Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Ты к нам? – спросила она, передыхая и переводя коромысло с одного плеча на другое.– Ты что какая-то смурая, а?
– Так.– Ксения смотрела на Анисью, будто не узнавала.– Егор Матвеевич дома?
– Никого нету, я одна!.. Как есть одна! Пойдем к нам, поговорим, душу отведем... И Егор явится, тоже не укусит – не на цепи держим!
Ксения смотрела на колышущуюся в обледенелых ведрах темную воду, на отраженные в каждом ведре расплавленные золотые слитки солнца, потом молча, как связанная, пошла следом за Анисьей.
В избе она подчинилась, когда Анисья стала раздевать ее, как свою маленькую дочку. Как только Анисья стянула с нее рукавички, Ксения не выдержала, ткнулась в грудь тетки лицом и, судорожно всхлипнув, заплакала.
– Ты что это? Перестань сейчас же! – Анисья гладила ее плечи, вытирала ладошкой слезы.– Ну чего ты казнишь себя? Может, горе твое – плюнуть да растереть!
Давясь слезами, Ксения рассказала ей все и показала темный пузырек.
– А мать-то знает? – бледнея, спросила Анисья.
– Нет...
– Ох и бессердечная ты, девка! – Анисья осерчала и чуть не оттолкнула племянницу от себя.– Да как же ты ей потом на глаза покажешься?
Ксения вырвалась из объятий тетки, заходила по избе, стиснув руками голову.
– Тетя! Родненькая!.. Я не хочу жить! Не хочу ребенка!
– Да ты совсем рехнулась! – Анисья повысила голос. – Живой душе не дашь на свет появиться?
– Что же мне делать? Что?
– Тут и гадать нечего! Рожай, да и все!
– Я не хочу ребенка от этого человека! Не хочу!
– Тогда для самой себя рожай. Нынче ворота дегтем не мажут. А калечить себя не смей! – увещевала Анисья.– Родишь, а там, может, и простишь своего...
– Ни за что! Никогда! – точно клялась, сказала Ксения.
– Ладно, не зарекайся.– Анисья покачала головой,– Я сама, когда первеньким ходила, то на своего Егора глядеть не могла. Явится с работы, табачищем пропахнет, совсем чужой, хоть в рожу ему плюй... А народился
ребеночек, и мне Егора на час отпустить из дому было жалко!..
Ксения слушала тихий, умиротворенный голос Анисьи и понемногу успокаивалась. После пережитого волнения и слез она будто обмякла, лишилась сил, и ей было уже все равно, что о нею будет. Прибежала из школы Аленка, мать что-то шепнула ей, и девочка, бросив на стол сумку, выскочила из избы. Не прошло и получаса, как в сенях раздался знакомый одышечный голос матери, и Ксения вся сжалась, как будто ее ожидала невесть какая кара,
– Здорово, дочь! – едва переступив порог, зычно крикнула Пелагея.– Ты что же родной дом стала стороной обходить? Ну-ка, погляди мне в глаза! Слышь? – Она встряхнула ее за плечи.– Что надумала? Говори!
Услышав про Лукашиху, мать тут же отобрала пузырек, кинула его в помойное ведро и опять набросила на голову шаль.
– Я сейчас этой старой ведьме глаза повыцарапаю! Анисья насилу удержала ее, отговорила, но Пелагея долго еще шумела, не могла утихомириться, потом увела Ксению домой. Оглушенная и раздавленная этим натиском, сгорая от стыда, Ксения сидела в горенке, и вся семья наперебой совестила и укоряла ее. Даже степенный и вдумчивый Никодим, обычно не имевший привычки лезть в душу, явился к ней под вечер, присел рядом, окунул ее маленькую руку в свои теплые ручищи, тихо посоветовал:
– Не куражься, сеструха! Кончай дичиться – не восемнадцать лет тебе. И муж тебе нужен, и дите!
Только одна Васена будто не понимала, что происходит в доме, не приставала к сестре, смотрела на нее с жалостью, как на тяжелобольного человека...
К ночи загудела под окнами машина, всю избу сразу высветило и озарило. А через минуту вошел в горенку веселый, будто помолодевший Иннокентий Анохин и громко сказал:
– Поздравляю, дорогая!.. Того, что я обещал, я добился!.. Час тому назад бюро райкома отменило прежнее решение, и ты можешь хоть завтра выходить на работу. Дымшакова тоже восстановили в партии! – Он порылся в кармане кожаного пальто и вынул на блестящей цепочке ключ.– Вот бери. Это от нашей квартиры... Сегодня получил ордер – можно справлять новоселье, Ты довольна?
«Что ж, видно, не миновать мне простой бабьей судьбы,– берясь за холодную цепочку ключа, подумала Ксения.– Буду жить как все...».
А через две педели гуляли свадьбу.
Чуть свет в доме поднялась суматоха – ни пройти, ни разобрать, кто что делает; все смешалось, потонуло в гаме, шуме и суете. Пахло самогоном, пирогами, махрой, звякала посуда, летели из рук ножи и вилки, кто-то нечаянно задел и смахнул на пол рюмку, и она разбилась вдребезги. К счастью! Надрывалась от крика Пелагея, не зная, за что ей приниматься; сбились с ног Клавдия и Анисья, приводя в порядок избу: накрывали на стол, растянувшийся от порога до переднего угла, увешивали расшитыми рушниками простенки; что-то шипело и трещало на сковородах, стоявших на раскаленных углях и в глубине печки, и на самой загнетке; плавал под потолком пахучий чад.
В горенке около невесты крутилась Васена – то расчесывала и укладывала ей волосы, то примеряла к ее ушам сережки, вешала на смуглую шею бусы. Ксения покорно доверилась младшей сестре, надела взятое у соседей пышное подвенечное платье, пропахшее нафталином, но, взглянув на себя в зеркало, возмутилась – нечего смешить народ! Она содрала сверкавшие в мочках ушей серьги, стерла со щек пудру, отмыла подведенные брови. Нет, она останется такой, какой ее знают люди. И тут же переоделась в свой темно-синий костюм, белую блузку с галстуком, сунула ноги в черные туфли на высоких каблуках.
– Не невеста, а ровно какая баба из делегации! – оценила позванная по этому случаю Пелагея.– Строгости много! Не на работе будешь сидеть, а на своей свадьбе гулять!..
– Ой, мама! Ей это все идет! – решительно заявила Васена.– Пусть делает как хочет...
Отбежав к окну, она издали полюбовалась сестрой, потом схватила с подоконника махровый бумажный цветок, похожий на гвоздику, и воткнула в петлицу костюма. Вот теперь в самый раз: и строго и нарядно! Она по-своему радовалась этой свадьбе, хотя вряд ли кому-нибудь при-
зналась бы в том, что свадьба примиряла ее с сестрой, делала никчемными все прежние ссоры из-за Мажарова, о котором Васена, не переставая, думала теперь каждый день. Выходя замуж за Анохина, Ксения как бы давала ей полную свободу. Она могла теперь бороться за свое чувство, не заботясь ни о ком!
Заурчал под окнами «газик», и Васена прилипла к окну.
– Жених прилетел! – прошептала она и засмеялась, закружила Ксению по горенке.
Анохин радостно ворвался в избу, пропахший одеколоном, румяный с мороза, в новой пыжиковой шапке, меховой тужурке, с небрежно кинутым через плечо полосатым шарфом. У порога он на мгновение задержался, окидывая взглядом многочисленную родню, затем степенно расцеловался со всеми – троекратно, по-русски.
Ксения стояла как неживая, ждала, когда он подойдет. Иннокентий замер в двух шагах от нее. Он улыбался, но в глазах его блестели слезы.
– Я за тобой, Ксюша,– тихо сказал он, и голос его дрогнул.
Он робко поцеловал ее в губы, и все сразу засуетились, зашумели, вызвались провожать их в сельский Совет, даже дед Иван, облачившийся ради свадьбы в новую синюю рубаху.
– Погляжу, как по-нонешнему венчают,– сказал он и оглянулся на внука.– И ты, Ромка, поглазей! Не иначе и тебя скоро окрутим, где-то лежит и на твою шею хомут.
– Моя невеста еще в люльке пузыри пускает,– скаля зубы, ответил Роман и заломил на макушку кубанку.– А полюбоваться я не прочь. Не каждый день такой спектакль бывает!
– Не порти людям праздник, балабон! – крикнула Пелагея.
Все время, пока Ксения под руку с Иннокентием шла по улице и стояла как деревянная перед столом Черкаши-ной, дожидаясь, когда та заполнит необходимые бумага, ее не оставляло чувство неловкости и стеснения. Казалось, что все это происходит не с нею, а с кем-то другим, а она лишь наблюдает со стороны. Иннокентий же улыбчиво сиял, а когда Черкашина произнесла напутственную речь, стал серьезным и значительным.
А дома, едва она очутилась в горенке, все показалось ей ненужным и нелепым – и суета родных и близких, и накрытые, заставленные снедью столы с рядами холодно поблескивающих бутылок, и гвалт, и чад, и вся эта преувеличенно шумная свадьба. Ведь можно было устроить ее тихо, скромно, без звона на всю Черемшанку, а то и на весь район.
Но пора было принимать съезжавшихся гостей, и Ксения, стоя у порога, держала большой медный поднос с наполненными рюмками, угощала всех, благодарила за подарки. А из-за распахнутых дверей, из глубины сеней уже накатывал гул голосов и кто-то задорно и хмельно выкрикивал:
– Белы руки с подносом, резвы ноги с подходом, голова с поклоном, язык с приговором, каблучки с поворотом!
Сени гудели от топота ног, гомона, присвиста; прижали в дверях молодую вдовушку, и она завизжала.
– Не кричи, а то разродишься!
Изба будто раздалась вширь, но каким-то чудом не рассыпалась, не раскатилась на бревнышки. Непонятно было, как могло уместиться в ней столько народу, непонятно, как не задыхались люди, как не оглохли от звона, гвалта и хохота.
Летели на кровать полушубки, стеганки, пальто, росла груда шапок, стучали об пол промерзшие валенки, гремели сапоги, блестела у порога лужа от натаявшего снега. А гости все шли и шли, и неизвестно, как им удавалось найти себе место, влезть в густой частокол гостей.
Ксению с Иннокентием усадили в красный угол, где когда-то была божница, а теперь висели рушники с вышитыми красными петухами, цвели бумажные розы. По правую сторону от невесты разместилась ее родня: мать, отец, дед Иван, братья, пестро разодетая Клавдия, рядом с нею семья Дымшаковых – застенчивая Анисья и угрюмый, глядевший исподлобья Егор; по левую – те, кого пригласил жених: Коробин, Синев, Вершинин, Лузгин, глухонемая сестра Иннокентия. Поначалу она дичилась, пугливо оглядывалась на брата, потом осмелела, выпила рюмку, закивала всем, заулыбалась. Дальняя родня, и соседи, и забредшие на веселье черемшанцы сидели где попало, вразнобой, куда посчастливилось приткнуться.
Не успели выпить по первой рюмке и поздравить молодых, как кто-то гаркнул на всю избу:
– Горь-ка-а-а!
И с этой минуты свадьба слилась для Ксепии в один нескончаемый гул, говор, звон, плеск. Она поднималась. Иннокентий целовал ее, все горячее, все более жадно, не стесняясь никого, осмелев от вина и подзадоривающих голосов; на головы им пригоршнями сыпали зерно, оно летело и в лица гостей, и в рюмки, и в тарелки, а от порога снова кто-то орал утробно, во всю глотку:
– Горь-ка-а-а!
Васена расстегнула ремешки на баяне, поставила его на колени, пригнулась, почти скрываясь за ним, и только пышная и светлая копна волос колыхалась над цветными мехами. Гибкие ее пальцы прошлись по ладам, точно промываясь в серебряной пене, баян ощерился ребристыми углами, и веселая плясовая захлестнула гомон свадьбы.
Вскочила, как на пружинах, Нюшка, уперла одну руку в бок, в другой вспархивал птицей голубой платочек, и запела сильным истошным голосом:
Ой, солома ты, солома, Яровая, белая... Ты не сказывай, солома, Что я в девках делала...
И тотчас же подхватили запевку другие голоса – тонкие, густые, басовитые, визгливые, и свадьба, как тройка с бубенцами и разноцветными лентами, понеслась дальше, и уже никто не управлял ею, и невозможно было различить, чьи голоса пробиваются в слитном говоре, смехе, хмельном стоне.
– Ты гляди за своим, Фенька! А то он не ест, а только пьет да мануфактурой утирается. С такой закуски он скоро начнет харчами хвалиться.
– Все едино! Он если и жрет до отвала, еда в ем все равно не приживается.
– Я веселая! Люблю, чтоб в гармонь играли, чтоб душа пела. А мой всю жизнь молчит. От щекотки и то не смеется!
– Напьюсь вина, и кошки меня скребут: черные, белые, всякие,– гнусаво жаловался кто-то.
– Так это ж черти, голова! Не признал ты их, что ли?
– А у нас вот в позапрошлом годе что было – умереть можно со смеху! – пробился и зажурчал сквозь гомон захлебывающийся, нетерпеливый женский голос.– Завел, значит, мужик полюбовницу, а бабе своей глаза отводит, мол, томят допоздна на собраниях... А сам стал от
полюбовницы домой собираться, да в темноте вместо портянки навернул на ногу платье ейной девчонки!.. Утром продрал зенки, а над ним законная баба стоит. Хрясь его по неумытой роже этим платьишком! А ему и деваться
некуда...
Отзвенели раскаты смеха, и дородная, малиновая от вина и духоты женщина прикрикнула строго:
– Будет вам, бабы, страмотиться! Мужик не телок, чтобы держать его на привязи. Коль на молодую траву его потянуло, быстрей вяжи работой да заботой!
– Ничего-о! От травы оттащишь, он силосу нажрется!..
– Баба – она опиум для трудового народа! – гоготал рыжий мужик, запрокидывая голову и взмахивая длинными непослушными руками.– С ей в рай не попадешь!
– Остепенись, Афоня! – урезонивала его жена и дергала за подол розовой рубахи.– Вам, бесстыжим, завсегда рай!..
У печки, на противоположном конце стола, затевался спор, голоса там звучали еще сдержанно, но уже были полны скрытой насмешки.
– Дураку грамота вредна,– убежденно басил кто-то.
– Это точно! – соглашался сиплый, простуженный голос– Ежели у кого грамота малая, а власть ему большая дадена, то такому лучше не попадайся, обойди стороной. А то всех покусает и в ответе не будет!..
– Не тот, выходит, прав, кто прав, а тот, у кого больше этих самых прав...
– Раньше проще жили,– не то соглашался, не то возражал рассудительно мрачный голос.– Бога боялись, отца и мать почитали, за землю держались... А нынче человек исхитрился весь – на словах один, на деле другой, и червяк его день и ночь сосет...
– Бывает червяк который и пользительный,– ржал рыжий мужик.– На него можно агромадную рыбу поймать!
Ксения улавливала лишь обрывки разговора, вздрагивала и замирала от возгласов, от непонятного ожидания, тревожилась до озноба, хотя и не было никакой видимой причины для беспокойства – свадьба катилась звонко и весело, хмельной угар расслабил людей, сделал их мягче и добрее. Однако чувство тревоги уже не проходило, как будто кто-то вот сейчас ошалело ворвется в избу и всполо*<
шит всех диким криком и вся свадьба пойдет кувырком. Мало ли что можно ожидать хотя бы вот от этих двух мужиков – Дымшакова и Лузгина, приневоленных случаем гулять за одним столом. Они делали вид, что не замечают ДРУГ друга. Егор мрачно отмалчивался, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, но не пьянел. Аникей держался поближе к начальству, словно больше всего довольный не тем, что его пригласили на свадьбу, а что он может, чуть привстав с места, чокнуться с самим Коровиным. Секретарь райкома веселился нарочито шумно, точно стараясь показать, что он здесь такой же гость, как и все,– подхватывал любую песню, нюхал хлебную корочку, говорил, подмигивая неизвестно кому:
– И как эту водку пьют беспартийные? Не пойму!
Приевшаяся старая шутка никого не смешила, но, как будто испытывая терпение Синева и Вершинина, сидевших по обе стороны от него, он повторял ее снова и снова. Один Анохин хохотал как заведенный, сумасшедше выкатывал глаза или вдруг ни с того ни с сего начинал дурашливо орать: «Горь-ка-а-а!» – и лез целоваться к Ксении.
– То-ва-ри-щи!.. Дорогие гости!..– Иннокентий закачался над столом, расплескивая водку из рюмки.– Я предлагаю выпить за нашего руководителя! За Сергея Яковлевича! Который, так сказать, ведет нас...
– Брось, Иннокентий Павлович! – с досадой отмахивался Коробин.
– Не-е-ет!—упрямо мотал головой Анохин.– Не скромничай! Мы с Ксюшей благодарны тебе по гроб жизни... Если бы ты не стал во главе, то что бы мы все стоили без тебя! Тьфу!
Ксения сгорала от стыда и за него и за себя и, дергая Иннокентия за рукав, шептала исступленно и зло:
– Перестань, Кеша!.. Ну, я прошу тебя! Хватит!
Но в Анохина точно вселился бес, и чем больше он пил, тем становился развязнее и наглее. Он тискал ее жаркими и потными руками, и Ксению чуть не тошнило от брезгливости.
– Ты должна теперь меня слушаться, поняла? – приказывал он, дыша ей в лицо винным перегаром.– Кем я тебе являюсь? Ну, скажи, кем?
– Не в те оглобли запрягаешь! – крикнул сильно захмелевший дед Иван.– На нее сбрую не наденешь, чересседельник не подтянешь!
– Я требую к себе уважения! – не унимался Анохин.– Имею я право? Имею?
– Не куражься, Иннокентий Палыч! – подойдя к зятю, уговаривала его Пелагея.– Ты человек самостоятельный, все знают. Не показывай на людях свой характер!..
– А почему она мне не ответит? Слишком гордая, да?—чуть не плача, допытывался Анохин.– Жена да убоится – это что, зря было сказано? Зря?
– Ну-ка прекрати, Иннокентий! – раздраженно проговорил Вершинин.– Возьми себя в руки!
– Горь-ка-а-а!—закричали гости.—Пересладили!Горька!
Несколько раз Ксения порывалась встать и выйти из-за стола, у нее кружилась голова, ее поташнивало, на лбу выступал холодный пот. Ей хотелось остановиться, оборвать это позорное веселье, но она была бессильна что-либо сделать. Казалось, ей уже не вырваться из этого бьющего в уши гомона и звона, и ее, как щепку, несло и крутило в свадебном водовороте. Звякали ножи и рюмки, плыл над столом табачный дым, заволакивая и точно размывая лица, с залихватской удалью играла на баяне Басона, кружился на крохотном пятачке между печкой и порогом подвыпивший Роман, визгливо вскрикивала Нюшка.
Анохин вдруг оторвался от Ксении, и она увидела, как, разводя поднятыми вверх руками, словно плывя по воздуху, он пробился в самый дальний угол избы и чуть не повис на шее у запоздалого, только что появившегося гостя. Лишь мгновение спустя она поняла, что это Мажа-ров. Первым желанием ее было крикнуть: «Не надо! Не хочу!» Но она сидела, будто примороженная к стулу, и оторопело глядела, как Иннокентий обнимает сконфуженного и растерянного Константина. «Что ему тут надо? – подумала она, мучительно сознавая, что сейчас произойдет то непоправимое, чего она так боялась.– Пришел полюбоваться на мое унижение? »
– Я прин-прин-ципиальных мужиков, вроде вас, уважаю! – Голос Анохина прерывала икота.– Вы не против выпить за нашу любовь?..
– Я от всей души желаю вам хорошей жизни! – слегка отстраняясь от Иннокентия и снимая с плеч его руки, сказал Мажаров и оглянулся на Ксению.
Словно притянутая его взглядом, Ксения вся подалась вперед, полная смутного ожидания.
– Дело прошлое, но признайтесь, Константин Андрее-
вич, что вы тоже, так сказать, имели виды на мою Ксюшу, а? – Анохин шаловливо погрозил Мажарову пальцем, покачиваясь с носка на пятку.– Я не в претензии,. Кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон... Но все же скажите, крутили вы с ней роман, а? Или замнем для ясности?
– Иннокентий, замолчи! – крикнула Ксения.
Расталкивая гостей, она стала протискиваться к нему. Кто-то хватал ее за руки, удерживал, уговаривал, но, не слушая никого, она упрямо и слепо лезла напролом.
– Э-э! Нет дыма без огня! – глумливо хохотнул Анохин.– Да я не упрекаю!.. Кто из нас не грешил по молодости лет? Если что и было у вас – я прощаю!..
– Возьмите свои слова обратно! – мгновенно бледнея, тихо и угрожающе проговорил Мажаров.
Гости повскакивали с мест, загомонили. Кто-то из женщин взвизгнул, как это бывает перед дракой. Около Ма-жарова вынырнула Васена, зашептала, ловя его беспокойные руки:
– Константин Андреевич! Умоляю вас!.. Он просто перепил и сам не знает, что мелет!..
– Я пере-епил? Да я тут самый трез-звый! – Анохин грохнул кулаком по столу, свалил чашку, и никто не слышал звона, с каким она разлетелась на куски.– Я не позволю, чтоб меня оскорбляли! Плевать я хотел! Обидчивые какие – слова нельзя сказать!
– Свяжите его, мужики, и дело с концом! – крикнула Нюшка.– Всю свадьбу спортит, зараза!.. До чего баламутный жених!
– Ти-ха! Тиха! – Анохин замахал руками.– Граждане гости! Я осознал и признаю!.. И баста! И приглашаю вас всех на октябрины!.. Когда у нас будут октябрины, Ксюша, а?
Свадьба взорвалась пьяным гоготом, смехом и свистом. – Силен мужик!
– Вот это дает так дает!
– Не успел к бабе прислониться, а уж тут тебе и крестины!
– По-ударному стараются! Не чета нам!
Ксения продиралась сквозь разгульный и бесшабашный вой, и в лицо ей словно хлестали крутой кипяток. Наконец она добралась до Анохина и, поймав его жалкий, испуганный взгляд, что есть силы ударила наотмашь по лицу,
Разом смыло голоса, смех. Анохин, точно не понимая, что случилось, потрогал горящую щеку, виновато улыбнулся и протянул обе руки к Ксении.
– Не подходи! – Ее всю трясло, голос ее срывался.– Я не хочу больше тебя видеть!.. Ненавижу!
Она рванулась назад, гости расступились перед нею, и, выскочив в темные сени, опрометью сбежав с крыльца, Ксения кинулась по ночной деревенской улице, не разбирая дороги, не отзываясь на голоса тех, кто гнался следом за нею...
Всю ночь в окно толкался ветер, дребезжал отставшим стеклом, срывались с карниза и тупо стукались о землю набрякшие влагой сосульки.
Константин спал чутко и встал затемно, томимый неясным беспокойством. От белевшей в полумраке перегородки, наспех сколоченной из сырых досок, тянуло смолой, смутно темнели на ней картинки из «Огонька», поблескивая тусклыми кнопками в уголках; на широком подоконнике из бутылки с водой торчала корявая тополевая ветка.
Стараясь не скрипеть половицами, Константин на цыпочках прошел через избу. Ребятишки еще спали, не поднималась, по-видимому, и Авдотья, рано уходившая доить коров.
Он надавил плечом на дверь и чуть не задохнулся от влажного, полного пресной свежести ветра. Весна!.. Уже недели полторы оседали и сочились сугробы, змеились на солнце ручьи, но за одну ночь туман слизал последние островки снега, земля будто оттаяла после долгой зимней стужи, и за избой, подмывая плетни огорода, захлебываясь, торопился к оврагу вешний поток, чтобы с глухим водопадным шумом упасть в сырую погребную глубину. Пахло отсыревшим деревом, дымом, землей...
На лоб Константину упала холодная капля, и он засмеялся, сбежал с крыльца. Подставив под капель сложенные ковшом ладони, он умылся и, отыскав в сарае лопату и старый колун, стал пробивать в закаменелой наледи глубокие канавки, отводя скопившуюся у завалинок и крыльца воду. Прорубив канавки, Константин взялся поправлять калитку. Она держалась на резиновых лентах, вырубленных из пришедшей в негодность автомобильной шины, концы их обтрепались и давно не пружинили. Он отсек дряблые концы, забил новые гвозди, оглянулся по сторонам, прикидывая, за что бы еще приняться, но тут скрипнула дверь в сенях и на крыльцо вышла Авдотья, на ходу застегивая ватник.
– Чего это вы тут мастерите? – вглядываясь в рассветный сумрак двора, спросила она.– Зря вы, право... А то люди могут невесть что наплести...
– О чем вы, Авдотья Никифоровна? – Константин выпрямился, опираясь на лопату.
– У нас так считают... С войны повелось.– Ее взгляд был устремлен куда-то мимо него.– Ежели мужик во дворе топором стучит и дом обихаживает, значит, он с хозяйкой спит, как со своей бабой... Не примите в обиду...
Константин почувствовал, что жгуче краснеет.
– Ну и пусть говорят! – не сразу нашелся он.– Нам-то что?
– Сказала, что думала, не обессудьте! – На губы Авдотьи пробилась грустная, как бы виноватая улыбка.– Всю жизнь по людям равнять нельзя, а приходится... Вот и выходит: живи своим умом, но на дураков оглядывайся.
Константин рассмеялся, отставил к забору лопату.
– На ферму сейчас? Возьмете меня с собой?
– Пойдемте – улица широкая, места всем хватит! – Она спрятала концы платка на груди, застегнула на верхний крючок ватник.
Деревня еще спала, в рассветной тьме по улице полз туман, ветер гонял его рваные клочья, и они, как напуганные овцы, шарахались в проулки, жались к оградам и избам. Вяло, спросонок горланили первые петухи.
– А меня вчерась опять про Степана пытали,– меся липкую, смешанную со снегом грязь, глухо проговорила Авдотья.– Где, мол, воевал? Когда прислал последнее письмо?
– Кто спрашивал-то?
– Да какой-то приезжий, строгий такой мужчина – и глаза тебе смотрит, не улыбнется, ровно ты в нем как в зеркале отражаешься, и все.– Она вдруг остановилась посредине улицы, точно не в силах была идти дальше.– Ежели бы мой мужик был мертвый, кому бы до него было дело, так я своим умом раскидываю?
– Да, да,– машинально согласился Константин и, не глядя на нее, тихо сказал: – Ведь это я вам принес столько горя, Авдотья Никифоровна...
Она слушала его, не прерывая, и он по-прежнему боялся поднять голову и встретиться с ее глазами.
– Я на вас зла не держу,– будто пересиливая что-то п себе, проговорила Авдотья и коснулась мажаровского плеча.– Не травите себя... Не вы его судили, а время лихое.
Она закусила конец варежки, зашагала крупно, не разбирая дороги, под сапогами ее чавкала вязкая грязь,
– Не надо так, Авдотья Никифоровна! – еле поспевая за нею, говорил Константин.– Вам нужна беречь себя – у вас дети...
– А что, если он мучается где-нибудь и доказать ничего не может? – обернулась Авдотья и вдруг шагнула ему навстречу, заговорила с тоскливой жалобой: – Поспрошайте, у кого можно, вам, гляди, больше поверят со стороны!..
– Сделаю, что только смогу! – горячо пообещал Константин.– Да вы и сами до всего дознаетесь! Все в ваших руках!
– В руках сила, а сердце еще в страхе живет!..
На бугре, где стояла низкая, будто наполовину вросшая в землю ферма, они невольно задержались.
Светлело. Внизу в крошеве ноздреватых, зеленых, полуистаявших льдин двигалась река, неся обрывки унавоженных дорог, клочки сена, пустую железную бочку из-под горючего, затертую среди торосов лодку. Густой стеклянный шорох тек над рекой, иногда заглушаемый тяжелым хрустом и скрежетом. Льдины наползали одна на другую, крошились со звоном, иную выпирало на берег, и она ползла по земле, врезаясь, как в масло, в желтую раскисшую глину.
За рекой в туманной испарине сквозила голубоватая, как вода, озимь, чернели клинья зяби, а еще дальше в прозрачной дымке стояли голые сиреневые леса.
– Торчала бы вот тут целый день и не уходила,– щурясь вдаль, сказала Авдотья.– Не поймешь, что с душой делается...
– Весна,– неопределенно протянул Константин и оглянулся на женщину, точно не узнавая ее.
Лицо Авдотьи было задумчиво и строго, обветренные губы сомкнулись в жесткой складке, но глаза теплели, будто вбирая и рассеянный свет утра, и хмельные наплывы ветра, и тающую голубизну неба, нежданно раскрывшегося в разрывах облаков.
– Особо томишься вот в такую нору,– тихо проговорила она.– Еще снег по овражкам, трава не зазеленела, почки набухли, а ты ждешь чего-то, а чего – сама не знаешь!.. Вроде и с тобой что-то должно случиться, раз кругом все меняется, в обновку наряжается. А как пойдет все в рост, душа уже не ноет, а радуется, конечно, и солнышку, и букашке разной, и листику первому, а ждать перестаешь—будто ни к чему все это, так, пустое... Один, вы-
ходит, обман, а каждый раз хочется, чтобы тебя поманили чем-то новеньким. Может, годы думаешь вернуть, а вернуть их уже нельзя...
– Да! Да! – как эхо, отозвался Константин.
– Дунь! Айда! – крикнула спешившая мимо доярка.– Коровы ревмя ревут, а ты тут с парторгом любовь крутишь!
– А тебя завидки берут? – е веселым вызовом спросила Авдотья и по-молодому сорвалась е места, побежала за подружкой. Толкаясь и хохоча, они скрылись в глубине фермы.
Константин вошел следом за ними в дышавшую теплом дверь. Глаза его не сразу свыклись с царившим здесь полумраком. Через всю ферму тянулась горбатая цементная дорожка, припорошенная сухими опилками я соломенной трухой, по обе стороны ее на покатом дощатом настиле стояли коровы. Пахло свежим навозом, опилками, парным молоком.
Мимо Константина, грубо задев его плечом, проскочила молодая доярка и стремглав бросилась к моечной, где толпились собравшиеся на дойку женщины. Она что-то негромко сказала им, и они тотчас окружали ее, сбились в кучу.
«Что-то случилось! – Константина словно кто подтолкнул в спину, и он заспешил к моечной.– Не иначе, какое-то несчастье!»
Но не успел он подойти к дояркам, как они, словно почуяв опасность, разошлись, преувеличенно строго закричали на коров, зазвенели подойниками.
Константин остановился, точно его ударили по лицу. «Ну что я им такое сделал? Почему они не доверяют мне?» Он медленно двинулся вдоль цементной дорожки, останавливаясь то около одной доярки, то около другой, глядя, как мелькают проворные загорелые руки, слушая, как о подойник бьются тугие струи молока.
– Константин Андреевич!
Размахивая газетой, к нему бежала Васена, раскрасневшаяся, только что с улицы.
– Здравствуйте! – Она перевела дух, не спуская с него сияющих глаз.– Пришла вот... Хочу почитать дояркам газету после дойки. Одобряете?
– Вполне.– Он закивал, довольный тем, что хоть одна душа радуется встрече с ним.
– Я теперь буду приходить сюда каждое утро.– Васе-па говорила об этом так, точно ее решение должно было
восхитить его.– Утром у меня всегда свободное время. А женщинам весь день и присесть некогда, не то что газету почитать!
– Вы молодец, Васена!
Он безучастно смотрел на ее румяное улыбчивое лицо с крутой ямочкой на правой щеке, на белую пуховую шапочку, похожую на огромный одуванчик, присевший на светлые волосы, и мучился все тем же: почему доярки отвернулись от него?
– А вы были в красном уголке? Видели, как я там все прибрала? – Васена, как маленькая, схватила его за руку и потащила за собой.
Рядом с моечной была боковушка, где хранился раньше всякий хлам, бросовые бидоны, подойники. Ее-то Васена и приспособила под красный уголок и комнату отдыха для доярок. Она побелила известью дощатые стены, украсила их яркими плакатами, репродукциями из журналов, повесила лозунг, призывавший повысить удой на каждую фуражную корову, небольшое оконце задернула марлевой занавеской. Длинный колченогий стол, привезенный с полевого стана, был застлан красным сатином, на нем лежали книги и брошюры, чернели кости домино, стояла шахматная доска с расставленными фигурами. – К играм ни разу еще не притронулись,– огорченно проговорила Васена, но тут же упрямо тряхнула головой.– Но все равно я их приучу! Лишь бы одна втравилась, а там пойдет, не оторвешь! Хорошо бы сюда приемничек, а? Чтобы музыку послушать, верно?
– Ну что ж, постараемся раздобыть и музыку,—пообещал Константин.
– О-о! Тогда я вам в ножки поклонюсь!
Он был смущен выражением такой ничем не заслуженной благодарности, полистал первую попавшуюся под руку книжицу и удивился, что она не разрезана.– Выходит, это им тоже неинтересно?
Васена скользнула взглядом по обложке с фиолетовой свеклой. .
