Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
– Да при чем тут я? – Чтобы занять чем-то руки, Анохин гладил, как кошку, пушистую, лежавшую на столе шапку, но было заметно, что терпение его истощается.– Пойми ты... Я, может, в душе согласен с тобой, но разве я имею право потакать своим симпатиям и настроениям, когда дело касается общих принципов? Не забывай, что по сравнению с рядовыми коммунистами мы с тобой несем куда большую ответственность!
– А если эти настроения являются твоими убеждениями, тогда как? – горячо и возбужденно допытывалась Ксения, расхаживая по тесной комнатке, то всплескивая руками, то сжимая их.– Поступиться убеждением? Предать его? Во имя чего вести себя не так, как ты считаешь и думаешь сам, не так, как нужно людям? Так ведь можно докатиться до любой подлости и оправдать любой произвол!
Не выдержав, Анохин опустился на стул и откинулся на его спинку, напряженный и бледный.
– Почему ты из всего делаешь какую-то трагедию? Ума не приложу! – с тихой укоризной спросил он и даже пожал в недоумении плечами.– Разве мы всегда поступаем, как хотим? Разве никогда не было разрыва между желанием человека и его долгом?
– Но в чем же тогда, по-твоему, заключается мой долг в Черемшанке – прислушаться к мнению большинства или, наоборот, пойти против воли всех и навязать неугодного им председателя, потому что так хочет Коровин?
– Зачем ты пошла работать в райком? – Анохин с тоскливым и настороженным вниманием следил за каждым движением Ксении.– Я не хочу тебя учить, но думать, что ты вольна делать все, не считаясь с указаниями человека, от которого не только зависишь ты сама, но и вся жизнь в районе, но меньшей мере глупо!.. Ну ладно, вышло не так, как было нужно, но неужели ты на самом деле думаешь и веришь, что добьешься своей сомнительной правоты, а Коробин унизится до того, что признает себя неправым? Зачем ты ставишь в такое немыслимое положение и себя и меня?
– Оставим этот разговор, Иннокентий! – Ксения отвернулась к окну, смотрела на залитый солнцем двор.—Перерыв твой кончился – тебя, наверное, уже ждут люди в райкоме... А то мы гоняем зайца по кругу...
Анохин молча поднялся, медленно натянул скрипучее пальто, обмотал шею теплым шарфом. Ему казалось, что Ксения скажет что-то еще, но она стояла спиной к нему и безучастно молчала.
– Вечером я не сумею зайти за тобой, так что смотри не запаздывай! – запахивая полы пальто и глядя в пол, сказал Анохин.
Ксения круто обернулась, и он удивился ее язвительной улыбке.
– Боишься, как бы не подумали, что мы заодно? А это, скажут, уже целая оппозиция, а? Ах, как я могла подвести тебя, кто бы мог подумать!.. Вовремя ты догадался! Это просто счастье, что ты такой дальновидный!..
– Перестань! Не прикидывайся, что тебе смешно! – Анохин снова было двинулся к ней, но Ксения отступила, не спуская с него презрительного взгляда, и он замер, облизал пересохшие губы.– Ну зачем нам дразнить гусей? Зачем?.. К чему нам эта демонстрация?.. Пойми, нам лишь бы выбраться только из этой проклятой истории!..
– Хоть по уши в грязи, но лишь бы вылезти, да? – Ксения рассмеялась ему прямо в лицо.– Ладно, не волнуйся! И сама дорогу в райком найду, без провожатого!
«Боже мой! – пронеслось у нее в голове.– И от этого человека я жду ребенка! Ужас какой-то...»
– Что с тобой? – Голос Анохина был полон неподдельной тревоги.– Дать тебе воды? Тебе дурно?
– Мне ни-че-го не надо.– Она выпрямилась и словно застыла, лицо Иннокентия как бы заволакивало туманом.—Мне хорошо... Уходи!
– Я не могу оставить тебя в таком состоянии!
– А я прошу тебя – у-хо-ди!.. Слышишь? Оставь меня!
Ее мутило, к горлу подкатывала тошнота, на лбу проступал холодный пот. Казалось, еще минута, и она упадет. Анохин попятился и тихо прикрыл за собой дверь. Она накинула крючок и, почти теряя еознание, обессиленно прислонилась к косяку и медленно опустилась на пол. Комнату покачивало.
Площадь затягивали сумерки, когда она подошла к райкому. Мимо серых деревянных трибун, не убранных после Октябрьских праздников, ветер гнал легкую поземку, крутил клочки сена у коновязи.
Взглянув на ярко освещенные окна второго этажа, где находился кабинет первого секретаря, Ксения заволновалась. Только бы не встретить никого из знакомых или товарищей по работе – тогда не избежать нудного разговора, лицемерного участия, и она не выдержит, наговорит любому дерзостей. А она не собирается никого воспитывать – пусть живут как хотят, растягивают совесть, если она у них резиновая!
На ее счастье, райкомовский коридор был пуст, в приемной сидела одна Варенька, почти скрытая высокой пишущей машинкой в черном дерматиновом чехле.
– Бюро уже началось? – Ксения вымученно улыбнулась.
Не поднимая глаз от раскрытой на коленях книги, Варенька кивнула, и от этой равнодушной сдержанности на Ксению повеяло холодком. Неужели и эта милая девушка, хохотушка, всегда делившаяся с нею своими сердечными тайнами, отвернулась от нее? «Что бы сказать ей такое язвительно-вежливое?»—лихорадочно соображала Ксения, но так и не нашлась и, подойдя к окну, начала соскабливать ногтем иней со стекла, оттаивать дыханием прозрачный глазок. Площадь будто плыла в синем дыму, свет от окон расплывался жирными пятнами на снегу. «Интересно,– подумала она,– а как относятся ко мне те, что сидят там, за закрытой дверью?» В памяти всплывали обрывки каких-то случайных разговоров, пустяковых, не имевших сейчас никакого значения, и на поверку выходило, что за два года в райкоме она ни разу ни с кем не поговорила по душам, не поспорила всерьез – все на бегу и на лету. Столкнется с кем-нибудь в коридоре, услышит, какая она хорошенькая или еще что-нибудь в этом роде, улыбнется от удовольствия, оттого, что все ее здесь любят и уважают, и побежала дальше. Как же они будут судить о ней, если совсем не знают ее, не знают даже, что она пережила за эти последние, самые тревожные месяцы жизни?
Она вздрогнула, когда дверь распахнулась и в приемную шумно ввалились Егор Дымшаков, Мрыхин, Лузгин и Черкашина.
– Легка на помине! – Дымшаков первым подошел к ней, стиснул руку.– Ну, где душа ночует? На своем месте держится или в пятках прячется?
– Тише, Егор! – Черкашина резко, по-мужски оттерла плечом Егора, цепко ухватила растерянный взгляд Ксении.– Ты, Ксюша, слушай всех, а поступай по-своему, живи своим умом... Л то охотников испоганить душу немало найдется! Во что веришь, на том и стой, и никто тебя не осилит!..
– Да что вы меня утешаете как маленькую! – Ксения попробовала даже рассмеяться, но тут же смолкла, и ей стало как-то не по себе – к ней подходил Лузгин.
Лузгин был в своем неизменном темно-зеленом френче, в котором выезжал обычно на всякие важные совещания, рыхлое лицо его в бурых пятнах блестело от пота, он тяжело, как после долгого бега, дышал, страдальчески морщился.
– Что с вами? – спросила Ксения, словно была виновата в чем-то перед этим человеком, которого довели на собрании до обморока.
– Сердце замучило, сил нет! – просипел Лузгин и вяло пожал ей руку.– Грызня, она даром не проходит...
– Слушай ты его! – Дымшаков хохотнул в кулак.– Здоров как бык! Притворяется, на жалость давит!.. Об его лоб можно поросят убивать насмерть – одним ударом! Ему бы не в председателях ходить, а на сцене играть, у любого слезу вышибет!
– Хоть тут-то совесть поимей, Егор!—Лузгин обиженно засопел.– Сам ведь над пропастью пляшешь, один раз оступишься – и забудут, как звали!
– Брось ты с ним.– Мрыхин дернул председателя за рукав, уныло покосился на секретаршу.– Еще тот не родился, который может Егора перебрехать!.. Но на брехне можно весь свет обскакать, да вернешься за день...
– В самый раз поговорочка! – довольно подхватил Дымшаков.—Про вас с Аникеем и сложена – не один уж год с брехни не слезаете, погоняете ее в хвост и в гриву!..
– То-ва-арищи! – сдвинув строгие бровки, сказала Варенька и оторвалась от книги.– Вы же в райкоме партии, а не где-нибудь!..
– А что, разве и через этот предбанник доходит? – Егор мотнул головой в сторону глухого, выпирающего в приемную, как несгораемый шкаф, тамбура.
– То-ва-арищ Дымшаков!—укоряюще, нараспев проговорила Варенька.– Надо же выбирать выражения!
Резкая трель звонка установила тишину, как будто Ко-робин из кабинета призывал их к порядку. Варенька мигом вскочила, метнула проворный взгляд в круглое зеркальце, поправила волосы и, чуть вскинув носик, нырнула в глубину тамбура. Она тут же вернулась и, стоя в проеме двери, вежливо пригласила:
– Прошу вас, товарищи...
Все было знакомо Ксении в этом кабинете – и длинный стол, покрытый зеленым сукном, за которым сейчас плотно сидели члены бюро райкома, и мягкий, холодящий тело кожаный диван с высокой спинкой, и массивный, серовато-стальной сейф с торчащей в замке связкой ключей, и пестрая карта Приреченского района. В углу в футляре красного дерева успокаивающе покачивался маятник часов. Вещи были привычны и близки, но люди, которых Ксения знала по именам, показались ей неприступно-суровыми и чужими. Она поймала улыбчиво-заискивающий взгляд Иннокентия, натолкнулась на внимательные глаза Коробина, заметила подбадривающий кивок Синева и не то чтобы успокоилась, но почувствовала себя узереннее.
– Начнем с выводов комиссии.– Коробин резко застучал карандашом по графину.– Давайте, Иннокентий Павлович...
Потеснившись на диване, Любушкина усадила Ксению рядом с собой и, усаживая, полуобняла за плечи. Это дружеское прикосновение будто прибавило Ксении сил, и она, подавив глубокий вздох, уже спокойно стала слушать Иннокентия.
Анохин рассказывал обо всем, что случилось в Черем-шанке, внешне скупо и бесстрастно, казалось, озабоченный только тем, чтобы доложить о событиях точно и обстоятельно. Но чем больше Ксения слушала его, тем сильнее начинало раздражать ее это назойливое, показное бесстрастие и желание все свести к одному скандальному собранию, где не было ни правых, ни виноватых.
«Значит, всем сестрам по серьгам? Или он нарочно все представляет в таком свете, чтобы выгородить меня? – подумала Ксения, обретая вдруг ту напряженную ясность мысли, какая всегда возникала у нее в критические и острые моменты жизни.– Но почему он ничего не говорит о том, что колхозники не хотят больше терпеть Лузгина? Или они заранее договорились с Коровиным не докапываться до сути?»
– Я думаю, что нам нужно осудить подобные собрания, где коммунисты, вместо того чтобы отстаивать принятые до этого решения, идут на поводу у отсталых элементов и даже помогают им срывать важные поджтические мероприятия,– ровно и тихо заключил Анохин.– Мне кажется, товарищи должны осознать, что они вели себя беспринципно, сделать соответствующие выводы и исправить свои промахи па следующем собрании. У меня пока все...
– Не слишком ли вы либеральны, Иннокентий Павлович? – Коробин привстал за столом, уголки губ тронула едва заметная улыбка.– Вы, кажется, готовы чуть ли не премии выдать товарищам, что они провалили такое важное мероприятие?
Раньше, когда разбирались «персональные дела» коммунистов, Бахолдин никогда не позволял себе ни такого тона, ни такой явной издевки над людьми – с любым провинившимся человеком он говорил, не унижая его достоинства, тихо, спокойно, но без малейших скидок, если дело касалось принципов. Он никогда не старался показать, как это делал сейчас Коробин, что все здесь зависит от его личной воли, от его решения. Поэтому Ксения не придала особого значения ироническому выпаду Коробина, словно это не имело к ней никакого отношения. Она знала цену этому мелкому начальственному куражу и не очень верила, что Коробин на самом деле собирается всерьез наказывать и ее и тех, кого пригласил из Черемшанки. Постращает для вида, и только.
Коробин раздраженно повертел головой, словно воротник тесно сдавливал ему шею, и наклонился к столу, разбирая лежавшие перед ним бумажки.
– Я хотел бы еще добавить, Сергей Яковлевич, что не все члены комиссии согласны со мной. Товарищ Мажаров отказался поставить свою подпись под нашей общей докладной...
– Вот как? Весьма любопытно! – деланно удивился Коробин, как будто он этой докладной и в глаза не видел.– Тогда, может быть, товарищ Мажаров объяснит нам свои мотивы?
– Пожалуйста!
Ксения вся сжалась, услышав знакомый голос. В душевной сумятице, охватившей ее, она совсем забыла, что Мажаров тоже должен присутствовать здесь, раз он был в этой злополучной комиссии, и теперь с замиранием сердца следила, как он выбирался из угла на середину кабинета. Внешне оп сейчас чем-то напоминал разночинца-на-
родника, какими их представляла Ксения по кинокартинам последних лет: беспорядочная каштановая шевелюра над большим светлым лбом, мягкий, как бы смытый стеклами очков взгляд темно-карих глаз, нелепая рыжая бородка клинышком, чуть вьющаяся на скулах, темно-синий неза-стегнутый пиджак, холщовая косоворотка, вышитая по подолу и воротнику крестиком, заправленные в сапоги брюки.
«Вот скажет сейчас какую-нибудь ерунду и навредит всем! – не на шутку встревожилась Ксения.– Ну что за наказание! И надо было свалиться ему на мою голову!»
Мажаров остановился у края длинного стола, согнутым пальцем поправил сползшую дужку очков и проговорил глуховатым баском:
– Я думаю, что мы подходим к тому, что произошло в Черемшанке, не с той стороны... Вместо того чтобы понять, что там творится, что мешает колхозникам жить и работать, мы зачем-то ищем виновников срыва общего собрания. А собрание это, хотя я на нем и не был, судя по всему, было удачным!..
– Что же вас так восхитило, товарищ Мажаров? – Коробин зачем-то переставил с места на место мраморное пресс-папье, сощурился,– Уж не полная ли анархия и демагогия, которые взяли там верх над партийностью и подлинной демократией?
– А я считаю, что колхозники правильно воспольао-вались нашей демократией, чтобы выразить свою волю,– не оценив остроумия секретаря, с мягкой настойчивостью ответил Мажаров.– На собрании выявились все пороки неугодного руководства колхозом, и люди отвергли рекомендованного райкомом председателя. Стоит ли нам защищать честь мундира, вместо того чтобы трезво оцепить нашу ошибку и исправить ее! В этом вся суть.
Ксения напряглась, не зная, как ей отнестись к тому, что она слышала. Да, да, Мажаров прав, но чего он добивается? Не может же быть, чтобы он боролся просто за то, чтобы восторжествовала справедливость! Нет, нет, у него есть какая-то своя тайная цель, иначе бы он так открыто не выступал против Коробина.
– Не рано ли вы замахнулись на райком, товарищ Мажаров? – Коробин качнулся над столом, смутной тенью отражаясь в толстом стекле, голос его стал суше и строже.– Мы включили вас в комиссию только для того, чтобы вы оказали посильную помощь Иннокентию Павловичу. Мы вовсе не просили вас заботиться об авторитете райко-
ма партии. Свою честь мы защитим и без вашей помощи. Верно, товарищи члены бюро?
Кажется, никто не отозвался на его вопрос или Ксения не расслышала, но увидела, как лицо Коробина начало медленно наливаться кровью. Он уперся кулаками в стол* нагнулся вперед, по-бычьи выставив стриженую, с редкими иглами седины голову, но, когда снова выпрямился и разжал кулаки, лицо его было невозмутимо спокойно и бесстрастно, кик гипсовая маска.
«Ну, такого своеволия оп не простит никому! – все более напрягаясь, думала Ксения.– Мажаров человек новый, и Коровину легко с ним не считаться, но остальные-то что думают п почему так себя ведут?»
– Если мы проявим доверие к мнению большого коллектива, то не уроним свой авторитет, а скорее укрепим его! – с тем же спокойным достоинством отвечал Мажаров, явно игнорируя недовольство секретаря и его начальственную заносчивость.—Неужели вы всерьез считаете, что нас станут больше уважать в Черемшанке, если мы силой навяжем им председателя, которого они не хотят? Это равносильно тому, что мы будем запрягать лошадь головой к телеге!
– Верно! – крикнул сидевший на подоконнике Егор Дымшаков.
– Не торопитесь, товарищ Дымшаков.– Коробин как бы нехотя обернулся, поискал глазами конюха, выждал томительную паузу, собирая внимание всех.– Ведите себя спокойнее – здесь не колхозное собрание, где вы свободно могли разводить демагогию, защищая, так сказать, правду-матку... Мы не позволим вам вести себя здесь с такой же разнузданностью и вынуждены напомнить, что для вас, как и для любого коммуниста, существует партийная дисциплина! Или вы забыли о ней?
– Забудешь про нее, как же! – Егор шумно задышал, словно взбирался на гору.– С тех пор как заболел Алексей Макарович, мне с утра до ночи о ней твердят – то парторг, то сам Лузгин, то инструктор Яранцева, а о чем я думаю, чего я хочу, что на душе у меня наболело – до итого им и дела нет... Грозят да приказывают, хотят, чтоб я за все отвечал, а отвечать взаправду ни за что не дают!
– Та-ак.– Коробин опять выжал вялую улыбку.– Значит, но даем развернуться? Сдерживаем благородный порыв? А может быть, правильно, что не даем? Демократия – оружие обоюдоострое, и не всякий может умело им пользоваться!
– Не всякий? – Дымшакову, по-видимому, было трудно разговаривать сидя, он встал, выпрямился во весь рост, повел широкими плечами.– Конечно, ежели оружие такое острое, то его давать каждому не следует – могут невзначай и порезаться... Лучше всего давать проверенным товарищам, может, даже справку какую выдавать – так, мол, и так, товарищ идейно закаленный, ему все дозволено, но одной половице пройдет, не шатнется! А другим коммунистам запретить даже рот раскрывать, разве только чтоб пожевать чего...
Ксении было непонятно, почему Коробин терпит этот глумливый тон, не обрывает Егора, но скоро она догадалась, почему так ведет себя секретарь. Коробин мог быть жестким и даже беспощадным, когда речь шла о работниках аппарата, почти во всем зависимых,– в его силах было и отстранить любого инструктора от работы, как он это проделал с Ксенией, и испортить ему «биографию» отрицательной характеристикой, с которой не везде сунешься, и наложить суровое партийное взыскание. С Дымшаковым все было сложнее – его бессмысленно было лишать работы на конюшне, он не боялся, что его проработают вот на таком бюро, потому что, получив взыскание, он ничего не терял в глазах односельчан, а скорее выглядел героем и страдальцем за народные интересы. Но, пожалуй, больше всего Коробин опасался злого и прилипчивого дымигаков-ского слова: выступит па любом собрании, высмеет – и пойдет гулять по району, передаваться из уст в уста. И ничего ты с таким дерзким и бесшабашным человеком несделаешь, не избавишься от него – не те времена! Оставалось, видимо, одно – ждать, когда Дымшаков споткнется, скажет что-то лишнее в душевном запале во вред себе, и вот тогда его можно будет поставить на место, взять над ним верх. Поэтому Коробин не мешал сегодня Егору свободно высказываться, грубить, хотя, судя по всему, терпению секретаря тоже приходил конец. Вот он рывком выхватил из пластмассового черного стакана пачку цветных карандашей и до хруста сжал их в кулаке.
– Не заноситесь, Дымшаков! Посмотрим, как вы. будете держаться в конце бюро, когда придет и ваш черед отвечать за антипартийные поступки!
– А вы меня загодя не пугайте, товарищ Коробин! – так же дерзко отвечал Дымшаков,– До конца бюро недолго ждать – доживу как-нибудь... Видать, вы заранее, не разобравшись ни в чем, каждому отмерили что положено...
– Очень рад, что вы высказались начистоту! – Коробин как будто обрел уверенность, говорил напористо и властно.– Теперь, надеюсь, всем членам бюро ясно, что стало бы с колхозом в Черемшанке, если дать иояную волю таким вот, с позволения сказать, коммунистам, как вы!.. О! Вы бы живо навели там порядок: что вам председатель– под суд его, об этом вы открыто заявили на собрании; что вам секретарь райкома – вы бы и без партийного руководства управились! Но здесь вы не обманете членов бюро своими сомнительными и политически вредными высказываниями!.. Мы видим, куда вы гнете, нас не проведешь на демагогии!.. Но не для того партия стала восстанавливать ленинские нормы в нашей жизни, чтобы вы, используя демократию, расшатывали единство партии, проповедовали анархию и самостийность!.. Хороши бы мы были, если бы поверили таким вот коммунистам, отказались от дисциплины и лишили партию ее организующего начала... Нет, этот номер у вас не пройдет, и вам придется ответить за все! – Он перекатывал карандаши в ладонях, словно перетирая их, они похрустывали, сухо и раздражающе щелкали в лад его металлически звенящему голосу.– Но прежде нам необходимо выслушать мнение районного прокурора. Товарищ Мажаров, не согласившийся с выводами комиссии, настоял, чтобы мы провели тщательную проверку всей хозяйственной деятельности черемшан-ского колхоза. Мы выполнили его просьбу... Прошу вас, товарищ прокурор...
Громыхнув стулом, из-за стола поднялся высокий сутуловатый человек в темно-коричневом мундире с погонами. Форма была ему не по росту, руки вылезали из рукавов мундира, он словно не знал, куда их деть, и то вертел брон-зово отсвечивающую пуговицу на груди, то укладывал белую пятерню на зеленом сукне стола, придавливая бумажки, то проводил беспокойным движением по маленькой со светлыми залысинами голове.
– Мы досконально ознакомились со всей документацией в бухгалтерии,– словно читая по бумаге, монотонно бубнил он.– Сверили наличие всех ценностей и материалов на складах, произвели пересчет поголовья крупного рогатого скота, проанализировали финансовую отчетность за два года и не нашли ничего, что могло бы служить криминалом для привлечения товарища Лузгина к уголовной ответственности, как этого требовали отдельные ораторы на собрании. Акт проверки я приложил к докладной на ваше имя, Сергей Яковлевич...
– А как быть с теми приписками, о которых говорила
доярка Гневышева на собрании? – спросил Мажаров, который, вероятно, не собирался так легко сдаваться и лез напролом, хотя всем было очевидно, что все на бюро складывается не в его пользу.– Или, может быть, она сама наговорила на себя?
– Мы поинтересовались и этой стороной вопроса.– Прокурор сделал легкий кивок, по-прежнему не теряя спокойного, сдержанного тона.– Проверкой установлено, что Лузгин не делал никаких приписок к плану, не скрыл от государства ни одного литра молока, ни одного килограмма зерна... Конечно, его не украшает то обстоятельство, что он завышал для рекламы отдельные показатели, но фактически это хвастовство не наносило никакого материального ущерба хозяйству колхоза... Я думаю, что следует указать товарищу Лузгину на недопустимость подобных методов, чтобы он впредь не ставил себя как руководителя в подобное положение... Есть у него такая слабость, но за нее не судят...
– А о моральном ущербе вы не подумали? – почти угрожающе спросил Мажаров.– Это же развращает людей, это наносит нам невосполнимый урон!..
– Это не входило в задачу, которая была мне поручена,– тихо ответил прокурор, и впервые за все время, пока он говорил, губы его скривились в легкой ухмылке.– Моральный ущерб пока ни в какой документации не отражается, мы такой учет не ведем...
Прокурор снова загремел стулом, устраивая свои длинные ноги под столом, и все терпеливо ждали, когда он усядется.
«Ну что, товарищ Мажаров, получил наглядный урок? – злорадно подумала Ксения, почти не сознавая, что ей скорее надо огорчаться, чем желать поражения этому человеку, вступившемуся за черемшанцев.– Ты рассчитывал, что все тут рухнет перед твоей логикой? Что достаточно быть правым, чтобы победить Коробина? Наивный идеалист и донкихотишка!»
– Нашли кого проверять по бумагам! – опять подал зычный голос Дымшаков.– Да Аникей со своим бухгалтером так все подчистят, что сто ищеек не разнюхают!.. Сколько у нас этих проверок было – не сосчитать, а он из любой свалки вылезал непомятый, потому что ничем не брезговал – давал сухим и мокрым.
– Да как вы смеете! – нелепо взмахивая над столом огромными ручищами, крикнул прокурор.—Что за гнусные намеки?
– Я о вас ничего худого не говорю, я про то, как раньше было! Вы лучше вот что скажите: почему одному Аникею вы больше верите, чем всем колхозникам? Для какой надобности вы этот гнилой столб подпираете?.. Он же все едино завалится, как бы вы его ни спасали. Или он вам люб потому, что сделает все, что ни попросите? Тогда еще есть резон его держать – он, если потребуется, ни на что не посмотрит, родную бабу па мясопоставки сдаст!..
Кто-то, но выдержав, хохотнул, но Коробин повел вокруг холодным взглядом, и смех мгновенно угас. И тут неожиданно выскочил к столу гневный и красный Лузгин, хрипло и тяжело дыша, хватая воздух широко открытым ртом.
– Вы как хотите, а я больше терпеть не желаю! – гаркнул он, но, словно испугавшись своей дерзости, потоптался у края стола и сразу понизил голос до шепелявого злого присвиста.– Сказал – не желаю, и баста!.. Мочи моей нету слушать эти поклепы!.. Если мер не примете, я на него в суд подам! Хватит, нахлебался досыта!..
– Кто давал тебе слово, товарищ Лузгин? – с угрожающей вежливостью поинтересовался Коробин, хотя в душе, видимо, был доволен, что, вмешиваясь в спор, черем-шанский председатель на время как бы разряжал обстановку, снимал остроту тяготившего всех напряжения.– Ты что, рассчитываешь, что мы накажем только тех, кто сорвал собрание, а тебя погладим по головке за все твои художества?
– Да какие такие художества, Сергей Яковлевич? – жалостно застонал Лузгин, почти ложась грудью на стол.– Конечно, я тоже не без ошибок работаю... Но я же учитываю вашу критику... Я стараюсь, чтоб как лучше, чтоб все по-хорошему... И для народа была польза, и для государства нашего!
– Народ! Много ты о нем думаешь! – задыхаясь от нежданно охватившей его ярости, закричал Коробин и рывком швырнул на стекло пачку карандашей.– Окружил себя подхалимами! Родней! Разными там подпевалами! Расплодил обиженных и недовольных, а мы должны всякий раз тащить тебя за уши из очередной ямы, куда ты провалился!.. Ты что думаешь, мы будем век с тобой нянчиться? Что ты такой уж незаменимый деятель, да?..
– Я вообще считаю, Сергей Яковлевич, что мы слишком многое прощаем товарищу Лузгину,– неожиданно подал голос третий секретарь райкома Вершинин и зарумянился, как девушка, словно стесняясь своего неуместно-
го выступления.– Он там, видимо, всех подмял под себя, парторг Мрыхин и слова при нем не имеет... Ну вот ска-жите по совести, товарищ Мрыхин,– Вершинин полуобернулся к черемшанскому парторгу,– считается он с вашим мнением или мнением других коммунистов? Или вы забыли, кем вы там являетесь?..
– Конечна, трудности у нас имеются.– Мрыхин привстал, тиская в руках облезлую шапку.– Не без этого...– Он то оглядывался на грозно насупленного Коровина, то пугливо озирался на Лузгина.– Мужжк он, известное дело, горячий... Но мы, так сказать, работаем пока в контакте...
– Из одного горлышка бутылки пьют, потому и в контакте! – не выдержав, громогласно отозвалась Любушки-на.– Он же не просыхает, а мы его в вожаках партийных держим!.. Э, да что там! – Она досадливо махнула рукой.– Истинно говорят: пьяный – он хоть проспится, а дурак – никогда!
– Заверяю вас и в вашем лице, Сергей Яковлевич, районный комитет партии, что мы не пожалеем сил!.. Разве мы недоумки какие, чтоб не понимать стоящие перед нами задачи?.. Заверяю вас,– потерянно бормотал Лузгин, не спуская с секретаря преданных, кротких глаз.– Усмирите только Егора, чтоб он народ с толку не сбивал, и мы даже дадим продукцию сверх плана!..
– Ниче-е-го, мы с тебя тоже снимем стружечку! – с какой-то непонятной веселостью пообещал Коробин.– Подраспустились вы там все, выпустили вожжи из рук!.. Если вас не удержать вовремя, то вы весь колхоз под гору спустите!.. Зарвались, голубчики!
«Зачем же он унижает и оскорбляет человека, на которого опирается? – опуская голову, точно стыдясь за секретаря, думала Ксения.– Чего он этим» добьется? Еще большей покорности?. Но Лузгин в так жалок, и труслив, и угодлив до отвращения. Даже не верится, что вокруг такого ничтожества разгорелись все1 эти страсти. Его ведь-нельзя даже принимать всерьез после всего, что случилось. Зачем мы тратим на все это свои духовные силы, свое время?»
– Наденете Аникея, как старый хомут, на нашу шею, мы и вовсе перестанем тянуть,—опять, не прося слова, влез в спор Дымшаков.– Надоело нам, как овечкам, от разной команды то в одну, то в другую сторону шарахать-сяк». Ведь Аникей-то от имени партии там командует, а партия и сном и духом не ведает, что он вытворяет!
– Прекратите свою вредную болтовню! – Было видно, что Коробин терял остатки самообладания и уже не знал, как взять верх над этим злоязычным мужиком.—Думаю, что вам с такими мыслями пе место в партии!
– Ишь чего захотел! – Дымшаков оторвался от подоконника, грузно шагнул па соредипу комнаты.—Не вы мне давали партийный билет, но вам его и отбирать – руки коротки!.. Будь моя воля, я бы самого вас близко к райкому не подпустил!
– Безобразие! – Анохин, как подброшенный пружиной, вскочил из-за стола.– Где вы находитесь, Дымшаков?
– А ты бы уж молчал! – наотмашь хлестал словами Егор.—Глаза всем хотел замазать? Чтоб и овцы целы и волки сыты? Хитрый ты мужик, да с дыркой в голове, в дырку ту всем видать!..
– Не много ли берете на себя, Дымшаков?
– Беру, сколь партия нынче велит!.. Вы будете резать по живому, а я за эту операцию вам спасибо говорить, что ли, должен?
– Ну хватит! Прекратите! – Не вытерпев, Коробин так тяжело опустил кулак на стол, что заплескалась вода в графине.– Довольно! Вы достаточно показали себя, Дымшаков!
«Я не позволю на себя кричать! Не позволю! – в каком-то исступлении твердила про себя Ксения, сопротивляясь охватившей ее дрожи.– Он не имеет никакого права! Не имеет!»
– Это последнее дело, когда руководитель хочет свою правоту криком доказать,– спокойно заключил Дымшаков.
– Я лишаю вас слова! – Коробин уперся кулаками в стол и помолчал.– Я полагаю, все ясно, товарищи...
– Не спешите, Сергей Яковлевич!—устало горбясь, качнулся над столом председатель райисполкома Синев.– Отрубить дело простое, тут думать не надо... А Владимир Ильич учил нас в самой неприятной для нас правде искать рациональные зерна...
Он полистал лежавший на столе вишнево-темный томик, но не стал искать нужную страницу, как это делал всегда, и торопливо досказал:
– Я призываю в таких делах к спокойствию и благоразумию.
– Мы знаем, товарищ Синев, что вы человек чрезвый-но добрый, но ваша доброта нас завела бы слишком далеко! – Коробин уже снова заковал себя в спокойствие и
возвышался над всеми, бесстрастный и холодный, как изваяние.– Итак, тот, кто не желает здесь отстаивать пар-тийные принципы, пусть встанет и заявит об этом открыто!.. Зачем нам играть в прятки? Если мы не осудим проявление подобной анархии и разнузданности в наших рядах, то давайте честно признаемся областному комитету, что мы не оправдали оказанного нам доверия и просто бессильны руководить районом.., Что нам, по существу, тут делать нечего!.. Что мы не сумеем проводить в жизнь линию партии!..
