Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– Выходит, ты против соревнования? Так надо понимать? – Лузгин рассмеялся.– Жалко, мало людей тебя слушает...
– Соревнуйся, но чтоб по правде все было, без обману! – Дымшаков скомкал газету, бросил на середину стола.– А то ведь что получается – весной вы в районе друг
перед дружкой хвосты заламываете, орете, кто кого обогнал, а осенью молчите в тряпочку. Вот ты наобещал там и за людей и за коров, а в ум не взял, что, хоть повисни у коровы на сосках, она все едино молока не прибавит!.. Цапкин, не сдерживаясь, загоготал во все горло, открывая тесно забитый белыми зубами рот, зыркнул по сторонам и с деланным испугом прикрыл его ладонью.
– Вы не ответили на мой вопрос, Аникей Ермолае-вич.– Мажаров снова обратился к. Лузгину.– Как могло случиться, что вы распорядились нашей волей по своему усмотрению, не спросясь никого?
– Люди меня выбрали, и они обязаны мне доверять! – не сдаваясь, напористо отвечал Лузган.– Бывает так, что советоваться некогда. Упустишь – и не догонишь!.. А народ, он у нас сознательный, ему можно все объяснить!
– Ну что ж, в таком случае давайте ему все объясним,– ловя его на слове, неожиданно легко согласился Мажаров, и все с любопытством повернули к нему головы.– Соберем завтра собрание и поговорим обо всем. Верно, товарищи?
Это было так естественно, что все одобрительно загудели.
– Нет, такой номер у вас не пройдет! – Лузгин помрачнел, нахмурился.– Вместо того чтобы звать народ на борьбу за выполнение плана, вы желаете все настроить на срыв, а меня опозорить? Не выйдет!
– А как же вы собираетесь звать народ на выполнение плана, если не хотите поговорить с теми, кто вас выбрал в руководители?
– Так ведь явятся всякие крикуны, отсталые элементы! Им бы поменьше работать да побольше жрать, вот и вся забота! Да что обсуждать? Раз слово дадено – назад ходу не будет! – Лузгин стоял, скрестив на груди руки, вызывающе и нагло поглядывая на Мажарова.– Вот такая декорация, товарищ парторг!.. А ежели наши патриотические обязательства вам не по нраву, то прямо и заявляйте – так, мол, и так, мы это дело не осилим и берем свое обещание обратно.
– Нам ничего не придется брать обратно, Аникей Ер-молаевич.– Глаза Мажарова стали холодны и спокойны, словно бесстыдство Лузгина прибавило ему сил и выдержки.– Это вы сделаете сами, когда мы вам докажем, что вы взяли план не по силам... И не торопитесь, бюро еще не окончено.– Он стерег каждое движение председателя.– Так как решим, товарищи?
– Пускай скажет, как он собирается выполнить три О половиной плана по мясу,– снова заговорил Дымша-ков.– Откуда он брал цифры и, главное, откуда будет брать мясо? Не для того ли он хочет и наших коров скупить?
– У нас по всему сельскому Совету имеется в наличии около трехсот коров.– У стола, вынырнув в круг света, очутилась Черкашина, возбужденная, изжелта-бледная.– Если их даже всех пустить под нож, то и тогда нам не поднять такой план!..
От волнения она закашлялась и долго не могла говорить, и все ждали, пока ее перестанет бить тяжелый, надсадно-хрипучий кашель. Однако Мажаров догадался налить ей стакан воды, Черкашина отпила несколько глотков и улыбнулась всем виновато.
– Как привяжется – сил нет... Давно бы надо бросить травить себя, а духу не хватает...
Она уже отдышалась, но говорила медленно, растягивая слова, словно боялась нового приступа.
– Но что меня бесит, товарищи дорогие, так это то, что Аникей нас принимает за каких-то дурачков, за баранов, которых можно погнать, куда ему захочется! – Она повернулась к председателю, и бескровные губы ее сломала горькая усмешка.– Вы Поглядите на него – сидит как ни в чем не бывало. Ведет себя так, будто Черемшанка его личная вотчина, а не колхоз!.. Он же никого в расчет не берет – ни парторга, с которым не посоветовался, прежде чем в область ехать, ни слова не сказал мне, хотя Советскую власть в Черемшанке никто не отменял и ради Ани-кея отменять не собирается!.. Я думаю, что пора нам бросить с ним в прятки играть и спросить с него сегодня как с коммуниста... А для начала записать выговор, чтоб знал, что с его самоуправством никто не собирается мириться!..
– А вы как считаете? – дотрагиваясь до руки Цапки-на, тихо спросил Мажаров.
– Я? – Прохор часто заморгал пушистыми ресницами.– Аникей, конечно, мужик ценный, чего там... Может, сгоряча он там напорол всякого. Но и нам через край переливать нечего... В общем и целом, дело получается траурное...
– Опять, как налим, выскользнул из рук! – не то осуждающе, не то восхищенно бросил Егор.
Ксения не стала дожидаться, когда Мажаров повернется к ней, и поднялась. Она и так уже не находила себе места, несколько раз порывалась вмешаться и как-то пога-
сить спор. Это бюро чем-то напоминало ей то злополучное и бурное собрание, когда она взяла на себя всю ответственность за райком. Она и сейчас не вправе была наблюдать за всем со стороны. Недаром Коробин, напутствуя ее перед поездкой, назидательно и строго внушал: «Мы будем держать равнение теперь на черемшанский колхоз. Он как маяк для нас! Как звезда путеводная! Поэтому там все должно быть в порядке. Понятно?» Но откуда она могла знать, что председатель сделает такой непростительный промах, решится пренебречь мнением всех и даже не поставит в известность парторга!
– Я не понимаю, Аникей Ермолаевич, почему вы не хотите созвать общее собрание,– сказала она, сама не узнавая своего изменившегося голоса.– Неужели вы не сумеете дать отпор нескольким лодырям, если коммунисты поддержат вас? Надо, разумеется, только хорошо подготовиться...
– А я не забыл еще и то собрание, которое вы готовили, товарищ Яранцева! – ухмыльнулся Лузгин.– Я по горло сытый вашей поддержкой! Так что не с того краю вы начинаете...
– Но послушайте!..—Ксения сделала шаг навстречу Аникею.– Вы не сможете этот план выполнить один, без людей! И, наконец, товарищи правы! Разве партийная дисциплина обязательна здесь для всех, кроме председателя?
– Дружно вы на меня навалились! Слышишь, как они спелись, Шалымов, а? – Лузгин положил руку на плечо бухгалтера, и тот встрепенулся, готовно осклабился.– Похоже, они шьют мне уже персональное дело за то, что я проявил высокую сознательность! На совещании мне все хлопали, сам секретарь обкома лично жал руку. А они, чего доброго, за это еще исключат меня из партии! Не на того напали, баламуты! Закрывай портфель, министр финансов, нас дома бабы ждут!..
Шалымов послушно встал, и они чуть ли не в обнимку направились к двери.
– Не явитесь – будем проводить собрание без вас! – Мажаров стоял суровый и непреклонный,
– Вольному воля! – Пропуская бухгалтера вперед, Аникей задержался в дверях.– Каждый будет хлебать то, что сварит!
Дверь взвизгнула па петлях, и в кабинете наступила тишина.
– Давно я его таким смелым не видал,– задумчиво протянул Дымшаков.– Не иначе – крепко заручился...
Завтра жди грома из тучи! – Он повернулся и пристально посмотрел на Ксению.– Скажите, товарищ инструктор, кому не дают покоя наши коровы? Что это за новая че-сотка такая?
– В тоне зубоскальства я об этом говорить не буду...
– Тогда давай как можешь.
– Если вас интересует мое мнение, то пожалуйста.– Она говорила, взвешивая каждое слово, чтобы не задеть Дымшакова и не вызвать его на новый спор.– Мне кажется, что это здоровая идея. Давно пора свести коров в одно место, чтобы каждый не держался за хвост своей буренки.
– Особенно это понятно тем, у кого своей коровы нет и вместо хвоста он держится за свою зарплату! – не вытерпел Егор, но, видя, что Ксения нахмурилась, миролюбиво добавил: – Ладно, не буду тебя подъедать... Какая, скажи, и кому выгода от этого? И как мы будем жить с ребятишками, ты подумала? На одной картошке да на хлебе?
– Когда колхоз закупит коров, оп обязан продавать молоко по дешевой цене своим колхозникам.
– Цена, может, будет и дешевая, да деньги в колхозе дорогие! – сказала Черкашина и не сдержала глубокого вздоха.– А если полна куча ребят в доме, то разве напасешься на них денег?
Дело, которое затевалось в районе, было для Ксении новым, о нем только начали писать в газетах, и сама она не получила еще ясных указаний и могла попасть впросак. Однако оставить людей без ответа она тоже не имела права... Не будь здесь Мажарова, она бы отмахнулась или отговорилась тем, что еще недостаточно разобралась во всем, но его присутствие вынуждало ее не только отвечать на вопрос, но и отстаивать свое мнение.
– До каких пор колхозник будет так непроизводительно тратить свои силы? Когда он наконец отдаст всего себя общественному труду? – сухо и чуть назидатально начала она.– Мы стремимся приблизить колхозника к рабочему и, пока мы этого не сделаем, вряд ли двинемся вперед!.. Вот почему так важно на первых порах освободить крестьянина хотя бы от коровы, которая еще цепко держит его в плену частнособственнических интересов и настроений!..
– Правильно, мужики! Нечего куражиться! – Цап-кин дурашливо ухмыльнулся.– Поначалу нас от коровы освободят, там от курей и прочего и поведут налегке в коммунизм!
– Оставьте ваши сомнительные шуточки, товарищ Цапкин! – Ксения сурово оглядела притихших, настороженно слушавших ее людей.– Именно мужицкое еще крепко сидит в вас, не вытравилось! Что, мол, мое, то мое, и не подступайся... Я, дескать, со своей коровой и в коммунизм пойду.
– Да-а,– шумно вздохнул Егор Дымшаков.– С тобой, Ксения Корнеевна, не соскучишься...
– Ну что ж, пора кончать, товарищи,– тихо сказал Мажаров.– Я думаю, что это дело самих колхозников – мы им навязывать свою волю не будем...
Прежде чем отпустить всех, он проголосовал за то, чтобы в ближайшие дни созвать общее собрание. За это предложение не поднял руки один Цапкин, сидел, шаря руками по кумачовой скатерти, не поднимая головы.
Когда все разошлись, Мажаров погасил свет и вместе с Дымшаковым вышел на улицу.
– Все пропил мужик! – Егор скрипнул зубами.– И зачем Цапкина мы держим в партии – убей, не пойму!
– Не торопись, Егор Матвеевич... Оттолкнуть человека не мудрено, а вот понять, почему он такой и нельзя ли его вернуть на путь истинный, куда сложнее...
Во дворе Дымшакова, несмотря па поздний час, бегала Анисья, размахивая фонарем. Увидев мужа, она крикнула:
– Слава богу! А то я уж не знала, что и делать... Беги за ветеринаром! Кажись, наша кормилица подоспела... Живенько!
Дымшаков хлопнул калиткой, а Константин пошел за Анисьей в сарай. Перед бревенчатым закутом, в углу сарая, женщина обернулась, и глаза ее, полные тревоги, остановились на Мажарове.
– Посветите, не сочтите за тягость.– Она сунула ему в руки фонарь и засуетилась около коровы.– Потерпи, моя страдалица... Сейчас тебе полегчает...
Корова лежала вздувшейся тушей на охапках свежей соломы и, словно понимая хозяйку, косила на нее влажный, лиловый, как слива, глаз и кротко, жалобно мычала. Тошнотно пахло кровью. Этот тяжелый запах заглушал запах навоза, пота и мочи. Стены закута заиндевели, будто поросли изнутри седой травой, пар от тепла валил из дверей.
Скоро в сарай влетел Дымшаков, держа за руки заспанного и запыхавшегося ветеринара с кожимитной сумкой через плечо. Констачтин поливал ему на руки горячую
воду, держал фонарь, таскал и бросал под ноги охапки соломы, пока Егор не принял от ветеринара мокрого и дрожащего теленка и не понес в избу.
– Не задуши его от радости! – крикнула Анисья и бросилась к ветеринару: – Бычок или телочка?
– Телочка, телочка!
– Спасибо вам! – растроганно бормотала Анисья, словно от ветеринара зависело, кто появится на свет.
Следом за Дымшаковым они вошли в избу. Егор опустился на колени у печки и положил теленка на кучу мягкого тряпья. Проснулись от шума и голосов дети, соскочили с постели, запрыгали около телочки, приседая на корточки, смеясь, трогая ее маслянисто-липкую мордочку. В другое время Анисья живо вернула бы их в кровать и уложила спать, но сегодня она позволила им радоваться вместе со всеми...
– Тащи, мать, все на стол! – зычно командовал Дымшаков.– Обмоем по всем правилам такой хороший приплод!.. Может, это сбережет нашу телку от злой напасти.
Шалымов провожал председателя до самого дома. Лузгин сердито сопел, месил сапогами грязь, изредка звучно сплевывая сквозь зубы.
Прижимая к боку пухлый портфель, Шалымов еле поспевал за председателем, и, хотя его так и подмывало заговорить с Аникеем, житейская мудрость не велела ему торопиться. Не спрашивают – и не лезь, дай человеку успокоиться, прийти в себя. Кто знает, что у него на уме? Может, он только и ждет, чтобы ты развязал язык, и все злое, что скопилось, выплеснет на тебя! Самое глупое дело – попасть под горячую руку, и обижаться не станешь: сам схлопотал.
У калитки Лузгин нашарил лавочку, грузно опустился. Шалымов молча стал рядом, пристроив на лавочке портфель – хоть и невелика тяжесть, а оттягивает руки.
– Как считаешь, министр финансов, какую цепу мы можем дать за килограмм живого веса, а? – спросил вдруг Аникей, будто всю дорогу только над этим и ломал голову.
«Ага! – радостно отметил про себя Шалымов.– Значит, отступать не собирается, чует в себе силу!»
– Я бы для начала не давал много,– помолчав для солидности, посоветовал бухгалтер.– А поближе, когда надо будет коров вести, надбавил, скажем, еще половину.
– Варит башка – не зря тебе деньги платим! – довольно забасил Лузгин, разгадав несложную хитрость Шалимова.– Тогда, пожалуй, лучше сделать наоборот: поначалу объявим по семь рублей за килограмм и срок наметим, ну, к примеру, двенадцатого мая, а кто приведет свою корову хотя бы днем позже, получит три с полтиной, наполовину меньше. Намотал?
– Еще ловчее! – согласился Шалымов и, потеснив портфель, присел на краешек лавочки.– Рассчитываешь, что все-таки поведут скотину?
Аникей пососал цигарку и, бросив зашипевший окурок в лужу, хмыкнул:
– А куда денутся? Поведут, раз надо...
– Ну а, допустим, погорим мы? – осторожно усомнился бухгалтер.– Тогда как?
– Тогда нас на мыло! – Аникей захохотал, но тут же оборвал смех, добавил с туманной многозначительностью: – Пробатов с Коробиным это дело поджигают, им и гасить...
– Начальство, оно всегда сухим выйдет из воды.– Шалымов вздохнул.– В случае чего нас первых за загривок возьмут – это уж точно!
– Тут, министр, игра идет по-крупному,– вяло обмолвился Аникей, как бы недоговаривая что-то.– Если руководители сорвут банк, то и мы с тобой будем в выигрыше... А наш больно ученый парторг может сколь угодно разоряться!.. Без него мы тут не знаем, что где сеять... Ишь какой грамотей выискался! Спичками думает дорогу осветить!
– Ты его со счетов не сбрасывай,– вскользь заметил Шалымов.
– И без меня скоро сбросят.– Аникей пренебрежительно махнул рукой.– Ради него заворачивать назад не станут. Хоть посередь дороги ложись, такую махину не остановишь.
– Это ты зря. Он тоже не лаптем щи хлебает.– Шалымов нашел нужным охладить председателя.– В министерстве работал – знает, где какие двери открываются...
– Эка невидаль – в министерстве! Что там, не такие же люди – две ноги, две руки, рот посредине!
Лузгин поднялся, позевывая, похлопал ладонью по открытому рту, будто по пустому бочонку, стиснул плечо бухгалтера.
– Все будет путем, иди отдыхай! – Подав в руки Шалымова портфель, он добавил раздумчиво: – Утром покидай на счетах, сделай раскладочку: что мы будем иметь, если всех личных коров пристегнем к общему стаду... Да скажи брательнику, чтобы утром прислал ко мне Авдотью Гневышеву.
Во дворе навстречу Аникею, гоня по проволоке железное кольцо, гремя цепью, рванулся пес, бросил лапы ему на грудь, часто задышал жаркой и влажной пастью,
– Постой, сатана! Устал я,– сказал Аникей и, потрепав собаку по густой шерсти, оттолкнул от себя.– Не до тебя сейчас... На место!
Это бывало с ним редко, чтобы он не приласкал Вихря, не постоял с ним в темноте, не сказал ему несколько слов, не вынул из кармана припасенную после обеда косточку. Как истый и азартный охотник, он питал особую слабость к собакам. Немало их прошло через его руки, но огненно-рыжий и быстроногий Вихрь прижился давно – не поймешь, что и за порода такая, какая только кровь в ней не замешана,, и с виду обыкновенная лохматая дворняга, но лучше собаки у него не было – она шла и на зайца, и на лису, и делала стойку на вальдшнепа, и бросалась в озеро за подбитой уткой. Редкостной силы и выносливости собака, и с нею Аникей исходил все заповедные места, бродил чуть не по пояс в воде по болотам, сиживал за стожком на пашне, куда прилетали кормиться гуси, и Вихрь дроя^ал от нетерпения под рукой, но ничем не выдавал себя, пока хозяин не подавал команду. А тогда уж его не удержать – метался как огонь среди кустов и без добычи не возвращался. Нынче он первый год отсиживался дома, потому что Аникею было не до охоты, хотя иной раз брала душу тоска – бросить бы все к чертям, уйти от изматывающих забот и дел, пропасть на неделю в лугах и лесах, не видеть людей, продираться сквозь заросли, хлюпать болотными сапожищами по воде, сидеть на рассвете в засаде и ждать, когда прочертит серое небо первый взмах крыльев, и он, поймав это летящее пятно, надавит на курок...
На кухне теплился слабый огонь – фитиль в лампе был прикручен, яркий кружок света печатался на потолке.
Аникей тут же, у порога, лениво стянул сапоги, снял тужурку и с отрадной усталостью коснулся босыми ногами прохладных половиц. Скрипнула кровать в горнице, заворочалась Серафима, но он сдавленно прошептал:
– Спи, спи! Я сам управлюсь...
Он прибавил огня, сдернул со стола газету, которой был прикрыт ужин, с охоткой, гулко глотая, выпил поллитро-вую чашку молока.
Давно он так не наслаждался покоем, потому что последнее время почти не оставался наедине с собой – с утра до ночи люди, заботы, дела издергают по мелочам, измотают, а там лишь бы дотянуть голову до подушки, и проваливаешься в сон, как в омут.
А тревожиться было о чем, хотя он и не показывал свою слабость людям. Это последнее дело, когда подчиненный начнет сомневаться в твоей силе, в твоей власти.
Еще какой-то год назад все было куда проще и легче – что прикажешь, то и делают, никого не надо уламывать, увещевать, а теперь ищи к каждому подход, убеждай, нянчись с ним, а не то услышишь такое, как тогда в овощехранилище. Руки и ноги трясутся от злобы, а сделать ничего не можешь. Ну, допустим, узнал бы он, кто крикнул эти поганые, резанувшие по самому сердцу слова, а толк какой? К суду, что ли, ее потянешь, злоязыкую? Тебе же хуже и будет – так поорут одна-две, как припадочные, а тогда все начнут. Нет, уж лучше стерпеть, постращать для виду, чтобы опасались на всякий случай, но самому удила не закусывать – губы оборвешь...
Но как ни прятал он свое беспокойство в будничных хлопотах и заботах, как ни зорко смотрел по сторонам, жил он все равно с ощущением беды. Это была неутихающая тревога перед тем, что сдвинулось в жизни за последнее время, менялось на глазах. Будто сошла его жизнь, как телега с катанной колеи, бросает ее с одной колдобины на другую, и нет никакой надежды, что она вернется на прежний путь. Надоела, видно, всем, опостылела та колея...
Однако и тут не все было до конца понятно. С одной стороны, вроде все тронулось, и в газетах писали об этом, и между людьми пошел открытый говор об ошибках и упущениях, многие без особой оглядки на начальство решались на свой шаг, но, с другой стороны, все будто шло по-прежнему. Раньше придет, бывало, кто просить лошадь в лес за дровами съездить или на станцию, откажешь, и горя мало, и думать тут же забыл, обиделся там человек или смирился с твоим отказом, а нынче любой тебе душу вымотает и до тех пор не отстанет, пока ты не дашь своего согласия. И соглашаешься даже тогда, когда лошадь позарез на другое дело нужна. А все будто почуяли его слабину и требуют, требуют, будто кто им дал новые права, а
его лишил всей полноты власти. Вот и разберись поди, кого ему держаться: то ли мужиков своих черемшанских, которые стали вести себя куда как смело, то ли тех, от кого он зависел все былые годы. Да и себя враз не переделаешь, чему обучили, тем он и жить будет, пока не кончится его время. А когда оно кончится – загадывать нечего...
Вот почему Аникей воспрянул духом, оживился, когда нынешней весной повеяло, поманило большим шумом,– будто ничего и не изменилось.
О том, что он собирался делать, чтобы выполнить то, что обещал, Лузгин пока не говорил никому, вынашивал тайно в мыслях, не доверяя даже брательнику Никите. Расскажи ему, а он не удержится, ночью по секрету на–шепчет своей бабе, та под клятвами и божбой – своей родне, и пойдет гулять слушок по деревне, за хвост не поймаешь...
Аникей подливал молоко из кринки, пил, посасывая сквозь зубы, жевал холодные куски мяса, набивал рот капустой и кашей и все не мог утолить голод: «Вот погодите,– кривя в улыбке жирные губы, мысленно вышептывал он,– послушаем, как вы запоете, когда увидите у меня на груди звездочку! Ха! Тогда меня голыми руками не возьмешь! Если куда и уеду из Черемшанки, она все равно всюду мне будет светить!..»
Нет хуже, когда ночью наедаешься до отвала, а потом сразу заваливаешься спать. Аникей и во сне продолжал жадно хватать что-то со стола и есть, пить, словно заливал горящий внутри огонь. То ему снилось, что кто-то от« таскивает его от стола и не дает досыта поесть, то ловил он соседскую курицу, перелетевшую через забор, а под самое утро совсем дурость привиделась – будто его вместо лошади ввели в оглобли, Дымшаков надел на него хомут со шлеей и так подтянул чересседельник, что стало печем дышать. Около телеги суетились мужики и бабы, грузили на нее мешки с зерном, он видел, что ему никогда не увезти такую тяжесть, а сказать ничего не мог, потому что был уже не человек, а наполовину лошадь. Голос у него пропал, и от-страха он заржал...
Аникей проснулся весь в поту, тяжело дыша, и не сразу сообразил, что рядом с кроватью стоит испуганная Серафима.
– Ну, чего ты? – грубо спросил он.
– Думала, помираешь,– еле выговорила Серафима.– Кричал по-дурному – ровно свинья, когда ее режут...
– Дура! Ишь чего плетет! – крикнул Аникей и, потирая опухшее от сна лицо, сел в кровати.– Иди-ка лучше собери на стол – гостья у меня сейчас будет...
– Уж не твоя ли бесстыжая? – Серафиму будто ужалили, голос ее поднялся до визга.– Убей меня, а я на порог ее не пущу!..
– Ладно, неси топор, я живо тебе голову отсеку,– лениво отозвался Аникей, спуская с кровати ноги и нашаривая шлепанцы.– Что ты в моих делах понимаешь, корова нетельная, а? Ишь глаза вылупила! Живо, говорю, еду готовь, Гневышеву я жду!
Он хотел по привычке стукнуть ее, но Серафима увернулась и убежала на кухню. Вздыхая, Аникей брился перед зеркалом, залепляя щеки пышными хлопьями пены, косился на себя недовольно. Вместо бровей лезет какая-то рыжая и жесткая, как проволока, щетина, торчат пучки волос из ушей, а там, где в молодости курчавился чуб, сквозила лысина, прикрытая жидкими прядями. Посмотришь, и делается тебе нехорошо, ненужной кажется вся суета. Ради чего, собственно, ты стараешься? Детей нет и не будет, от жены ни ласки, ни тепла, живет, как сухостойное дерево,—ни одного живого листа не выбросила. А он– все лезет куда-то напролом, терпит все опасности и людскую злобу, как будто впереди у него еще целая жизнь...
Первым явился брательник – стучал сапожищами на кухне, потом просунул в горницу небритое, будто замаранное сажей, лицо.
– Как самочувствие? – спросил он, подмигивая.– Я уж думал, после вчерашнего от тебя останутся кожа и кости...
– У меня не кожа, а барабан,– отшутился Аникей.– Чем сильнее по ней бьешь, тем она лучше звук дает!.. Позвал Авдотью?
– Да вон, кажись, чешет.– Ворожнев качнулся к окну.– Мне тут сидеть или желаешь с глазу на глаз?
Аникей тоже подошел к окну, сквозь кружево тюля смотрел, как доярка шла наискосок через улицу, чуть наклонясь вперед, понуря голову.
– Если понадобится, я тебе сделаю знак,– сказал Аникей и улыбнулся Никите.– И не будь в обиде, сейчас я поору на тебя для порядка...
И как только хлопнула дверь на кухне, Аникей натужно крикнул:
– Ежели ты мне брательник, то, думаешь, все тебе
позволено? Я те первому шкуру спущу!.. Тоже мне родия от старого бродня!..
Серафима ввела в горницу Авдотью Гневышеву, исчезла и тут же появилась с самоваром, засуетилась возле стола.
– Проходи, Авдотья Никифоровна! – улыбаясь, пригласил Лузгин.– Давненько ты у нас не была! А меня Никита надоумил – позови, мол, бабу, а то она, может, до сей поры носит камень за пазухой и думает, что мы на нее в обиде, а мы давно и забыли твои обидные слова – в жизни всякое бывает промеж своих людей. Присаживайся к столу...
– Не хочу я есть.– Авдотья затрясла головой, упорно глядя в пол.
– Да какая еда? Так, чайком побалуемся,– бодрился Аникей.– Садись...
– Ничего, я постою,– опустив руки вдоль туловища, одеревенело твердила доярка.– Говорите, зачем позвали, а то коровы меня ждут...
– Мы знаем, что за коров ты болеешь, переживаешь больше других. Но иной раз и о себе подумать не грех, о здоровье позаботиться... Может, болит у тебя чего, так мы путевку в санаторию исхлопочем, а?
– Здоровая я,– теребя концы платка, отвечала Авдотья, не поднимая глаз на председателя.– Пойду я, недосуг мне, ей-богу!
– А ежели здоровая, так чего дурь на себя напускаешь? – повысил голос Лузгин.– Ты думаешь, я не понял тогда, что ты нарочно в избе заперлась и нас не пустила? Ты мне в морду плюнула, а я должен утереться и спасибо сказать?
– Не трожь меня, Аникей Ермолаевич! – переступив с ноги на ногу, тихо попросила Авдотья.– Что было, в том я покаялась, а дальше так жить – с души воротит...
– Чудная ты баба, как я погляжу! – Лузгин покачал головой, придвинул доярке стул.– По твоей работе надо было бы давно в героях ходить, на всю область, а то и на целую державу греметь, а ты кураж разводишь, в святые лезешь. А святых не больно-то признают...
– Где уж мне в святые, честной быть и то нелегко! – Авдотья впервые подняла голову, посмотрела на председателя, не скрывая усмешки.– Мало я не по правде премий получила?
– Опять ты за свое! – досадуя, сказал Лузгин,– И премии твои честно заработанные, а как там на бумаге
у начальства получается, не все ли тебе равно? Ты своими руками надоила то, что записано? Своими. А что падой разделили не на десять, а на восемь коров, грех невеликий, и ты к нему непричастная. Я вот и теперь желаю, чтобы ты отобрала себе коров получше, все сделаем честно, по науке, и ты рекорд поставишь!..
– Чтобы доярки в меня пальцами тыкали? – Авдотья говорила теперь свободно, ровно была не в гостях, а у себя дома.– Нет уж, ты меня в это дело не тяни... Поищи другую, у которой совесть резиновая...
– Так. Выходит, больно сознательная? – исподволь пытал Аникей.– И корову свою в колхоз не продашь?
– Мне детей надо поднимать. А окромя молока, чем я их поддержу?
– А я-то думал, ты пример людям подашь,– тоскливо и, похоже, без притворства завздыхал Лузгин.– И корову первой приведешь, и план такой возьмешь, что все ахнут! Неужто гордости в тебе нету? Неужто на свой колхоз тебе наплевать? Вон ты даже нами брезгуешь – за стол не садишься. От квартиранта, что ль, набралась ума?
– Константина Андреевича ты сюда не вяжи! Он человек не твоего аршина! – Авдотья помолчала, окидывая разом и заставленный едой стол, и Серафиму, с напряженным вниманием следившую за разговором, и самодовольно ухмылявшегося Ворожиева, потом быстро придвинула стул и села.– Он нам не ровпя...
– Если он тебе по душе – не спорю! – Аникей словно шел на какие-то уступки.– Бог с ним! Он тут поживет да улетит в столицу, а нам с тобой еще век вековать... Никита, налей ей, чтоб душу разморозить!..
Ворожнев достал из буфета бутылку водки, разлил по трем стаканам.
– Бросьте, мужики! – Авдотья замотала головой,– Мне на ферму надо...
– Не сгорит твоя ферма! – Аникей поднял свой стакан, посмотрел на него сквозь ломившееся в горницу солнце.– За что выпьем? Ну, хотя бы за то, чтоб ты, Авдотья Никифоровна, сменила гнев на милость и поддержала нашу честь!
– Как работала, так и буду работать...– Авдотья помедлила, держа в чуть вздрагивающей руке стакан, потом, жмурясь, выпила и задохнулась.
– Вот это по-нашему, по-ударному! – похвалил Ворожнев и подал ей вилку с куском сала.– Закусывай и не стесняйся!
Аникей повел взглядом в сторону брательника, и Никита тут же начал шарить по карманам.
– Забыл спички... Схожу к Серафиме на кухню... Когда Лузгин и Авдотья остались одни, председатель придвинулся поближе к ней, заговорил с хмельной откровенностью и доверчивостью:
– Давай по-хорошему, Авдотья Никифоровна... Я тебя на божницу посадил, я могу тебя и снять с нее!.. Но я добра тебе желаю и детям твоим... Послушаешь меня – не прогадаешь!
– А мне не страшно! – Авдотья мотнула головой, губы ее мелко задрожали.– Я таковская, все вытерплю!.. И войну вынесла, и что Степан сгинул, ни слуху ни духу, и ребят своих никому в обиду не дала, и сама себя не уронила! Так что затоптать меня трудно...
– Да кто про это толкует, бестолковщина! – словно в отчаянии заговорил Аникей.– Но все же ты должна по-иимать, что Степан твой неизвестно где плутает, может, он чего против нашего государства делает? Тогда как? Помешает тебе звездочка вот на этом месте?
Он ткнул коротким пальцем в грудь Авдотьи, и она отшатнулась, рывком поднялась из-за стола.
– Да Степан мой скорей руки на себя наложит, чем...
– Не об нем речь, а о тебе... Если он там напаскудит, то и тебе не жизнь, и детям твоим дороги не будет!.. Вот и поразмысли, прежде чем словами бросаться, взвесь все, а уж потом отказывайся... Я тебя не тороплю, хоть неделю думай – поняла?
– Отстрани ты меня лучше от доярок! – Авдотья сделала неверный шаг в сторону, оглянулась.– Не толкай головой в прорубь!..
– Этот мусор ты из башки вымети! – строго сказал Аникей и тоже поднялся.– И помни: в последний раз я тебе кланяюсь, не послушаешь – потом не взыщи! Первый раз простил тебе, на другой в ногах валяться будешь – пальцем не пошевелю!.. Будет в чем нужда – заходи, все сделаю, только скажи... Баба ты неглупая, сообразишь, что к чему... Ну, бывай!
Авдотья как слепая ткнулась в дверь. Аникей видел, как Никита провожал ее до калитки, что-то ласково выговаривая, но она шла понуро, не разбирая дороги, и двинулась наискосок через улицу – быстро, точно за нею гнались...
Брательник вернулся в горницу хмурый.
– Что с народом сделалось, не пойму! – прохрипел он.– Год назад была баба тише воды, ниже травы, а теперь так нос дерет, что не знаешь, с какого боку к ней и подступиться!.. Распустили мы вожжи, и несет нас неведомо куда...
