Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Он попросил соединить его с обкомом, но вместо Пробатова отозвался его помощник. «К сожалению,– сказал он,– Иван Фомич сейчас очень занят, у него важное совещание!» – «Получил ли он мое письмо? – надрывался из-за плохой слышимости Константин.– Я вас прошу, доложите ему, что у нас происходит дикость!.. Председатель бесчинствует! Никого не слушает и во всех своих беззакониях ссылается на Ивана Фомича. Хорошо, если бы он немедленно приехал в Черемшанку».– «Я не могу советовать секретарю обкома, что ему надлежит делать,– вежливо ответил помощник.– Писем к нам приходит много. Постараюсь выяснить, не задержалось ли ваше письмо в экспедиции».
С почты почти в отчаянии Константин поскакал к скотному двору. Как только он привязал коня к изгороди, его окружили люди, взяли в плотное кольцо.
– Что же это получается, товарищ парторг? – Перед ним встала Агаша Пономарева. Открытое и властное лицо ее в крупных оспинах было бледным.– Почему вы позволяете Аникею помыкать нами?
– Товарищи! – Он глядел в напрягшиеся, окаменелые лица, полные ожидания и тревоги.– Я только что звонил в обком!.. Неделю тому назад я послал письмо товарищу Пробатову!.. Я не сомневаюсь, что он положит конец этому самодурству!..
– Значит, терпеть велишь? – Агаша отступила от Мажарова, как бы сразу потеряв интерес к нему.– Пока твой Пробатов отзовется, у нас уже всех коров уведут!
– Отберут у тех, кто их сам отдаст! – в злой запальчивости ответил Константин.– Поймите!.. Кто не захочет, тот и не поведет, и никто их волю не сломит, потому что это дело добровольное!..
– Про добрую волю и Аникей нам с утра до ночи твердит, а прижал так, что дохнуть нельзя!
Кольцо вокруг Мажарова распалось, и он остался стоять у изгороди один. В нескольких шагах от него лежал и спал на траве Цапкин в обнимку с гармонью, около пего сидела пригорюнившаяся жена и, видимо, ждала, когда он проснется.
Ветер стихал, низко стлались над деревней набрякшие ненастьем тучи, и уже густые сумерки заволакивали конец улицы.
Толпа не расходилась, даже ребятишки не баловались, терлись тут же, чего-то ждали. Показалась на дороге еще чья-то фигура, и бабы долго всматривались, прежде чем признали.
– И Авдотья свою ведет!.. Долго крепилась!
Мажарова будто ударило током, он рванулся от изгороди, еще не видя Авдотью и не веря тому, что ее видят другие. Еще утром она крикнула ему, что скорее сдохнет, чем расстанется с коровой, и вот что-то заставило ее дрогнуть и отступить...
Авдотья шла не торопясь, словно загодя вышла из дому, чтобы не устать и поспеть вовремя к вечерней дойке,
– Давайте сюда, Авдотья Никифоровна! – обрадован-по закричал Ворожнев и, расталкивая всех, бросился навстречу доярке.– На весы сперва!..
Он взял из рук Гневышевой конец веревки, завел корову на дощатый помост весов и легонько подтолкнул плечом.
– Ногу! Ногу! Вот так... Теперь в самый раз. Принимай, Корней Иванович...
Авдотья стояла как неживая, смотрела себе под ноги. Шалымов протянул ей листок квитанции, она молча сунула его за пазуху и, не сказав ни слова, обернулась и не спеша пошла обратно. Толпа тяжко дышала и смотрела ей вслед, пока она не пропала в густеющих сумерках.
– Отпили ребятишки молоко,– просочился сквозь тишину чей-то саднящий голос– В воду будут теперь хлебушко макать...
– Пошли по домам, бабы,– сказала Агаша.– Завтра чуть свет на работу...
– Погоди, еще, кажись, кто-то чешет?
И толпа ахнула, когда вырос из вечерней мглы Егор Дымшаков. Он бежал в тужурке нараспашку, без кепки, точно спасаясь от погони, то и дело дергая за веревку, подгоняя трусившую за ним корову.
Мажаров бросился к нему наперерез, крикнул:
– Что ты делаешь, Егор Матвеевич?
– Делаю то, что все люди! – Ничего больше не объясняя, обойдя парторга, Дымшаков направился прямо к весам.
Последние дни в избе у Дымшако-вых было странно тихо – ходили неслышно, говорили чуть не шепотом, ребятишки не затевали никаких игр. Стоило им зашуметь, как Анисья шикала и они тут же умолкали.
Егор являлся с конюшни поздно, и, глядя на его чу-гунно-темное, тяжелое лицо, Анисья ни о чем не спрашивала. Мужика будто перевернуло – ввалились щеки, 'заросшие рыжеватой щетиной, проступили вмятины на висках, посуровели, поджались губы, и только одни глаза жили, поблескивая холодно и угрюмо. Умывшись, Егор молча садился за стол, молча хлебал щи, вперившись намертво в одну точку, и спрашивать его становилось боязно. Впервые за все годы жизни Анисья не знала, что таилось за этим собранным в морщины лбом, о чем он думал, чем маялся, будто не кровный муж; сидел за столом, а случайный, захожий человек.
Если бы не заботы о доме, о ребятишках, о корове, она и сама не находила бы себе места. Заботы спасали, смягчали тяжкий гнет. Вставала чуть свет, готовила еду и оставляла на целый день в печке, потом бросалась к другому делу, к третьему, так и крутилась до ночи, все на ногах, чтоб некогда было присесть и собрать мятущиеся мысли. Но сколько ни суетилась, дела не убывали, а, кажется, прибавлялись еще, и она не помнила, как добиралась до кровати...
Самые большие хлопоты приносила корова, которую теперь пасли в овраге попеременно с соседями. После школы в овраг отправлялся Васятка, сидел там дотемна; днем,
когда можно было оторваться от дома, Анисья бежала с корзинкой за деревню, накашивала травы по обочинам, тащила на спине вязанку, а спереди туго набитую корзину. Приводила корову из овражка, бросала ей сочную, пахучую траву, ставила пойло, замешенное горсткой отрубей, слушала, как посасывает Милка густую жижу со дна шайки, и это были редкие минуты, когда на душе у Анисьи становилось хорошо и покойно...
В ночь на двадцатое Егор пришел с конюшни поздно: ребятишки давно уже угомонились и спали. Скинув тужурку, он наскоро умылся, но, присев к столу, вдруг отложил ложку в сторону.
– Не пойдет мне никакая еда в горло...
– Аль захворал? – Анисья коснулась рукой его лба.
– Вся деревня болеет, а я чем здоровее?
Она мигом постелила постель, и он грузно лег навзничь.
– Может, свет не гасить? – Анисья стояла в одной рубашке у стола и загораживала ладошкой стекло лампы.
– Гаси, чего там,– устало отозвался Егор.– Чего зря керосин жечь!..
Она потушила лампу, босиком прошла по домотканому половику до кровати, легла, стараясь не потеснить Егора, не потревожить, потом нашарила в темноте большую его руку, взяла к себе на грудь, как ребенка, прижалась к ладони щекой.
– Рубаху надо завтра сменить тебе, а то пропотел весь,– тихо сказала она, чтобы только услышать в ответ его голос.
Егор не откликнулся, лежал не шевелясь, чужой и далекий.
– Алену опять сегодня учительница хвалила – страсть, грит, смышленая! Одни пятерки стала приносить!..
Егор сунул руку под подушку, достал папироску, чиркнул спичкой, осветив на миг грозно сведенные к переносице брови. Он сделал затяжку, другую, потом будто задержал в себе вздох, и Анисья услышала то, что заставило ее похолодеть.
– Придется и нам отвести свою, Аниска...
– Кого вести? Куда? – чувствуя, как все немеет в ней, спросила Анисья, оттолкнула его руку и села в кровати.—Не отдам корову! Слышь? Всю жизнь тебя слушалась, как раба за тобой шла, а тут поперек лягу, что хошь со мной делай! Не отдам!..
– Да тише ты, ребят разбудишь...
– А пускай! – Анисья повысила голос.– Пускай узнают, чего их отец удумал! Может, они в ножки тебе за это поклонятся!
– Будет тебе, будет! – упрашивал Егор.
Он не спорил с ней, словно признавал ее правоту, но она хорошо знала, что невозможно заставить его не делать то, на что он решился.
– Значит, ты на словах только храбрый? – не унималась Анисья.– Хвастался под Аникеем огонь развести, а сам на колени перед ним становишься?
Такого Анисья не испытывала за всю свою жизнь с Егором. Она пугалась того, как захлестывали ее злоба и ожесточение против отца ее детей, но в эту минуту и ненавидела и презирала его.
– Может, ты уже заодно с этой шайкой-лейкой, так и скажи! – жалила и жгла Анисья, уже не владея собой, крича как в беспамятстве.– Теперь буду знать, на сколь тебя хватило! С кем мне век доживать!..
Егор поймал в темноте ее руки, она стала вырывать их, но, словно железными обручами, его пальцы охватили ее запястья и не отпускали.
– Послушай, дурная ты баба...– Голос его был глух и вкрадчив.– Мне еще тяжелей, чем тебе, пойми ты! Ну не могу я себя от людей отрывать!.. Раз для всех беда, пускай и для нас беда будет!
– Гляди, какой Христос выискался! – Анисья хрипло рассмеялась.– Да кому это надо, чтоб ты за других страдал? Кому-у?
– А ты хочешь, чтоб чужим детям было плохо, а нашим хорошо, да?
– Егор! Как у тебя язык поворачивается? Это же ты про своих детей! Про кровных!.. Какой же ты отец? Даже птица глупая несет своим птенцам что ни попадя, а ты никогда никого не щадишь – ни себя, ни самых тебе близких!..
– Нельзя нам в особицу от всех! Нельзя! – твердил свое Егор и, загасив одну папиросу, тут же снова чиркал спичкой, закуривая другую.– Буду за троих ворочать, не пропадем!.. Совести моей не хватит одному жить сытому – лучше уж помереть, чем так повернуться к людям...
– Казнь ты моя! – Анисья уткнулась в душную мякоть подушки, плечи ее затряслись.
Егор положил руку на ее спину, молча гладил, успокаивая, потом повернул ее лицом к себе, вытер ладонью мокрые щеки, прижал ее к груди, замер, словно не дышал
вовсе. Он долго лежал так, то ли не желая тревожить Анисью, то ли боясь, что, расслабив себя, не выдержит и заплачет вместе с нею. Анисья, опустошенная слезами и горем, сонно дышала у его груди, будто больная...
Утром, когда он проснулся, Анисьи рядом не было. Ребята еще не вставали, в серые окна тек хмурый рассвет. На улице, видать, было ветрено – неспокойно кипела листвой рябинка в палисаде, шум ее доносился в избу.
В избе пахло хлебом и чем-то еще едва уловимым. Егор приподнял голову с подушки, увидел подойник на столе, понял – пахло молоком. Утренним, парным. Анисья внесла его, не процедила и куда-то вышла.
И если бы не знать, что сегодня за день, не знать, что творится сейчас в каждой избе, он бы не поднялся так рано, полежал, подумал. На конюшне с утра Саввушка, можно бы и повременить.
Но как вспомнил, ровно пружиной выпрямило его. на кровати. Стараясь не будить ребятишек, вышел в сени, на крыльцо и тут остановился, уловив ласковый, нараспев
голос Анисьи:
– Ешь, моя красавица! Ешь досыта, вволюшку!..
Будто схватили сердце Егора в кулак и долго не разжимали. Он стоял, задохнувшись от боли и жалости, слушая, как нашептывает, напевает Анисья в сарае:
– Не вороти морду-то! Не вороти! Кто теперь будет баловать тебя? Кто?
Он хотел окликнуть Анисью, но раздумал, вернулся в избу, взял буханку хлеба, отрезал два больших ломтя, посолил круто солью, выловил из чугунка на шестке несколько картошек, сунул все это в карман тужурки и отправился на конюшню. Дул ветер в лицо, пылила дорога, подслеповато щурились окна изб, хлопали двери – видно, деревня сегодня проснулась раньше обычного, а многие, гляди, и вовсе провели ночь без сна...
День показался Егору изнуряюще долгим. Лошади не были в разгоне – мало кто вышел в поле на работу, никто не явился просить подводу для своих нужд. К вечеру он уже знал, что многие отвели своих коров, но еще крепился, будто держал себя на невидимой привязи, тешил несбыточной придумкой: а вдруг кто-то в последний час остановит зарвавшегося Аникея и вся эта затея рухнет? Мало ли чего не бывает в жизни, и тогда ему незачем будет ломать себя через силу...
Домой он пробрался глухим проулком, около своего двора затаился, прислушался. Не хотелось лишний раз
терзать жену и детей, но стоило ему стукнуть калиткой, как на крыльцо высыпали ребятишки – впереди худенький Миша, за ним Аленка, накинувшая на плечи материнский платок, такая же строгая лицом, как Анисья, возле них косолапо топтался младший, отцов любимец.
– А мать где? – спросил Егор. .
– В избе, где же...– ответила Аленка.
Дети стояли рядком и сторожили каждое его движение, так что Егор почувствовал себя будто связанным.
– Поведешь, тять? – спросил Миша.
– Все поведут, сынок... А мы чем лучше? Ребятишки молчали.
– И телочку тоже отдашь? – неуверенно спросил младший.
– Не-ет, телочку оставим...– Егор еле выдавливал слова.– Скажите матери, что я пойду...
Пока он выводил корову, Алена сбегала в избу и вернулась.
– Мамка сказала, пускай ведет!
Он дернул за веревку, корова нехотя ступала за ним, точно была в неведении, куда это тянет ее хозяин в столь поздний час.
В тот вечер в избе было особенно тихо, как после похорон; ходили присмирев, говорили шепотом. За стол не сели, пока не вернулся отец; ребятишки старательно скребли ложками дно чашки с кашей, перед каждым стояла кружка, полная молока. Они запивали кашу молоком, шмыгали носами и не смотрели на отца.
Огонь в ту ночь не гасили совсем – лампа до свету горела с привернутым фитилем и стала блекнуть лишь в рассветном сумраке.
Когда Егор открыл глаза, Анисья, одетая по-будничному, уже хлопотала у стола.
– Куда ты в такую рань?
– Провожу Милку в стадо, все бабы идут.– Голос Анисьи был ломкий, как после тяжелой и долгой болезни.– Нынче их на тот берег будут переправлять на пароме, на луга...
– Не сыпь соль на рану, и так на тебе лица нет!
– Сыпь не сыпь, пока болячка не отвалится – не отдерешь.
Егор не стал ее отговаривать, натянул тужурку, кепку на самые глаза, и они вышли.
Они думали, что явятся на скотный двор первыми, но еще издали увидели толпившихся у загона колхозников,
оттуда неслись крики и пощелкивание кнута. По загону среди стада разномастных коров толкался пастух Ерема, тощий, высокий, в теплой шапке и драных валенках с калошами из автомобильной камеры.
– Вон и наша Милка,– дергая Егора за рукав, зашептала Анисья, меняясь в лице.
Но Егор даже не посмотрел в ту сторону, разом охватывая взглядом быстро растущую толпу, примечая в ней посторонних, приехавших, видно, поглазеть на даровое зрелище. У изгороди рядом с Лузгиным крутился какой-то совсем незнакомый человек в черном берете и кожаной куртке с «молнией». Толстый и юркий не по летам, он размахивал руками, говорил громко, захлебываясь, словно что-то здесь его воодушевляло.
– Что за человек? – подойдя к Корнею, спросил Егор.
– На кино сымать будут.– Корней махнул рукой.– В самый раз придумали – и поревем и повеселимся...
Егор подвинулся ближе и увидел висящий на груди кинооператора аппарат с двумя вороно блеснувшими дулами окуляров. Кинооператор нетерпеливо дергал замочек «молнии», распахивая куртку, и не переставая говорил:
– Значит, порядок будет такой.– Он отчаянно жестикулировал, точно командовал целым полком.– Крупным планом мы дадим одну из ваших знатных доярок – она ведет в колхоз свою корову... Белый халат для нее найдется?
– Белые они не носят, но раз надо – найдем,– сказал Лузгин и тревожно поискал кого-то глазами в толпе.– Никита, не видал Гневышеву?
– Пока не видать...
– Затем мы снимем общий план и весь проход стада по деревне. Ясно?
– Надо бы выгонять, Аникей,– ощупывая колючим взглядом толпу, сказал Ворожнез.
– Ни в коем случае!—Кинооператор замахал руками.– Я не могу снимать без солнца!.. Что вам стоит повременить? А вас,– он оценивающе окинул Лузгина,– вас мы дадим на пароме, когда туда подойдет стадо. Вы будете встречать его...
– Тогда, Никита, ты тут распоряжайся, а я поеду готовить паром.– Лузгин перевалил тучное тело через изгородь и пошел к стоявшему в стороне «газику».– Не мешкайте только, как солнце покажется!..
Кинооператор стал что-то нашептывать Ксении, и та в ответ согласно кивала головой. Анисья оторвалась от Егора и суетилась где-то среди баб, и Дымшаков снова вернулся к весам, у которых по-коршунячьи сутулился Корней.
– Не по-твоему вышло, Егор.– Корней поднял голову и бросил на Дымшакова одичалый, полный тоски взгляд.– Вон что творит, и никакого закона на него нет!.. Уж на что ты кремень, хоть огонь из тебя высекай, но и тебя скрутило... Если б знал, что такой разор будет, сроду бы не пошел иа ферму робить...
– Не те слова говоришь, шурин,—отмахнулся Егор.– Когда всей деревне тяжело, какой прок, что мне одному будет полегче?
– Да я не укоряю тебя...– Корней закрыл ладонью глаза, будто что-то подступило к его сердцу и стеснило дыхание.– Схлестывались мы с тобой, спорили не раз, а все же я думал: покуда Дымшак на ногах стоит, можно верить, что жизнь повернет, куда надо...
– А кто тебе сказал, что я от своего отступился? – Сузив глаза, Егор глядел на волновавшуюся вокруг загона толпу.– Просто не хочу на особицу от всех жить... А руки мне никто не связал, и в овечку я не обратился... Так что ты напрасно, шурин, меня в дезертиры определил – еще придет наш час, и мы Аникея скрутим, иначе мне никакой жизни не будет... Не для того я в партии состою, чтоб на милость Аникею сдаваться...
У весов неожиданно появился Шалымов с портфелем под мышкой, видимо посланный председателем на подмогу Ворожневу, и из толпы крикнули:
– Когда деньги за коров платить будете?
– Вот набьем полный,– Шалымов постучал по портфелю,– и расплатимся...
– Ты смешки над нами не строй, душа бумажная! – К бухгалтеру подскочила Агаша Пономарева.– Ишь фон-барон какой! Еще куражится, когда люди слезы льют!
Шалымов стушевался, забубнил что-то про то, что он «не в курсе», а Дымшаков увидел в толпе Нюшку, шнырявшую как рыба в воде, и громко сказал:
– Нашли кого спрашивать! Он открывает рот, только когда его начальство спрашивает. Вы вон Нюшку попытайте, она ближе всех к Аникею.
– Да уж ближе некуда!
Услышав свое имя, Нюшка повернулась, как бы пританцовывая в блестящих резиновых ботиках, плисовой жакетке, и сбросила с головы клетчатый полушалок с бахромчатыми, стекавшими на плечи кистями.
Ее не смутил выкрик из толпы, она была польщена, что ее заметили, обрадовалась случаю показать себя сведущей во всех деревенских делах.
– Если верить Аникею Ермолаевичу,– наслаждаясь всеобщим вниманием, произнесла она,– то с деньгами у нас негусто... Если финансов не хватит, колхоз за коров молоком расплатится...
– Ты чего порешь, шалава бесстыжая? – заорал, выкатывая глаза, Ворожнев.
– Говорю то, что слышала,– испугавшись, но еще сохраняя достоинство, заносчиво отвечала Нюшка.
– Повтори, что ты сказала, еще раз, при всем народе! – властно потребовал Дымшаков.– Это, выходит, он будет пасти наших коров на даровой траве и нашим же молоком с нами рассчитываться? Так я понимаю?
Толпа загудела, кто-то тряс Нюшку за плечи, и она, побледнев от страха, вынуждена была повторить, что сказала.
– Да не верьте вы ей! – чуть не хватая каждого за руки, просил Ворожнов.– Принесла на подоле, на подоле и унесет! Заверяю вас авторитетно, брешет она, как сука! Брешет!
– Ну ты, не сучись тут! – Дымшаков поднес к лицу Ворожнева литой свой кулак.– Какая Нюшка ни на есть, но совесть пе потеряла!..– Он обвел глазами притихшую и словно онемевшую толпу и зычно позвал: – Аписья-а!
Где ты?
Жена выскочила точно из-под его руки, смотрела на него не мигая.
– Забирай нашу корову! – приказал, как отрезал, Дымшаков.
– Насовсем? – Она еще не знала, верить или не верить словам мужа.
– Пока живы будем, не пойдем на такой позор! – Он вытащил из брюк ремень, протянул Анисье,—Вяжи за рога – и домой!
– Ты ответишь за это, Дымшак! – становясь на пути Анисьи, угрожающе крикнул Ворожнев.– Такая провокация тебе даром не пройдет!
– Не стращай! Я много раз пуганый и пока еще живой среди вас хожу! – Егор уже снова шел в открытую схватку, как бы почуяв прилив новых сил, готовый постоять за всех.– А ежели вы над нашими муками смеяться
вздумали, то вам этого никто и никогда не простит. А ну, с дороги, покуда я тебя не приласкал!
Он оттолкнул плечом Ворожнева, перескочил через ограду, ухватил за рог Милку, и Анисья, обалдевшая от радости, трясущимися руками зацепила за ее рог ремень.
– Пойдем, кормилица... Пойдем, послухмяная моя,– шептала она и оглядывалась на всех, чтобы люди видели, какая она счастливая.
– А мне, бабоньки, тоже торопиться нечего! – От толпы отделилась Агаша Пономарева, сдернула с головы платок и пошла в стадо, расталкивая коров.– Фиалка! Фиалка!
Она завязала конец платка на рог своей корове и дернула.
– Не имеешь права забирать! – Ворожнев встал перед ней.– Документ на нее есть!
– Гляди, Никита, на свой документ! – Дымшаков рассмеялся, выхватил из кармана квитанцию и, разорвав ее на мелкие кусочки, бросил на ветер.– Плевали мы на ваши обманные бумажки!
Кто-то еще, отстранив Ворожнева от изгороди, бросился искать свою корову, некоторые побежали домой за веревками.
– Выгоняй, Ерема-а-а! – ошалело закричал Ворожнев и стал выдергивать жерди из изгороди, расшвыривая звено за звеном.– Давай сюда-а! Жива-а!
Перед ним, как гриб из земли, вырос толстый человек с аппаратом на груди. Он держал в правой руке зажатый берет и умоляюще просил:
– Товарищ заведующий!.. Товарищ заведующий!.. Потерпите немного, сейчас выйдет солнце!.. Вы сорвете мне всю съемку!
– Вы что? Ослепли? – задыхаясь, выкрикнул Ворожнев.– Не видите, что делается?
Яростно щелкал кнутом Ерема, носился, грубо выталкивая коров из загона, Никита, но, пока выгнали стадо, оно уменьшилось на добрый десяток коров. Особенно рьяно разбирали их женщины: кто крутил на рога веревку, кто просто останавливал свою буренку и, держа ее за морду, приманивал хлебной корочкой.
– Товарищи! Что вы делаете? Это скандал! Подумайте! – надрывалась от крика Ксения, пытаясь остановить, образумить тех, кто тащил своих коров из стада.– Это же анархия! Опомнитесь! Вы поддались вредным настроениям!
– Заткнись, змея подколодная! – крикнула жилистая, рябая доярка и толкнула Ксению в спину.
Этот толчок, крик и брань отбросили Ксению к чужому палисаду. Подавленная и потрясенная, она прислонилась к штакетнику и, увидев подоспевшего отца, бросилась к нему, прижалась к его груди, запричитала по-бабьи, захлебываясь слезами:
– За что они меня так, тятя?.. Что я им сделала?.. Что?..
Стадо, мыча, двигалось серединой улицы, глухо топча землю, поднимая пыль, но через каждые двадцать – тридцать шагов кто-то выдергивал еще одну корову. Выскакивали за ворота бабы, ребятишки, старики, на разные
голоса зазывали:
– Машуня-а! Краснуля! Звездочка-а!
Коровы отзывались тягучим ревом и сворачивали к своим дворам.
Ворожнев с пастухом, выбиваясь из сил, надсаживались от крика, заворачивая отставших коров, грозили всем, кто забирал своих и уводил во двор, но все было напрасно – стадо таяло на глазах...
Дымшаков все время шел следом за стадом, глаза его горели, он оглядывался на понуро бредущего сбоку Корней и кричал:
– Вот она, наука всем, а? Гляди, шурин! Гляди! Попробуй теперь, Аникей, запряги нас в оглобли!..
– Дай срок – запряжет,– упрямился Корней, но Егор только хохотал во все горло и кричал что-то встречным мужикам.
Когда стадо приблизилось к избе Гневышевой, в нем было уже не больше дюжины коров. Из калитки выбежал Константин Мажаров, окликнул Ворожнева:
– Что произошло? Где же остальные?
– Вам лучше знать, товарищ парторг! – зло ответил Никита, смахивая ладонью нот с красного лица.– За что боролись, на то и напоролись!.. По дворам растащили —
нот где!
– А где корова Авдотьи Никифоровны?
– Забрать думаете? Валяйте уже к одному – вам все равно ответ держать!
– Ответ вы уже получили, Ворожнев! Или вам этого мало?
В эту минуту прибежали Авдотьины ребята, кинулись к своей Пеструхе и погнали ее во двор.
– Айда к переправе, парторг! – Егор встряхнул Ма-жарова за плечо.
Они спустились по пологому извозу и догнали Ворож-нева и пастуха у самого берега реки. Ворожнев, спотыкаясь от усталости, загребал сапогами густую пыль, пастух выглядел бодрее – насвистывал, щелкал кнутом, поторапливая последних шестерых коров.
Лузгин одиноко высился на пароме. Увидев плетущегося к переправе брательника, он рванулся навстречу.
– Не уберегли, Аникей! Опять разобрали по дворам! – засипел Ворожнев.– Сговор был, не иначе. Начал Дымшак, а там как на пожаре – не знаешь, что вперед гасить...
– Ладно, Никита, не убивайся.– Лузгин сдержал бешеный приступ гнева.– Придет время – сами будут просить, но тогда мы посмотрим, у кого брать, а у кого нет...– Он повернулся к Мажарову, насупился: – Твоя работа, парторг? Но раньше времени не радуйся – как бы плакать не пришлось!
– А чужих слез ты и так немало пролил! – крикнул Дымшаков.– Вместе собрать – не только захлебнуться, а и утонуть можно!
Лузгин не стал больше пререкаться и дал команду загонять оставшихся коров на паром.
Коровы пятились, скользили по дощатому настилу, теснили друг друга, а те, что оставались на берегу, поднимали морды, мычали протяжно и трубно. Рев их долго и гулко стлался над спокойной и светлой водой. Но вот все они вскарабкались на паром, застучали копытами по опалубке, как по днищу пустой бочки. Аникей захлестнул железную цепь между двумя столбиками у входа, и даром оторвался от причала, стал разворачиваться по течению.
– Давай жми на ферму, я тут один справлюсь! – складывая рупором ладони, закричал Лузгин Ворожне-ву.– Смотри, чтоб удой не снижался ни на сто граммов! Нам языком трепать недосуг, нам надо рабочий класс кормить! Государство от нас продукцию ждет! Намотал?
Ворожнев еле держался на ногах, но почтительно слушал Аникея, дергал в ответ головой.
Захлюпал, показываясь из воды, мокрый канат, пополз, крутя железный блок на деревянных стояках: по-бычьи упираясь ногами в опалубку, Аникей тянул канат, наливаясь в лице кровью.
– Есть сила в мужике, да идет во вред людям,– вздохнув, сказал Дымшаков.
Не успел паром доплыть до середины реки, как канат лопнул, со свистом крутанулся в воздухе и змеистой петлей ушел в воду. Паром стал поперек реки, и его начало течением сносить вниз. Натыкаясь на коров, бегал от одних перил к другим Аникей, размахивая руками, кричал, но слов его не было слышно...
Письмо принесли в тот момент, когда Пробатов собрался ехать на вокзал встречать немецкую делегацию. Он стоял у стола в плаще и велюровой шляпе и, держа в левой руке кожаные перчатки, правой подписывал последние бумаги.
– Что-то срочное? – спросил он, досадуя, что его задерживают.
– Не знаю, Иван Фомич,– почтительно ответил помощник, останавливаясь в трех шагах от стола, будто здесь проходила невидимая граница, дальше которой он не имел права двигаться.– Письмо было запечатано в два конверта... Один я раскрыл, но на втором было подчеркнуто, что это лично вам, и я решил его не трогать...
– Хорошо, оставьте.– Пробатов кивком отпустил помощника,– И скажите, чтоб подавали машину...
Помощник исчез бесшумно, словно не вышел, а скользнул по ярко натертому кленовому паркету.
Узнав, что письмо из Черемшанки от Мажарова, Пробатов хотел было отложить его, спрятать в стол до следующего утра, но первые же прочитанные наспех строки заставили его нахмуриться и прочитать письмо до конца – все пять страниц, исписанных мелким, убористым почерком.
И чем больше он вчитывался, тем сильнее охватывал его тяжелый, как удушье, гнев. Он всегда старался не поддаваться мгновенным вспышкам душевного ожесточения или обиды, чтобы не наделать ошибок, не принять поспешного, необдуманного решения. Но сейчас, читая мажаровское письмо, Пробатов ничего не мог поделать с собой. Письмо показалось ему вздорным, оскорбительным и наглым по своим претензиям и требованиям. Скажите
пожалуйста, какой правдолюбец! Он разобрался лучше всех в экономике района! Ему кажется, что в области затевается чудовищная «панама»! И почему наконец Проба-тов поощряет таких людей, как Лузгин? Не по команде ли секретаря обкома областная газета подняла на щит че-ремшанского председателя, ставит его в пример другим, а он, чувствуя такую поддержку, ведет себя как удельный князь, ни с кем и ни с чем не считаясь? Да, Мажаров так и пишет: «Остановите, пока не поздно, это преступление! Поймите, от вашего ответа зависят судьбы многих людей, которых вынуждают поступать не согласно их желанию н воле, а путем экономического принуждения и произвола. Сейчас уже все решают не дни, а часы, поэтому, прошу вас, не медлите!»
Нет, это уж слишком! Новоиспеченный партийный работник хотел создать впечатление, что он один на один бьется с районными и областными чинушами, читай – во главе с самим секретарем обкома! Он, видите ли, выдает себя за защитника народных интересов и чаяний, в то время как все остальные, включая опять-таки секретаря обкома, заботятся лишь о какой-то показухе!..
Когда-то, при первом знакомстве, Мажаров показался ему колючим и задиристым, но искренним, душевно щедрым и пытливым. Хорош бы он был теперь, секретарь обкома Пробатов, если бы в.свое время поддался обаянию этого молодого человека и согласился с теми, кто хотел видеть его секретарем Приреченского райкома. Вместо того чтобы ощущать его поддержку и получать реальные результаты, он вынужден был бы возиться с ним, заниматься бесплодными дискуссиями!..
Своим письмом Мажаров как бы отбрасывал от себя Пробатова, перечеркивая их добрые отношения, и в какой-то мере освобождал Ивана Фомича от известных моральных обязательств. Этот выскочка, по-видимому, самонадеянно считал, что достаточно знакомства с секретарем. обкома, чтобы развязно поучать его, как ему нужно руководить областью, какие начинания поддерживать и какие отвергать. Мажаров не хотел принимать в расчет ничего – ни сложности переживаемого политического момента, ни хронической отсталости области, побуждающей идти на определенный риск, ни, наконец, самого главного – что, какие бы ни были частные издержки и потери, выигрыш в целом будет огромный! Как можно нигилистически отвергать и порочить то, чем вот уже три месяца жила вся область, все люди от мала до велика, озабоченные только
одним – как справиться с этими грандиозными планами?.. И в этот момент находится паникер, который кричит «пожар»!
Было время, когда и сам Иван Фомич сомневался, насколько реально то, что область брала на себя, но после того, как его поддержали все секретари райкомов, когда в каждом районе находились смельчаки и энтузиасты, готовые поднять и четыре годовых плана, он поверил, что все возможно, что успех зависит теперь лишь от умелой организации дела. С тех пор он воспринимал как личную обиду всякий ничтожный срыв, когда слышал о каком-нибудь районном деятеле, который не выполнил очередное задание. Такие люди своей безрукостью дискредитировали то, что было важно уже для всей страны. В этом случае любая частная неудача оборачивалась политическим конфузом, за который приходилось краснеть всем и в первую очередь ему, руководителю области.
