Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
– Чего стал? Проходи, пе бойся! – Годос Дымшако-ва вернул Константина к яви.– У Гневышевых собак сроду не водилось!
Егор толкнул ногой калитку, Константин несмело пересек чисто подметенный двор, но, очутившись в полумгле сеней, вдруг заволновался до дрожи в руках. Он смотрел на жидкие пятна света, растекавшиеся по обледенелым балясинкам крыльца, и не двигался.
– Да что с тобой нынче, парторг? – опять напомнил о себе Дымшаков.– Чего ты все отстаешь?
Изба обдала их теплом и светом, и, едва переступив порог, Егор громко возвестил:
– Вот, Авдотья Никифоровна, привел тебе квартиранта. Мужик смирный, водку не пьет, табачишком только балуется, а на девок и баб не заглядывается...
– Так то ангел, а не мужик! – Гневышева стояла у печки и скупо улыбалась.– Как такого принять? Его и посадить и положить негде... А божницу мы давно убрали!
– Но все ж доброго ангела нам в Черемшанке иметь надо, а то больно черти одолевают! – довольно похохатывал Дымшаков.– Понимаешь, жалко стало мужика – спит три недели в правлении на диване, ест всухомятку...
– Проходите, будьте гостями! Садитесь вон.– Женщина махнула рукой в сторону широкой дубовой лавки.
Константин сразу узнал эту лавку – здесь, на курчавом, свесившемся полушубке, лежал убитый отец, и мать, упав на колени, хватала его застывшие руки, голосила на всю избу... Константин погладил лавку рукой, но сесть не решался.
– Что, сорно там? – ревниво спросила Авдотья и взяла со стола тряпку.
– Не-ет, что вы!.. Просто так.– Константин с трудом разжал непослушные губы.– Лавку вот увидел...
– А-а.– Лицо женщины подобрело.– Она нам от старых хозяев осталась... Кольцо вон еще! Никак не соберусь вырвать его, да к нему враз и не подступишься – видно, крепко забивали, на всю жизнь!
– Какое кольцо? – спросил Константин и тут же увидел блестящее железное кольцо, ввинченное в западню подпола. Как же он мог забыть про него, ведь мать чуть ли не каждый день посылала его в подпол за картошкой, а в тревожные ночи двадцать девятого года они вместе с матерью забирались туда и до света сидели в душной, пахнувшей сухой плесенью темноте, пока отец не являлся с собрания.
Он сделал несколько робких шагов по избе, оглядываясь вокруг, но память ничего больше не возвращала из далекого детства. Здесь давно уже шла другая жизнь, другие дети вырастали под этой крышей, и он сам не понимал, о чем жалел сейчас и почему так щемяще-грустно было на сердце.
– Я его отца хорошо помню, хотя в ту пору совсем зеленый был,– как сквозь забытье, донесся до него голос Дымшакова.– Бедовая была головушка! Как станет на миру да скажет слово – у тебя мурашки по спине... Вот, мол, я весь перед вами, хотите верьте, хотите нет, но нынче надо так – отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!.. За каждым углом его стерегли, а он шел и врагам не кланялся.
Свет керосиновой лампы, висевшей над столом, ярко освещал две русые с рыжеватым отливом головы – мальчика лет четырнадцати и девочки чуть моложе брата. Дети так старательно готовили уроки, словно им не было дела и до незнакомца, стоявшего подле лавки, и до шумного, горластого конюха. Они даже не подняли глаз от учебников.
А Константину казалось, что вот так когда-то расхаживал по избе его отец – в полыхающей атласной рубахе, плисовых старательских шароварах, и под его тяжелыми шагами радостно постанывали половицы. Но голос отца был полон всегда задумчивой мечтательности, звал в неведомую вольную жизнь, открывавшуюся уже за березовой деревенской околицей, а каждое слово Дымшакова отдавало неутихающей болью.
– Настоящие коммунисты не отступали от того, на чем стояли, во что верили: на каторгу шли, в ссылку,умирали, но правду не предавали!.. А мало ли мы знаем таких, что сплошь и рядом хитрят, боятся выгоду потерять, уж они никому поперек не встанут, не скажут, что думают, даже если видят, что все хозяйство за спиной валится...– Голос конюха крепчал, накалялся страстью, странно возбуждал Константина, вызывая хмельную, жаркую волну в сердце.– И откуда такие народились? Будто все на месте – и глаза, и руки, и ноги, но ничего не желают ни видеть, ни слышать. И когда эта зараза переведется?
Теперь и дети оторвались от книг и тетрадей и завороженно следили за Дымшаковым, словно увидели его впервые. Егор выпрямился во весь рост, загораживая свет лампы, огромная тень его распласталась по стене и потолку, качалась, как вывороченное бурей могучее дерево с густой непокорной кроной.
«Какая силища в этом неуемном и неуживчивом мужике! – любуясь каждым движением Дымшакова, думал Константин.– А Коровин, вместо того чтобы опереться на эту силу, воюет с нею и собирает вокруг себя лузгиных и ему подобчых! Или он просто боится этой силы, этой правды, потому что, если она возьмет верх, он должен будет уйти сам? А пока есть анохины и лузгины, он будет жить спокойно».
– Ну так как, Авдотья Никифоровна? – останавливаясь рядом с Гневышевой, спросил Егор.– Берешь моего жильца?
– Кабы другой кто просил, наверно, отказала бы, но тебе духу не хватит! – Женщина оглянулась на Мажаро-ва, словно боясь обидеть ненароком будущего постояльца.– Ладно, потеснимся как-нибудь...
– Я так и знал. Спасибо тебе.– Дымшаков прошел в горенку, смерил шагами расстояние от лежанки до стены.—Лучше этого угла и искать не надо. Пока занавеску приладите, а там поставите перегородку, и квартира будет со всеми удобствами, как в городе! А что, если он сегодня и переберется сюда со своими шмотками, а?
– Да уж если ты что задумал, так уж тебе невтерпеж! – Авдотья засмеялась, и на худые, с острыми скулами щеки ее просочился нежный румянец.– Тащи давай!..
Константин уходил из родной избы, испытывая прилив нежданного теплого чувства и к этой доброй женщине, приютившей его, и к Егору, принявшему близко к сердцу его неустроенность. Может быть, он и на самом деле кому-то нужен здесь, в Черемшанке? А когда час спустя он
вернулся с чемоданом и постельным узлом, изба показалась ему еще уютнее и милее. В горенке, отражая домотканые половички и белую лежанку, возвышался большой шкаф с зеркальной дверцей, за ним виднелась широкая кровать, застланная с деревенской пышностью, рядом стояла швейная машина, покрытая вязаной салфеткой, в простенках висели любительские фотографии в застекленных рамках и махрово-яркие бумажные цветы. В этом нехитром смешении городского и сельского убранства чувствовалась заботливая женская рука.
Но что больше всего удивило Константина, так это то, что за лежанкой уже колыхалась цветастая ситцевая занавеска, и Авдотья с помощью ребят втискивала принесенную откуда-то узкую железную кровать.
– Ну зачем вы? – смущенно сказал он.– Я бы сам все сделал! Что я, безрукий, что ли?
Ему всегда было неловко, когда он становился причиной излишнего чужого беспокойства.
– И у нас тоже руки не отвалятся. Живите па здоровье!
Когда Константин разложил вощи, Авдотья занималась уже новым делом – гладила белье. Пристроив на половине стола обтянутую полотном доску, оттеснив детей на самый край, она набирала в рот воды, прыскала сквозь плотно сжатые губы на белые наволочки и простыни и, помахав из стороны в сторону чугунным утюгом с пышущими в прорезях раскаленными углями, гладила. Смуглое, загрубевшее на постоянном морозе и ветре лицо ее было полно отрешенной задумчивости, она целиком погрузилась в свои мысли, а руки сами по себе привычно двигали утюг.
Вот она разостлала на доске новую мужскую рубашку, и Константин не мог побороть любопытства.
– Вы что, берете у кого-то в стирку?
– Своего белья хватает. Это мужнина рубаха...
Во взгляде женщины появилась такая недобрая настороженность, что Константин невольно смутился.
– Но он же...
– Для кого пропал, а для меня нет! – строго ответила Авдотья.– Сердцем чую – живой он. А оно сроду меня не подводило...
Константин смотрел на посуровевшее лицо женщины, ее непреклонно стиснутые губы, на склоненную голову с черными, вороного отлива волосами, чуть покачивающуюся в лад каждому движению руки, и молчал, охваченный
чувством расслабляющей жалости и сострадания. Боже мой! Ну неужели она не может понять, что это бессмысленно и нелепо – ждать мужа спустя столько лет после войны, обманывать себя и на что-то надеяться? Что же тогда думают о ней люди, если она до сих пор стирает и гладит мужнины рубахи? Бедняга...
– Поди, гадаете, в своем ли я уме, да? – Перехватив его сочувствующий взгляд, Гневышева болезненно улыбнулась.– Многие так считают, но что я могу поделать с собой? Жду своего Степана, и все... В соседнем районе нынче весной один вот так же объявился. С самой войны о нем слуху не было...
Она послюнила копчиком языка палец, скользнула по блестящему дну утюга и тут же отдернула руку.
– Ой, злющий еще какой!
Константин вздрогнул. Но лишь мгновением позже он понял, что вздрогнул не от вскрика женщины, а это ойкнуло, закричало внутри у него... Он отстранился от стола в тень, потрясенный запоздалым стыдом и раскаянием, страшась, что Авдотья обернется и сразу догадается обо всем. Как же он мог забыть о Степане Гневышеве и прийти просить пристанища в его доме, доме человека, которого он когда-то посадил на скамью подсудимых? Да если бы Авдотья только знала, кого она сегодня пригрела, то не пустила бы его и на порог избы.
– Летось зашла в сельпо, а там новый сатин привезли, ну, не удержалась и купила ему еще на одну рубаху! Вернулся бы, а уж я наряжу его с ног до головы во все новое.
– Не надо, мам! – тихо попросил мальчик и, отложив книгу, с недетским укором посмотрел на Константина.
– Не буду реветь, Петюнька.– Авдотья коснулась ладонью стриженой головы сына.– Мужик растет. Хозяин. Защитник... Не любит, когда плачу. А бабьи слезы как вода, бегут без спросу, куда их денешь?
Константин почти не слышал, о чем говорила женщина, теряясь перед этим неиссякающим долготерпением и мучительно вспоминая, как слепой случай столкнул его со Степаном Гневышевым.
– Степан, может, и догадывался, что лес краденый, но нужда заставляла – фермы валились, все рушилось,– словно откликаясь на мысли Константина, тихо рассказывала Авдотья, и голос ее пробивался глухо, как сквозь стену.– А какие мои пережитки потом были, вспоминать тошно... Меня даже к коровам не допускали, смотрели как
на врага заклятого... Спасибо Алексею Макаровичу, отвел он от меня напраслину, а то хоть ложись и помирай середь дороги...
Константин то присаживался на шаткую табуретку к столу, то снова поднимался и расхаживал по избе и уже не мог освободиться от потока остро ранящих мыслей. «Нет, она, видимо, и понятия не имеет, что это я тогда обличал ее Степана!.. Да разве дело в том, прав был в то время или не прав? Легче ей станет от этого, что ли?.. Вредная баба, говорит Мрыхин, и для него она действительно вредная, потому что готова драться с такими, как он, чтобы отстоять свое человеческое достоинство!.. Но где она находит силы, чтобы вынести все – и потерю мужа, и черную подозрительность, и чертоломную работу, и болезни детей, и все же, несмотря на все беды, не потерять веры ни в себя, ни в людей?»
Константин не раз выходил на крыльцо покурить, стоял в темноте, под холодным звездным небом, вдыхая студеный, острый воздух, потом сидел с Авдотьей, с ребятами за столом, пил, обжигаясь, горячий чай и лег в постоль с давящей сердце тяжестью. Может быть, сразу признаться ей во всем? Он хотел окликнуть Авдотью, когда уже загасили свет, но так и не решился, и долго ворочался на узкой кровати, и не мог заснуть...
Утром, открыв глаза, он увидел на белом потолке радужный кружок. Его отбрасывал граненый стакан на подоконнике, полный чистой воды. За окном полыхало солнце, блескуче сияли сугробы, в них вязли разбежавшиеся по саду яблоньки.
Заложив руки за голову, Константин лежал в теплой постели, наслаждался покоем и тишиной, о удивлением прислушиваясь к себе и недоумевая, почему у него так подмывающе радостно на душе. Неужели причиной этот переливающийся всеми цветами радуги, диковинный, нежданно расцветший цветок на потолке?
– Дяденька,– раздался за занавеской несмелый голос девочки,– вас тут тетя одна давно дожидается... А то мне и школу идти!..
«Кто бы это мог быть? – быстро одеваясь, подумал Константин.– Вот же пришел кто-то, значит, во мне нуждаются».
На пороге кухни он оторопел, увидев сидевшую на табуретке молодую женщину в серой кроличьей шубке, такой же серой шапочке с черной, как хвостик, кисточкой.
– Лиза? – удивился Константин.– Какими судьбами?
– Не прикидывайся, Костя! – Лиза усмехнулась.– Разве наш святой старик ничего тебе не рассказывал?.. Я же была в тюряге, отбывала срок...
– Нет, я, конечно, слышал от Дарьи Семеновны. Но, грешным делом, подумал, что ты попала туда или по глупости, или по ошибке.
– Не соскабливай с меня пятнышко, Костя. У нас никого по таким делам зря не сажают.– Лиза держалась с нагловатой самоуверенностью, положив ногу на ногу, приоткрывая в разрезе черной юбки атласное, обтянутое блестящим чулком колено, прищемив двумя пальцами погасшую папиросу.– До меня в колхозах всем пользовались, а я вот угодила под кампанию и загремела! Ну, чтоб других не марать, взяла вину на себя, а теперь каюсь – напрасно я тех людей пожалела.
В лице Лизы было одновременно что-то вызывающее и наивно-жалкое – и эти густо накрашенные, точно в хлопьях сажи, ресницы, и припухлые губы со следами съеденной помады, и выбившиеся из-под шапочки завитые волосы цвета соломы.
– Раздевайся и рассказывай,– попросил Константин.– А я погляжу, чего бы нам поесть...
На столе рядом с теплым еще самоваром Авдотья оставила под полотенцем два сваренных вкрутую яйца, жареную картошку на сковородке, полкрицки молока и краюху хлеба.
Разливая по стаканам густо заваренный, янтарно горевший на свету чай, Константин слушал Лизу и вспоминал, что в детском доме она вела себя вызывающе и своенравно. Но то, что никому не прощалось, ей как-то легко сходило с рук, и, пользуясь своей удачливостью, она без труда подчиняла себе и своих сверстниц, и тех, кто был намного старше ее. Мальчишки принимали ее как ровню, вместе с ними она скакала верхом на лошадях, бывала в ночном, вызывалась на любую тяжелую, рискованную работу, и все почему-то считали, что она совершит в жизни что-то большое и необычное. А когда после окончания средней школы Лиза устроилась секретаршей в райиспол-
ком, у детдомовцев было такое чувство, словно она обманула всех. Ничего не добился и Алексей Макарович, уговаривая ее держать экзамены в институт. Она сказала, что ей надоело жить под присмотром, и от нее отступились...
– Почему же ты не навестила Алексея Макаровича, когда вышла из заключения?
– Опять каяться в своих грехах? Опостылело, Костя. Каждый в этой жизни живет для себя и смотрит, что ему выгодно, что нет. С какой стати я буду вымаливать у старика кусок хлеба?
– Напрасно ты.,.– Константин заглянул в ее синие, недобро настороженные глаза.– Перед нашим стариком не грех и покаяться. Мало он для тебя сделал? Восемнадцать лет за руку вел и не заслужил доверия? А Дарья Семеновна? Чем она тебе не угодила? Ведь это она подобрала тебя в пеленках...
– И не подбирала бы! Никто ее не просил! – запальчиво крикнула Лиза, и в голосе ее задрожали слезы.– Лучше подохнуть, чем так жить... Если я оступилась, так меня втаптывать в грязь нужно, да? Встретила я твою разлюбезную Дарью на рынке, а она, вместо того чтобы спросить, каково мне приходится, с моралью в душу лезет: вам, дескать, все нипочем – ни тюрьма, ни сума, знай живи без ума!..
– Наверное, осерчала, обиделась, что ты не пришла к ней.
– А кто мои обиды подсчитывать будет? – грея о стакан озябшие руки, спросила Лиза.– Я что, обязана перед всяким наизнанку выворачиваться? Не хочу милостыню ни у кого просить, даже если я у всех как бельмо на глазу!.. Да что старуха – покипит да остынет, а вот придешь куда справляться насчет работы: глаза отводят, зайдите, мол, на следующей неделе. А это значит – лучше не приходите, видали мы таких! В ватнике совсем не показывайся – как на собаку смотрят. Сегодня вот выпросила у знакомой бабы шубку надеть, авось теперь пофартит!
Она медленными глотками допила чай и, отставив стакан, горестно вздохнула.
– Не удалась моя жизнь, Костя...– Губы ее снова дрогнули.—Ты не в обиде, что я по старой памяти зову тебя так?
– Что за ерунда!
– Кому как. Пришла я тут к одному типу... Не я, так ого б тоже судили. А теперь он мне на порог указал! – Лиза поднесла горящую спичку к погасшей папиросе, пых-
нула дымком.– Побоялся, видно, карьеру строит. Ну да пес с ним. Придет срок, он еще вспомнит обо мне.
Константин терялся от быстрой смены ее настроений – то она отчаивалась и готова была зареветь, то начинала улыбаться и подводить карандашом выпяченные губы, то снова мрачнела и уже грозила кому-то близкой расплатой за свои унижения.
– Слушай, Костя... Замолви-ка ты за меня словечко перед Коровиным, а? Он сейчас в силе – все может сделать, если захочет!
– Нашла кого просить! – Константин усмехнулся.– К кому угодно, но только не к Коробину! Уволь!..
– Неужели успел поцапаться? Смотри, Костя! Сергей Яковлевич из тех людей, которые ничего не забывают и не прощают... Я хорошо зпаю, как оп карабкался до этого места. Этот ни перед чем не остановится!..
– Ну вот видишь, а сама уговариваешь меня идти к нему! Да оставайся у нас в Черемшанке, и мы найдем тебе работу по душе.
– Не-ет, Костя, это не по мне.– Лиза встала, щелкнула сумочкой, прошлась по кухне.– И не зови! Чего я тут не видела? Задрипанного клуба, где раз в неделю крутят киношку? Жить в общей избе со всеми и ходить по одной половице? Не осталась бы тут, если бы даже в жены меня взял!
Она рассмеялась, тряхнув соломенной челкой, а Ма-жаров, потемнев в лице, сказал зло:
– Каждому городские удобства подавай, оперу и балет. На меньшее никто не согласен... А как в магазине туговато с хлебом, так о деревне начинают вспоминать!..
– А ты как хотел? Чтобы я заживо тут себя похоронила?– Лиза опять держалась заносчиво и грубо.– У меня не сто жизней в запасе, а одна-единственная. Я из себя идейную не строю и удобрять землю ради других не желаю.
– Понимаю. Ты хочешь только брать и ничего не отдавать взамен? – Он уже жалел, что говорит ей эти жесткие слова, но не мог остановиться.– Мне стыдно и горько, что ты так думаешь! Тростинку вон в землю воткнут и ждут, что из нее вырастет, а ты человек!..
– Оказывается, ты тоже мастер красивые слова говорить! – Лиза набросила шубку, поправила на голове серую шапочку.– Я словами давно по горло сытая...
– Постой! Я не хотел тебя обидеть...
«Веду с ней душеспасительный разговор, а ей, может быть, жить не на что»,– сожалея, подумал Константин и вытянул из бумажника три сторублевки.
– Возьми на первое время, пока устроишься. Начнешь работать – вернешь.
Лиза долго отказывалась, по он все же втиснул ей в карман деньги, и она наконец смягчилась.
– Спасибо, Костя.– Похоже, она была искрение растрогана.—Забудем, что мы тут наговорили,—у каждого свои болячки... Я в долгу не останусь, мне бы только зацепиться, а там я не пропаду...
Они вышли из избы и шагали солнечной стороной улицы, и снова к Константину возвращалось то приподнято-радостное настроение, с каким он проснулся и глядел на семицветное радужное пятно.
Деревня пробуждалась. Распахнув двери ларька, вышла на крыльцо продавщица, натянув поверх стеганки белый, в масляных пятнах халат. Из-под халата торчали толстые рыжие валенки; около почты суетился у подводы возчик, устраивая в розвальнях большой кожаный мешок с металлическими застежками; из пекарни выглянул пекарь в белом колпаке, поглазел по сторонам, зябко поежился и нырнул обратно в окутанную седым паром дверь.
Константин совсем повеселел, когда увидел толпившихся у заброшенной церкви парней и девчат, услышал их голоса и смех. И как он забыл о таком событии? Ведь сегодня комсомольцы собирались на воскресник, чтобы начать разборку церкви и готовить материал для нового клуба. От земли тянулись ввысь четыре деревянных лотка, и по ним, поднимая пыль, уже со свистом летели первые кирпичи. Крыша церкви была раскрыта, ребра куполов сняты, на высокой колокольне стыл, как памятник, Роман Яранцев. Трое парней осторожно двигались вдоль карниза и отбивали ломиками кирпичи, четвертый, сидя на корточках, пускал их по деревянной горловине лотка, и они с грохотом летели на землю. Здесь девчата отбирали целые кирпичи от половинок и на носилках относили в сторону, где школьники складывали их в ровные штабеля.
– Какой-нибудь свинарник вместо церкви собираетесь строить? – спросила Лиза.
– Нет, клуб. Будем крутить киношку, и заведем библиотеку и читальный зал, и пьесы станем играть, и, чем черт не шутит, может быть, сколотим небольшой струнный оркестр.
– Ну-ну! Давай! – Лиза помолчала, но не в ее характере было оставлять за другим последнее слово.– А все же попы лучше понимали, что к чему...
– В каком смысле?
– Да в любом! Церкви строили на самом красивом месте, денег не жалели; кто обвенчался – на всю жизнь помнит! А проповедь как закатит, то похлестче любого вашего лектора! Они до души своей пропагандой добирались, а вы шелухой людей угощаете вместо семечек, куда вам до души!..
– Нет ничего хуже, когда человек глядит на жизнь через свою обиду,– сказал Константин.– Смотри, Лиза! Обида штука опасная, она может съесть тебя целиком, и сама не заметишь. Да и как можно жить, если не видеть в жизни никакого просвета?
– Почему? Вот тебя встретила, и на душе посветлело! Э, да ладно! – Она крепко стиснула его руку и пошла, но, сделав несколько шагов, обернулась. Лицо ее было грустным.– Не осуждай меня, Костя! Я ведь и сама на себя злюсь... До скорого!
Константин махнул ей рукой, свернул к кирпичным штабелям, и тут навстречу ему, словно из-под земли, выбежала Васена. Алая косынка ее сбилась набок, тужурка, надетая поверх свитера, была в оранжевых пятнах от кирпича.
– Здравствуйте, Константин Андреевич! – Глаза ее просияли.– Я думала, вы раньше придете. Пример покажете.
– Меня задержали.– Он любовался ее розовощеким, омытым светом лицом, и на душе у него опять становилось хорошо и празднично.
– Вон та женщина задержала? – спросила с наивной простотой Васена.– Из райкома, наверно?
– Нет, не из райкома... Просто моя знакомая.
– А-а...
Было видно, что Васену томило любопытство, но спрашивать больше она не решилась.
– Ну как, кипит работа? – выводя ее из неловкого замешательства, поинтересовался Константин.
– Работа-то кипит, но половина кирпича в бой идет! Ромка с ребятами наверху портачат...
Не слушая больше, Константин бросился к лоткам, поздоровался с мрачным Никодимом, крикнул:
–Това-арищи! Кончай халтурить!.. Так дальше не пойдет!
Парни на карнизе разогнулись, а Роман, сложив рупором ладони, затрубил что есть силы:
– Поняли вашу критику!.. Но такой раствор пушкой не расшибешь!.. Хотели бы увидеть, что на нашем месте могут сделать другие умники!.. Повторяю раздельно – Ульяна, Мирон, Николай, Иван, Куприян и опять же Иван!.. Иду на прием.– Он шутовски избоченился, приложил ладонь к уху.
– Ромка! Трепло базарное! – вспылила Васена.– Как не совестно тебе!
«Я должен доказать ему. Сейчас же. Немедленно,– сказал себе Константин.– Иначе для всех мои слова ничего не будут значить».
Оглянувшись на негодующую Васену, он подошел к высокой, упиравшейся в самую колокольню лестнице, сколоченной из нескольких других, и, сбросив на снег полушубок, стал карабкаться наверх.
– Дым! Останови его! Он разобьется! – крикнула Васена.
Но Константин, не вслушиваясь в ее тревожный голос, не глядя вниз, стремительно лоз вперед, подгоняемый толчками сердца. Лестница поскрипывала под его телом, прогибалась, постанывала, как пила. «Я покажу, как надо работать, покажу!»—твердил он, чувствуя, как глаза ему застилает жаркая пелена. Он опомнился, увидев кромку неразобранного карниза, рывком подтянулся на руках и, прерывисто дыша, опустился на крохотный очищенный пятачок площадки. Взяв у Романа ломик, он ковырнул раза три стенку, потом крикнул Васене, чтобы она принесла ему зубило с молотком, и, подняв их с помощью веревки, стал точными, размеренными ударами отваливать кирпич за кирпичом.
– Ромка-а! – надрывалась внизу Васена.– Почему ты отключил свой громкоговоритель? Трепачи!.. Повторяю раздельно – Тихон, Роман, Ефим...
Брат что-то кричал в ответ, разводил руками.
Посмеиваясь, Константин упорно бил по зубилу, раскрывал один пласт за другим, и Роману ничего не оставалось, как подавать заготовленные кирпичи в лоток. Внизу их принимал Никодим, отбрасывал в сторону, девчата подхватывали и несли на носилках к площадке.
– Вот так держать! – поднимаясь с колен, шутливо скомандовал Константин.
– Постараемся оправдать ваше доверие! – Роман взял
из рук Мажарова зубило и молоток.– Рано или поздно, но страна учтет своих героев!
Обратно Константин спускался осторожно, горячность, с какой он рвался вверх, прошла, и теперь он побаивался, как бы нечаянно не сорваться с такой головокружительной высоты. Первое, что он увидел, едва ноги его коснулись земли,– лицо Васены, почти бескровное, с напряженно застывшими губами.
– Ужас как я перетрусила! – сказала она.– Разве можно так?
«Конечно, мальчишество»,– мысленно согласился он, а вслух сказал:
– Уж так получилось.
Он встретился с ее ждущими чего-то глазами и вдруг заволновался. На мгновение ему показалось, что на него смотрит не Васена, а Ксения, смотрит влюбленно, не таясь, и Константин почувствовал, будто опять стоит на страшной высоте и каждый неловкий шаг грозит ему падением.
«Это уж совсем ни к чему»,– растерянно подумал он и отвернулся.
Ч тобы не попадаться никому на глаза. Ксения обошла Черемшанку задами и, увязая в рыхлом снегу, кинулась к ка– литке лукашихинского двора.
Девчонкой вместе с подружками Ксюша лазила к ней в огород за огурцами и подсолнухами, а когда поспевали вишни, пробиралась со стороны оврага к густо заплетенному плетню, откуда свешивались крупные и яркие ягоды. Заслышав голос Лукашихи, они кубарем катились вниз по травянистому склону, сдирая в кровь коленки. Они боялись не того, что Лукашиха поймает их и выдерет, страшнее было то, что она могла напустить на них «порчу», потому что слыла искусной колдуньей и знахаркой. Она собирала в лесу и на лугах какие-то травы и лечила от всяких недугов настоями, вправляла вывихи, отводила «дурной глаз», а в случае крайней нужды слу-жила и повитухой и освобождала баб от «греха». В районе посматривали на Лукашиху косо и однажды разрисовали в газетке этакой косматой ведьмой, вылетающей на метле из трубы. Через два дня к знахарке пожаловал участко-
вый милиционер и велел ей следовать за ним, Лукашиха молча собралась, будто давно ждала, что за нею придут, молча прошагала до милиции, отсидела там две недели, но ни в каких «злонамеренных делах» не созналась. Свидетелей, которые бы подтвердили вред ее врачевания, тоже не нашлось, и женщину отпустили, лишь постращав для порядка. Она приплелась обратно, тихая и побледневшая, дала себе зарок не помогать больше людям, но скоро забыла о своей обиде, не устояла перед просьбами и втихомолку взялась за старое...
«А что я скажу ей, если застану в избе не одну?» – подумала Ксения. Но размышлять было некогда, и она ухватилась за обжигающее кольцо калитки, в сенях отдышалась и решительно шагнула через порог.
– Здравствуйте... Я к вам, тетя Лукашиха. Дородная женщина стояла у квашни и месила мутовкой тесто, отбрасывая локтем падавшие на лоб седые пряди.
– Садись, раз пришла,– сухо отозвалась Лукашиха.– В ногах правды нет...
Стоять молча было неловко и стыдно, и Ксения спросила:
– Как живете?
– Живу как? – По губам женщины скользнула тень улыбки.– Да как все нынче – один день «ура», другой день «караул»...
Больше скрытничать не имело смысла, и, обливаясь холодным потом, Ксения быстро заговорила:
– Я прошу вас... Понимаете? Дайте слово, что вы никому не скажете...
– Ну, это ты, девка, брось! – Глаза Лукашихи сверкнули по-ястребиному, зло.– Я ведь тоже могу подумать, что ты меня на слове ловишь, а потом в каталажку упрячешь. Почем знать?
– Простите,– хрустя пальцами рук, торопливо и горячо зашептала Ксения.– Я просто боюсь всего... И в больницу не хочу, и так тошно... Не обижайтесь на меня.
– Я понимаю, у вас, партейных, насчет этого строго! – Лукашиха будто подобрела.—Давно, понесла-то?
Ксении никогда ни с кем не приходилось говорить о самом запретном, но тут не оставалось ничего иного, как исповедаться перед чужой женщиной.
– Третий месяц доходит...
– Да ты с ума сошла! – Лукашиха толкнула в тесто мутовку и вытерла о передник выпачканные в муке руки.– О чем же ты раньше думала?..
– Помогите, тетенька!– чуть не запричитала Ксения, не узнавая своего голоса, чувствуя, как все дрожит и точно рвется у нее внутри.
– Ох и дуры мы, бабы! Дуры непроходимые! Нас токмо помани да приласкай, а мы уж и угорели!..
Лукашиха что-то сердито бубнила про себя, уйдя за ситцевую занавеску, звякая там склянками, и через некоторое время вынесла пузырек с темной жидкостью.
– Попытаем беса,– нежно и певуче проговорила она.– Выпьешь поначалу вот эту отраву, а там поглядим...
– А не помру я? – беря выскальзывающий из рук пузырек, спросила Ксения.
– Да что я, душегубка какая? – Лукашиха затряслась в сухом и добром, как кашель, смехе.– За сладкое всегда люди горьким расплачиваются... Помучаешься, зато в другой раз, прежде чем подол задирать, умом пораскинешь.
«Как грубо и гадко! Это она нарочно так со мной, чтобы замарать меня, унизить,– сжимая пузырек в кармане и пятясь к двери, думала Ксения.– Ну и пусть, лишь бы только не это позорище».
Она стояла не шевелясь, потом, как в чаду, медленно побрела из избы, вышла за калитку и огляделась по сторонам. Ей казалось, что из всех окон на нее смотрят люди и, наверное, догадываются, зачем она ходила к Лукашихе. Слепяще горел на солнце снег, весь исходил радужными искрами, и Ксения мелкими шажками пробиралась по санной колее.
«А что, если уйти из этой жизни совсем? – Ксения замерла посредине дороги.– И уже больше ни о чем– не надо будет думать, терзаться...» На какой-то миг всплыло перед ней лицо Мажарова, когда он стоял у затянутого зеленым сукном стола и что-то пытался доказать этим бездушным людям,– нервное, худое, вдохновенное лицо, совсем похожее на то, каким она знала его в ту незабываемую весну... Нет, нет! Он опоздал со своей защитой, да и с чем бы она могла прийти к нему сейчас?
– Ксю-у-ша-а!
От колодца наперерез ей быстро и легко шла Анисья, покачивая ведрами на коромысле, гибко пружиня шаг.
