советовал. Уж он на своем горбу все лихо испытал. Беда, что Макарыч слушать не захотел. Завел свое – не такой, мол, Колька. Я его пестовал. А что с того? Душа в нем из другой крови, а ее не выпестуешь на свой лад, сколько ни бейся. Она, что зверек, все в тайгу, все на сторону норовит. И нет ей удержа.

Вспоминая то письмо, Марья и вовсе пригорюнилась. Смотрела на дорогу невесело. Она знала, случись, не дай Бог, беда с Макарычем, сиротой, среди людей ей до кончины доживать. И никто, никто о ней не вспомнит. Никто не поможет. Оттого п од жарким тулупом холодно стало бабе. Словно в сугробе день просидела.

Макарыча свои думки одолели. Вот пролежал он в больнице долго. Со всякими людьми там виделся. Разговаривал. И не было предела его удивлению. Особенно невзлюбил фельдшера. И раньше-то того за мужика не считал. Теперь и подавно. «Экий хлюст! Напялил на сибе тот халат и помышляить, што человеком в ем сделалси. Шалишь! Мужик, ен ежель правильный, в любой рогожи им останитца. При звании, все как и положено. На дурака хочь ризу натяни, попом от тавое не станить. Дурья харя, однако, выкажитца. Додумался ж присоветовать – курево не потреблять. Охальности на табак нес. Сказывал, навроде одной закруткой копя убить можно. Хреновай же тот конь, што дыму не терпить. А може, и натрепалси хвершал. Ну хочь ба и нет. При чем ен, Макарыч, ежель от табаку лошадь дохнит? Знать, такая ей планида. Мозгов не дано, привередностев куча. Добрая скотина все примаит. Вон и медвежонок – последышем какова выходил. Тот дажа спирт жрал. А ить таежная тварь. Будто век тем и занимался, враз усек, как бутылку открывать надобно. Пробки зубами выдирал. К горлу присасывалси и все до капли выдувал. Хочь нихто тому ево не обучал. И закрутками не требовал. Сам не курил, но морду от Макарыча не воротил. Тут жа, Боже святой, хвершал из-за курева шум поднял. С морды, што шшипаная курка, сделалси: посинел. Словно Макарыч при всем люде с ево партки снял. Озлился. «Хто тибе позволил», – спрошаить. А в каво просить-то? Нетто малой. Захотелось и засмолил. Дак нет. Лаетца, мол, нельзя в больницы курить. А што больница, церква, што ль? Хто удумал эдакую блажь?»

Ну и не стерпел тогда Макарыч. С койки подскочил. Фельдшера за грудки сцапал. Вошью свинячьей назвал. Грозился башку на пятки скрутить.

Тряс так, что халат у того трещать стал. А потом хотел домой уехать. Совсем. Но тут кто-то догадался позвать председателя сельсовета.

– Указы мине свои не кажи, коль боле похвастать нечем. Я в твой анбар в жисть не пришел ба. Давай одежу и хватить. Ишь взялси, штой поп мине лаять. Осел кривоногай! Лошадь вислогузая! Штоб те гляделки полопались.

– Успокойся, Макарыч.

Лесник оглянулся. Председатель сельсовета заставил его лечь в постель. Позвал фельдшера в коридор. Потом они вдвоем пришли к Макарычу. Перевели в отдельную палату. Но теперь фельдшер иначе повел себя. Не требовал, советовал бросить курево.

– Я вреда никому не чиню.

– Себе хуже делаете.

– То мое. Ево не тронь. Хочу – весь день смолю. Не похочу – не курю. А жисть моя не от табака, Богом укоротитца. По твоему разуменью малому – табак вреднай. А по моему – бабы. Ты жа, барбос, их миняишь, ровно бык телок. От баб весь вред. И ни тибе мине поучать. Мал ишо.

Мужики, что этот разговор слышали, от души смеялись. Поддерживали Макарыча, мол, нечего нас куревом корить. Проживи да переживи с наше. Тогда поймешь, чего та закрутка стоит. Коль сам махру не терпишь, на коня свой грех не вали. Кой с тебя мужик, коль силы в руках не имеешь? Бабий хлеб отбил, их делом занялся.

Фельдшер, не выдерживая такого, уходил, унося с собой запах отутюженного халата.

– Дохтор с тибе, што с мураша танка, — бросил ему вслед Макарыч.

– Вот у нас на фронте сестричка была, — заговорил один из больных, – с виду худенькая, а сколько ребят из-под пуль вытащила. От смерти спасла. На себе через поле таскала парней раненых. Самокрутки больным делала лучше мужиков. И пела. Да так, что и теперь забыть не могу.

– Жива она? – спросил кто-то.

– Если бы… Таким всегда не везет. Меня вылечила тоже. А сама без времени…

– Бывает. Ты уж себя не терзай. У всех кто-то погиб. Вот и у меня друг был. Командир танка, Сеня. Под Курском не стало. А мне все не верится, что нет его. Сгорел. И хоронить нечего было. Только каска обгорелая уцелела. Мать взяла. Этот парень умел и воевать и жить…

Макарыч смотрел на мужчин. Один, что медсестру забыть не мог, заметно хромал. Осколок в ноге застрял, а врачи вытащить не могут. Видел лес– пик, как тот, умываясь, разделся до пояса. Грудь сто была вся в шрамах, дырках, рубцах. Война оставила на человеке немало следов. И душу не ми н ула.

Второй и вовсе не вставал. Часто кашлял с кровью. Но, придя в себя, шутил:

– На танк рот раскрыл. Проглотить хотел. Да не осилил.

По вечерам эти двое иногда пели вполголоса. Песни их нравились Макарычу. Особенно одна:

Бьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Но особенно запомнились Макарычу другие слова из этой песни:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти – четыре шага.

Он часто разговаривал с этими мужчинами. Знал: оба воевали с самого начала. С фронта их недавно вернули. По ранениям. О них говорили и вспоминали неохотно.

С Макарычем они любили поговорить о жизни. Поспорить насчет баб, которых почему-то защищали. Конечно, их жены дождались. Лесник понимал – выгораживают. Или никогда не привелось ошибиться. В этом они не биты, потому не учены. Но о жизни говорить с ними было интересно. Ведь всю Россию обошли и объехали. Горе повидали. Радостями не избалованы. И лесник грелся около их тепла…

Внезапно Макарыч отвлекся от воспоминаний. Оказалось, что они, видимо, давно подъехали к зимовью. Но ни Марья, ни Макарыч того не заметили. Орел стоял, хмуро понурив голову. Ждал, когда его распрягут, отведут в теплый сарай к душистому сену.

– Эй, мать! Так мы ужо дома! Мать, уснула ты, што ли?

Но Марья не спала. Она не скоро отделалась от своих невеселых дум. Голос мужа вывел ее из оцепенения.

– Пошли, – он помог ей выбраться из телеги.

Она вошла в избу, села потерянно у края стола.

– Чево гостьей пригорюнилась?

– Да так…

– Нынче не скоро в тайгу пойду. Можа, к весне. Буду с тобой дома.

– Не впервой сулишь.

– Седни не брешу. Ей-богу!

– Погожу, что завтра начнешь говорить.

– А и поглянишь. От Кольки штой-то долгонько нет ничево.

– Есть. Письмо. Вот оно.

Лесник взял в руки письмо. Повертел его:

– Можа, одолеишь как?

Марья читала по складам. Макарыч слушал. Где сопел досадно, где смеялся.

– От шельма! Пса купил. За краюху хлеба. Видать, не нашенсково. Дорогова. Много за ево отвалил. Хочь и пса там ишо нет, коль с резиновой титьки кормить. Анчихрист! Самому кусать нече го , а тут пес. Весь в мине, идол лопоухай. Ну, не– хай. Поглянем на диковинку. Глядишь, опосля науки в дом возвернетца.

– Приезжал. А и какой толк?

– Чево хошь. Не сидеть жа парню на печи с нами.

– Ты сам не сидишь. Дело завсегда есть в дому. Н еужель ему, кроме тайги, податься некуда?

– Сама ведаишь, ен на тайгу ученай.

– Дурак он, а не ученый, прости меня, Господи.

– Ты че, мать, уж н е рехнулась ли часом?

– Я-то нет. А ты вот…

– Цыть!

– Будет! Сколько сил покладено, даже словечка не отписал. Ровно померла я. О тебе не спрашивает. Живой ты иль нет? О здоровье не спросил. Все про забавы свои, да про болячки, да о деньгах. Сердца в нем нет. Пускай я чужая. Но ты-то?

Макарыч растерянно крутил в руках письмо. Д а, в чем-то Марья была права. Он-то сам и не уловил враз. Пришли па память бессонные ночи жены у постели Кольки. Сколько ей с ним привелось… А не жаловалась. Терпела. Каждый кусок мальчишке берегла. А он… Ведь вот только теперь Марья не выдержала.

– Завсегда Колька таким был. Я, отец, тоже по-первах не говорила. С науки приедет, сядет за стол. Не ждет, не спросит, ели мы с тобой или нет? Абы самому напихать брюхо. Никого, кроме себя, он не почитаит.

– Можа, оно все верно, мать. Но што нонче? Не переродишь. Мужик ить ужо. Какова взрастили, такова име и м. Можа, сами иде оплошку дали. Как знать?

– Навряд ли! Его родной дед поделом бранил. Так ты сам слыхал – отрекся.

– Нам в то не встревать. Поди, все наказанья от Господа терпим. Все от ево. Колька тут и ни при чем. Радость с им и беду – Бог дал.

Марья поняла: Макарыч не хочет плохо думать о парне – и замолчала.

…Шли дни. Лесник теперь все время был дома. Баню починил. Избу в полный порядок привел. Крышу подправил. С обходов возвращался скоро. Готовил дрова. Целыми днями только и знал, топором тюкал. Поздними вечерами полюбилось ему сидеть с Марьей у самовара. Чай пить с вареньем. А когда чарку пропускал, разговаривался.

– Эх, Марья, не сетовать, радоватца нам с тобой на жисть надобно. Ну, было непутевое. Зато теперича рай. Ничево боле желать не стал ба. Ты у мине вся радость, вся моя жисть. Хочь и не думал об такой. Повезло. Но не все ж судьба радости дарит. Грешно много от ей просить. Прогневитца. Беды единаи настануть.

– Их с тебя хватит.

– Не угадаишь, иде им конец.

– Господь не допустит.

– Коли не грешить.

– Ты свое отмолил. Искупил.

– Люд, мать, веками маетца за вольные и невольные грехи свои. Сколь повидал, знаю, радо в атца редко довод и тца. Даже кады с каторги ослобоняли нас, не все с ей повыходили.

– Почему?

– Все с радостей. Иные порехнулись. Други серце лопнуло. Так волюшки и не увидали. Особливо старые мерли от той вести. Им, бывалоче, сказывають, а оне хлоп на земь и кончаютца. Беду люд крепше терпел. От радостев поотвык.

– Неужель с ней помереть можно?

– Помирали. А в селе, верно, слыхала? Старуха сына с хронту дожидалась. Единаво. Сама хворая, наскрозь изболелась. Сына ж ее с хронту по ране сослали. Возвернулси в дом. Старая-то глядь н а ево – и померла. Вот те и сустрелись.

– Знаю, с горя, с тоски кончались, с радостей не слыхивала.

– Не брешу жа я.

Макарыч любил поспорить. Иногда не замечали они с Марьей, как до рассвета говорили. Лесник и сам удивлялся, с чего это он с женой может говорить о таком, о чем не каждому мужику смог п ро поведать. Ведь не первый день под одной крышей. А все времени не хватает. И чем ни дольше, те м нужней становились они друг другу.

Длинными вечерами, когда Марья садилась за в язанье, Макарыч прилаживался ближе к печке, начинал то ложку выстругивать, то топорище про запас мастерить, то еще поделку какую. Около порога пыхтел самовар. На стол просился, к разговору, в собеседники. В печи хлеб дозревал. Духмяный, жаркий. С боками пышными, розовыми, как у молодухи. И, едва самовар начинал пыхтеть, свистеть, лез лесник в подпол за медом. Марья вытаскивала из кладовки перцовую, доставала грибы, рыбу, картошку: разомлев в печи, та дымилась жаром. И снова, как всегда, не было конца разговорам, рассказам, воспоминаниям. Дни летели незаметно.

Вот и зима подходила к концу. За все это время лишь два раза съездил в село лесник. Отправил Кольке денег. Сообщил ему, что они с Марьей живы и здоровы. Ждут его домой.

Заходил и в сельсовет. Перетолковать с председателем. Тот спросил о здоровье. Узнал, что понадобится им на весну. Пообещал как-нибудь наведаться.

– Тайга мне нравится. Но не знаю я ее. Чувствую, что здесь, на Сахалине, она с характером. Своим. Особым.

– Охотничить сбираисси? – не выдержал Макарыч.

– Нет, убивать не люблю. Разве по необходимости. Я просто побродить иногда.

– Ну то ладно. А то у людей руки загребущии.

Одни порубки зачинают, не спросимшись. Молодь губют. Други зверя промышляют без меры. На костры сколь доброво леса поизвели – не счесть ужо. Прихватишь на месте – грозятца. В запрошлом лете пожог мальцы учинили. Всем миром едва справились. Зверя много пожглось. Кой от напасти подале сбег. Путно промышлять поотвыкли. Промеж совести норовят. Соболей от таво мало осталось. Сбегають. Лис и тех отравой берут. Разе то по уму? О потомстве зверьим нихто не думаит. Горностаев в ледянки заманивають. Бусурмаиы!

– А что это за ледянки?

– Бочку с водой снутря обкатають, потом в снег. Внутря приманку кинуть. Горностай туды сиганеть, а взад не можить. Склизко. Там и гибнить. Дак в ту ледянку до десятку ловитца в неделю. А иные тем пользу выгадывають. Ни ходить не надоть, ни стрелять. Пришел, забрал и готово. Сколь я тех ледянок порубил, счету ужо нет. Не могешь на капкан словить, не берись. Не губи зверя. То не охотник, што на зверьей тропе петли ставить. Таких с тайги дубьем гнать надобно.

– А кто таким занимается?

– О, мил человек! Пошти все мальчонки с села хамничають. Ухи драл. Лозой сек. На крапиву гольным гузном садил за убивство – не помогло. Н оне мужики тож ентим баловатца стали. Стыд порастеряли напрочь.

– Штрафовать надо.

– Не подмога. Все одно паскудют.

– Мне будете говорить. Уж такое не позволю.

– А чем подсобишь? Люд-то злой.

– На кого?

– На нехватки. Оне худче блох догрызуть.

– На материке куда больше терпят. Здесь-то что!

– Горе – оно повсюду горе. Вон у Варвары мужик с хронту возвернулси психованай. А на шестай ден помер. У бабы-то восемь душ ребят осталось. Девятай в брюхе. Каково бабе без кормильца-то? Старшой токо и подмогаить. Вот и штрахуй ее. Разе с добра ее детва в тайге цельными днями пропадаить? Иде грыбы, ягоду, рыбу готовють. Петли приловчились на зайцев ставить. Им жрать-то надо. Ить пятилетку не вдолбишь про войну на большой земле. Ен исть сырую рыбу, а спробуй, скажи, што не моги. Ен и знать про то не желаить. Ен жа кус хлеба не кажен ден видить. А ты: штрахуй, докладай. Да разе рука лягить? Язык повернетца? В их на восемь ребят портки единаи.

– Ничего, Макарыч, скоро оживем.

– То ты им сказывай.

– Этим горностай ни к чему.

– Пошто так-то? На кус хлеба променяют. Голод – худче тешши.

– Схожу я к ним. Может, поможем чем.

– Ох, голубчик! Там столь дырья – всем миром подсоблять надобно. Дом искособочилси. Хозяйство – едины воши. Баба напрочь измаялась. Ртов полон дом. А ложки пусты. В каструлях мыши водитца перестали.

– Да, плохо.

– И я про то ж.

– Ну, а что подскажешь?

– Тибе видней. Думаю, мужиков в тайгу справлять пора. На охоту. Ведмедей, оленей малость стрелять. Стариков на рыбу. Нехай сетями ловють. Бабье бездетное в подмогу. Все легше ста– нить беду одюжить. Наказаньем не проймешь – озлишь.

– Кто в тайгу-то пойдет? Ведь в селе-то среди мужиков одни калеки. Тут же охотником надо быть. Где я таких отыщу? Одна надежда на тебя.

– Подмогу, сколь можно. Нехай, те парнишки, што повырастали, на выручку идут. Поднатаскаю маленько. Глядишь, с какова толк получитца.

– Надо обдумать.

– Чево тут думать? Времечко ноне тяжкое. Думки на голодное брюхо худо в башку лезут. Не дале утробы.

– Тяжело тебе будет с ними, Макарыч. Они неслухи. С ними до беды далеко ли?

– Самово всю жисть неслухом величали. Погляним. Можа, обчий толк сыщу.

– Я-то хотел предложить тебе на пенсию. Поработал ты много. Отдохнуть пора. Да все не время. Сам видишь.

Макарыч побагровел.

– Можа статца, и не рысак я ноне, ну и не кляча, штоб воронью к падали добавкой быть. Дело свое на участке справляю. Не ведаю, за што осерчал. Аль сам здоровше? Моя пензия вот, – лесник вытянул перед председателем почернелые, шершавые руки. – И подмоги, покудова не кончусь, не стребую. Вся моя жисть в их. Ты жа об других печальси. Об малых, што безвинно сиротами растуть. Им шибко хлеб нужон.

Лесник отвернулся, закурил. Густые кольца дыма медленно поплыли к потолку.

– Нам обо всех думать надо. Ты тоже не двужильный.

– За мине пред Богом нихто здравия не вымолить и грехи не счистить. Сам за сибе ответчик, коль сгину – пора. Детвы нет. Баба тож не молодайка. Поплачитца да и перестанет.

– Все мы умрем, Макарыч. Да только каждый по-своему. О другом вот и памяти не останется.

– Из памяти саван не шить. Поди, и мине не всяк добрым помянить. Многи черным облагать.

– Все мы не без горбов, но у каждого он свой.

– То ведомо с мальству.

– Ну так что? Значит, учеников к тебе

подбирать начнем?

– Валяй.

– Может, сам это сделаешь? А то я в этих вещах не слишком разбираюсь. На охоту же надо тонко подбирать напарников.

– Кой тут выбор. Хто согласнай – бери. Много ль их, хлопцев, повыросло? Всех знаю. Силком не тащи. Обскажи, што да как.

– Ну, хорошо. Когда присылать-то?

– Справь их обувкой, одежей и гони. Нече засиживатца. Я не помешкаю.

Ждал Макарыч две недели. Но никто к нему не приехал. Марье о разговоре с председателем ничего не сказал. Ждал. Но на третью неделю не выдержал. Снова в село поехал. В сельсовет. Ждать больше не мог. Снег начинал таять. Вот-вот медведи из берлог повыйдут. Пробки повыкинут. Исхудают. Какое тогда с них мясо? Сами за охотниками начнут следить. На голодного лучше не нарываться. Да и зачем зверя зря губить?

Лесник решил поторопить председателя. Обсказать все по порядку – мол, ждать больше нельзя.

Тот, поздоровавшись с Макарычем, глаза вниз опустил. Словно в чем провинился.

– Не повезло. Не отыскал желающих. Никто не захотел. Вызвались трое мужиков. Но они не помощь. Что с ними делать станешь? Двое от рождения убогие. Просился еще мужик. Но куда ему? Он ружье-то не осилит поднять.

– Хто?

– Дед Варлампий.

– Зазря осек. Ен охотничил долго. Ведмежий промысел ему ведом. Рука не квелая. Коли пожелал. Не след те было ему отказ чинить.

– Так он, поди, еще потоп помнит.

– Не гляди на леты. Вона твои юнцы пострухали. Спужались. То-то. А мы хочь и древ н ии, как мой Колька лаилси, свою лямку потяним не худче молодших.

– Давай тогда так. Я с ними еще раз переговорю. Сам.

– А те двое хто?

– Двое братьев. Журавлевы.

– Знаю. Запойцы. Шарамыги. Со всюду их гнали.

– Говорят, что охотились раньше.

– На сивуху да на баб. Старшова баба коромыслом окалечила. Потому горбатай сделалси. Меньшой, што глаза заячьи, пуганай. С пеленок пеной заходилси. Ходить паралитиком. Прыгаить завсигда. Ведмедей до обмороку насмишать. Старшой – горбун, ишо и припадошнай. С сивухи все. Заместо воды ее жрал. Напасть и одолела. Опосля третьей рюмки все на бабу свою жалитца. Мол, всю красу мужичью спохабила, идол. Меньшова ионе разе на курке женишь. Вона какая голодуха на мужиков, а не едина на ево не позаритца. Все потому, как дурной ен, все умишко выветрило.

– Наверно, потому, что он калека?

– Не-е, баб ноне не проведешь. Война-то во на сколь сгубила. Не тела окалеченаво, души убогой боятца пушше наказанья.

– Ну вот, видишь! Кого с тобой пошлю?

– А я и не гордай. Давай и етих, коль согласная. Абы разделывать помогали, бесы.

Председатель лишь головой качал.

– Не тушуйси, справляй да шли, – торопил его Макарыч.

Уезжая, он завернул на почту. Но от Кольки ничего не было. Вот уже три месяца. Он решил и об этом не говорить Марье. Знал: та все поймет без слов.

Нет, совсем не просто согласился на учеников Макарыч. Много бессонных ночей думал, как быть. Знал и сам чувствовал – с годами все тяжелее становилось. А тут еще…

Много раз с Марьей, да и один, останавливался он переночевать у Варвары. В ее семье Колька рос, когда в школе учился. Хорошая была семья, крепкая. Встречать в ней умели гостей. Хозяева хлебосольством славились на всю округу. Но судьба отвернулась от этого дома. Прочно поселилось в нем горе.

Макарыч и сейчас не объезжал этот дом. Всегда гостинцев детворе привозил. Помогал харчами. Видел, как радовались его приезду дети. Помогали носить в дом мясо, рыбу, мед. Иногда, не утерпев, по дороге ели. Лесник видел, как со временем бледнели, словно таяли, лица ребятишек. Потому именно о них заговорил с председателем. Хотелось леснику взять под опеку старшего сына Варвары. Человека из него сделать, охотника. Но тот, видимо, отказался. А может, мать не пустила. Кто знает? Не раз он видел ее детву в тайге. То на фонарь зайцев ловили, то ледянки ставили. Отраву лисам подкидывали. Уж на что жалел их Макарыч, но однажды не выдержал. Оттаскал за уши старшего. Да и как тут стерпишь. Весь выводок, восьмерых лисят сгубил. У Макарыча от того в глазах потемнело.

А мальчишка на всю тайгу орал. Макарыч приговаривал:

– Я те, поганец, не то ухи, башку-отхожку скручу! Бандюга! Эдакий щенок, а пакостишь поболе ведмедя. Змеенуш.

Но, вволю наругавшись, наказал мальчишке назавтра к нему в зимовье за рыбой приехать…

Знал лесник – всех ему не обогреть. Видел, как мучаются, подрастая без отцов, сыны. И часто ему вспоминалось свое сиротство. Уж кто-кто, он-то знал эту горькую долю.

Вернувшись из села, он снова поджидал помощников. Они пришли неожиданно. К вечеру, все трое.

Дед Варлампий сразу к делу заторопил. Марья, услышав, обомлела. Братья стояли около порога, не решались пройти дальше. Вся подмога просила Макарыча прямо завтра со светом идти в тайгу.

Лесник не стал медлить. Марью долго не уговаривал. Утром чуть свет разбудил помощников и повел в свои владенья: решил начать отстрел медведей в Мачехе. В самом распадке, да и около, при обходах замечал, как там появлялись все новые берлоги.

Спутники поначалу шли бодро. Снег похрустывал под лыжами. Бежалось легко. Но вот старший из братьев, горбатый Петро, уставать начал. Он попросил было отдыха, но дед Варлампий подтолкнул его без слов вперед. Потом сдал младший, Владимир.

Пришлось отдыхать. Хотя идти надо было быстрее, успеть до темноты приготовить ночлег. Но братья не торопились. Они врастяжку пили чай, грызли сухари. Курили не спеша. Дед Варлампий нервничал. Наконец не выдержал и Макарыч: