Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– Сегодня мне опять довелось побывать у большого человека,– доверительно и тихо проговорил товарищ и помолчал, как бы давая время Пробатову осмыслить всю значительность того, что он собирается ему сообщить.—Я был у него совсем по другому вопросу, по своему ведомству... Но он прежде всего заговорил о нашей задумке и спросил: не отказались ли вы от нее, не сробели? Ну, я, конечно, сам понимаешь, разубедил его и заверил, что вы сейчас только и живете этим делом, что для вас поднять знамя такого соревнования и честь и слава. Надеюсь, я не покривил за тебя и твоих товарищей душой, а?
– Конечно, нет! Что ты! Мы уже обсудили с товарищами в обкоме... Звонили по районам. Секретари выехали на места. Все загорелись этой идеей!
– Вот видишь! Я так и знал! – обрадованно подхватил товарищ.– Ну и на чем вы остановились?
– То есть как на чем? Пока уточняем наши возможности...
– Смотри, Иван, не упусти момент! – предостерегающе и сухо заговорил товарищ.– Тут, понимаешь, дело такое, что могут подождать да раздумать... А вдрз'г кому-нибудь еще придет такая же идея в голову, вот ты и останешься на бобах!
– Да, да,– машинально ответил Пробатов, чувствуя, как тревога товарища становится,его собственной тревогой, и, теряясь перед тем, что, пока он размышляет и взвешивает все на точных весах, кто-то может неожиданно опередить его и вырваться со своим предложением,– видимо, сама идея быстрого скачка носится в воздухе: если она могла прийти в голову ему и случайно встреченному товарищу, то почему бы ей не возникнуть и в другой голове?
– И сколько я«е вы собираетесь брать на себя по предварительным наметкам – наверно, два с половиной или три плана? Не меньше?
– Думаю, что нет...
– В каком смысле «нет»?—как бы разочарованно протянул товарищ, и Ивану Фомичу показалось, что он даже услышал его вздох на другом конце провода.
– Да именно так, как ты сказал,– не меньше! – то-, ропливо проговорил Пробатов, испытывая странное чувство мгновенной слабости, похожей на трусость, хотя с ним говорил закадычный друг и ему некого и нечего было бояться. Или он подсознательно испугался того, что может упустить редкую возможность не только прославить родную область, но, главное, поставить на ноги сотни отстающих колхозов. Но ведь не от товарища же зависит это решение, а от него самого.– Чтобы отвечать за свои слова, мы должны подойти к этому делу со всей ответственностью,– поборов противный приступ малодушия, он говорил спокойно и твердо.– Необходимо определить все резервы! Изучить настроение людей! В общем, забот полон рот!
– Ну, ну,– уже более мягко, довольно пророкотал далекий голос.– Можешь не сомневаться в одном – тебе будет оказана всяческая поддержка и помощь. Как я понял сегодня, вам подбросят и техники и выделят дополнительные ассигнования. Но не тяни – поскорее высылай свои обоснованные предложения, проявляй, так сказать, инициативу... А я при случае доложу кому надо, что вы уже готовы начать наступление широким фронтом. Договорились?
– Да,– тихо выдохнул Пробатов.
Он был доволен, что у него хватило мужества в самый критический момент взять на себя всю полноту ответственности и положить на весы решающее слово. Теперь все сомнения были позади и нужно было все силы ума и сердца сосредоточить на том, чтобы выполнить то, что он обещал.
Опять требовательно зазвонил телефон, и Пробатов не сразу нащупал в темноте трубку.
– Ваня, ты? – Голос жены был встревожен и напряжен.– Отыскала тебя Москва?
– Успокойся, найти первого секретаря обкома не так уж трудно.
– Ну и на что ты решился?
– Я солдат партии, Надя,– нехотя и глухо сказал Иван Фомич, чувствуя, что говорит жене совсем не те слова, которые ей, может быть, хотелось услышать от него.
Мрыхин сел за стол, покрытый грязной кумачовой скатертью с синими чернильными пятнами, ткнул ключ в замок несгораемого ящика, вынул оттуда папки с бумагами. Вид у него был обиженный и сердитый. На вопросы Мажарова он отвечал неохотно, будто делал ему большое одолжение, но отвечать надо было, потому что он сдавал партийные дела, а Константин принимал их. Впрочем, дел было негусто – несколько папок скоросшивателей, где хранились ведомости об уплате членских взносов, протоколы собр'аний, распоряжения и инструкции, полученные из райкома и других инстанций, печать в туго завязанном, похожем на кисет мешочке да влажная от черной краски подушечка с расхлябанной крышкой.
– Вот и все имущество...– не сдержав печального вздоха, сказал Мрыхин и покосился на открытый сейф – не забыл ли чего.– Партийное хозяйство я всегда содержал в полном порядке, даже как-то на активе в пример ставили... Да и так – приедет кто из райкома или из области, у меня все на месте, за справками не бегаю, все сведения тут.– Он хлопнул по пухлой обложке, рука его, жилистая, с прокуренными ногтями, придавила бумаги, и папка сразу по-
худела,– Не разбрасывал документы где попало, как иные-некоторые...
С его буро-красного, будто обожженного ветром, лица, испещренного фиолетовыми склеротическими прожилками, не сходило выражение обиды. Он явно не верил, что новый парторг будет вести партийное хозяйство с тем же прилежанием и аккуратностью.
А Константину было уже невмоготу смотреть на разложенные перед ним папки и слушать сиплый, пропойный голос.
«Какая нелепость! —думал он.—Неужели он считает, что я ради того приехал в родную деревню, чтоб подшивать какие-то инструкции и отвечать на запросы разных контролеров и уполномоченных, которые, видимо, только затем и наведываются сюда, чтобы убедиться, что разосланные ими бумажки лежат в надлежащей папке? Почему я согласился, не сказал Ивану Фомичу, что хочу работать агрономом, заниматься тем, чему меня учили пять лет?»
Он не хотел и боялся признаться себе в том, что главной причиной его растерянности были не эти бумажки, которых, может быть, не так уж много присылают сюда, и не назойливые контролеры со своими просьбами, тоже, вероятно, не частые гости здесь. Терзало и мучило его то, что произошло в районе и в самой Черемшанке, пока где-то решали, быть или не быть ему парторгом. Вначале его поразила наспех созванная районная партийная конференция —она проходила вяло, точно по заранее расписанному графику. Никто не сказал ни одного сердечного слова о Коровине, но никто не выступил и против, и все-таки его избрали единогласно первым секретарем райкома. Падали в тишину зала привычные слова: «Поступило предложение закрыть список», «Есть ли отводы по данной кандидатуре?», «Кто «за»?», «Кто «против»?», «Кто воздержался?»; люди опускали и поднимали руки, тихий шелест катился по рядам, и снова все затихало. Монотонность и равнодушие, которыми жила конференция, действовали на Константина удручающе, он несколько раз порывался встать и попросить слова, но останавливал себя. Имеет ли он право говорить о Коровине, когда молчат те, кто знает его не один год? Да и что он может сказать? Что тот учинил расправу над коммунистами на последнем бюро? Достаточно ли будет этого, чтобы убедить всех в своей правоте? И почему, как сговорившись, отмалчиваются делегаты конференции? Может быть, они думают, что канди-
датура Коробина обговорена, уже одобрена областным комитетом и нет смысла ее оспаривать? Или люди просто привыкли к человеку, который руководил районом, пока болел Бахолдин, поддались обычной инерции и годами воспитанному чувству партийной дисциплины? Вероятно, немалое значение имело то обстоятельство, что Коробин работал под началом Бахолдина, и все, видимо, считали, что он не только перенял от старого секретаря его многолетний опыт, но и будет во всем подражать ему и дальше... Единственным человеком, решившимся отвести кандидатуру Коробина, был Синев. Но стоило ему появиться на трибуне и произнести первые слова, как его сбил насмешливым выкриком Анохин, и старик смешался, начал вспоминать о каких-то незначительных фактах и сошел с трибуны под тягостное молчание зала. Константин в перерыв подошел к нему, и Синев, пожав его руку, сказал с горьковатой укоризной: «Люди, может быть, думают, что я сам хотел занять кресло первого секретаря, и мне, возможно, не надо было выступать... Но вы, Константин Андреевич, сами пожалеете о том, что отказались от этого поста в тот вечер. Конечно, страшновато сразу браться за такое дело, но ведь люди, которые свершили революцию, были моложе вас... Однако они брали на себя ответственность за весь мир!.. Оплошали вы, друг мой, и развязали руки нехорошему человеку—вспомните потом, да будет поздно». Всю тяжкую справедливость этих слов Константин понял гораздо раньше, чем предполагал Синев. Он не имел никакого права молчать на конференции. Промолчав, он теперь должен был расплачиваться за свое малодушие каждый день. Но прошло и недели, как Коробин, не известив Мажарова, созвав колхозное собрание в Черемшанке, приехал туда в сопровождении прокурора, члена райкома, произнес в полупустом зале заступническую речь, отвергнув все выдвинутые против Лузгина обвинения, и люди с непостижимым безразличием проголосовали за старого председателя. Эта весть оглушила Мажарова, он бросился в райком, но Коробин встретил его с таким веселым радушием, что Константин растерялся. Почему не пригласили на собрание? Так ведь его еще не выбрали парторгом! Только вчера кандидатура Мажарова обсуждалась в обкоме, и сейчас он готов везти его в Черемшанку. Константину хотелось отказаться наотрез, наговорить Коровину грубостей и уйти, но, сжав зубы, он согласился. Он не мог так просто признать себя побежденным и на что-то еще надеялся. Партийное собрание в Черемшанке окончательно
расстроило его. Коммунисты без видимого сожаления расстались с Мрыхиным, который, судя по всему, основательно надоел им, и, выслушав краткую биографию Мажарова, безучастно подняли руки за пего. Похоже, им было все равно, кто будет у них парторгом,– они не задали Константину ни одного вопроса, ничем не поинтересовались, и это показалось ему настолько обидным и унизительным, что он готов был тут же уехать из Черемшанки. В конце концов поднялся Егор Дымшаков, сказал несколько добрых слов о Мажарове, но его выслушали тоже без всякого интереса. Константин смотрел на эти замкнутые лица, на сидящего за столом президиума Коробина, непроницаемо-спокойного, уверенного, и все ныло в нем, кричало от чувства беспомощности, безысходности и тоски. Однако ничего не оставалось делать, как встать и сказать, что он благодарит товарищей за доверие и постарается его оправдать...
Мрыхин по-прежнему что-то недовольно бубнил, роясь в бумагах, пока не отыскал то, что ему было нужно.
– Вот. По этой форме будешь отчитываться насчет партейной учебы... Зимой на это дело всегда жмут, строго требуют, чтоб в точности было: сколько занятий, какие темы изучали, сколько народу пришло... Не будешь вовремя представлять, можешь и строгача схватить.
Константин мельком взглянул па разграфленный на клеточки лист бумаги, но в эту минуту в дверь просунулась голова в сером шерстяном платке, и Мрыхин сердито махнул рукой.
– Кто это? – спросил Константин.
– Гневышева Авдотья... Доярка.
– Почему же вы ее не пригласили? Ей же наверняка что-то надо?
– Невелика барыня – подождет!.. Вот сдам тебе дела, тогда пусть заходит... Между прочим, поимей в виду, очень вредная баба, хоть и в партии числится. По правилам, ее давно бы надо попросить...
– За какие провинности?
– Членские взносы платит позже всех, каждую копейку считает, боится партии передать!.. Ну и опять-таки на партейную учебу ее не дозовешься. А придет – ничего не слушает, только глазами моргает. Намедни ее просят показать по карте, где находится Алжир, а она говорит, что там не была и не знает. «А чего же ты, дескать, слушала?» – «А кто вам сказал, что я слушаю? Я, мол, про свое думаю...» – «А о чем думаешь?» – «О ребятах, говорит,
думаю – избу бы невзначай не подпалили, наелись ли досыта или не жрамши спать легли...» Вот какая у нее сознательность! А как на собрании орать и помои на всех лить, так первая выскочила!..
– Выходит, пользы особой от ваших занятий нет?
– А как ты ее определишь, пользу-то? На килограммы ее не взвесишь...
– Но если люди плохо слушают, значит, им неинтересно? Кто у вас кружок ведет?
– Директор семилетки, мужик грамотный, все газеты читает, политически подкованный на все копыта. Что хошь спроси – тут тебе и ответ. Про атомную бомбу спрашивали, и то в курсе. Жалко, не у нас на учете!..
– А почему не на учете и учителя, и работники сельпо, и почтарь?
– У них свои задачи, у нас свои.
– Но мы же в одной деревне, в одной семье, тут все должно близко касаться каждого, зачем же разделять коммунистов по разным организациям?
– Не я это придумал, не мне и переиначивать,– сказал Мрыхин и стал бережно завязывать розовые тесемочки на папках.– Мое дело теперь и вовсе сторона, будешь спрашивать, как с рядового члена... Актик составим о приемке или обойдемся одним доверием?
– Как хотите...– Мажаров встал, сделал несколько шагов по тесной комнатке.– Давайте лучше выясним, что нужно от нас Гневышевой.
– Чудной ты мужик, как я посмотрю! – Мрыхин засмеялся, показывая крупные, как у коня, желтые зубы.– Да если ты их привадишь, они ни днем ни ночью покоя не дадут, на шею сядут!..
– А ты что ж, шею берег для начальства, что ли? – Константин поразился, как быстро изменился Мрыхин в лице, упрятал в заросли рыжих ресниц глаза, презрительно сжал губы.– Как ее по имени и отчеству?
– Авдотья Никифоровна,– процедил сквозь прокуренные зубы Мрыхин, опять напуская на лицо выражение обидной заносчивости.– Дело твое, но я бы особо не приучал...
Конечно, он бы не поверил Константину, если бы тот признался, что полторы недели, которые он прожил в Че-ремшанке, его больше всего тревожило и мучило то, что люди стали относиться к нему с непонятной сдержанно-стью и холодком. Внешне все выглядело по-старому – они приветливо здоровались с ним, отвечали, если он о чем-
нибудь спрашивал, но сами не. обращались к нему ни с какими просьбами, ни разу не остановили на улице, не пришли поговорить. Он терялся в догадках, потому что раньше, когда он ходил по избам, люди были с ним сердечно-откровенны, а теперь он с болезненной мнительностью приглядывался к ним и недоумевал – что случилось, чем они недовольны?
Константин распахнул дверь в коридор и, уже не надеясь застать там Гневышеву, негромко окликнул:
– Авдотья Никифоровна! Вы еще здесь?
– Туточки! – живо отозвалась доярка и, поправляя на ходу платок, приблизилась к нему.– Я по старой памяти хотела вот Мрыхина попытать, вы-то человек у нас новый...
– Ну что ж, попытайте, а я послушаю.– Он пропустил ее вперед.—Выкладывайте свои претензии.
С минуту бывший парторг и доярка с непонятной враждебностыо смотрели друг на друга: он – откинувшись на спинку венского стула, чуть покачиваясь на задних его ножках, а она – вскинув голову, не скрывая презрительной насмешки.
– Скажи, по какому такому праву мне дополнительную оплату за тот месяц не начислили?
– А я что тебе, кассир или бухгалтер? – Мрыхин хмыкнул, не скрывая издевки и словно радуясь, что с него теперь взятки гладки.– Чего ты ко мне-то пристаешь?
– Как нам удои повышать, так ты горло не жалел, агитировал, сулил и оплату и премии, а нонче, выходит, ни при чем, только пьешь чай с калачом? Не притворяйся! Вдвоем, поди, с Аникеем решали – давай прижмем бабу, чтоб в другой раз знала край, да не падала!..
– Обождите, Авдотья Никифоровна.– Константин постучал кулаком в стену.– Това-а-рищ Шалимов!
Бухгалтер не заставил себя ждать – явился тут же с туго набитым портфелем и, положив его на стол, смиренно склонил голову.
– Я слушаю вас...
– Объясните, пожалуйста, почему вы лишили Авдотью Никифоровну дополнительной оплаты за прошлый месяц.
Шалымов, видимо, не ожидал, что его зовут по такому пустяку. Сморщив пухлое лицо, изобразил не то удивление, не то досаду.
– Не та у меня власть, Константин Андреевич, чтобы
людей лишать или награждать. Председатель еще не вернул мне ведомость, видно, не успел подписать.
– Вы все это объяснили Авдотье Никифоровне, когда она обратилась к вам?
– Будет он с нами по-людски разговаривать, жди! – ответила за бухгалтера Гневышева.– Спасибо скажи, если глаза подымет, а то рявкнет «нет» – и весь сказ.
Шалымов стоял, все так же почтительно наклонив го» лову и всем своим видом показывая, что не намерен вступать в спор со склочной бабой.
– А в той ведомости, которую еще не подписал Луз-гин, она одна там случайно оказалась или в ней числятся и другие доярки? – спросил Мажаров.
– Точно не могу сказать, не помню,– поспешно ответил Шалымов, в лице его уже не было и тени притворства, скорее в нем сквозили озабоченность и опасение, что придется отвечать и за свои и за чужие грехи.
– Не надеетесь на память – сходите посмотрите, а мы подождем...
Видно было, что бухгалтер не на шутку встревожился,– он терпеть не мог, когда с ним разговаривали вежливо: обязательно увязнешь в таком разговоре. Но он все-таки нашелся:
– А что, если вам, Константин Андреевич, позвонить самому Аникею Ермолаевичу? Он сейчае дома. Сразу все и решите!
Шалымов хотел уйти от ответственности, но Константин должен был довести эту канитель до конца. Он крутанул раза два ручку телефонного аппарата, попросил соединить его с квартирой Лузгина и тут же услышал тягучий, будто спросонок, голос председателя:
– Ну-у?
Пока Мажаров рассказывал, по какой причине звонит, Лузгин натужно сопел в трубку. Он так долго молчал, что Константину даже показалось, будто их разъединили, но председатель, точно наконец проснувшись, хрипло закричал:
– Вечно этот бух не в те колокола бухает!.. Сам напутает, а я за него расхлебывай!.. Ну-ка, дайте ему трубочку.– Голос Лузгина дышал угрозой. .
Шалымов принял трубку с боязливой осторожностью, словно она могла укусить, приложил к уху. Лицо его одеревенело, застыло и уже не выражало ничего. Трубка хрипела и надрывалась: казалось, еще мгновение, и она как живая вырвется из его рук.
– Будет сделано, Аникей Ермолаевич! – Шалимов водворил на место трубку и обернулся к доярке.– Ну вот, разрешил выдать. А ведомость подпишет потом. Можешь
получить...
– Сколько веревочке ни виться, а концу быть! – Гне-вышева усмехнулась, задержала на Константине вдумчивые темные глаза.– Спасибо вам,– и шутливо подтолкнула бухгалтера к двери.– Пойдем, чернильная душа!
Мрыхин, насупясь, посмотрел им вслед, сунул все папки в несгораемый ящик, щелкнул дверцей и поднялся.
– Ну вот мы и в расчете! – Он протянул Мажарову ключ.– Бери и заведуй! Как говорится, успеха в работе и счастья в личной жизни!..
Однако уйти он не успел – дверь распахнулась, и на пороге комнаты появилась маленькая, чернявая, похожая на цыганку женщина в цветастом платке.
– Моего прощелыги нету здесь? – крикнула она.– Хоть бы вы, партейные, ему хвост прищемили, а то никаких сил моих нет! Он ведь тоже с билетом в кармане ходит, а вам хоть бы хны! Дома скоро жрать нечего, а у него одни гульбища на уме. И сам как глиста сделался. До того поправился, что живот к спине прирос!..
– Ну ты! Потише! —прервал ее Мрыхин.– Ишь разбежалась, не остановишь! Обращайся вот к новому парторгу, я теперь за твоего Прохора не отвечаю.
– Не отвечаешь? – подступая к Мрыхину, все злее и истошнее кричала женщина. – Как водку жрать, так вы вместе, как свиней от корыта, не оттащишь, а сейчас рыло воротишь на сторону?.. У-у, глаза бы на вас не
глядели!
Она натолкнулась на стул, плюхнулась на него и заплакала, размазывая кулаком слезы по щекам.
Мрыхин оглянулся на помрачневшего Константина, потоптался, но уйти не решился.
– С музыкой убежал? – спросил он, когда женщина начала всхлипывать.– С гармонью, говорю, скрылся или так, налегке?
– С ей, проклятущей! С ей! —простонала женщина.– На куски бы ее разрубила и в печке сожгла! Он за нее, как младенец за сиську, держится – спать ложится и то рядом кладет. Чуть не в обнимку спит с гармозой своей!..
Константин подумал, что женщина опять разревется в голос и нужно будет утешать ее и говорить какие-то бесполезные слова, но она неожиданно посуровела, отвернулась и стала смотреть на пыльное окно, на белую, припо-
решенную пылью вату с черными угольками между рамами.
– Не иначе как у печника твой Цапкин,—сказал Мрыхин.– Тот вчера из Новых Выселок вернулся – пять печей там сложил, есть на. что разгуляться.
– Что ж, они с утра начали пьянствовать? – спросил Константин.
– У кого совести нет, тому все едино, ночь ли, день ли,– странно изменившимся после крика голосом тихо проговорила женщина.– Пилось бы, да елось, да работуш-ка на ум не шла.
– Тогда, может быть, нам сходить к этому печнику и выяснить все на месте, а? – нерешительно предложил Ма-жаров и, не дожидаясь согласия Мрыхина, потянулся за шапкой.
– А что выяснять-то? – Женщина горько усмехнулась.– В стельку он пьяный или на ногах еще держится? Валяйте! Я пе пойду. На кулаки лишний раз нарваться– радости мало!
После метельной непогоды над деревней плыло в морозном тумане солнце, мягким отсветом отливали сугробы, искрились опушенные снегом заборы, висели над крышами косматые папахи дыма.
Константин молча прошагал за Мрыхиным половину деревни, но чем ближе подходил он к избе печника, тем сильнее овладевало им томительное беспокойство. «Не зря ли я все это затеял? – думал он.– Ну чего я добьюсь, цопав в компанию пьяных людей?» Он успокаивал себя тем, что все равно ему никуда не уйти ни от женских слез и жалоб, ни от пьянства мужиков. Теперь он уже не имел права не отозваться на любой крик о помощи, но шел туда с чувством человека, которого заставляют что-то делать, хотя заранее связали ему руки...
Изба печника была на отшибе, за оврагом. Овраг, видимо, каждую весну размывало вешними водами, пока часть огорода не сползла вниз и над пропастью, как большое воронье гнездо, не повисло все подворье с ветхим, крытым почернелой соломой сарайчиком. Вросшую по самые окна в землю избу так завалило, засыпало снегом, что издали казалось, что дым струится из белого, похожего на курган сугроба. Из полуогороженного, с ребрами стропил и клочьями соломы сарайчика выглянули две грязные овцы и тут же метнулись обратно. Вся изба, полыхавшая жаркими сполохами двух окон, сотрясалась от гула и топота, сиплого воя гармони, хмельных голосов. Было непо-
нятно, почему она не заваливается от одних криков. Может быть, оттого, что ее держали подпиравшие стену три кряжистых стояка.
Мажарова и Мрыхина, должно быть, заметили раньше, чем они подошли к калитке, на крыльце их уже встретила хозяйка – веселая, красная от вина и духоты, за нею выскочили гости, обступили, дыша винным перегаром.
– Не побрезгуйте нами,– нараспев заговорила хозяин ка.– Милости просим в дом...
– Это с какой радости у вас гулянка? – строжась, спросил Мрыхин.– Вроде утро на дворе, добрые люди наработались до пота, а вы, выходит, для работы еще и не вставали?
– Дело не малина, в день не опадет! – подталкивая Мрыхипа в спину, твердила хозяйка.– Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем!
Гости ответили на ее слова густым гоготом, среди них появился и сам печник – сухонький, чем-то напоминавший подростка, низкорослый мужик с белесыми ресницами.
– Нам бы повидать Прохора Цапкина,—испытывая вяжущую неловкость, сказал Константин.– Хотелось бы побеседовать...
– Повидать – это можно, а побеседовать никак! – Бестолково размахивая руками, печник чуть не повис на шее Константина.– На полный сурьез говорю...
– Почему?
– Не может по причине плохого состояния... Не верите – поглядите сами.
Теснимый мужиками, Константин протолкнулся вместе со всеми в избу. Там на широкой лавке, картинно нод-боченясь, сидел в желтой рубахе Прохор Цапкин. Свесив махорчатый чуб над мехами гармони, он растягивал ее от плеча до плеча и, щерясь пьяной улыбкой, тянул воющим голосом:
По-за-быт... ды по-за-бро-шен, С ма-лады-ых, ю-ны-ых ле-ет..,
– Артис, да и только! – восхищенно орал на ухо Константину печник.– Он когда трезвый на собрании говорит – заслушаешься. А счас с него чего взять – он разговору никакого не понимает!.. Отними у него гармонь, и он дурак дураком, как мой вот валенок – чего он может без ноги?
Он выставил вперед валенок, повертел им, покручивая пяткой, как бы вызывая кого-то на круг поплясать, потом ни с того ни с сего сорвал его с ноги, швырнул под кровать, застучал голой пяткой по полу, выкрикивая:
– Наддай жару, Проша!.. Ходи, изба, ходи, печь, хозяину негде лечь!.. Сыпь! Не жалей!.. Где наша не пропадала!
Он затопал, закружился посредине избы, подергивая худыми плечами. Было что-то нелепое в том, как печник метался из стороны в сторону, то вскидывая черный валенок, то подрыгивая босой ногой. Но никто, кроме Константина, не обращал на него внимания, и скоро он выдохся, привалился к плечу Цапкина и стал удивленно следить осоловелыми глазами за бегущими по ладам пальцами.
Хозяйка взяла со стола чайник с самогоном, налила два граненых стакана, поднесла один Мрыхину, другой Константину.
– Нет, нет! – Он замотал головой, весь вспыхивая.– Я должен идти... Я водь на минуту, чтоб поговорить с Цапкипым... Но, видимо, разговор придется отложить...
– Правильна-а,– подтвердил кто-то из гостей.– Проспится, тогда с него и спрос другой.
– Я ему сколь разов говорил! – опять закрутился около Мажарова печник.– Пей, но ума не пропивай. Пей, но рукам воли не давай. И где хошь на него критику наведу!
Мрыхин покосился на Мажарова, поднес стакан к носу, понюхал, сладко жмурясь.
– Предлагаю вам, мужики, выпить за нового парторга! Сдал ему все дела в ажуре!.. Слушайтесь его, он теперь ваш идейный руководитель!..
Гости зашумели, повскакивали с мест, расплескивая самогон, тянулись к Константину, кричали, стукали своими стаканами о его стакан, а он, ошеломленный, не знал, что ему делать.
«Если не выпью, то ведь обижу всех,– подумал он.– Они сочтут меня гордецом. И как же я тогда смогу разобраться, почему они так бесшабашно живут, пропивают свой заработок?»
Самогон в стакане отливал голубизной, и Константин уж было решился и чуть приподнял стакан, но тут к нему снова прилип печник, поймал его свободную левую руку и звучно поцеловал.
В первое мгновение Константин не понял, что случилось, посмотрел на руку, перевел взгляд на пьяно ухмылившуюся хозяйку, увидел полный стакан самогона в другой руке, подумал, зачем он его держит, потом его словно обожгло: если бы он выпил, он оправдал бы эту рабскую выходку печника!
– Как вам не стыдно, а? – горячим шепотом выдохнул он.– Это же позорно, то, что вы... Я же не поп!
– Извините,– потерянно и жалко забормотал печник.– Но все же, так сказать... Извините...
За шумом и суетой никто не заметил, как отворилась дверь и у порога вырос Егор Дымшаков.
– Гуляем? – Он кашлянул в кулак, чтобы заявить о своем присутствии.– С горя пьем, что над нами Аникея поставили, или с радости, что Мрыхина сковырнули? Невелик прыщ, а все же беспокойно, когда он не па своем месте сидит...
– Егор Матвеевич! Родной ты мой человек! – Печник рванулся к нему, засуетился около Дымшакова, как мальчишка.– Не гребуй нами, садись к столу.
– Погоди, золотые руки – еловая голова! – Егор вразвалку подошел к Мажарову.– И ты, парторг, в эту компанию затесался? Хочешь на арбузной корке поскользнуться? Гляди – упадешь, они живо тебя свяжут.
– Я вот за Цапкиным... Жена его прибежала, жаловалась, стекла в доме выбил... Я и решил: схожу, узнаю, в чем дело...
– Ну что ж, мы его сейчас заберем,– сказал Дымшаков и тряхнул гармониста за плечо.– Эй, Прохор! Пошли домой!
Гармонь жалобно тявкнула и замолкла. Цапкин поднял голову, но, видимо, не узнал Егора, и глупая, вялая улыбка растянула его слюнявый рот.
– Держите его, мужики! – скомандовал вдруг Дымшаков.—Я сейчас его буду в свою веру обращать!
Он зачерпнул в кадке у порога полное ведро воды, взялся за дужку и начал его раскачивать. Словно почувствовав опасность, Прохор отставил в сторону гармонь и с трудом оторвался от лавки.
– Егор Матвеевич! —испуганно крикнул Константин.
Но было уже поздно. Дымшаков отвел ведро на полный размах и выплеснул воду на очумелого Цапкина. Тот только раскрыл рот, как выброшенная на берег рыба, и грузно сел на лавку.
– Так ему и надо! – радостно взвизгнул печник.– Я сколько разов ему говорил!.. Дайте, я тоже его окачу, чтоб знал, как в своем доме стекла бить!
Он кинулся к кадке, утопил в воде ведро, но жена перехватила его и облила самого печника. Мокрый, он сразу присмирел, стал еще больше походить на щуплого подростка, безропотно принял из рук жены сухое белье и побежал за печку переодеваться.
Цапкин провел рукой по мокрому лицу и волосам, обвел всех мутным взглядом синих глаз, потом разом оттолкнулся от лавки, вскочил и, шатаясь, пошел прочь из избы.
– Застудишься, окаянный! – закричала хозяйка.– Гармонь забыл, артис!
Егор тронул Константина за плечо, и они молча вышли следом за Прохором.
«Ах, как плохо, как дико все получилось! – Мажаров шагал и морщился, как от боли.– Ну что толку, что я явился сюда? И этот печник с его поцелуем, и Мрыхин, и Цапкин, которого облили водой,– какая во всем этом нелепость и дикость!»
– Осуждаешь меня, парторг? – не выдержав молчания, спросил Дымшаков.
– Ах, да не в этом дело! – Константин схватил Егора за полу кожанки.– Нельзя, нельзя унижать человека, каким бы безнадежно плохим он ни казался. Ну чего ты этим добился? Чего?
– А то, что он коммунист, то, что забыл про это и все ему трын-трава? – Дымшаков зло сплюнул.– Прощать ему, да? Может, в обнимку с ним прикажешь ходить и возлюбить, как брата своего?
«Эх, Мрыхин, Мрыхин, не папки ты мне сдал...»—с тоскливым отчаянием подумал Константин и, нащупав в кармане ключ от несгораемого ящика, сжал его в кулаке.
Водная изба ничем не отличалась от других разбросанных по косогору изб, но всякий раз, проходя мимо, Константин замедлял шаг и жадно вглядывался
в ее скованные стужей окна. Наваждение было зряшным, но ему казалось, что кто-то, завидев его, стукнет в стекло и позовет.
От прежней избы мало что осталось – соломенную крышу заменили давно тесовой, да и та уже почернела от времени, поросла с одного бока мшистой прозеленью;
резные наличники, когда-то крашенные веселой голубой краской, выцвели и местами выкрошились; вместо завалинок краснел кирпичный фундамент. И только сарай в глубине двора под бурой, косматой соломой властно звал в ту далекую пору, когда он, стоя на сеновале, принимал от отца навильники сена, утаптывал их, дышал терпкой горечью трав и запахом парного молока. В сумерки сарай жил тогда таинственной жизнью – внизу, под сеновалом, тяжко и шумно вздыхала корова, хрустела сочной жвачкой; кустилась по углам густая тьма, откуда-то сверху срывались черными тряпками летучие мыши и исчезали в фиолетовом проеме ворот; из огорода неслышно подкрадывался ветер, и весь сарай наполнялся колдовским шорохом и свистом...
