Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Ладно, не грызи себя,– кладя руку на плечо брательника, сказал Аникей.– Без людей нам все равно эту гору не своротить, потому мы должны подбирать ключи к каждому... Если с Авдотьей сорвется, надо другую подыскать, без козырной карты нам никак нельзя. Кто бы мог на это пойти?
– А черт их знает! Они сейчас все как бешеные!..
– Не может того быть, чтобы ни одна не захотела покрасоваться! И покрупнее мухи на мед липнут!.. Ищи!
О том, что Лузгин приглашал к себе Авдотью, Константин узнал от других. Дома она последние дни была насупленная и злая, кричала по пустякам на ребятишек, а однажды, не вытерпев, ударила по щеке сына, выскочила в сени и расплакалась. Ребятишки присмирели, молча сносили обиды, словно понимали, что они тут ни при чем. Раньше они каждый вечер протискивались в его крохотную комнатушку, разглядывали картинки на стенах, листали журналы, любопытствовали, как пробиваются стрелки лука в продолговатых деревянных ящиках на подоконнике, а теперь сторонились Константина, сидели за учебниками или неприкаянно бродили по избе.
Сегодня с утра, несмотря на воскресный день, Авдотья затеяла большую стирку. Поставив в железное корыто стиральную доску, она терла о нее мокрое белье. Константин морщился, когда скрежетали о железо пуговицы, отрывался от скопившихся на его столике бумаг. Где-то требовались все новые и новые сведения о колхозе, и он вынужден был уносить домой старые отчеты и бухгалтерские книги, чтобы ответить на бесконечные запросы из района и области, добыть кому-то необходимые цифры. Предписания, которые он получал, печатались на тонкой папиросной бумаге под копирку и, судя по всему, рассылались во многие хозяйства, словно те как близнецы походили друг на друга. Почти в каждом письме ему грозили персональной ответственностью, если он срочно не ответит и не удов-
лотворит чьей-то тоски по свежим цифрам. Создавалось нелепое и противоестественное впечатление, будто он, живя в Черемшанке, обладал куда меньшим чувством государственной и партийной ответственности, чем тот, кто приходил каждый день в свой служебный кабинет в городе...
Стукнула дверь в сенях. Авдотья вынула из мыльной пены распаренные руки, выпрямилась у корыта и нахмурилась, увидев на пороге избы Нюшку.
– Здоровенько живете! – расточая льстивые улыбки, сказала сторожиха и притворно удивилась: – Ты чего это надумала стирать в праздник? Будней, что ли, не хватает?
– А у тебя, поди, сроду будней не бывает! – не привечая незваную гостью, сумрачно ответила Авдотья.– Бегаешь с утра до ночи по деревне...
– Эх, не завидуй моей жизни, Дуня! – Притворство слетело с Июшки, как шелуха, стоило ей заговорить о том, что касалось ее самой.– Говорят, что волка' ноги кормят. А у меня ведь ноги тоже не чужие, не напрокат взятые... Обе мы вдовы горемычные, чего нам друг дружке язык показывать? Я твою нужду вот как понимаю! – Сторожиха провела ребром ладони по горлу.
Она прошлась по избе, поводя крутыми плечами, в плисовой жакетке, резиновых ботах и ярком полушалке.
– Дома твой квартирант?
Константин отвел ситцевую занавеску, вышел из-за перегородки, поздоровался с Нюшкой за руку.
– Что стряслось? – спросил он.
– Может, еще стрясется, раз начальство звонит! – посмеиваясь, сказала Нюшка.– Позовите, грит, мне срочно вашего парторга, вас то есть!..
«Все ясно – Коровина проинформировали!» – подумал Константин, продолжая молча смотреть на нарядно одетую сторожиху.
– Велел вам позвонить в райком,– договаривала Нюшка, пытаясь догадаться, как относится парторг к этому воскресному вызову.– Буду, мол, ждать. Пусть поторопится, это вы то есть...
– Хорошо, я сейчас...
Он уже справился с замутившей его неприязнью и быстро собирался. В последние дни по Черемшанке носились слухи один нелепее другого. Люди собирались кучками у магазина, у колодцев, на фермах, говорили, что Лузгин, чтобы принудить людей продавать скотину в колхоз, намеревается лишить колхозников пастбища, на которое они
вот уже два десятка лет гоняли своих коров. Называли и цену, какую он предполагал платить за килограмм живого веса, но откуда взялась эта цена, никто толком не знал, а спросить и проверить было не у кого: Аникей не показывался ни в правлении, ни на улице, а, сказавшись больным, отсиживался дома. Однако каждый день его навещали самые разные люди,– то доярка, то бригадир, то зоотехник. Все считали, что Лузгин не стал бы зря поднимать шум, если бы не надеялся выполнить то, что обещал,– как-нибудь извернется, найдет какую-то замену мясу и молоку, у него всегда что-то есть в запасе такое, о чем никто не знает. Не лыком шит мужик, чтоб лезть в драку с пустыми руками!
Но стоило кому-нибудь в разговоре упомянуть о том, что коровы должны уже выходить на ранние выпасы и приносить даровое молоко, как всех охватывало сомнение: неужели Аникей ни с чем не посчитается, неужели он решится на такое безрассудство?
Следом за Нюшкой Константин вошел в правление – большую, забитую канцелярскими столами комнату, неприютную и пустую в воскресный день.
Быстро найдя себе работу, сторожиха ходила с тряпкой и неторопливо стирала пыль с подоконников и столов и делала вид, что ее ничуть не интересует, о чем Константин будет говорить по телефону. В другое время он, может быть, и попросил бы оставить его одного, но сейчас ему было все равно – пусть подслушивает и докладывает кому угодно.
Едва он назвал свою фамилию, как тут же услышал недовольный голос Коробина:
– Ну, что там у вас происходит? Почему не находите общего языка с Аникеем Ермолаевичем?
– С ним не находит общего языка вся Черемшанка, не я один! – стискивая трубку и мысленно призывая себя к спокойствию и выдержке, ответил Константин.– Как же он мог, не советуясь ни с кем, выдать и эти обязательства, и пообещать провести закупку коров? Зачем он это делает за спиной колхозников? Народ просто кипит от возмущения!..
– Ну уж это вы оставьте! – Из трубки словно повеяло студеным сквознячком.– Настроение у нашего народа хорошее, и я бы на вашем месте не обобщал, не сгущал краски, а главное, не противопоставлял бы партию народу – это может вас завести так далеко, что и я не смогу вам помочь.
– Не надо меня пугать, Сергей Яковлевич,– твердо сказал Константин.– Я вам рассказываю о том, что делается в нашей деревне, а что происходит во всем районе, это вам лучше знать. И неужели вы думаете, что люди в Че-ремшанке, над которыми куражится Лузгин, считают, что он действует так потому, что ему велела партия? Они как раз думают наоборот, что это Лузгин кому-то втер очки, что это он обманывает партию, и хотят его вовремя остановить. А то, что вы лично поддерживаете этого человека, не делает вам чести.
– О своей чести, товарищ Мажаров, я позабочусь сам. Вы лучше подумайте о своей ответственности за все это дело, если оно сорвется. Я всерьез предупреждаю вас!
– А я вас ставлю в известность как секретаря райкома, что Лузгин ведет себя как управляющий имением, а не как председатель колхоза!.. И вы напрасно так низко ставите черемшанцев – они давно выросли из пеленок и понимают, что идет от партии, а что идет от личной корысти и желания выдвинуться и нажить славу за счет бесславных дел.
– Довольно! Значит, вы хотите меня уверить, что ваши колхозники не поддержат такую инициативу? Бросьте!.. Конечно, всегда найдутся несколько скандалистов, которые живут отсталыми настроениями, но это уже будет на вашей совести: значит, вы плохо работаете, оказываете не то влияние на людей, какое нужно...
– Послушайте, Сергей Яковлевич! Не выворачивайте, пожалуйста, все наизнанку! При чем тут я?
– А при том, что вы, вместо того чтобы стать опорой председателю, с первых же дней ставите ему палки в колеса!
– Жизнь ему ставит палки в колеса, а не я! – Константин уже забыл о всякой выдержке и почти кричал в трубку.– Как можно лишать людей того, чем они живут? Кому нужны эти непродуманные планы и обязательства? Чем колхоз будет кормить закупленных коров, если нынче весной пало от бескормицы пятьдесят коров и больше двухсот свиней!.. И наконец, не можете же вы не знать, что себестоимость литра молока в нашем колхозе равна закупочной цене. А про мясо я и не говорю – она выше закупочной!.. Как же при таких условиях вы решаетесь обязать нас дать три с половиной плана? Это же полное разорение! Мы и так не сводим концы с концами!..
Коробин ответил не сразу, но то, что Константин услышал, повергло его в тяжелое уныние.
– За цифрами, товарищ Мажаров, нужно видеть живых людей. А цифрами вы нас не удивите, мы не хуже вас их помним... Да я и не уверен, что вы и в цифрах разобрались... То, что стоит за этой замечательной инициативой, за этими чудесными ростками, имеет историческое значение! Не видеть этого не к лицу коммунисту!.. Вы что, не верите, что партия справится с этим?
Всякий раз, когда Константину приходилось слышать, как люди бездумно произносят высокие слова о том, что являлось для него смыслом жизни, он испытывал чувство стыда. В такие минуты он не сомневался, что эти люди сами не верят в то, о чем говорят с искусственно подогретым пафосом.
– Давайте без демагогии, Сергей Яковлевич! Можно подумать, что вы у партии на особом счету и только на вас она и опирается!
– Я попросил бы вас выбирать выражения!
– А что тут выбирать – авантюра всегда авантюра, как ее ни прикрашивай!
– Вы что же, считаете себя умнее Центрального Комитета? – повысил голос Коровин.– Скажите какой мудрец и провидец!..
– А при чем тут Центральный Комитет? – Константин обрел вдруг удивительное спокойствие, подобное с ним случалось и раньше, когда все напрягалось в нем до предела и мысль становилась ясной и острой.– Если кто-нибудь в Москве поддержал эту инициативу, вы что ж, предлагаете мне перестать думать самому?
– Короче! – резко оборвал его Коробин.– Не будем сейчас дискутировать, обождем до другого раза. А пока, будьте добры, отмените то общее собрание, которое вы наметили.
– Не могу. Мы уже вывесили объявление, и все знают, что оно должно завтра состояться...
– Снимите объявление, придумайте любой повод, но чтоб собрания не было...
– Я этого делать не буду.– Мажаров слышал, как тяжело дышал в трубку секретарь.– Если хотите – приезжайте и снимайте сами... Но тогда мне придется обратиться в областной комитет! А возможно, и в ЦК!
– Я так и знал, что вы окажетесь склочником и жалобщиком! – сердито заключил Коробин.– Ну что ж, обращайтесь куда хотите... Но должен вас предупредить, что нам придется всерьез подумать, сможете ли вы быть парторгом в Черемшанке.
– Не запугивайте меня! – ответил Константин.– Быть мне здесь парторгом или нет, не вы будете решать, а коммунисты!
Он повесил трубку и только тут вспомнил о Нюшке. Уронив на пол тряпку, она стояла у двери и смотрела на него с нескрываемой жалостью.
– Уезжали бы вы отсюда, Константин Андреевич.– Она пугливо покосилась на дверь.– Все равно сживут вас со свету... Сживут!.. Или так замарают, что за всю жизнь не отмоешь!
– Грязь не сало, высохло и отстало! Так, что ли, говорят? – Ему было неловко, что он плохо подумал о женщине вначале, и вместе с тем было радостно, что ошибся.– Если вы все меня поддержите, никто страшен не будет! А бросите на произвол судьбы, тогда, конечно, сомнут...
– Да я-то чем могу вам помочь, чудной вы мужик! Какая во мне сила?
– Такая же, как и во мне...
– Ну уж с вами они легко не сладят! – Она словно спохватилась, что еще минуту тому назад говорила совсем другое, и засмеялась: – Ну, бог по выдаст, свинья не съест!
Константин стремительно вышел из комнаты, ветром сорвался с крыльца. Сейчас он не имел права терять ни одной минуты!
Он обрадовался, застав Дымшакова на конюшне. Тот стоял, широко расставив ноги, и играючи кидал вилами навоз на телегу. Увидев Константина, он только кивнул ому и начал торопливо поддевать пласты потолще, чтобы скорее загрузить телегу.
– Трогай! – крикнул он возчику и подошел к парторгу.– Чего такой хмурый?
У Егора чуть дрожали руки, пока он сворачивал цигарку и слушал Константина.
– Н-да, окружают со всех сторон, гады! А что, если нам не послушаться Коробина и все-таки провести собрание? Есть у нас Устав или нету?
– Нет, мы не должны объявлять войну райкому, как бы мы ни были правы! – помолчав, сказал Константин.– Представь, что Иван Фомич ни сном ни духом не ведает, что Лузгин выступил на областном совещании, ни с кем в деревне не советуясь.
– Может, и так,– согласился Дымшаков.– Но назад он ого тоже не станет заворачивать – больно большой камень в воду бросили, и круги далеко пошли... Да и на самого Пробатова, наверное, жмут...
– Ну, Иван Фомич не из тех, кто ходит на полусогнутых! – горячо возразил Константин.– Если узнает, как насильничают тут Лузгин и Коробин, он сразу их поставит на место!
– Тогда чего ж ты мешкаешь! Бери коня и скачи в район! Зайди к Бахолдину, с ним посоветуйся, и если что – звони в обком!
Егор взял в хомутовке седло и вывел из конюшни рыжего меринка.
– Все лошади в разгоне, а этого, словно чуял, придержал!
Константин нетерпеливо принял из рук конюха поводья, вставил ногу в стремя и рывком очутился в седле.
– А как быть с объявлением? – Егор смотрел на него снизу, прищурив острые синие глаза.
– Пускай пока висит...– Напружинив в стременах ноги, Константин ударил в бока коня, и меринок взял с места бодрой рысью.
Все, что происходило сейчас вокруг Мажарова, жило какой-то обособленной от него жизнью: протарахтела мимо телега, но он будто пе увидел ее; завязший в обочине грузовик с завываниями выбрасывал из-под заднего колеса вихри жидкой грязи; женщина в полосатой юбке и яркой алой кофте стояла на бугре и глядела вдаль, затенив ладонью глаза; отставший от кобылы жеребенок мчался по высохшему бурьяну, тревожно и призывно ржал, высоко вскидывая рыжую голову.
«Неужели Иван Фомич не знает, что делается в Черемшанке? Неужели его ввели в заблуждение и насчет плана, и всей этой глупой затеи с закупкой коров? – думал Константин, покачиваясь в седле.– Он, наверное, и не подозревает, какой ценой Коробин собирается выполнять эти обязательства, что вытворяет Лузгин, насилуя волю колхозников. Пока не поздно, я докажу, что это безрассудно – отбирать у людей коров, которых еще недавно мы помогали им приобрести. А если Коробину хочется таким образом выдвинуться и показать себя, пусть проводит свои опыты не на людях!»
Мягкий ветер нес из глубины степи сырой запах развороченной земли и тонкий аромат раздавленной полыни, За маревые увалы пашни текли взбухшие ручьи чернозема, над ними, как большие хлопья сажи, взлетали гра-
чи; у перелеска попыхивал трактор, пуская голубоватые клубки дыма, там что-то слепяще посверкивало.
«Но почему же все-таки Пробатов согласился на этот непосильный план? Ведь если даже я, пробыв так мало в деревне, понял, что все это начинание построено на песке, а не на реальных расчетах, то он-то уж должен был Давно во всем разобраться и не брать на себя то, что не в состоянии выполнить. Он не так честолюбив, чтобы думать о какой-то личной выгоде. Или он по-прежнему, как многие деятели его возраста, верит в магическую силу волевого начала, весь в плену старых привычек и навыков и не может освободиться от того, что стало его второй натурой?»
Константин въехал в знакомый перелесок и перевел меринка на ровный шаг. Здесь было тихо и светло от известковой белизны берез; серым кружевом сквозили на голубом небе набухающие, готовые раскрыться почки, небесно отливали налитые талой водой рытвины. Перелесок еще не окутался дымком первой зелени, а в глубине его стояли уже птичий свист и перещелк.
За поворотом он увидел женщину – она шла не оглядываясь, тяжело отрывая ноги от липкой грязи. Лишь спустя мгновение он понял, что это Ксения, и заволновался.
«Что я вообще знаю теперь о ней? – с горечью подумал Константин.– Что, кроме того, как она вела себя на собрании в Черемшанке и на том постыдном бюро, где ее исключили из партии? Неужели то, что произошло с нею, не открыло ей глаза на все и она снова повторяет чьи-то чужие мысли о том, как выгодно лишить колхозника его коровы?.. А эта несчастная свадьба! И вечные придирки к ней Коробина, который хочет и сейчас сделать ее козлом отпущения... Я-то тоже хорош! Обиделся и не могу поговорить с нею по-человечески!»
Вначале ему казалось, что все, в чем она обвиняла его, было одним вздором, причудой больного и мстительного воображения. Он не хотел думать о том, что было между ними десять лет тому назад – мало ли чего не случается в молодости! Может быть, он был легкомысленным и ветреным парнем, залетевшим сюда по прихоти войны, истосковавшимся по теплу и ласке и готовым признаться в любви любой симпатичной девушке, пошедшей ему навстречу. В конце концов они оба были молоды и беспечны, и Ксения тоже не должна была бросаться первому встречному на шею. Однако скоро он понял, что напрасно так легко освобождает свою совесть от всех укоров, и чем
больше он всматривался в нынешнюю Ксению, тем неотступнее тревожило его прошлое. А после того как он побывал на ее свадьбе, увидел ее на бюро, он уже не мог отрешиться от чувства вины перед нею, будто во всем, что стряслось с нею, он виноват не меньше ее самой, потому что когда-то отравил ее душу сомнением, лишил ее веры в человека. Ведь он тогда просто трусливо бежал от нее, не думая, что станется с нею, бежал, боясь, что, связав себя семейной жизнью, не сумеет совершить ничего настоящего и большого. Он сам еще смутно представлял то дело, в котором должен был проявить свои силы и способности, но верил, что призван влачить не обычную, будничную и серую жизнь, а показать себя на чем-то огромном, близком к подвигу. Теперь-то, спустя годы, он с горечью сознавал всю беспочвенность и наивность своих мечтаний, да если бы он и совершил подвиг, разве он нуждался в какой-нибудь жертве? Он возвратился в родные места, не сделав ничего путного за все годы, и обязан был расплачиваться за малодушие и трусость своей юности...
В потоке солнечного света, струившегося сквозь загустевшие от почек ветки, вспыхнула за ее спиной зеленая косынка, и, видимо, услышав чавкающий звук копыт, Ксения обернулась.
«Какая она красивая! – подумал Константин, любуясь открытым и смуглым ее лицом и крупными каштановыми кольцами волос.– И всегда неожиданная!»
– Не поверите, но я почему-то только что подумала, что это едете вы! – сказала она и улыбнулась.– Что, вас тоже вызвал Коробин?
Он спешился и, ведя меринка в поводу, пошел с нею рядом, рассказывая о разговоре с секретарем райкома. Ее лицо снова померкло, она слушала Константина с грустной отрешенностью.
– Жизнь какая-то стала – не поймешь.– Голос Ксении звучал устало и бесцветно.– Или я не своим делом занимаюсь?.. В райкоме меня обвиняют в хвостизме и прочих смертных грехах, а в Черемшанке я для всех как пугало... В родном доме и то хоть не показывайся – вчера вот разругалась со всеми... Да разве это я отнимаю у людей коров?.. Наверну, так нужно, созрела эта идея, если все об этом говорят... И не от меня зависит, претворится она в жизнь или нет... Не может быть, чтобы те, кто начинает эту кампанию, не взвесили все...
– Да как вы можете говорить об этом умозрительно и с таким спокойствием? – крикнул Константин и шагнул от Ксении в сторону.– Значит, пускай мучаются люди, потому что кому-то взбрело в голову, что назрела такая идея? Да как вам не стыдно, Ксения Корнеевна?
– Но я же маленький человек!.. Ну что вы все от меня хотите? Что я могу сделать одна?
– Это вас Коробин убедил, что вы не должны жить своим умом, а только слушать то, что будет изрекать он!.. Да какое же вы имеете право молчать, если думаете, что это принесет вред не только черемшанцам, но и партии, во что может обернуться наше молчание, вы не подумали? Нет, нет, пусть не надеется этот карьерист, что все ему сойдет с рук!
Ксения подавленно молчала. А Константин говорил все громче и громче, с каждым мгновением становясь сильнее, и уже верил, что способен справиться не с одним только Коробиным...
Прошло еще три недели, и Черемшанка потеряла покой. Допоздна горели в избах огни, допоздна велись долгие и яростные, полные ругани разговоры.
Недавние слухи и догадки становились явью. Не успели черемшанцы договориться с пастухом, определить ему плату и деньгами и харчами, не успели бабы проводить в последний раз стадо, как Лузгин велел завернуть коров: он решил весеннее пастбище распахать под кукурузу и подсолнечник. Пастух было заупрямился и снова защелкал кнутом под окнами, выкликая заспавшихся хозяек, но в проулке путь стаду перегородила легковая машина, из нее вышел злой Аникей и пригрозил пастуху штрафом, а то и отсидкой, если тот будет заниматься самоуправством. Пастух молча выслушал председателя, молча разломил пополам кнутовище через колено и, кинув на плечо змеисто извивающийся ремень, ушел, показывая острые, выпирающие под вылинявшей рубахой лопатки.
Коровы разбрелись по деревне, бабы ловили буренок, растаскивали по дворам, будили мужиков, и каждая изба гудела потревоженным ульем. Несколько мужиков, особо рьяных, рванулись в правление, но Лугзина там не оказалось, и, покричав, отведя душу, они разошлись ни с чем.
На другое утро, на редкость ясное и солнечное, все овражки и буераки вдоль речки запестрели рубашками ребятишек и платками старух – каждый в одиночку пас свою корову. Двигались по зеленой траве рыжие, черные, белые пятна – все было вроде как и прежде, но, хотя коровы собрались вместе, они уже не выглядели стадом, потому что пастухов и караульщиков было столько же, сколько и животных.
Еще не кончились разговоры о пастбище, как бригадиры оповестили, что колхоз начинает скупать у всех коров – до двадцатого мая по семь рублей за килограмм живого веса и после этого срока в полцены. И тут уже пошел гулять по Черемшанке новый слух – будто у тех колхозников, которые заупрямятся и не отведут своих коров, отрежут половину приусадебного участка. Дымшаков уверял, что это сущая брехня, что слух пущен нарочно, чтобы сбить людей с толку и запугать, но каждый про себя сомневался: а что, если Аникей и на самом деле пойдет на такую крайнюю меру? С него станет!..
Между тем имя Лузгина упоминалось чуть не в каждом номере районной газетки, его ставили в пример другим председателям, в сводках, которые печатались на первой полосе газеты, колхоз числился на первом месте по всем статьям – и сев раньше других завершил, и молока больше других надаивал. Лузгин теперь почти не бывал в правлении, все время в разъезде – его вызывали на какие-то важные совещания и активы, где он делился своим опытом. В колхозе побывал корреспондент, целых два дня жил в доме у Аникея, ездил с ним по полям, заглянул на фермы, и через неделю черемшанцы читали в областной газете рассказ о том, какой замечательный и рачительный хозяин их председатель. Его называли «выдающимся вожаком колхозного производства», «человеком народной смекалки и мудрости», зачинателем «славного почина», «маяком», на" который должны равняться другие председатели. По словам газеты выходило, что черемшанцы – народ сознательный, что они любят и во всем поддерживают своего вожака и все, как один, заявляют, что им давно мешают жить заботы о корове...
И вот наступил день, который так тревожил черемшап-цев. С утра дул холодный не по весне ветер, гнал над крышами ненастные тучи – того и гляди, посыплет не дождь, а снег,– крутил в палисадах кусты и рябинки.
Деревня притихла, все сидели по избам и смотрели в окна, караулили, не ведет ли кто на скотный двор корову.
Улица долго была безлюдна. Прошмыгнут ребятишки, пройдет женщина от колодца, покачиваясь под коромыслом, протарахтит кто-то на телеге с бидонами, и снова лишь ветер хозяйничает на дороге, подхватывает сухой мусор.
К полудню прилипли к окнам, чуть не выдавливая стекла: серединой улицы степенно и не торопясь вышагивал Никита Ворожнев, таща на веревке свою комолую корову. Он шел против ветра, изредка наклонялся вперед, и корова, как слепая, дергалась за ним, веревка на ее шее натягивалась. Но Никита шел не оглядываясь, уставясь глазами в землю, и будто давил что-то своими грязными сапожищами. Потом на дороге показался кладовщик Сыро-ваткин – ветер словно раскачивал его длинную жердястую фигуру, он часто спотыкался, суетно поправлял на шее пегой коровенки веревку, семенил дальше, стараясь поскорее пройти мимо. Торжественно, как на прошлогодней областной выставке, где показывали породистых коров и племенных быков, прошествовал бригадир Тырцев, ведя красную, с тяжелым выменем симмепталку. Он не сутулился, а шел прямой и строгий, не прикрывая глаза от пыли.
И все ахнули, когда по улице зашатался Прохор Цап-кин, уже сильно пьяный, но еще державшийся на ногах. Он был в праздничной желтой рубахе, новых сапогах, в старом зеленом картузе с лакированным околышем, на плече его висела гармонь. Он безжалостно растягивал ее от плеча до плеча и орал какую-то песню. Чтобы веревка от коровы не мешала ему играть, он обмотал ее конец вокруг пояса, и корова покорно тянулась за хозяином. А рядом с Прохором, пытаясь удержать его, бежала раскосмаченная жена, хватала мужа за руки, за подол рубахи. Прохор досадливо отмахивался, сбрасывал сильным движением плеч ее руки и, картинно выпятив грудь, шел, мотаясь из стороны в сторону.
Появись раньше Цапкин на улице пьяный, загулявший, его бы встретили хлесткими, подзадоривающими шуточками, но сейчас вся деревня провожала мужика одними глазами. А Прохор, чувствуя себя в центре внимания, куражился и, поигрывая хмельными голубыми глазами, весело кричал жене:
– Брось, Марфа! Не соли землю слезами! Мы с тобой на сегодняшний день сознательные граждане и патриоты!.. Правильно я говорю? Кого вон хошь спроси – все скажут, что я в самую точку гляжу, как передовой товарищ!..
А мы его все едино дожмем, пропади он пропадом, этот американский империализм!.. С него еще сок брызнет!..
Рванув мехи гармони, словно выворачивая ее наизнанку и показывая всем ее цветистое нутро, он запел ошалелым и пронзительным голосом:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина...
Следом за Прохором бежали падкие до всяких зрелищ ребятишки, поднимали пустой брех собаки, а Цапкин все более самозабвенно и яростно играл на гармони...
Как ни странно, но, пройдя по деревне, этот бесшабашный мужик словно сиял с души ненужную тяжесть. Раскрывались калитки, бабы вязали буренкам веревки на шею, тянули их за ворота; по улице несся разметаемый злым ветром протяжный коровий рев.
У скотного двора час от часу росла и гудела толпа. Коров загоняли за ограду, а потом по очереди вели к конным весам, около которых распоряжался мрачный и нелюдимый Корней Яранцев. Он был недоволен той долей, что выпала ему в этот день,– быть свидетелем людской тревоги, да еще вести ей счет.
– Стой, Машуня! Стой, родимая! – загнав на площадку весов корову, просила баба, совала ей напоследок корочку и сморкалась в конец платка.
Корней считал витки на рогах, чтобы знать, сколько животине лет, сообщал вслух вес и кличку, а сидевший за столиком Шалымов заносил эти сведения в бухгалтерскую книгу и выписывал квитанцию.
– Триста двадцать девять килограммов, средней упитанности, получай! – бесстрастно говорил он хозяйке коровы и протягивал ей клочок бумаги.
Не видя уже, что суют ей в руки, баба гладила свою кормилицу, закусывала губу и отходила в сторону. И хотя все было кончено и корова была уже не ее, она не могла уйти сразу домой. Стоя вместе со всеми в стесненно и жарко дышащей толпе, она смотрела, как уводил Ворож-нев ее корову в другой загон, но будто все еще на что-то надеялась; голова ее пухла от крика и разноголосицы, и уже совсем не к месту казались ей смех и шутки, которыми женщины старались смягчить горечь свалившегося на них несчастья.
– Глядите, как раздулась Зорька у Лукашихи! Сколь ты ей для весу ведер споила, бабка?
– Мне воды не занимать,– дерзко отвечала Лукашиха и толкала корову к весам.– Одного бога обманывать грешно...
– Эх, темнота-а! – цедил кто-то нарочито рассудительно.– По-нонешнему это не вода и не пойло, а кормовые единицы называются!
– Да будет вам, дьяволы! Нашли время зубы скалить!
– Их хоть на костре зажаривай, все одно будут глотку рвать. Такая уж порода!
Но, разбавляя в смехе редкие побаски и шутки, люди снова затихали, прислушивались, не гонит ли еще кто свою скотину. В конце улицы раздался топот копыт, и из сумерек выскочил всадник, и не все сразу узнали в нем нового парторга.
Мажаров спешился и, ведя за собой коня, неверной походкой подошел к весам, зачем-то потрогал нанизанные на блестящую стрелку круглые шайбы.
– Сколько коров уже закупили? – спросил он. Корней то ли не расслышал, то ли не захотел ответить,
Шалымов старательно рылся в бумагах и почти вслепую выписывал очередную квитанцию. За них ответила подошедшая с загона Ксения:
– Кажется, сорок восемь, если я не ошибаюсь! Я сейчас их пересчитывала! – Голос ее звучал преувеличенно бодро и весело.– По-моему, все идет пока неплохо!
Мажаров посмотрел на нее, с трудом понимая, о чем она говорит.
– Не верите? Идите и сосчитайте сами!
– Да как вы можете, Ксения Корнеевна? – прошептал он.– Чему вы радуетесь?
Он махнул рукой и пошел в сторону, спотыкаясь на ровной земле. Несколько минут назад он был дома у Луз-гина, в последний раз пытался уговорить его – убеждал, просил и даже решился на угрозу. Пусть он не думает, что ему не придется отвечать за этот произвол. Пусть он не надеется, что спрячется за чьей-то широкой спиной от возмездия... Но Лузгин корчил из себя простака, делал вид, что не понимает, о чем печется парторг. Нет, на попятный он не может идти, даже если бы захотел, все давно согласовано с райкомом. И парторг зря волнуется, треплет нервы, не бережет себя – через неделю люди успокоятся, и жизнь пойдет своим чередом. Не впервой приходится преодолевать такие трудности... Вконец разругавшись с Лузгиным, Константин уже в который раз сегодня завер-
нул на почту и справился, нет ли ему письма или телеграммы из обкома. Вот уже целую неделю он ждал ответа от Пробатова на свое письмо, боясь сознаться, что на такие письма отвечают мгновенно – тревожным звонком в район, в колхоз или сразу садятся в машину и просят водителя ехать как можно быстрее. Жизнь быстро освобождала Константина от наивной веры в непогрешимость Пробатова – ведь секретарь обкома слышал выступление черемшанского председателя на областном совещании, читал его речь в газете и, судя по всему, поддерживал его во всех начинаниях, и оставалась только робкая надежда, что, одобрив всю эту неумную затею с закупкой коров, он не представлял, во что она выльется, мог просто не знать, что Коробин и Лузгин будут проводить ее в жизнь, ни с кем не считаясь, с помощью грубого нажима и насилия. И нужно было во что бы то ни стало известить его об этом, чтобы он силою своего авторитета и власти остановил эту кампанию, которая завтра станет позорищем и для всей области, и для него лично.
