Текст книги "Макарыч"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– На што Кольке еще наука? Мужик, он и без ней хорош. К чему башку негожим засорять да зря время губить. Будя и таво. Ученым станить, вовси дураком сделаитца. Аль мало ему?

– Нам не довелось в людях походить, вольготный кус хлеба есть, нехай хочь дите отказа не ведаит.

– Тебе-то на што энта затея? Мое припомни. Выучил на свою шею. И што?

– Да Бог с им. Добрым словом помянить, кады кончусь, и на том спасибо. Глядишь, кады чаркой помянить. Боле и ничево от Кольки и не хотел ба.

– Оженить ево надоть. Да к делу приставить к мужичьему. На што нам, смертным, себя перескакивать? Жил бы он, как все. Тихо, смирно. Бога почитал ба. Детей завел. Чево еще надобно?

– Нынче молодь иная. В ей свои Боги: как за миску, так и Господа в три колена помянеть. Даже не сморгнумши. Им Бога охулить, што нос выбить. Так-то. Ну, а оженить ево не к спеху. То завсегда успеитца. Девок, их вона сколь ноне поразвелось. Любую сговорить можно. Колька-то не горбатай. Не кривой. Нехай вольготно поживеть.

Как ни отговаривал Акимыч, как ни убеждал, не отступился Макарыч от задуманного. Вот и теперь, сидя у Колькиного изголовья, решил выведать, когда же тот в науку поедет, которая большой зовется. Исподволь, ибо побаивался, что в тайге по молодости в беду попасть может. Потому– то и хотел в ученье поскорее спровадить. Все ж за несколько зим в городе повзрослеет. Ума наберется.

Но Колька уснул. Тихо, знакомо посапывал во сне. Причмокивал. Макарыч прислушался к дыханию парня. Оно совсем выровнялось.

Лесник, подогнув под себя ноги, лег рядом. Осторожно, чтобы не разбудить, откашлялся на сон в кулак. И, подложив под щеку шершавую ладонь, вскоре заснул.

Утром он встал раньше всех. Начал хозяевать у костра. Колдовал над котлами. Сварил кашу, вскипятил чай. Высушил над костром сапоги и портянки ребят. Поставил их рядком. Попарно. Побурчал на шалых, что здоровье гробят ни за понюшку. Заглянул в палатки: ждал, когда проснутся ребята. Будить их самому было жаль.

Первым проснулся Колька. Он еле вылез из-под вороха курток. Взъерошенный, подошел к костру.

– Не спал? – спросил Макарыча.

– От чево ба? Выдрыхся на славу.

– Когда успел?

– Мой сон теперича куринай. Один глаз спит, другой сторожит.

– Иди поспи.

– Ишо чево…

– Ты побудешь еще со мной? – заглянул Колька в лицо Макарычу.

– Коль не опостылил, побуду.

– Я тебя потом провожу.

– А ежель навовси захочу остатца?

Парень не смог скрыть радости.

– Я боялся о таком просить. Ведь Марья там одна. Как она? Да и здоровье… Иначе сам не отпустил бы.

– Погоди, можа, доведетца кады. Нынче сам разумею, не та пора. Пошутковал. Вот опосля той науки, глядишь, и пойду с тобой, поблукаю.

– То бы здорово.

– Дак кады сбирать тя в ее?

– Списаться надо. Узнаю.

– Не мешкай. Пока в силе – сгожусь. Обузой не стану.

– О чем ты, отец!

– Буди анчихристов, – оборвал Макарыч. – Эдак ведмеди токо дрыхать могуть, как твои бродяги. И по нужде их окаянных не приспичило.

Ребята выползали из палаток на четвереньках. Продирали заспанные глаза, бежали к речке.

– Заместо таво штоб рожи перехристить, по– первах тайгу опаскудили, – ругался Макарыч.

А ребята уже неслись к костру наперегонки, взбрыкивая, смеясь.

– Ну что, отец, покормишь? – подскочил к Макарычу рыжий, как подсолнух, детина.

– Поди-ка не титешнай, С твоей рожай никакой матки не хватить, сам натрескаисси.

– Верно, дед. Он у нас такой. Ему палец сунешь, он и напрочь норовит с башмаками заглотнуть, – хохотал начальник отряда.

А вскоре ребята ушли в тайгу. Пошел и Колька. Макарыча обидело, что никто так и не спросил парня о здоровье. Не предложил остаться. Хотя бы для вида. Ведь как-никак к Кольке же он пришел. Никто не позвал лесника с собою. Ушли одни, будто так и надо. Сам он напрашиваться не стал. Хотя горькая досада легла на душу.

Сварив обед, лесник бесцельно бродил по стоянке отряда. Привел в порядок продукты, прибрал в палатках, натаскал сушняка. Стал ждать возвращения ребят. Решил наутро уйти от них. Впервые именно тут почувствовал себя лишним. От того тоскливо стало. Не помогала трубка, вечный спутник одиночества. Время тянулось медленно, нудно, казалось, ему потерян всякий счет. Но вот из– за кустов совсем внезапно послышалось:

– Дед, косточку! – и рыжая встрепанная макушка подалась навстречу.

– Повар, мяса! – рявкнуло хрипло. И из-за кустов вывернулись ребята.

Увидев их, бородатых, смеющихся, лесник повеселел, хандры как не бывало.

– После обеда я с тобой останусь, надо кое-что сделать, – подошел к нему Колька.

– То слава Богу, – улыбнулся лесник.

Незаметно подошел вечер. Наступила ночь. Но ребята никак не хотели уходить от костра. Не отпускали Макарыча. Упрашивали побыть с ними, рассказать еще, как он работал проводником. Л когда лесник устал и принялся за чай, ребята сначала тихо, чтобы не тревожить ночь, вполголоса запели.

В слова Макарыч не вслушивался. Он смотрел на ребят. Вот у одного, раньше-то и не заметил, шрам на всю щеку. С чего бы? У другого половина рукава пустая. Лесник не выдержал, шепотом спросил о них у Кольки.

– Их после ранений с фронта отправили. Понял? Родные погибли. Никого у них нет. До того геологами были. И снова в тайгу вернулись.

Смерть не страшна,

С ней не раз мы встречались в бою.

Вот и теперь надо мною она кружится…

Макарычу стало неловко от этих слов. А тот, что со шрамом, словно вспоминая что-то, глядя в огонь, продолжал:

Ты меня ждешь

И у детской кроватки не спишь,

А поэтому знаю, со мной

Ничего не случится.

– Так у нево дите?

– Сын где-то. Жену убили. Мальчонку ищет, одними губами ответил Колька.

– А што с им стряслось на хронте?

– В голову ранило осколком.

– Матерь Божия, заступница! Эдакай молодой.

Колька приложил палец к губам, попросил помолчать.

Макарыч смотрел на ребят. Видел их виски, тронутые сединой. Тот, что на войне потерял руку, старался незаметно спрятать полупустой рукав рубашки. О чем он думал? В воспаленных глазах застыло какое-то воспоминание. Вот он отполз от костра в темноту, и долго-долго там, неподалеку, высвечивал огонек дрожавшие губы.

«Вот ужо и вас опалила судьбина. Могильнай пепел исхолодил. За што жа так-та? Разе повинны в чем пред Господом? Почитай, не всяк мужик эдакое стерпел. Ишо и человеком остался, – думал Макарыч, глядя на парня со шрамом. – Я-то, колода гнилая, ишо серчать на их удумал, уйтить хотел. Оне жа, глядишь, не зря не схотели мине с собой брать. Штоб не видил я, как им приходитца».

Когда все разошлись по палаткам, Колька позвал Макарыча. И там, вдали от всех, поведал ему короткую историю отряда. После которой тот долго ворочался, не мог уснуть.

Да, Колька оказался в отряде единственным, кого война обошла. Об остальных парень говорил так, как никогда ни о ком не рассказывал:

– Познакомился я с ними случайно. За месяц до отправки по направлениям. Они-то мне и сказали, что им в отряд человека надо. А потом учитель мой из техникума посоветовал к ним…

Парень помолчал. Чему-то улыбался. Вспоминал. Макарыч ждал.

– Я поначалу козырем ходил около них. Мол, вся грудь в елках. Что-что, а тайгу лучше себя

знаю. Сыном потомственного охотника величался. О тайге им рассказывал. Страху пытался напустить. Да только в первую ночь, когда спать стали ложиться, глянул, а у Андрея вся спина в рубцах. Да в шрамах. Сапоги стянул, а вместо ноги деревяшка. Протез. Спросил, а он усмехнулся и говорит: «Подростком в уссурийской тайге вместе с дедом женьшень искали. Там на тигра нарвались. А ногу в войну отчекрыжило». Боялся, что из-за нее в тайгу вернуться не сможет. Ну, а Мишка-рыжий, его лимонкой зовут. За то, что круглый такой, ему и вовсе не повезло. На фронт добровольцем ушел. Семнадцати не было. Сквозное в легкие получил. И теперь, как непогода, кровью исходит. В отряд пришел потому, что до войны в геологическом техникуме учился. Так что все они тайгу знают не хуже меня. Л в жизни куда больше повидали. Родни нет у них. Я баловень по сравнению с ними. Не сразу они открылись. Мне за свое бахвальство потом в глаза стыдно было смотреть.

– То не твоя вина, што на хронт не попал. Можа, тибе и не то доведетца спытать. Так много люду сгинуло. А уж здравия и тово боле полишились. Мине не мене тваво кажнаво жаль. Все ж знай наперед: седни ево судьбина ударила, взавтре тибе и ношибче могеть зашибить. Потому особливо в тайге надоть друг дружку беречь.

– Они меня уже сберегли.

– А че приключилось?

– В воронку затянуло. Чуть не утонул.

– Иде?

– На Черной.

– Как жа ты?

– На лодке перекинулся.

– Один?

– Если б один, не сидел бы сейчас с тобой.

– Хто ж подмог?

– Андрей.

– Дай Бог ему здравия… Вдругорядь пооглядней будь.

– Теперь уже вряд ли так случится. Обещают со дня на день вышку дать.

– За што жа? Колька? Чево сотворил?! — побелел Макарыч.

– Ничего не сделал. А ты про что?

– А на што вышку вам дають?

– Бурить. Буровую вышку.

– Тьфу! Ох, бес побери. Я про другую вышку-то помыслил.

– Да что ты? – рассмеялся Колька, поняв, чего испугался Макарыч. – Бурить скоро будем. Ты хоть придешь посмотреть?

– Я ишо хрещанай. Лишний грех на душу брать не стану.

– Какой же это грех? Ты грибы тоже из земли берешь. Так и мы.

– Грибы-то мине сама тайга даеть. За ими в земь не лезу, как вы удумали.

– Так то нефть. Ее кружкой не черпнешь. Да и на каторге ты уголь из земли брал. Из карьера.

– То не своей волей. Нехай ба ведмеди ево ели. Кабы не каторга, я ба тот карьер и смотреть не стал ба!

 — Не сердись отец. Не хочешь, не приходи.

– Можа, и добирусь. Но не на вышку. Я под ей три раза был. А тибе изведать станетца… Доберусь.

– Ты мне ни разу не говорил, что под расстрелом был.

– То долгая байка.

– Нам спешить некуда.

Макарыч опустил голову, ломал в руках хрупкую ветку.

– Чево тибе? Мине и годов-то ужо нимало. Грехов поболе, чем мошкары в тайге. Нешто припомнишь. Ежли их собрать, да зараз, я, почитай, худче всякой нечисти. За все нынче крест несу и ответ держать стану, кады кончусь.

– Неужели столько грехов у тебя?

– Больно много набралось. С эдаким земля не примет. Так и останетца моя душа бесхознай. От ей сам сатана отрекетца. Мине ж смерти никакие не берут. Дажа пуля не взяла.

– Так за что же тебя расстрелять хотели?

– То уж на каторге приключилось. Поначалу за книжника таво. В морозилку ево хотели. Пришли конвойные. По тихой удумали. Мол, начальник за им послал. С бумажками подмочь. А я докумекал. Какия ишо бумаги серед ночи? Ну и поднял камеру. Ить в морозилку завсегда ночью уволакивали. Отвалтузили мы конвой. На другое утро начальник в камеру пришел. Под ливольвером мине выволокли. А люд следом. Отняли. Спасло, што мы в одиночку никуда не объявлялись.

Макарыч замолчал. Смотрел на взявшийся синевой край неба.

– Задождит к утру, – мрачно заметил он.

– Опять ломит тебя?

– Ништо, давай-ка вздремнем малость.

На рассвете леснику стало и вовсе не по себе. Ноги сводила судорога. В спину будто кол вогнали. Он еле вылез из палатки. Сцепив зубы, сел на землю.

Небо голодной сиротой смотрело на тайгу. Деревья от такого взгляда поникли. Трава прилегла. Все приготовилось к затяжному, как песий вой, дождю.

Макарыч встал, крякнув от боли, подобрал под полог сушняк. Укрыл харчи брезентом. И снова залег в палатку. А вскоре заслышал, как с листьев деревьев закапало мелким дождем. Потом он набрал силу и зацокал по брезенту палатки. Заскребся в полог, будто просился погреться.

Лесник услышал, как в соседней палатке кто– то проснулся. Кряхтя, обулся. Вылез. И, послав небу многоэтажное благословение, пошел куда-то. Потом, вернувшись, сказал:

– Пропади она, такая погода, и поработать не даст сегодня.

Макарыч высунулся. Андрей курил в кулак.

– Что, дед, тоже не спится?

– Я уж скоро отосплюсь. Как подохну, так надоест в могиле отлеживатца, – отозвался лесник.

– Тогда давай на пару перекурим.

– Иди-ко сюды. Тут хочь сухо.

Андрей, согнувшись по-лягушачьи, заполз в палатку. Макарыч подвинулся, тот уселся, вытянув неживую ногу. Сморщился.

– День пропадет даром, – пожаловался он Макарычу.

– Оно и передохнуть вам не грех.

– Не ко времени такое. Буровую нам должны поставить. А мы тут вот задержаться можем.

– Тож не от вас.

– А-а-а, кому это докажешь!

– Н и што не разумеют?

– Не люблю оправдываться. Но ведь и так-то…

Ребят жаль. Мишка совсем заболел. Кое-как держится. Сегодня с этой погодой совсем встать не сможет.

– Полечить ба ево.

– Где? Врачи мне сказали, что ничем не смогут помочь.

– Варнаки! Каво оне умеют? Я не про то. Жиром ведмежьим надо спробовать выходить.

– Поможет ли?

– Не ведаю. Но худче не сделатца.

– Если б вылечить! Эх, дед, до смерти благодарил бы! Мы с ним на фронте в одной роте были. Он себя под пулю подставил, а меня спас.

– Спробовать надо. Глядишь, затянетца рана. Жиром тем много люду выходилось.

– А где ты его возьмешь?

– Не твово ума забота.

– На медведя надо идти?

– Для человека-то и Господь подможет, коль судьба.

– Так это мы сами сможем.

– Вам-то грех. Тайга не взлюбит. Отплатит. Мине простит. Не одну зверью душу сгубил. Но не с потехи. Нужда в том была огромная.

– Один справишься?

– А чево ж?

– Здесь лечить станешь?

– В избу к мине надоть.

– То труднее будет. Но ничего. Сделаем. Колька давно проснулся. Слушал. Молчал.

– Ты Николаю отец, да?

– Вроде как завсегда им был.

– Он много о тебе рассказывал.

– Чево про мине трепатца?

– Да нет, он каждый день тут тебя вспоминал. Хорошо, когда кто-то родной есть.

– Колька весь свет мине. Глядишь, внуков дождусь, коль не сдохну, – выдал Макарыч сокровенную думку свою.

– Будут еще у тебя внуки.

– То-то бы ладно.

– У меня сын где-то есть. А где? Попробуй его теперь найти!

– Война пройдеть, глядишь, сыщетца. Там ишо оженисси.

– Меня уже оженило.

– Закинь печалитца. Ишо какую бабу усватаишь!

– Зачем она мне? Какая ждать захочет? Я-то всю жизнь в тайге. А бабе надо, чтоб муж всегда рядом был. При ней.

– Ништо. Моя старуха ждеть и не хрундучить, и ной раз, верно, зафардыбачить. Так баба ж она на то.

– Твоя в тайге живет, в городе не была. Таких теперь мало.

– Э-э-э, ныне мужиков не густо. Выбор в бабах есть.

– Мне бы Мишку вот вылечить.

– Поди поглянь, можа, проснулся. Скажи ему, мешкать несподручно.

Но Мишка отказался наотрез. Уговоры Андрея не помогли. И парень, насупившись, как обрубил:

– Надоел я тебе, что ли? Не бойся, не сдохну. И лечиться мне ни к чему.

Чтобы не продолжать разговор, он накинул мокрую брезентовку и ушел в почернелую тайгу.

Один. Андрей кинулся за ним. Догнал. Но Мишка что-то сказал ему, отчего тот сник, вернулся.

А через день Макарыч засобирался домой. Колька теперь поправился. Примирение подбодрило парня.

В ночь перед уходом к их палатке подошел Андрей. Ни о чем не говоря, молча присел рядом с Макарычем. А потом не выдержал:

– Уходишь?

– Пора.

– Что так скоро? Куда торопиться?

– Делов завсегда полно у кажнаво. Да и ни к чему мине тут мотатца, ровно псу бездомнаму. Повидал Кольку, пора и честь знать. Чево боле надобно?

– Эх, дед, моя бы воля…

– И што?

– Не пустил бы тебя отсюда!

– На кой ляд я вам сдалси?

– Ты много знаешь. Нам бы тебя…

– То в былом. Лесовал много. Да што ноне с таво?

– Здорово ты Кольку вылечил. Он ведь с неделю до твоего прихода еще болел. А ты его в одну ночь на ноги поставил.

– Не велика мудрость.

– Для кого как!

– Снадобья в тайге беспременно знать надобно.

– Может, останешься? – предложил Андрей.

– Нынче нет.

– А жаль.

На следующее утро Колька встал вместе с Макарычем. Решил проводить.

Дождь перестал. И солнце, зябко передернув плечами, высунуло из-за сопок конопастую рожицу.

Колька шел след в след за Макарычем.

– Домой-то когда заявисси? – спросил его лесник.

– Как вышку привезут. Пока устанавливать будут, приду.

– Долгонько ли дожидать ее?

– Обещали скоро.

– Ты ребят-то ентих держись. Навроде дельная.

– Знаю.

Они шли молча. Каждый думал о своем. Лесник, успокоенный виденным, вспоминал Марью. Как она там? Не прихворала бы. А перед глазами парня вставали строчки из много раз перечитанного письма. Оттуда. Из Зойкиного отряда. И снова стыл комок где-то внутри. А ноги начинали заплетаться, пинать каждую корягу и кочку. Макарыч оглянулся. Не поняв, предложил:

– Давай шабашить. Отсель я сам пойду.

– Что так?

– Не дело те взад-перед ходить. Вертайси к н им. Дождесси ту вышку, у п росись на несколько ден.

Макарыч, стоя, закурил. И, взяв у Кольки рюкзак, пошел дальше один.

Парень долго еще стоял в растерянности. Смотрел вслед. Хотел остановить. Ведь не сказал он чего-то. Очень нужное. Но слова стыли на губах. Колька медленно повернулся обратно.

А лесник шел все быстрее. Проснувшийся совсем недавно дятел, прилепившись к березе, выдалбливал из-под коры жуков. Личинок. Спешно заглатывал, косясь по сторонам. Будто опасался, что кто-нибудь сможет отнять добычу. Около него вилась сойка-попрошайка. Верещала тонко.

Вот она уселась совсем рядом. Дятел грозно глянул. Прикрикнул. И птаха кувырком метнулась с дерева.

– Так иху мать, нечево с-под рук норовить, самой промышлять пора – усмехнулся лесник, одобрительно подморгнув дятлу, и вдруг бросился в сторону, крича истошно: – Злыдня! Супостат! Штоб те бельма вылезли!

Из-под коряги вылетел ворон. В раскрытом клюве его застыл крик. Ворон будто подавился карканьем.

Макарыч подбежал к коряге. Под ней пищал еще лысый розовый, как крысенок, бурундук. Ворон украл его из норы. И, не подвернись Макарыч, склевал бы малыша. Лесник подкинул его в первую же бурундуч ью норку. Знал: там он не пропадет, пригреют хозяева.

Прямо перед Макарычем, ничуть не пугаясь его близости, кормилась ш иш ко й кедровка: осторожно сорвав, птица тут же запрокидывала голову и глотала ягоду.

– Што ль, тож похарчитца? – рассмеялся Макарыч, но, глянув на небо, нахмурился, пошел быстрее: не оглядывался, пожевал на ходу припасенное на дорогу Колькой.

К вечеру, когда до зимовья оставалось не больше версты, пошел дождь. Лесник сорвал лопух, прикрыл им голову, плечи. А капли стекали с краев ручейками. Промочили рубаху насквозь. Побежали по спине.

– Фу, сатана, – отфыркивался Макарыч и, взлягивая, захватив в кулак промокшую бороду, пустился бегом к избе. – Ох, мать, до гузна промок, – ввалился он в зимовье.

Лесник перекрестился на иконы и кинулся спешно переодеваться.

– Батюшки! Иде ж родимец носил тебя, отец? Отощал, ровно кот по марту. Ай не кормили? Чево так-то схудал? – всплескивала руками Марья.

– Не за едовом шастал. Ай запамятовала?

– Ну што с Колей? Как он там?

– Очухалси. Не век же горевать.

– Сильно убивался?

– Нешто по вашему брату убиватца след? Ишо вздумала. Не с ума спятил. Такова товару ноне руп штучка, десять рублев кучка…

– Греховодник старой. Разе гожа так-то? Ведь такими речами Кольку с панталыку собьешь.

– Ужо обитай. Об женитьби н оне и поминать не стоит. Все про вышку трепалси. Об Зойке долго помнить не станит.

– А чевой-то за вышка? Ай опять девка какая у их подвязалась?

– Кабы девка.

– Хто ж тогда?

– Я што, зрел ее? Сказывают, хреновина эдакая, сама землю колупает. А оне, ребята-то, подмогать ей стануть.

– Господи! Откудова привиденье такое?

– С городу пришлют.

– Оттуда разе доброе дадут. Ведомо нам уже. А через неделю рано утром у зимовья кто-то зарычал.

– Матерь Божия! Заступница! – стуча зубами крестилась баба.

А п од окном рявкнуло так, что она носом в пол воткнулась.

– Отвори, отец! – послышалось с крыльца.

Макарыч в сени вышел. В избу, смеясь, вскочил Колька.

– Я за тобой, отец!

– Чево?

– Поедем к нам!

– На кой ляд?

– Посмотришь буровую.

– Ишо удумал! На што она мине?

– Поехали! Я на вездеходе. Смотри, – парень подвел Макарыча к окну.

Около избы откашливалось какое-то чудище. Не схожее ни на коня, ни на паровоз. Страшнее планера.

– Как мы на ем поедем-то?

– Ты одевайся.

– Ну, мать, не обессудь. На етом черте не ездил. Спробовать охота.

Он стал торопливо одеваться. Марья смотрела, не веря глазам. А Макарыч уже шагнул за Колькой из избы. Фырчалку обошел кругом. Потрогал. Покачал головой и полез в середку. В ту же минуту ровно злая сила подхватила чудище. И Кольку с Макарычем. Марья не успела сморгнуть, как, развернувшись около самого порога, фырчалка помчалась, что медведь-подранок. Отряхивала с железных башмаков налипшую землю.

Макарыч сидел в кабине рядом с водителем. Да, вот так по тайге он ехал впервой. И диву давался. Деревья будто в пояс ему кланялись. А коряги, что лесник едва перешагивал, вездеход в щепки давил.

– Мине бы эдаку конягу! Так не молодуху какую, саму храндужинку окрутил ба. Эх-ма, дали Боги бесу роги, а мине обошли, – сокрушался Макарыч.

Водитель прибавил скорость, и вездеход, рыгнув нутром, дал такого стрекача, что деревья слились в сплошное месиво.

– Дед! Язык побереги! Откусишь ненароком! — услышал лесник.

– Хреновину поришь!

Колька смотрел на Макарыча и улыбался. Видел, что тому по душе пришлась поездка. Вон и глаза залукавились. Будто полета лет с плеч скинул. Машина легко въезжала на сопки. Дерзким гиком будила распадки. От нее во все лопатки удирало таежное зверье. Лишь олени, не знавшие бед от человека, выскакивали навстречу вездеходу. Смотрели любопытно. И, не узнав в нем собрата, уходили в тайгу, презрительно задрав хвосты-коротышки.

– Хороша штука. Кабы гудела полегше, так и навовси красота ба была!

– По породе и глотка, – засмеялся водитель.

– То брось, породы в ем не боле, чем ума в зайчонке. Рыла нет, ну чисто калека. Утроба агромадная. Ни складу, ни ладу, ни осанки. Выбросок, да и только.

Парень покачал головой, хотел что-то ответить. Но промолчал. Помешал крутой подъем. Вездеход упрямо карабкался вверх.

«Ишь, чисто клоп настыр н ай», – подумал лесник о машине.

Вездеходу на середине склона не хватило тяги. И, дрогнув телом, он попятился по осклизлой, размытой дождями глине.

– Тормози! Сворачивай! Ослеп? – кричали из кузова.

Водитель дергал фрикционы. Но управление не срабатывало. Вездеход сползал в обрыв.

На висках у водителя вздулись и посинели вены. Лицо покрылось испариной. Он изо всех сил рванул на себя фрикционы. И машина, замерев на секунду, пошла вперед.

– Радимец разбей ету хреновину. А ты нахваливал эдаку гадость.

– Ладно уж, – буркнул водитель.

Машина, одолев сопку, облегченно вздохнула.

– Шабаш! Приехали! Вылезай, ребята! – крикнул Колька.

В ушах Макарыча зашумело еще сильнее. Он оглянулся и обомлел. Часто, размашисто закрестился. Колька взял его за плечо:

– Вот тебе и наша буровая.

– Вижу. Глаза ишо не повылезли. Сатанинску отраду поставили. Тож надо додуматца. Разя то вышка? Шкелет сущай! Штоб ей кишки порвало. Ишь гудеть, аж земь труситца. Нешто та выдумка на доброе способитца? В ей опоры нет. Стоить, што коза враскорячку. Ребры как у покойника торчать. А грохоту ровно от путней.

– Нам с ее рожи воды не пить. Бурила бы и ладно. Пойдем, посмотришь, как она работает.

Макарыч молча пошел за Колькой. Они поднялись на мостки. Вошли на площадку.

Лесник огляделся. И, заметив бурильщика, подошел. Тот давил на ротор, следил за манометром.

– Слухай, а што то за кишка мотаитца? — показал он на резиновый шланг вверху.

– Для раствора, дед! – крикнул тот.

Дурная забава, железу в земь запустили и радуютца, душу из матушки вымають. Вона как она надрываитца, стонит. Не с добра. Сподобились люди бесам. Не спуститца за такое.

Лесник обошел буровую, заглянул всюду. Поворчал на шум, грязь и, вернувшись к Кольке, потащил его с буровой.

– Сгиним отсель. Мозги лопнуть с шуму.

В будке, куда они вошли, было душно, темно и сравнительно тихо. Макарыч сел на скамью, отдышался. Вытер потное лицо.

– Кондрашка хватила от твоей затеи.

– Какой?

– Худо тут. Дух неяснай повсюду преть. А шуму поболе, чем на суде. Копоти и таво краше… Мужика от лешаво не спознаишь. Все копченаи. Едино бельма зыркають. Сущий ад. Тут хрещенаму разе терпимо? У нашево Орла в сарае куды с добром супротив тутошнево.

Но, побывав в домике, где жили бурильщики, а с ними и Колька, лесник немного оттаял. Бурчать перестал. А поев наваристой ухи-тройчатки, и вовсе размяк.

– Ну, отец, можно жить у нас?

– Ежли отсель нос не совать никуды. Все терпимо. И не худо. Но там, за домом, жисть кончаитца. Там не мыслимое, не людское.

– Так без работы-то нельзя.

– Разя то дело? Худче каторги. И по сколь жа вы там пропадаити?

– На буровой? Половину дня.

– И как жа вы живы возвертаитись?

– Сам видишь.

– Домой мине вертатца надоть.

– Завтра вездеход пойдет за продуктами, тебя и отвезут, если хочешь. Только что так скоро? Побудь еще.

– Погостевал ба. Да башка трещит, ломит с непривычки.

– Пройдет. Это недолго. Так и у меня поначалу было.

– Ладно, поглянем до утра. Там видно станит.

– И то хорошо. Сейчас чаю попьем. Покрепче. Она наладится, голова- т о.

Но Макарыч уснул, так и не дождавшись чая.

Колька вернулся с буровой под утро. Лесник еще спал. Едва умывшись, парень добрался до койки и тут же словно в яму провалился.

Вернувшись в зимовье, лесник долго рассказывал Марье о буровой, о вездеходе, о Кольке.

– Скакала ета машина до буровой, што черт из преисподней на волю спущенай. А рычала, ажно пятки холодели. Мяла тайгу ведмедем. Иде коряга – сиганеть через ее. Дымом гукнит, да так, што зверье по-нехорошему верещить. Под конец-то и вовсе опупел. В обрыв задом попятилси. Ноги ево железнаи не удержали. Сами собой вниз поташшились. Люд из утробы машины той высигивать стал. Перепужались в смерть. Ну ништо, на сопку влезли. На ей та вышка растеть. Ровно баба пропойная. Гольная. Тошшая. И под ей земля гудеть. Взошли мы с Колькой в середку. Глянул. Батюшки! Стоит подле железки ни зверь, ни человек, обличьем – страх сказать. Харя ево, почитай, с родов не мыта. В чем – таво и Бог не ведаить. Штаны за горло подвязаны. Сапоги до самой задницы – с воротником. На голове срам-картуз без козырька – весь в желтом. Ровно по нужде пользовал ево. Стоит тот идол и железку мнеть. Все в земь норовит. Глазами в каку-то хреновину уставилси. На ей чевой-то прыгаить. Хотел я в обрат повернуть, как вдруг сверху, слышу, кричать: «Вира!» Думаю, с чево . Глянул вверх. А там, што собашник пристроен непутнай. Конура. Из ей и кричали. Рожу-то не видать, Едино руки кулаками грозятца. Облаял я ево матерно. Как вдруг тот, какой подле мине стоял, железку оставил и нажал на пуп, кой в той машине. Черпай. Я и рот раскрыл, как увидел, што с земи кишки тянуть. Да все железнаи, долгаи. Перехрестил лоб, а Колька стоит смеетца. Анчихрист: «Не пужайси, отец, то струмент тягаим». Тьфу, супостаты.

– Не бранись, отец, глядишь, затея Кольки и не грешна.

– А и добра от ей не жди.

– Наш парень не стал бы в непутное соваться.

– Жил ба смирно. Не гневил ба Бога. Лучче было ба.

– Нынче никто не ведает, как лучше. Где он покой тот? Война вон еще не закончилась. Беда и горе окрест. Коли тяжкую работу выбрал Колька, так оно, может, и к добру. Ты обскажи, как, где

живет он там? Сытой ли?

– То в справи. Не печалься. Кормежка сытная. Хлебово – уха-тройчатка. Каша. Чай. Даже хлеб ситнай у их есть.

Марья, довольная, кивала головой. Улыбалась. Обратись к иконам, шептала:

– Спасибо, матерь Божия.

– А Бог там не в почети. Вот те крест. Все людишки там охальнаи. Чернословят площадно. За што берутца – черта в подмогу кличут. Харчитца сядут – рожи не моют.

– И наш тоже?

– Колька? При мине не-е. А уехал, конешно, так жа. Одна в их канпания.

Весь день женщина вздыхала, вспоминая рас сказ мужа. Украдкой молилась, чтоб вразумил Бог раба Николая. Наставил на путь истинный. Ложась спать, как и всегда, попросила у Господа заступы да милостей парню. А только улеглись, под окном телега протараторила.

– Каво-то Бог принес, – встрепенулась Марья.

– Разя Бог на ночь приносит? Не иначе черт в темь послал, – осерчал Макарыч, но вскоре из сеней послышалось: – От ужо не ждал. Порадовал ты мине, старой лешак. То-то добро хочь не позабыли нас. Ну, заходите в избу. Дай глянуть на вас!

Марья спешно вскочила с лавки. В зимовье вошли Акимыч с Авдотьей.

Пока лесник распрягал лошадь, Марья вздула самовар, растопила печь.

– А у нас-то в глуши тоска. Дай, думаю, проведаим, што в людях слышно. Вот и к вам добрались, – сказал Акимыч.

– Чаще б такое на вас находило. А то давненько не сустревались. Нешто потолковать не об чем? Нынче Макарыч вам порасскажет. У Кольки был.

– Когда же?

– В вечер оборотился. Ну, то нехай сам обскажет.

– То-то и у нас, Марьюшка, радость. Сынок Авдотьи сыскался. Живой. По ошибке прописали, што сгинул-то. Он ранетай был. Вот-вот заявится.

Авдотья сидела, словно именинница. Макарыч только теперь увидел, что бабка улыбаться умеет. Та же не замечала ничего вокруг. Ей верилось верилось в свое счастье.

– Сам сынок-то прописал?

– Нет. Баба ево прискакивала. Ревет. В пол ко лотитца. В ноги Авдотье кинулась. Прощенья испрашивала. Сговариват ь вернуться.

– Ну и што?

– Грех я на душу принял. Ухватил за волосья невестку енту и стребовал, штоб с хаты убралась.

Макарыч захохотал:

– Покайси, брюхатай, убоялси Авдотью проморгать. Прилюбилось с бабой-то. Вона какой боров стал! Портки шире Марьиной юбки, а тесны.

– Ох, змей! Надругатель окаяннай!

– Не артачисси, аль не верно сказано?

– В нашем роду спокон веку порода была заметной. Все справные ходили. Особливо к старости.

– Ой, батюшки! Уморил лешак! То про могилу сказывал, ноне про породу. Откель она в тибе взялась?

– Отец! У них радость, а ты…

– И я про то ж. Сказывай, Авдотья, аль худо те нынче живетца?

– Теперича нет. Сынок сыскался. В дом возвертался б скорей. Погляжусь хочь на ево.

– Невестка, поди, просила не сказывать про ейный блуд, – усмехнулся Макарыч.

– Конешно. Да разе-то укроишь. У ней, окромя мужних, нагульнай объявился. Совсем малой. Она и молила, мол, поимей сердце: как одна всех взращу?

– И што?

– На то я ей сказывал: что своих кровных – отымем, а таво – хто посеял, тот нехай и кормить. Наш на хронти жизню клал. А тот, кобель, баб брюхатил. Коль дождаться не смогла – не голоси ныне, и с хаты согнал. Не велел на порог ступать.

– А ежели сойдутца?

– Не могет тово быть. Она ж мать с дому согнала. Нешто простится. Иль ума в нем нет?

– То верно.

– Эх, а детки-то как? Душа запекется по ним. У матери их никто не отымит. С войной жа етой, сам ты, отец, сказывал, многие бабы посвихнулись. Да детва-то ни при чем, – встряла Марья.

– Бабы дождутца. А крученаи – хрен. Мужику-то прощено и Богом – от бабы втай любитца. Ен в подоле не принесеть, клейма на лоб нихто не поставить. Да и молва не проскажит об том. Бабе другой сказ. У ей мужик от Бога, от церкви, от судьбы – единай даден. За блуд, за срам на том свете с блядей сыщетца. Баба, она хто? Ей ноги надоть мужу мыть и воду с их пить. Баба ж глупей курицы. Та дура токмо земь от сибе грибеть, баба ж – все на свете!