Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Лицо у Анохина было какое-то отсутствующее, и слушал он непривычно равнодушно.
– Нам придется расстаться с Вершининым! – Коробин тяжко вздохнул.– После того, что он натворил, вряд ли стоит держать его секретарем, сам понимаешь... Но сделать это нужно без особого шума – мы и так сыты по горло разными скандалами...
– А мотивы? – деловито осведомился Анохин.
– Надо добиться, чтобы он ушел по собственному желанию, скажем, по болезни или но иной причине,– размышлял Коробин.– Но если заупрямится, придется поднажать...
– Не будешь же ты сочинять ему «персональное дело»?– В голосе Анохина послышалась осуждающая нотка.– Он же совсем безгрешен...
– Ну, это как сказать! Если покопаться, то у любого кое-что найдется! – Коробин покрутил пальцем в воздухе, штопором ввинчивая его вверх, рассмеялся, но, взглянув в бесстрастное лицо Иннокентия, оборвал смех.– По совести, мне не хочется портить ему биографию – парень молодой, мало битый, со временем образумится.– Он ласково коснулся ладонью колена Иннокентия и улыбнулся.– Вчера поздно вечером я обговаривал наши дела с Инверовым, получил на все его согласие и, главное...– Коробин придержал дыхание,– он одобрил твою кандидатуру... Пост второго секретаря за тобой!.. Я давно мечтал работать с тобой рука об руку, и теперь ты наконец займешь по заслугам то место, которое тебе принадлежит по праву! Так что разреши тебя поздравить.
Он следил за выражением лица Иннокентия в надежде, что вот-вот оно просияет, но Анохин не только принял эту новость с будничным спокойствием и достоинством, но даже как будто заскучал. Конечно, когда долго ждешь по-
вышения и оно наконец приходит, у человека уже нет сил радоваться. И наоборот, если на тебя сваливается то, о чем ты и мечтать не смел, ты готов, как мальчишка, кричать от восторга.
Коробин вспомнил, как он обрадовался на днях, когда ему доверительно рассказали, что его вместе с Лузгиным и Любушкиной собираются представить на звание Героя Социалистического Труда. Инверов под «строгим секретом» выдал ему эту тайну, и Коробин так ошалел от счастья, что потерял всякую способность владеть собой. Повесив трубку, он вдруг вскочил, забегал по кабинету и начал смеяться. Он не мог удержать этот рвущийся из глотки нервный, клокочущий смех, пока на глазах его не выступили слезы... Но вслед за безудержной радостью сразу хлынула на него волна тревоги и панического страха, словно он, получая высокую награду, кого-то обманывал и обман этот рано или поздно могли обнаружить, Ведь, поведав ему о таком «секрете», Инверов тем самым как бы давал понять, что теперь он, Коробин, должен сделать все, чтобы оправдать высокий аванс.
– Мне показалось или ты на самом деле недоволен тем, что я тебе сообщил? – спросил он.
Анохин посмотрел в сторону, поверх головы Коробина, когда-то он перенял эту манеру от самого секретаря.
– К сожалению, я не могу принять это предложение...
– Ладно дурачиться! – Коробин нахмурился.– Мне не до шуток.
– Нет, я вполне серьезно.– В лице Анохина появилось неожиданно злое, даже хищное выражение.– Я прошу вообще освободить меня от работы в райкоме... Я хочу поехать учиться в Высшую партийную школу.
Когда до Коробина дошел смысл этих слов, первым желанием его было заорать на Иннокентия, ударить наотмашь, но он лишь бросился к окну, сцепил в замок руки и долго глядел на пустынную площадь перед райкомом, на кривую тень от коновязи, на бродивших там пестрых кур, потом медленно повернулся к Анохину.
– За кого ты меня принимаешь, Иннокентий Павлович? – Он вдруг осип от волнения.– Я же не барышня, чтобы поверить тебе, будто ты рвешься к науке!.. Ты просто испугался ответственности!
– О какой ответственности ты говоришь? – уклончиво ответил Анохин.– Были времена полегче, потяжелее, до уж об ответственности мы никогда но забывали!.. Я ведь с партийной работы не ухожу. Так что обвинять меня
в трусости глупо... А поучиться любому из нас не мешает.
– А я не отпущу тебя! Не дам своего согласия! – зло выкрикнул Коробин.– Посмотрим тогда, что у тебя из этого выйдет!
– А какой тебе смысл удерживать меня? – нервно потирая руки, спросил Анохин.– Моя жизнь здесь сложилась неудачно, а с тех пор, как от меня ушла Ксения, мне тут трудно работать. Если хочешь быть авторитетным, нужно жить так, чтобы о твоей личной жизни никто ничего не знал... Я приготовил документы, так что выносите решение на бюро, и я поеду...
– Ничего-о, еще потерпишь! Высшая партийная от тебя не уйдет! – Коробина снова захлестывала мутившая разум злоба, но он уже не противился ей.– Без теории пока обойдешься!.. Ты и так любого научишь, как надо руководить... А пышки и шишки разделим с тобой поровну!
– Ты меня с собой одной веревкой не вяжи, я только выполнял твои указания и подчинялся в порядке партийной дисциплины, даже тогда, когда был несогласен с тобой!
– Ну и сукин ты сын, Анохин! – Коробин с нескрываемым презрением поглядел на смиренно сидевшего в кресле человека, ужасаясь тому, что еще недавно считал его главной своей опорой.– Значит, ты был слепым орудием в моих руках? Тогда, конечно, тебя надо не отпускать, но гнать, и гнать как можно скорее, чтобы ты тут не смердил!.. Корабль не тонет, а крысы уже бегут!..
– Ну ты!.. Говори, да не заговаривайся!..– Анохин рывком поднялся с кресла и предостерегающе поднял руку.– Не тебе передо мной выламываться, сам по горло сидишь в грязи, и никто это не знает лучше меня... Так что давай без паники, расстанемся по-хорошему...
Коробин не узнавал стоявшего перед ним человека – Анохина будто подменили, он говорил заносчиво и грубо, не скрывая антипатии и даже враждебности, заранее уверенный, что добьется своего. Все годы Иннокентий оставался в известной мере загадкой для него и только один раз, в Черемшанке, неожиданно приоткрылся. После того как им не удалось уломать Егора Дымшакова и мужик ушел из правления злой и непокорный, Анохин вдруг предложил: «А что, если подмочить его? До тех пор, пока мы Дымшакова не унизим в глазах односельчан, мы с ним не справимся. Поймать на чем угодно – на воровстве, на женщине, на подачке от Лузгина, и тогда он в наших руках!» —
«Но зачем? – возразил Коробин.– Он хоть и вредный мужик, но только заводила и демагог».– «Ни-че-е-го-о,– насмешливо протянул Анохин.– Не грех одного человека и замарать, если это пойдет на пользу всем!» Коробин понимал – Иннокентий верил, что с помощью лжи и подлости можно воздействовать на людей и даже воспитывать их. Значит, он был способен на все, чтобы выгородить себя, мог утопить кого угодно...
– Уходи! – тихо проговорил Коробин и снова отвернулся к окну.– Скажи в общем отделе – пусть приготовят какие нужно бумаги на бюро... И скатертью дорога!..
Анохин постоял за его спиной, словно раздумывал над тем, что ему сказать, чтобы унижение не было столь явным и чтобы последнее слово осталось за ним. Но, так, видимо, ничего и не придумав, он притворно вздохнул и пошел к двери. Но на пороге задержался и хмыкнул:
– Желаю успеха!
Коробин не пошевельнулся. Конечно, этот проходимец предрекал полный провал. Но еще посмотрим, кто будет в выигрыше!
Размеренно и мелодично отбили время стенные часы, и Коробин, придя наконец в себя, опустился на жесткий стул, уперся локтями в толстое стекло на столе, обхватил голову руками. Как же работать дальше? Кому верить? Один! Совсем один!
Правда, его окружало немало людей, многим льстило внимание секретаря, и он, чтобы не прослыть чинушей и бюрократом, допускал к себе подчас даже таких шептунов, которых откровенно не уважал. Коробииу доставляло удовольствие то, что он знает о человеческих слабостях и грехах тех, кто находился в подчинении у него, словно это делало его сильнее и неуязвимее, как будто он не только возвышался над этими мелкими, ничтожными страстями, но и застраховывал себя. Кроме того, это давало возможность предупредить многие непредвиденные неприятности, не говоря уже о том, что никто не осмелится обмануть его.
Измена Вершинина, уход Анохина словно выбили землю из-под ног, и Коробин вдруг с горечью и потерянностью обнаружил, что его знания о людях – не больше чем бесполезные пустые сплетни и нет никакого смысла хранить их в своей памяти. Беда была даже не в том, что друзья пошли против него и оказались его личными врагами. Откровенный, похожий на бегство уход Анохина будто предвещал приближение несчастья. Словно зрела уже где-то, нависала над ним неотвратимая туча, чтобы
в положенный срок наползти и обрушиться опустошительным ливнем. Откуда она появится? Что нужно сделать, чтобы предотвратить ее разрушительный приход?
Он вздрогнул от резкого телефонного звонка и не сразу поднял трубку. – Ты что там, заснул? – услышал он недовольный голос Инверова. – Отлучился на минуту... Скажи он правду – сидел и мучился, что от него ушел человек, о судьбе которого они договорились только вчера,– и получишь очередной нагоняй. Сверху гораздо легче наорать, чем разобраться в истинных причинах любой неурядицы. Коробин давно уяснил себе – кто меньше отвечает за конкретное дело, тому проще и жить и работать. А тут голова разламывается от дум, заткнешь одну прореху, а уж обнаруживается другая, и так без конца...
– Да что ты вареный такой сегодня? – сердился Инверов.– Уж не заболел ли не ко времени? Нам сейчас хворать некогда! Доложи-ка обстановку!
– Все идет пока по графику,– сказал Коробин, внутренне подтягиваясь.– Через полчаса я буду иметь полную сводку за вчерашний день...
– Ну вот наконец я слышу голос не мальчика, а мужа! – Чувствовалось, что Инверов улыбается и, наверное, как обычно, поглаживает свою атласно выбритую голову.– Учти, Сергей Яковлевич, что мы держим равнение на твой район! А кому, как говорится, многое дано, с того... и так далее...
«Сказать ему об Анохине или нет? – колебался Коробин.– Нет, пока повременю, а то разозлится, и опять окажешься виноватым».
– Область тоже успешно справляется с планом,– дружески делился Инверов.– Заводы даже не успевают обрабатывать поступающий из колхозов скот! Мы решили в некоторых районах немного сдержать сдачу, но, чтобы не выглядеть трепачами и болтунами, разрешили отдельным передовым хозяйствам не гнать скот, а оставить его временно у себя, конечно выдав государству сохранные расписки. Это обоюдно выгодно... Нам, во всяком случае. За этот срок мы подрастим молодняк, дадим большой привес...
– Но в нашем районе вся сдача подходит к концу. Нам не подо что давать сохранные расписки.
– Не прибедняйся, Сергей Яковлевич! – Инверов рассмеялся.– Неужели ты думаешь, что такой орел, как Лузгин, не припрятал добрый куш? Не знаешь ты этого оборотистого мужика?
– Насколько я знаю, он сдает то, что мог бы уже и не сдавать...
– Значит, плохо ты его раскусил! – В голосе Инверова рождалось раздражение.– Пригласи его к себе, расскажи, каких выгодных льгот мы добились от заготовительных организаций, и я не сомневаюсь, что он клюнет!
Спину Коробина внезапно окатил холодок страха. Да что они там, с ума посходили? Это же будут липовые сохранные расписки, никакого скота уже нет и быть не может ни у нас, ни в других районах. Хранить-то ведь нечего! Неужели надеются на то, что эти расписки никто не предъявит к оплате, что о них забудут? Но это же чудовищный обман!
– А Иван Фомич в курсе? – спросил он.
– А я для тебя что, недостаточно авторитетен? – Инверов засопел в трубку.– Ты забыл, с кем разговариваешь, Сергей Яковлевич?
– Простите, Николай Васильевич... Вы меня не так поняли! – торопливо ответил Коробин, чувствуя, как трубка сразу отяжелела в его руке.– Я в том смысле,– кому эта удачная идея пришла в голову?
– Областным комитетом партии мы руководим коллегиально,– сухо прервал его Инверов.– Вот так... Пригласи Любушкину, всех, кого найдешь нужным, намекни, что они представлены к награде,– больше будут стараться! Ясно? Вот так и действуй, а там и победа, и отдых, и заслуженная слава! Ну, бывай!..
Положив трубку, Коробин еще минуту-другую цепенел у стола, потом притянул за горлышко графин, отпил несколько глотков, и его залихорадило, хотя на улице стояла жара. Конечно, и поначалу он понимал, что брал на себя немыслимо тяжелую ношу, но не сомневался, что при желании можно свернуть и гору, надо только людей настроить на боевой лад. Когда он понял, что ноша взята не по силам, он тоже не растерялся: ездил по колхозам, подгонял, подстегивал председателей, ликвидировал то, что мешало. Немало крови попортила ему история в Новых Выселках. Он стал смотреть сквозь пальцы на приписки, мелкие жульничества: что поделаешь, люди вынужденно
идут на всякие хитрости и изворачиваются, чтобы выбраться из тяжелого плена взятых обязательств, ведь пеклись они не о себе, не о личной корысти, а старались любыми путями уберечь честь своего района. Поэтому судить их слишком строго он не мог. Но все же Коробин не представлял, что наступит день, когда ему самому придется согласиться на прямой обман и подлог, участвовать в афере, да еще толкать на это других. Ну хороню, Лузгина не нужно уламывать, этот прохвост сам пойдет на все. Но как быть с Любушкиной и другими председателями, которые и так тянут общий воз через силу?
Боль в голове стала невыносима, и он принял таблетку пирамидона. Явилась Варенька, и с этого момента дверь в кабинет уже не закрывалась, секретарша впускала к нему одного посетителя за другим.
Первые дни после избрания первым секретарем Коробин являлся в райком в праздничном настроении, как в театр. Ему нравилось принимать людей, нравилось удовлетворять несложные просьбы, выслушивать благодарность. Он испытывал особенное удовольствие, когда к нему обращался кто-нибудь из старых товарищей или знакомых, тут он всласть наслаждался своим положением, показывая, на что способен. Но все это скоро наскучило, надоело, и, когда он понял, что дела в районе идут из рук вон плохо, тешиться этим было уже трудно. Теперь он принимал людей торопливо, наспех, иногда даже не предлагая посетителю сесть. Прежде чем человек успевал излить душу, он останавливал его: «Ближе к делу! О чем просите?»
Сегодня он был особенно рассеян, отвечал невпопад, легко соглашался со всеми и, поймав вдруг на себе удивленный взгляд, отворачивался. Ему вдруг все опостылело, не захотелось видеть тех, кто толпился у него в приемной и ждал совета и помощи.
Отпустив всех сотрудников, он вышел из райкома последним, долго и бесцельно расхаживал по душным, безлюдным улицам, пока не вспомнил о том прибежище, где его всегда могли выслушать, посочувствовать и даже в чем-то понять.
Он немного стыдился своих отношений с этой женщиной, скрывал, что приложил немалое усилие, устраивая ее заведующей кафе-закусочной. Не раз он слышал, будто к ее рукам прилипают те мокрые медяки, которые летят на железный поднос, в пену от пива, но свои дела она вела аккуратно, и к ней не могла привязаться никакая
ревизия. От злых наветов, если ты работаешь за стойкой или прилавком, не избавишься никак, будь хоть святой! Сам же Коробин привязался к Лизе, рядом с нею ему было легко и приятно, она не требовала от него никаких заверений и клятв, не мучила бабьими упреками и подозрениями. Бывало, от нее он узнавал о предстоящих изменениях и перемещениях в области недели на две-три раньше, чем эта новость становилась достоянием всех. Народ разболтался, каждый говорит, что думает, особенно под градусами, ничего невозможно скрыть и сделать секретным! Однако – и это Коробин ценил,– зная немало интимных подробностей о чужой жизни, Лиза была скрытной. Она никогда бы не стала хвастаться своими отношениями с секретарем райкома: жизнь научила ее держать язык за зубами. На их встречи Лиза смотрела трезво и просто, и уже одно это делало ее в глазах Коробина желанной и дорогой подругой. У нее, как нигде в другом месте, он чувствовал себя удивительно свободно – перед Лизой не нужно было притворяться, застегивать на все пуговицы душу и делать вид, что в жизни его ничего не интересует, кроме выполнения планов по мясу и молоку, будь они прокляты!
Он постоял в густой тьме за углом, сторожко поглядывая по сторонам, затем нырнул в калитку, пробрался двором среди выброшенных из кафе высоких завалов пустых ящиков и, став на низкое крылечко спиной к двери, три раза стукнул каблуком.
– Вот определенно знала, что ты сегодня придешь! – светясь в темноте белым атласным халатиком, сказала Лиза.
– Ладно выдумывать! – Коробин засмеялся, защелкнул на замок дверь.– Еще начнешь сочинять, будто любишь меня, и все такое прочее, а? – Он притянул ее к себе.
– До чего ж вы, мужики, поганые! – Лиза попробовала отстраниться, но Коробин крепко прижал ее к себе.– Наизнанку перед вами вывернешься, а вам все мало!..
– Брось! Нельзя и пошутить! – бормотал Коробин, не веря ее словам и вместе с тем желая, чтобы они были правдой, потому что теперь у него уж не оставалось никого, кроме этой женщины.– Я верю тебе! Просто так брякнул...
Словно хмель ударил ему в голову.
– Ну, чего мы тут стоим? Пойдем к тебе,– разнежен-но шептал он.– Я ужасно соскучился...
Коровин прошел в светлую комнату с зашторенными наглухо окнами, к круглому столику, на котором поблескивала бутылка водки, лежала в тарелочках закуска, и, налив полстакана, жадно, одним дыханием выпил, захрустел свежим огурцом. Заметив в стеклянной пепельнице окурок, он нахмурился:
– Твой? Или кто гостевал у тебя недавно?
– Сказать – не поверишь! – Лиза остановилась посреди комнаты и откинула на спину волнистые, цвета спелой соломы волосы.– Час тому назад твоего разлюбезного дружка выпроводила!..
– Анохина? Врешь! – Он поднялся и, грозно насу-пясь, сделал шаг навстречу ей.– Чего этому прохвосту нужно от тебя?
– Не раздувай ноздри! Так я тебе и поверила, что ты его из-за меня ненавидишь!..
– Какого черта он сюда притащился? – Коровин уронил на пол огурец и, шагнув к Лизе, раздавил его.– А-а, черт!.. Давай не крути, меня не проведешь!
– И не собираюсь! Он тебе похлестче давал характеристику, так что вы квиты! – Она рассмеялась.– Руку и сердце мне предлагал! На полном серьезе!.. Забудем, мол, неприятное прошлое, уедем жить на край земли, куда, в общем, сама пожелаю, и заживем, как голубки, любя и воркуя... Я ему детей нарожаю, а он мне будет по гроб жизни верный!
– Ну и что же ты ему сказала? – насупясь, спросил Коровин.– Неужели в морду не плюнула?
– Зачем? Я и мечтать о таком не могла, это же для меня лучший подарок в жизни!..
– А яснее не можешь?
– Видишь ли, Сережа, мы, бабы, прощаем мужикам многое, но не все подряд. Так и я. Открыла дверь настежь и говорю: тубо! На место!
Коробин захохотал, стянутое суровостью лицо его пошло вдруг морщинками, он замычал от радости.
– Ай да Лиза! Вот за это хвалю!.. Так ему, подлюге, и надо! Куда же он манил тебя? Он ведь в Москву собирается, в Высшую партийную.
– Это он тебе для отвода глаз порол про школу-то! Никуда он не собирается, да и не примут его туда. У него даже полного среднего нет. Надо же было как-то от тебя отвязаться, вот и выдумал!.. Просто дает деру, чтоб о нем тут забыли, и концы в воду!..
– Пускай чешет! – Коробин махнул рукой, вкладывая в этот жест все презрение к человеку, обманувшему его ожидания, подошел к Лизе, тронул нежный, смуглый от загара подбородок.– Скажи, а за меня бы ты пошла? Только честно! Я не обижусь...
– Начистоту хочешь?
– А зачем обманывать? И так кругом одно вранье, так хоть ты скажи правду!..
Лиза выпила, жмурясь, подышала на руку.
– 3а тебя я бы тоже не пошла, Сережа. Хоть на одну доску с Анохиным я тебя не ставлю...
– Причина? – Он жалко и пьяно ухмыльнулся.– Рожей не вышел?
– Э-э, кто из баб глядит теперь на рожу? – Лиза грустно улыбнулась.– Просто вы, мужики, стали какие-то ненадежные, что ли... Носите штаны, как мужикам положено, и хоть считаете себя хозяевами жизни, а увая^ать вас вроде не за что. Пойти за вами, закрывши глаза, не пожелаешь... Чего-то не хватает, чтобы целиком держаться за вас, верить, что хребет у вас крепкий. Ни силы у вас настоящей, ни убеждений. Спать с вами еще можно, но детей от вас рожать – страшно!.. Лучше уж одной мыкаться и только на себя надеяться,– Лиза положила руку ему на плечо.– Вот тебе и вся моя правда... Ты не хуже других, но и в тебе того, что нам, бабам, нужно, тоже нету,– не обижайся, Сережа, но ты тоже мужик без хребта!
– Наговорила чепухи всякой! – забубнил Коробин.– Больно разборчивая стала! Ну, допустим, я не по тебе, а как идейный товарищ Мажаров? Его тоже в общую свалку валишь?
– Костю ты не трогай! – Лиза встрепенулась.– Такие редко в жизни попадаются! Он хоть и блажной немного, но огонь у него в душе для людей горит, и возле него согреться можно. Но Костя тоже не для меня, вернее, я не для него.
Она хоть и захмелела, но говорила по-прежнему легко и свободно, и Коробин обиженно и молча слушал ее, пил, все подливая себе из бутылки, и уже порой плохо соображал. Лиза сбросила халатик, села на кровать, протянула руку к выключателю, щелкнула и прошептала в темноту:
– Ну, хватит переживать!.. Иди сюда, я тебя пожалею!
Вглухую полночь поезд стал замедлять ход перед знакомой станцией, и Степа-ну показалось, что вот сейчас, вместе с поездом, не выдержав напряжения последних минут, остановится и его исстрадавшееся сердце. Уже более часа он торчал в темном тамбуре, курил одну сигарету за другой, смотрел на проносившиеся за стеклом перелески, мигавшие издалека огоньки каких-то деревень и, услышав дробный перестук колес на стрелках, дернул на себя дверь. Он чуть не задохнулся, жадно хватая ртом теплый, парной после недавнего дождя и дневной жары воздух и саднящий ноздри запах угля и дыма.
– Успеете, гражданин! Успеете! – сердито забубнила сзади проводница.– Свалитесь, а нам за вас отвечай!
Не слушая, он подхватил чемодан, соскочил на ходу с подножки вагона, пробежал по сухо потрескивающему песку, оглушаемый ударами сердца, и вдруг остановился, увидев, что, кроме него, никто больше не сошел с поезда. Перрон был пуст, лишь на краю маячила одинокая фигура дежурного с флажком. Под козырьком высокого фонаря мельтешили ночные мотыльки, тени от них суетно метались по желтому песку.
Все здесь было привычным, давным-давно обжитым, мало что изменилось за годы его скитаний – и низкое кирпичное здание вокзала, и густые заросли палисадов по обе его стороны, и маленький без окон домик с огромной вывеской «Кипяток». Новыми были только серые башни элеватора, высившиеся за станцией.
Минутная остановка истекла, вагоны за его спиной судорожно дернулись, проскрежетали, как тюремные ворота, и он вздрогнул, словно еще не совсем веря, что стоит на родной земле. Когда это было, в каком лагере он слышал похожий лязг железа за спиной? Неужели это будет жить в его памяти всегда?
Поезд прогрохотал мимо, гул его прокатился окрест, растаял вдали. Стало так тихо, что он услышал беспокойную возню птиц, гнездившихся в палисадах, услышал, как из двух тускло поблескивающих кранов кипятилки звучно падают в каменный желоб капли.
Дежурный лениво проволочился мимо, покосился на его полосатый чемодан с двумя цветными наклейками, на перекинутый через руку шуршащий плащ, светлую шляпу, смерил с ног до головы подозрительным взглядом, и этот взгляд больно и обидно уколол Степана. Он даже как-то внутренне сжался и замер. Хотя ему вроде нечего было уже бояться – он был у себя дома, на родной земле. И все же, пока он мотался по чужбине, и потом, когда проходил всякие проверки, больше всего ему не давала нокоя мысль о том, как его встретят в родной деревне. Поймут ли его черемшанцы, простят ли ему столь долгое скитание в чужой стороне, или люди будут вот так поглядывать на него с косым прищуром и не будет ему веры ни в чем, сколько бы он ни оправдывался, сколько бы ни старался работать за десятерых. Ему-то казалось, коль совесть его была чиста и он ничем не замарал себя перед родиной, что за одни муки и страдания его можно будет приветить и обогреть. Ведь стоит ему обернуться назад и вспомнить, что он пережил, что перевидал за эти годы, самого берет оторопь: неужели он через все это прошел? Через голод, и боль, и унижения, и остался жив, и сохранил себя для других – неужели это было под силу вынести одному человеку? И справедливо ли после всего натыкаться вот на такие взгляды и думать, что люди отвернутся от тебя и ты останешься жить чужим среди своих?.. Впрочем, он никого не хотел укорять сейчас, никто не виноват, что так сложилась его судьба, и он готов был теперь снести все обиды, потому что стоял на своей земле, в тридцати километрах от порога родной избы, и оставалось еще переждать одну ночь, чтобы быть счастливым до конца...
Он поднял чемодан, вошел в зал ожидания, прочитал все лозунги и плакаты на стенах, шевеля губами, долго разглядывал расписание поездов. Тут было светло и чисто, вдоль стен стояли широкие диваны с высокими спинками, на одном сладко похрапывал рыжий мужик. Правая рука его, отброшенная в сторону, с раскрытой ладонью, словно просила чего-то.
Он внимательно всмотрелся в его лицо, в надежде, что узнает в нем какого-нибудь знакомого, потом, приставив чемодан к стене, обошел вокруг вокзала, постоял на безлюдной площади, вслушиваясь в полузабытые шорохи ночи. Все волновало его душу, томило неясным предчувствием какого-то чуда, которое могло свалиться на него в любое мгновение. Лаяла где-то в поселке собака, проржал в ночном поле конь, зашумели в ветвях потревоженные чем-то птицы, туманилась за площадью широкая улица – сонная, тихая, без единого огонька.
«И мои тоже сейчас спят и не ведают, что я уже вот он, рядом»,– подумал он, и опять замутило, залихорадило всего, будто в предчувствии тяжелой и непоправимой беды.
Пока бросало его по разным городам на чужбине, какими только думами не иссушал он душу: и то, что Авдотья давно отголосила по нему, давно схоронила, привела в избу чужого мужика, чтобы легче было поднимать на ноги ребятишек, и не с кого будет спросить за то, что сломается его жизнь и уже ни починить, ни поправить ее. Но настигало порою страшное и думалось, что, может, и в живых-то никого нету и он приползет к пустой избе. Чего только не лезло в голову, чем только не травил он себя, не казнил и сейчас был бы благодарен судьбе лишь за одно: что они живы, что он увидит их. Словно он прошел за эту мучительную минуту по ночной избе, ощупью, впотьмах и услышал сонное дыхание детей...
Поднявшись на крыльцо с другой стороны вокзала, он заметил прислоненный к стене забрызганный грязью мотоцикл и вернулся в зал ожидания. Мужик уже проснулся, сидел потягиваясь, почесывая затылок и косился на цветные бирки, привязанные к чемодану.
– Не пойму чего-то,– сказал он, широко зевая.– Не по-нашему, что ль, написано?
– Заграничные, в аэропорту навешивают...
Мужик вскинул круглое курносое лицо, усыпанное мелкими веснушками, с минуту вприщур глядел на него.
– Выходит, это ты из-за границы катишь?
– Выходит...
Степан так истосковался по родной речи, что радовался каждому вопросу незнакомого человека. В вагоне он больше слушал других, а сам не встревал в разговор, боясь, что с непривычки не сразу вспомнит нужное слово и оконфузится, но тут он точно припал к ключу с чистой прозрачной водой и пил жадно, взахлеб, не передыхая. Он смотрел на мужика так, будто уговаривал его – говори, родной мой человек, выпытывай, все скажу, что хочешь...
– Погостить едешь или насовсем? – Голос у мужика был шепелявый, с дрожащей в нем веселой смешинкой – казалось, у него во рту не хватает переднего зуба и он словно высвистывает слова в эту щелку.
– Домой еду, к своей семье...
– Это из какой же ты деревни?
– Из Черемшанки...
– А-а,– рассеянно протянул мужик.– Это соседнего района будет. Как же! Слыхал про вашу деревню!..
Судя по всему, его уже разбирало немалое любопытство, с которым он не мог совладать.
– Послушай! – Мужик хлопнул себя ладонью по лбу.– Как тебя звать-то?
– Степаном... Фамилия – Гневышев...
– Вот здорово! – Мужик радостно хохотнул.– И моя фамилия такая же. А зовут Кузьмой... Ну и дела! И долго ты гулял по этой самой загранице?
– Да с самой войны...
Кузьма свистнул, сдернул с головы кепку, шаркнул ею по лицу, как бы смахивая последние остатки сна, и вдруг предложил:
– Слушай, а хочешь, я тебя до самого дома доставлю, а? Вот только немного развидняет...
– Но тебе же не по пути! – Степан заволновался снова, нашарил в кармане пачку сигарет, щелкнул по ее дну, выбивая сигарету.– Закуривай!
– А какое твое дело – по пути мне или пе по пути? – важничал Кузьма, разминая прокуренными пальцами сигаретку, разглядывая золотистый ободок.– Я что – без понятия живу? Человек столько лет дома не был, а я не могу его уважить!
Он будто не хотел оставаться в долгу и показывал широту своей натуры, свою способность удивить всякого, если на то будет его воля.
– Для моего коня тридцать верст не крюк! С ветерком прокачу, только кустики будешь считать! А дома тебя ждет кто или ты уже давно на том свете ходишь? Баба есть? Детишки?..
– Двое,– расслабленный нежностью к этому безвестному случайному спутнику, отвечал Степан и думал, как бы ему отблагодарить его.– Мальчишке, когда я на войну ушел, было два года, а девчонка тогда только родилась...
Ему бы тут удержаться и больше ни о чем не спрашивать, но Степан уже не мог остановиться, точно, затянутый страшной высотой, падал с высокого обрыва, падал и обмирал душой, не в силах противиться тому, что жадно хотел знать.
– Про Авдотью Гневышеву случаем ничего не слыхал?
– Про Авдотью? – переспросил мужик, и лицо его напряглось и тут же расправилось лучистой улыбкой.– Вроде слыхал, что доярка у них такая есть, нонче весной ее патретик в районной газетке печатали, так я приметил – справная такая баба, куда с добром – может, твоя и будет, а?
– Может, может,– как эхо отозвался Степан.
– А я бабу свою тоже вот привозил к поезду, к матери поехала, рожать.– Кузьма сунул сигаретку за ухо и стал рыться в резиновом, свертывавшемся, как спираль, кисете, сыпать крохотной щепотью махорку на обрывок газеты.– Такая, понимаешь, история – что ни год, то у нас прибыль! Не успеешь привыкнуть к одному, а по избе уж другой бегает, есть-пить просит, на ласку тянется...
– Небось жену во всем винишь? А ты тут вроде ни при чем?
– Я-то? – переспросил Кузьма и нежданно осклабился весь, засиял улыбкой, худая шея его пошла малиновым цветом.– Да я радый, пускай бегают!.. Земля, она вон какая – места на всех хватит! В случае чего и потесниться можно! Верно?
Он вдруг сорвался, побежал посмотреть, на месте ли его мотоцикл, слышно было, как он пробовал его заводить, дрыгая ногой и вызывая рыкающий взрыв. Наконец машина прочихалась, несколько раз выстрелила, а потом загудела, ровно и сильно рокоча и наполняя вокзал шумом.
