Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
ЕЛИЗАР МАЛЬЦЕВ
ВОЙДИ В КАЖДЫЙ ДОМ ( книга вторая)
Она проснулась от собственного крика. Во сне кто-то гнался за нею, и Ксения, задыхаясь и обмирая, металась по выбеленной лунным светом улице с косыми и неподвижными тенями, проваливаясь в сугробы, лезла через прясла огородов, мчалась по дну черного оврага и уже не надеялась спастись...
Еще какое-то время Ксения, медленно освобождаясь от пережитого страха, не понимала, где она, и, только разглядев обледенелые, в снежных узорах окна, облегченно вздох-пула – у себя, в родной избе, в Черемшанке.
Вчера она сбежала сюда из районного городка. В сумерки, завидев подходившего к дому Анохина, Ксения набросила на плечи шубейку, схватила теплый платок, выскочила во двор и, отодрав доску в заборе, выбралась на соседнюю улицу.
Нет, она не хотела видеть теперь Иннокентия. Ей стало противно в нем все – и постоянное выражение покорности на лице, и младенчески-розовые, выбритые до глянца щеки, и невозмутимо-ровный голос, и то, как он разговаривал с нею, точно с малым ребенком, заранее прощая любые капризы.
Сочилась в окна рассветная муть, в горенке как дым плавал полумрак, снаружи не доносилось ни звука – Черемшанка еще спала, укутанная в пухлые сугробы. На топчане, обхватив мягкую подушку, сонно посапывала Засена. Счастливица! Спит, словно в мире нет никаких тревог и забот. Ей и невдомек, что не сегодня завтра что-то должно решиться не только в судьбе Черемшанки, но и в том, как будет жить здесь сама Васена. Ведь то, что случилось на последнем собрании, не пройдет бесследно ни для кого!
Конечно, Ксения не недала особых похвал, однако думала, что ей будут хотя бы благодарны за находчивость,– ведь она в такой ответственный момент не растерялась, за-
щитила доброе имя райкома. Но Коробин, вызвав ее к себе, даже не пригласив сесть, не выслушав, сухо объявил: «Сдавайте дела! После такого политического скандала мы не можем больше держать вас инструктором райкома! Вопрос о вашей партийной ответственности решим на ближайшем бюро».
Ксения не стала оправдываться и ушла, раздавленная чудовищной несправедливостью, словно обкраденная в чем-то самом дорогом, чем она жила и дышала. Больше всего ее угнетало то, что она бессильна была доказать секретарю свою правоту, и все дни ждала: вот-вот позовут в райком и скажут, что она ни в чем не виновата, просто Коробин погорячился, потому что был односторонне информирован, введен в заблуждение... Но прошла неделя, другая, месяц, а о ней как будто забыли совсем. Правда, Иннокентий каждый день твердил, что ей нужно набраться терпения, скоро все выяснится, ее восстановят на работе. Все дело теперь за комиссией, которой было поручено обследовать черемшанский колхоз, и хотя он сам ее возглавляет, по не может пока добиться согласия Мажарова поставить свою подпись под общей докладной... Мало того что не захотел подписать докладную, так еще требует, чтобы прокуратура провела полную ревизию всех дел в колхозе!.. Но Ксения уже не верила Иннокентию ни в чем, не верила, что Коробину мешает какой-то там Мажаров, живущий без году неделю в районе, и все, что томило ее целый месяц, теперь нависало предчувствием слепой, неотвратимой беды... У кого же ей искать совета и поддержки, в отчаянии думала она, как жить дальше?
Переезд родных в Черемшанку не облегчил ее участи, не рассеял тревоги – среди своих она чувствовала себя еще более потерянной и одинокой. Занятые будничной суетой, они проявляли к ней обидное безразличие. Виной всему была, конечно, обычная житейская неустроенность, но от сознания этого Ксении не было легче.
Прошло ужо больше месяца, как семья вернулась под крышу родной избы, когда-то оставленной на разор и запустение; все старались навести в пей уют и чистоту, но в избе по-прежиему было пусто, голо и зябко, как в необжитом помещении. Со стен содрали остатки старых обоев, поскребли голиком бревна, помыли, но проконопатить заново было нечем, и за ночь избу выстуживало так, что в углах проступала белая, как соль, изморозь, а на одинарных рамах, точно наплывы па березах, нарастали ледяные пласты. Когда затапливали печь, все начинало отпотевать
и слезиться. К подоконникам с двух сторон подвешивали бутылки, чтобы в них стекала по тряпочкам талая вода, на полу, не просыхая, стояли целые лужи, и мать бросала в них всякое тряпье. Избу словно не любили, не обихаживали, как прежде. Может быть, отвыкли от родного крова или не желали мириться с отсутствием тех простых удобств, какие имелись в заводском общежитии. Там вроде тоже ценить было нечего – барак как все бараки: серый, длинный, с тесными комнатушками, общей кухней в конце сумрачного коридора, но зато в каждой каморке стояла теплая батарея, на кухне ровно гудели газовые плиты, из крана лилась чистая вода. Хотя люди и относились к своему жилью как к чему-то временному, потому что постепенно перебирались в новые каменные дома и жили в бараке, как на перепутье к лучшей жизни, однако заводили цветы па подоконниках, вешали тюлевые занавеси, красили полы и даже покупали добротную мебель. Через год-полтора Яранцевы тоже перебрались бы в настоящую городскую квартиру из трех комнат, если бы всех не взбаламутил Роман и не уговорил вернуться в Черемшанку... А тут с утра нужно было топить печь, колоть дрова, таскать воду из колодца, а вечером сидеть при вонючей керосиновой лампе – ни почитать как следует, ни послушать радио, точно жили на вокзале захолустной станции в ожидании пересадки и все истомились в ожидании поезда, который почему-то не приходил...
Братья чуть свет уходили в мастерскую, вкатывали под ветхий навее очередной трактор и мучились с ним: не хватало запасных частей, работали на износившихся станках, нередко останавливался движок. Вечером, возвратяеь из мастерской, Никодим и Роман до глубокой ночи стучали в доме – то делали прируб для Никодима с Клавдией, то сбивали на скорую руку сени, то перекладывали дымившую печь. Васена допоздна пропадала в клубе, Клавдия, приехавшая наконец из города, когда Никодим пригрозил ей, что сможет тут прожить и один, бродила как неприкаянная по избе, вызывая у всех раздражение тем, что бездельничала, точно еще надеялась, что муж одумается и они уедут отсюда. А мать за день даже не успевала присесть, стараясь навести хоть какой-нибудь порядок, суетилась у печки, чтобы сготовить что-то на такую ораву.
Ксения, помыв посуду и подметя избу, уединялась в горенку, пугливо и мнительно прислушиваясь к самой себе, испытывая чувство человека, который заночевал один в пустом доме и подозрительно ловит любой шорох
и скрип, страшась неизвестно чего... Она боялась и уже хотела, чтобы мать заметила то, что начинало бросаться в глаза посторонним людям, на улице. Изредка она ловила на себе испытующе-любопытные взгляды и брезгливо отворачивалась, стыдясь чужой назойливости и внимания. Перед тем как лечь, в постель, она задерживала окна и, стоя в одной рубашке у зеркала, придирчиво рассматривала заметно раздавшиеся бедра, трогала набухшие груди. С каждым днем она становилась, все более вспыльчивой и злой, нестерпимо отравляла жизнь часто подступавшая тошнота, какая-то отупляющая сонливость.– Она осунулась, под глазами как пыль, легли коричневые тени...
Завозилась: на. топчане Васена, натянулась, сладко зевнула и, рывком откинув одеяло, застучала голыми пятками по полу.
– Застудишься, дуреха!– крикнула Ксения.– В избе хоть тараканов вымораживай!
– Ничего мне не– сделается, я закаленная! – Васена подбежала к окну, рачздериула шторки.– Гляди, на улице что творится! Красотища!..
На взгорье, за далеким леском, словно занимался пожар– всходило солнце. Багровое пламя его продиралось сквозь частокол осинок и берез, как бы оставляя на сучьях огненные космы, бросая алые отсветы на снежную целину. Казалось, песок вот-вот рухнет, охваченный буйным огнем. Под окном па, белому, точно крытому глазурью, сугробу текла и струйчато дрожала тень от валившего из трубы дыма.
– Наши уже встали, видишь?
Васена кивнула на. сугроб и забегала по горенке, выбрасывая вперед, руки. Ночная рубашка колыхалась на ней как колокол. Васена била сжатыми кулаками воздух, светлые спутанные волосы падали ей на глаза, а. крутая, выгоревшая на солнце прядь, свешивалась над самым кончиком носа и смешно вздрагивала. Выражение скуластого, с твердо стиснутыми губами лица ее было сосредоточенно и серьезно, словно, она занималась невесть каким важным делом.
Попрыгав на одном месте, она, бурно дыша., снова подошла к окну и, закинув руки за, голову, купаясь в потоке солнечного света, тихо засмеялась.
– Ты чего? – спросила Ксения. Сестра, жмурясь, смотрела на нее.
– Да так... Угадай, кто вчера провожая меня из клуба?
– Больно интересно! – И напрасно...
Васена лихо, по-мальчишески, свистнула, засунув четыре пальца в рот, потом с разбегу прыгнула на кровать к сестре, и Ксения инстинктивно прикрыла руками живот.
– Вот сумасшедшая!
– Ни за что не узнаешь! – Поджав под себя ноги и чуть покачиваясь, Васена загадочно улыбнулась.– Ну так и быть, скажу, но, чур, по секрету...– Она наклонилась к сестре.– Твоя бывшая симпатия – Константин Мажаров!.. Представляешь? Репетирую с ребятами пьесу, а он входит, весь в снегу, сдирает со своей бороденки ледышки...
– Перестань кривляться, Васка! – Ксения отстранилась от сестры, чувствуя, как одно упоминание имени Мажарова вызывает в пей досаду, почти раздражение.– На тебя это похоясе – не успела познакомиться с человеком и уже вешаешься ему на шею!
– И совсем не вешаюсь!.. И Мажаров, по-моему, симпатичный дядька. Чего ты взъелась?
Васена стремительно соскользнула с кровати, схватила с этажерки гребень и, расхаживая по горенке, стала расчесывать светлые волнистые волосы, оя?есточенно рассекая спутанные пряди.
– Удивляюсь я тебе, Ксюш! Ты у нас самая правильная в семье, все считают тебя справедливой, но почему ты так относишься к Мажарову? Ну что он тебе сделал плохого? Что десять лет назад провожал тебя из клуба, а потом, не сказав, уехал отсюда? Да? И ты не в силах это ему простить, да?
– Ловко он тебя обработал! Выходит, ты больше веришь ему, чем родной сестре?
– Тогда скажи, что ты против него имеешь, и я тебе поверю! – снова подступая к кровати, с жаром говорила Васена.– Он вот живет тут больше двух недель, роется в разных бумагах, чуть не в каждой избе побывал, вся деревня его знает уже... И как я поняла, он на твоей стороне, хочет помочь тебе и другим добиться справедливости, а ты...
– А я в его защите не нуждаюсь! – сурово остановила ее Ксения и начала одеваться.– Можешь хоть влюбляться в него, мне не жалко! Только смотри, потом пожалеешь, да будет поздно!
– Да что поздно-то? Что? – в сердцах крикнула Васена.
Но сестра не отвечала. Она то брала не ту вещь, то надевала наизнанку кофточку. Наконец справилась со своим волнением, погладила смуглую от летнего загара ногу и
бережно натянула чулок, следя за тем, чтобы шов ложился посредине.
– Честное слово, я вот нисколечко не понимаю тебя! – продолжала Васена.– Презираешь и чуть ли не ненавидишь такого человека, как Мажаров, а замуж собираешься за... Анохина! Я даже слова не могу подобрать, что это за тип!
В лице ее появилось что-то похожее на вызов, так решительно и твердо сжала она губы, резко откинув назад еще не стянутые ленточкой волосы.
Давав по будем обсуждать то, что касается меня, и никого больше! – Ксения помолчала, встретив насмешливый взгляд сестры.– Мы просто по-разному смотрим на пещи, у каждой из нас свои требования к жизни и людям...
Из кухни потянуло запахом жареного сала, и Ксению замутило. Оставив Васену в горенке, она быстро вышла, но па пороге кухни задержалась, преодолевая приступ тошноты, бегло оглядела сидевшую вокруг большого чугуна семью.
– Вечно собираются по одному, не дозовешься никого! – сердито сказала мать.– Садись, не будем всем кланяться...
Она сняла с черного чугуна крышку, и к потолку метнулся густой клубок белого пара. Роман потеснился, Ксения села рядом с ним и, взяв обжигающую картофелину, перекатывая ее с ладони на ладонь, начала сдирать с нее тонкую кожицу. Брат искоса с нагловатой ухмылочкой поглядывал на нее, словно дожидался удобного момента, чтобы затеять какой-нибудь муторный спор. Смоченные водой жесткие волосы его, ровно зачесанные назад, блестели, смуглое лицо было полно привычного нетерпения – он вечно куда-то спешил, подгонял всех, хотя в этом не было особой нужды, однако все часто заражались его нервозностью и тоже принимались суетиться.
– Послушай, сеструха, когда эта бодяга кончится в нашем колхозе, а? – Роман звякнул ложечкой в стакане.– Никакой власти – паршивой бумажонки подписать некому!.. По мне, хоть посади Ваню-дурачка, и пусть себе подмахивает!
– Ну что ты к ней пристал? – Мать потянула его за рукав,– Она-то тут при чем? Сроду поесть всем спокойно не даст!
– А Ромке кусок в горло не полезет, если он наперед не продерет его хорошенько! – хмуро заметил Корней и наклонился к блюдцу с чаем, словно рассматривая колы-
шущееся отражение своего лица.– Ему все едино, кто будет им командовать, его дело маленькое – исполняй, что прикажут, а там хоть трава не расти!
– Я и сам могу командовать не хуже других! – распаляясь, крикнул Роман.– Нечего из меня мартышку строить! Я сюда работать приехал, а не девок в клубе щупать!
– Ромка-а! Бесстыжие твои глаза! – Корней так грохнул кулаком по столу, что подпрыгнул чугун.– При матери такие слова! Совсем распоясался!
Постукивая суковатой палкой, на кухню вошел дед Иван. Он был в нижнем белье – полосатой рубахе и таких же кальсонах, в наброшенном на сутулые плечи потертом кожушке. Босые ноги его хлябали в больших головках срезанных валенок.
– Опять Ромка бучу поднимает? – просипел он.– Хлебом не корми, а позволь покобениться!.. А как до дела, так он постромки рвать не будет...
– Еще один праведник явился! – Отхлебнув из блюдца, Роман насмешливо оглянулся на деда.– Тут и без тебя есть кому поучить уму-разуму, только уши развешивай и слушай! Делал бы лучше, что тебе положено, и не лез, куда не просят...
– А кто это положил мне и до конца отмерил? – не уступал дед.– Я вон свой век доживаю, по самой, можно сказать, кромке иду и могу в момент сквозь землю провалиться, а все чего-то жду, вроде чудо какое должно произойти... А ты, выходит, всю свою жизнь наперед до самой могилы видишь?
– Тебе бы, дед, в пустыне пожить, где еще дикие племена бродят,– морщась, протянул Роман.– Они, может, тебя и за Христа бы приняли, заслушались...
– Ты над кем изгаляешься, поганец? – Дед стукнул палкой об пол, затряс гривастой седой головой.– Молоко на губах...
– Оставь его, тятя.– Корней подвинулся на лавке, освобождая место отцу и вошедшей следом за ним Васене.– Мечется как угорелый и норовит любого цапнуть, лишь бы самому полегчало!.. Мать, налей старику чайку погуще...
– Ну его к псу, это хлебово! – Натужно дыша, дед присел к столу.– Ты бы, Полюшка, поискала чего покрепче, а то что-то грудь теснит, дыхнуть не дает...
– Сопьешься, тятя,– недовольно сказал Корней.
– Иной всю жизнь тверезый, и никто ему не рад... Гремя ключами, Пелагея достала из шкафчика настоянную на рябине бутылку водки. Дед отломил от буханки хлеба поджаристую корочку, понюхал ее, озорно сверкнул глазами из-под клочкастых седых бровей.
– Не вешай голову, внучек, ты еще получишь портфелю в руки, натешишь душеньку!.. Голос у тебя, как в радиве, громкий, а чтоб орать на других, много ли ума надо? Вон как Липкой разоряется на всю деревню, и горя ему мало!.. Му, пей, Иван, досуха, чтоб не болело брюхо!
Граненый стаканчик доргался в его руке, как живой. Недоверчиво покосившись, дед еще крепче сжал его узло-ватыми пальцами, поднес ко рту, лязгнул зубами о край. – Вре-ошь,– просипел он,– не вырвешь-си-и!..
Разом опрокинув стаканчик в рот, поцеловал донышко, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, потянулся за картошкой.
Пригибаясь з дверях, на кухню протиснулся Никодим, смущенно улыбнулся. Он тяжело опустился на заскрипевший табурет, неуклюже пригладил пятерней взлохмаченные волосы, с бережной робостью, будто боясь раздавить, принял стакан чаю из рук матери.
– А где же Клава, Дым? – с нежностью глядя на брата, спросила Васена.
Никодим посмотрел на нее, будто не в силах был сразу отрешиться от занимавших его мыслей, потом махнул рукой в сторону прируба. Он относился к Васене как-то по-особенному, баловал как маленькую, после каждой получки приносил ей какую-нибудь безделицу – косынку, ленточку, брошь.
Васена вынула из пышных волос зеленую гребенку и протянула ее брату.
– На, причешись, Дым!
Никодим послушно провел гребенкой по волосам, потом, придвинув сковородку с поджаренными шкварками, стал макать картошку.
На Ксению присутствие старшего брата действовало всегда успокаивающе – при Никодиме как-то все в семье становились спокойнее, даже Роман, не желавший ни с кем считаться. Вот и теперь, поднимаясь из-за стола, Роман вопросительно оглянулся на брата,
– Ну что, займемся сегодня сеялками?
Никодим медленно жевал, как бы раздумывая, и Роман, дожидаясь ответа, неторопливо надел полушубок, стол затягивать ремень.
– Мы же с последним трактором еще не все кончили,– проговорил наконец Никодим и поднял на младшего брата внимательные глаза.—Кабину надо как следует
закрепить.
– Ну, это на полчаса дела, не больше.
– Пока все гайки не привинтим и не пригоним к месту, ни за что другое браться не буду! – предупредил Никодим.
– Лады! – Роман придавил на макушке кубанку, хлопнул рукавицами.– Я двинусь, кузнецов потороплю, а ты не засиживайся!
Он взялся за железную скобку двери, но тут же отступил, пропуская вместе с волнами морозного воздуха заиндевелого Егора Дымшакова. Тот продрался через дверь, как воз сена, задевая косяки, шумно отдуваясь, в косматой, собачьего меха, шапке, залатанном шубняке, держа под мышкой ременный кнут. Он был краснолиц, от него веяло стужей, побелевшие от инея брови мгновенно оттаяли в тепле, и на жестких рыжих колючках их повисли капельки.
– Здорово, патриоты родины! – загудел он, сдирая с курчавого воротника льдинки.– Думал, никого уж не застану, а вы, оказывается, еще чаи разводите...
– Это что, тонкий намек? – Роман насторожился.– Поздно, дескать, на работу выходим?
– Смотря по тому, как глотаешь! – Егор рассмеялся.– Если гладко идет, то тонкий, если заденет и царапает, то в самый раз!
– А когда вы просыпаетесь, Егор Матвеевич? – не скрывая своего открытого восхищения задиристым родственником, спросила Васена.
Дымшаков сел на подставленный ею табурет, достал из кармана матерчатый кисет, высыпал щепотку табака на обрывок газеты.
– Я, девка, по петуху равняюсь – он горло прочищает чуть свет, а я глаза продираю. С утра вот за сеном в луга смотался, конюшню почистил, в правление забежал, а оттуда к вам – и то не по доброй воле, а по нужде! – Он стянул с головы шапку, достал с ее дна бумажку, а шапку нахлобучил на колено.– Вот, Ксения Корнеевна, телефонограмма тебе: должна быть вечером на бюро райкома! А чтоб тебе одной не было скучно, зовут и меня, и Черкашину, и нашего преподобного Аникея, и его карманного парторга Мрыхина.
Ксения рванулась, почти выхватила из рук Дымшакова бумажку. Наконец-то! Она словно глотнула свежего воздуха и в изнеможении закрыла глаза, но тут же вспомнила, что не одна в комнате, и спросила:
– А вас-то зачем, Егор Матвеевич?
– Меня? – Егор поскреб затылок, криво усмехнулся.– Да уж, наверно, но чай пить кличет Коробин... Узел, видать, завязался тугой, и зубами но взять и одному не осилить, вот он и собирает людей на подмогу. Да о себе ты не болей – пропишут тебе успокоительных капель, в крайности, поставят горчишник на мягкое место, чтоб в другой раз но забывала, что начальство надо слушаться, и отпустят с богом...
– Хватит тебе об нее свой язык точить! – вступилась за дочь Пелагея.– Он у тебя и так не затупился...
– Тогда мне, может, мимо вашей избы проходить, если вы все такие обидчивые?
– Зря лезешь в бутылку, Егор! – останавливая сердитым кивком жену, сказал Корней.
– Ну, в бутылку меня не загонишь – горлышко узкое! – Дымшаков хрипло рассмеялся, обвел родственников сииневато-острыми в прищуре глазами.– А вы что ж думаете, это только ее касается, а мимо вас ветром пронесет?
– Надо же осмотреться, в себя прийти.– Начиная волноваться, Корней зашарил руками по груди.– Работу, как жену, не на один день сватают...
– Ты, Егорша, вроде тверезый с утра, а разбушевался, как пьяный,– не удержался и стукнул палкой об пол дед Иван.– Избу вон надо обиходить, теплом запастись!.. Да и какой резон без оглядки садиться куда ни попало?
– Потому, шурин, ты целый месяц и держишься за бабий подол? – Дымшаков, так и не свернув цигарку, смахнул ладонью крошки махорки с обрывка бумаги и встал, грозно насупясь.– Ну глядите! Может, пока вы повыгоднее место ищете, Аникей столько гвоздей в лавку понабьет, что и сесть нельзя будет – со всех сторон станет жалить!.. Тогда не на кого будет обижаться!
Он в полной тишине, провожаемый тревояшыми взглядами, прошагал по избе и с яростью хлопнул дверью.
– Больно вы большую волю ему дали, вот он и честит всех почем зря! – не выдержав тягостного молчания, заговорила Пелагея, гремя посудой.– Над родной дочерью смешки строит, а вам хоть бы что. Молчите, как мокрые курицы!..
– Да разве ты не видишь, что он и сам весь горит внутри, что на нем места живого нет? – тихо возразил Корней.– Ты хочешь, чтобы я керосин в огонь плескал?
«Зачем они так сердятся? – думала Ксения, улавливая лишь обрывки слов.– Егор прав – нельзя сидеть сложа руки и ждать попутного ветра. Он и не хотел меня обидеть, ему просто невтерпеж, вот он ж шумит».
Молча собрались и ушли в мастерскую братья, убежала в клуб Васена, отец с дедом Иваном начали разметать двор, мать прибирала со стола, хлопотала у печки, а Ксения, стискивая виски, расхаживала по горенке и думала, думала все о том же и не находила выхода из тупика, в котором очутилась. Ну е кем ей посоветоваться? Что ее ожидает на нынешнем бюро? Неужели Коробин не поймет, что дело совсем не в ней, и покажет свой характер, лишь бы самому оказаться правым?
Еще какой-то месяц назад она была окружена надежными товарищами и друзьями, думала, что все к ней хорошо относятся, и вот достаточно было отстранить ее от работы, как оказалось, что она одинешенька и никому не нужна, кроме Анохина, да и тот празднует труса, вместо того чтобы прийти к Коровину и потребовать прекратить издеваться над человеком.
Побродив с час по горенке, она поняла, что не вынесет больше одиночества и неизвестности. Нет, она должна сию же минуту собираться и бежать в райком. Не может быть, чтобы она не встретила там хоть одну живую душу и не могла узнать, что там говорят о ней...
Накинув на плечи стеганку, мать проводила ее до развилки дороги, за деревню, и долго стояла, глядя ей вслед, «Какая я все-таки бессердечная! – подумала Ксения, и у нее вдруг защемило сердце.– Она мучается, переживает за меня, а я даже не обняла ее на прощанье, не поцеловала...»
Она помахала матери рукой и больше уже не оборачивалась, шагала размашисто, по-мужекя, постепенно обретая утерянное чувство уверенности. А почему она должна чего-то бояться, паниковать, когда во всем права? В конце концов, что может сделать с не» один Коробин? Неужели Синев, Вершинин и даже тот же Анохин будут покорно соглашаться с ним во воем? Не такие они люди, чтобы только смотреть секретарю в рот!
Дорога была пустынна, по обе стороны ее расстилался ровный и чистый снег, стояли в пуху метелки трав, вспыхивали на придорожных кустах хрустальные льдинки.
Конечно, будь здоров Бахолдин, все было бы по-другому, при нем и Коробин вел бы себя иначе. Алексей Макарович прежде всего пригласил бы ее к себе, подробно, до мелочей, расспросил бы обо всем, может быть, строго выговорил ей за все упущения и ошибки, но тут же бы начал думать о том, как исправить побыстрее ее промахи. Он бы не заботился в первую очередь о том, как наказать ее или отвести вину за то, что стряслось в Черемшанке, от самого себя. А Коробин, кажется, больше всего печется о том, чтобы не вызвать недовольства обкома и, предупредив события, доложить, что виновники срыва собрания уже наказаны и что райком, сделав из всего соответствующие выводы, наводит надлежащий порядок в колхозе. Вдруг, мол, в обкоме посчитают, что он не справляется с обязанностями секретаря и не способен сам, без подсказки, решить такое простое дело?.. Неужели так быстро портится человек, когда ему дается любая власть? Но ведь Бахол-дина власть не портила, он всегда и во всем оставался самим собой! Выходит, не каждому эта ноша по плечу? Наверное, Коробин думает, что сама должность, которую он занимает, уже дает ему право бесконтрольно распоряжаться судьбами людей.
Показался знакомый перелесок. Утреннее солнце пронизывало его насквозь, и Ксения остановилась, любуясь ржавыми и редкими листьями дубняка, сморщенными, кое-где уцелевшими гроздьями рябины. Вспархивали с гибких веток красногрудые снегири, сухо текли вниз молочно-белые струи, в безветренном воздухе долго висела перламутровыми блестками снежная пыль. Где-то здесь она повстречала десять лет назад Константина Мажарова...
Перелесок давно остался позади, и она почти бежала, подгоняемая тугими толчками сердца. «Ну кто надоумил его теперь вернуться в родные места? Не удалась жизнь в столице, так он решил сделать карьеру, спекулируя на добром отношении к тем, кто вызвался помочь деревне!.. И ведь успел понравиться многим, влез в доверие, а некоторые вообще смотрят на него как на героя, будто он совершил невесть что, променяв министерство на деревню! Неужели никто не разгадает его и он сумеет обмануть всех, как когда-то обманул ее?.. Или он надеется, вызвавшись участвовать в этой комиссии, загладить таким способом свою вину передо мной?.. Нашел дурочку! Так я ему и поверю!.. А может быть, он хочет еще раз унизить меня, чтобы я не смогла разоблачить его перед всеми? Пусть не надеется – все равно рано или поздно я выведу его на чистую воду, будь он проклят!..»
Ненависть к человеку, опять вставшему на ее пути, была так велика, что Ксения на какое-то мгновение устыдилась своей жестокости. Не слишком ли много чести для Мажарова, чтобы она столько думала о нем? «Еще, чего доброго, он может возомнить, что я по-прежнему неравнодушна к нему? А если по правде, то какое мне дело до него? Пусть живет как хочет, не все ли мне равно, что он находится где-то рядом? В конце концов, у нас с ним разные пути, и, если я его встречу хотя бы на том же бюро, мне не к чему обнаруживать перед ним свои чувства, постараюсь быть просто спокойной и вежливой. «Как живете?» – «Спасибо, хорошо!» – и пойду своей стороной, как будто его и не существует... Но если он сделает хотя бы малейший нечестный поступок, пусть знает, что даром ему это не пройдет!..»
Проходя мимо почты, она не сумела побороть мгновенно вспыхнувшего порыва – сейчас же позвонить Анохину и узнать от него, что ожидает ее сегодня вечером. Не может быть, чтобы он не был информирован. Она попросила соединить ее с райкомом и, прикрыв рукою трубку, держа ее у самого рта, шепотом сказала:
– Это я, Иннокентий... Мне нужно срочно повидать тебя и...
– Хорошо,– по-деловому сухо отозвался Анохин.–Я смогу зайти к вам попозже...
«Что за дурацкая конспирация! – закипая от раздражения, подумала она.–Перед кем это он так трясется?»
Бросив трубку на рычажок, Ксения выскочила на улицу. Только придя домой, она немного успокоилась: поставила чайник на керосинку, прибрала в комнате, долго сидела перед запыленным зеркалом, машинально водя пальцем по стеклу и недоумевая, откуда берется пыль.
Сквозь серый налет лицо ее проступало в зеркале, как незнакомое, почти чужое. Чтобы освободиться от неприятного ощущения, она стерла ладонью пыль, придирчиво разглядывала косо легшие от уголков рта брезгливые морщинки, заметила сверкнувший в волосах седой волос, выдернула его, но почему-то не удивилась тому, что он появился, как будто так оно должно и быть после всего, что с нею приключилось. Да и какое это имеет значение, если так бестолково и муторно идет ее сбившаяся с колеи жизнь?..
Анохин явился в обеденный перерыв, остановился, придыхая, за дверью, вежливо постучал.
– Входи, входи, конспиратор!
Иннокентий преувеличенно бодро поздоровался, сбросил не гнущееся с мороза кожаное пальто.
– Почему конспиратор?.. Или ты обиделась, что я так официально разговаривал с тобой по телефону? Но у меня в кабинете был Сергей Яковлевич!..
– Разве наши отношения для Коробина секрет?
– Я разговаривал с тобой из служебного кабинета, и, как ты понимаешь, нежности при этом как-то неуместны...
– Из того самого кабинета, где ты как сумасшедший всегда лез ко мне целоваться!
– Я по хотел, чтобы Коробин подумал, что я специально информирую тебя, готовлю, так сказать, к нынешнему бюро...
– Ах, скажите, какой тонкий дипломат! А ты забыл, как однажды передавал мне советы Коробина, как мне вести себя на предстоящем бюро, чтобы я была паинькой и признавала все, что мне припишут? Забыл? Брось крутить, Иннокентий, ты просто боялся за себя, так и скажи, зачем хитрить? Боялся, как бы Коробин не подумал о тебе плохо и не лишил тебя своего доверия. Ведь так, да?
Она говорила, уже не скрывая своей откровенной издевки и злости, но Иннокентий слушал ее с невозмутимо-спокойным видом, хотя, судя по всему, это давалось ему нелегко. Они стояли по обе стороны покрытого пестрой клеенкой стола с керамической пепельницей посредине, и что-то мешало им сесть и продолжать разговор более мирно, без этого вызывающего тона.
– Не задирайся! – Иннокентий подошел ближе, хотел взять ее за руку, но Ксения резко отстранилась.– Я не собираюсь скрывать от тебя истинное положение... Все, как говорится, течет, все изменяется... Коробин действительно входит в силу, и я не могу не считаться с ним, если хочу тебе помочь...
– И поэтому ты так подделываешься к нему, что тебе уже трудно быть человеком и вести себя так, как подсказывает тебе твоя совесть?
– Не говори со мной, как с трибуны! – Похоже, Анохин не был даже смущен ее упреком.– Не будь наивной! Твоя ошибка как раз в том, что ты стремишься к какому-то идеалу, а в жизни все проще и грубее... И на том собрании ты должна была вести себя не так, как велела тебе совесть, а как нужно для пользы дела. Стать выше личных мотивов и интересов!
– То есть как? О чем ты говоришь? С ума можно сойти! – Ксения отшатнулась от стола, смотрела на Иннокентия, словно не узнавая его.– Значит, ты раздваиваешься?.. Один на работе, другой дома, а где же ты настоящий? Где не изменяешь себе? Или это не обязательно, чтобы обе эти половинки сходились?
