Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
– Да-а-вай! – Кузьма появился в дверях, улыбчивый и торжественный, как будто ему предстояло совершить нечто необычное, а не трястись по ухабистой дороге.– Бага-жишко в руках будешь держать или на спину приладим?
– Как хочешь...
– А я сейчас про вашего одного мужика вспомнил!.. О нем у нас весь район говорит!
– Кто такой?
– Есть там у вас в Черемшанке Дымшаков, Егором звать вроде...
– Как же, знаю! Не человек – огонь!
– Вот! Вот! – обрадованно подхватил Кузьма.– Я про то и толкую!.. Значит, он и есть, точно! Он с одним своим сродственником недавно в Москву подался правду искать...
– А из-за чего сыр-бор разгорелся?
– Обманом стали коров отбирать! – Кузьма сбил на затылок кепку, глаза его на круглом лице сияли, будто две начищенные медные пуговицы.– А они наперекор этому делу стали – и ни в какую! На них жмут по-всякому, и пугают, и посулами берут, а они стоят на своем. И вот подались в Москву, говорят, в самый Кремль достучались, а свое выходили... Да что я тебе с пятого на десятое буду пересказывать – дома все узнаешь без всякого
вранья, до нас, может, докатилось с довеском – сарафанное радио, оно не всегда точно передает!
Степан верил и не верил Кузьме, хотя тот рассказывал обо всем так, что трудно было не верить. От Егора Дымшакова можно было ожидать и такое – этот пройдет через все стены, а своего добьется!
– Что теперь в вашем районе творится – карусель чистая! – Кузьма не то захлебнулся, не то всхлипнул от восторга.– Уполномоченные забегали, как тараканы, когда их из избы выкуривают!.. Наобещать наобещали, а долг отдавать нечем, вот и бегают по домам, у кого поросенка просят продать, у кого гуся, у кого куренка, да разве этой малостью такую дыру заткнешь?
Кузьма схватил чемодан и выскочил на крыльцо. Степан вышел следом. Еще не светало, но предрассветная муть уже разбавляла густую темень, сквозь нее проступали ближние домики станционного поселка, виднелась, как глубокий шрам, дорога.
– Вот бы с таким человеком познакомиться, как ваш Егор, а? – Кузьма закинул ногу, плотно уселся на переднее сиденье, засмеялся.– Ну, держись за меня, если жизнь не надоела!
Они оседлали мотоцикл, и не успел Степан оглянуться, как машина вынесла их за окраину поселка, запылила, несмотря на прошедший ночью дождик, помчалась среди отливающих медью хлебов, рывком оседая в рытвинах и точно обрывая все внутренности...
– Как же ты жену вез по такой дороге?
– А она у меня привычная! – гогоча, отвечал Кузьма и все прибавлял газу.– Легше будет рожать, когда растрясет как следует!.. Физкульту-у-ра, брат!
Надрывисто ревел мотоцикл, то взмывая вихрем на бугры, то плавно стелясь по низине, и порыжелая рожь зыбилась перед глазами, как море, готовое захлестнуть крупной волной узкий коридор между хлебами. Чемодан бултыхался сбоку, рвал руку, но Степан не чувствовал ничего – ни свистящего ветра в ушах, ни резких толчков на рытвинах. Он видел себя бредущим в жалкой оборванной колонне пленных, падающим от изнурения и слабости. Иногда колонна растекалась, превращалась в толпу, и тогда ее со всех сторон окружали на мотоциклах автоматчики, лающими голосами подгоняли отставших. Порою раздавался сухой, как треск палки, выстрел, и кто-то оставался лежать на дороге, зарывшись лицом в теплую пыль чужой земли. Зловеще клекотали машины, удушливая
вонь от выхлопов застилала все вокруг, и Степану казалось, что еще минута, другая, и он тоже не выдержит и рухнет, и свет померкнет в его глазах...
– Ну как там за границей жизнь: слаще нашей? – кричал на ветер Кузьма, стараясь перекрыть гул мотоцикла.– Или как говорят: хорошо там, где нас нет?
– У кого карман набит, тот и живет! – также орал в ответ Степан.– Да не в сытости счастье!.. Обклей тебя деньгами, а если душа голодная, то какая в том радость!
– Вот! Вот! – соглашался Кузьма, но не унимался, пытал еще: – А ты чего долго плутал-то? Не пускали, что ль?..
– Контузило меня, оглушило, и я в плен угодил, понимаешь?.. Чуть не подох в лагере – не знаю, как и вынес все!.. А под конец, когда немцев прижали, они стали подчистую решать людей жизни! И наш лагерь хотели извести!.. Мы в побег ударились и через другую границу перемахнули – в Голландию попали!.. А как война кончилась, я хотел домой сразу, а тут вести дошли – кто был в плену, того дома в лагеря сажают за измену... Тут я призадумался. И домой боюсь писать – как бы худо ребятишкам и жене не было. Да и стращали охочие люди изо дня в день – мало, мол, что сам пострадаешь и вся твоя жизнь под откос пойдет, но и на детей твое клеймо ляжет, всю жизнь будут с ним жить и не соскребут... Вот так я и промучился несколько лет. А потом начал хлопотать и в посольство наше писать. Да и здесь натерпелся страху – а вдруг, дескать, откажут, тогда куда, в петлю лезть? Раз-ре тебя там кто станет после этого на работе держать? Мигом за ворота вышвырнут – и подыхай как собака... Нет, браток, этого тебе не понять, что значит без родины жить! Сказали бы – ползи до России ползком, и пополз бы, лишь бы до своих добраться, хоть умереть, но дома, на своей земле...
– Оно известное дело – родина! – радостно подытожил Кузьма.
Они вырвались из перелеска на бугор, и внизу в рассветной дымке открылась родная деревня.
– Это не твоя Черемшанка будет? – закричал Кузьма. Избы еще тонули в молочном тумане, но где-то за ним уже всходило солнце, расцветая желтым цветком.
Степан не выдержал, вскинул руку на плечо мужика.
– Останови, друг!
Мотор заглох, Степан слез, разминая одеревеневшие ноги, долго глядел с бугра на деревню.
– Теперь я сам дойду...
– Ага! – Кузьма догадливо заулыбался.– Супризом хочешь? Понимаю!..
Степан порылся в чемодане, достал кожаные перчатки, протянул мужику.
– Обидеть желаешь?
– Нет, от души дарю, чтоб память была! – Степан насильно вложил в руки Кузьмы перчатки.– И жду тебя с женой в гости, слышь? Непременно! И с Егором тебя познакомлю – хорошие люди должны знать друг друга!..
Они простились, Кузьма вскочил на мотоцикл и скоро скрылся в золотистой на восходе завесе пыли...
Ковыльная трава на бугре чуть шевелилась под слабым рассветным ветром. Степан чиркнул спичкой, закурил, но, сделав две-три затяжки, загасил сигарету подошвой ботинка и, рванув чемодан, пошел напрямик через поле, по бездорожью, с хрустом давя высохшие стебли бурьяна.
Увидев вдалеке трех подростков, он остановился, передохнул.
Они шли овражной низиной и вели на привязи трех разномастных коров. Он двинулся наперерез им, царапая кожу чемодана, чуть не волоча его по бурьяну. Ребятишки придержали коров и, похоже, стали ждать, когда он подойдет ближе.
Степан уже хотел крикнуть им что-то, но они опередили его и поздоровались первыми, как заведено всегда в русской деревне, и он окончательно почувствовал себя дома. От взгляда его не укрылось, что они встретили его с некоторой настороженностью, переглянулись между собой – нездешний вид его не вызывал, видимо, их доверия, а может быть, смущало то, что он с чемоданом лез напрямик по заброшенному полю, а не шел, как все люди, по дороге.
– Ты чей? – спросил он паренька, загорелого до смуглоты, с розовым облупленным носом.
– Я Дымшаков!
– Ив самом деле похож! – обрадованно подтвердил Степан и обернулся к другому веснушчатому, белобрысому пареньку.– А ты кому родия?
– Черкашин я...
– Ага!.. Ну и как мать? Здорова? Все в сельсовете работает?
– Там...
Он встретился глазами с третьим подростком – темно-русым, державшимся чуть замкнуто и строго. В то время когда его сверстники улыбались, он был не по-детски задумчив, словно чувствовал себя взрослее их.
– А... ты?
Мальчик, точно раздумывая, сузил густые ресницы, потом вскинул стриженую голову.
– Гневышев...
Степану показалось, что он ослышался, но перед ним сияли родные до боли глаза Авдотьи, и, сделав неуверенный шаг вперед, он проговорил, тяжело ворочая языком:
– Что ж мы, сыночек, не признаем друг друга, а?
Мальчик побледнел, отступил от него, глаза его расширились, потом он рванулся к нему, повис на шее,за-хлебываясь от крика:
– Тя-а-ть-ка-а!.. Тя-а-ть-ка мой!..– По щекам его текли слезы, он глотал их, и смеялся, и повторял как одержимый: – Тя-а-ть-ка-а!..
Прижимая сына к себе, Степан гладил его узкие плечи и тоже ничего не видел от слез.
– Пойдем скорее домой! – опомнился наконец Пе-тюнька и потянул отца за собой.– А то мамка на ферму уйдет!..
Он взял отцов чемодан, но, отойдя несколько шагов, вспомнил о корове и повернулся к товарищам.
– Покараульте нашу Пеструху, ладно? А я потом ваших попасу!..
Степан подчинился сыну, а тот, не выпуская чемодана и большой отцовской руки, все оглядывался на него и обжигал нестерпимо счастливым взглядом. Уже попадались на улице первые знакомые черемшанцы, узнавали Степана, бросались навстречу, жали руки, обнимали, и он шагал, жмурясь от полыхавшего в стеклах окон солнца, и голова его кружилась, как хмельная.
Едва они ввалились на свой двор, как Петюнька истошно закричал:
– Ма-а-ам-ка-а!..
Авдотья выскочила на крыльцо, испуганно охнула;
– Да что с тобой, господи?..
Она видела пока одного лишь сына и не обращала внимания на того, кто стоял рядом, но вот беспокойный взгляд ее коснулся застывшего, побелевшего лица незнакомца с седыми прядями надо лбом и угольно-черными бровями...
– Степа...– побелев, тихо выдохнула она,– Неужто ты?
Силы вдруг оставили ее, и она не удержалась бы и рухнула с крыльца, если бы он не подбежал и не подхватил ее на руки. Она не кричала в голос, как все женщины, встречавшие своих мужей после долгой разлуки, только уцепилась за полы его плаща и, уронив голову ему на грудь, тряслась и исходила тихими слезами. Он не успокаивал, не утешал ее, а сам судорожно глотал слезы, никого не видя, еще не веря до конца, что кончились все его
муки...
Степан первым заметил русоголовую девочку, испуганно жавшуюся к крылечной балясине, и понял, что это его дочь, и поманил:
– Иди ко мне, Машенька...
Девочка оглянулась на дядю Мажарова, стоявшего рядом, он подтолкнул ее, и она робко, точно по хрупкому льду, шагнула к отцу, ухватилась за его протянутую руку и прижалась к ней щекой.
Так, не выпуская из объятий Авдотью, облепленный детьми, он вошел в избу и опустился на подставленный какой-то старухой табурет. Что это за бабуся? Где и когда
он видел ее глаза?
– Это Мажаровы – мать и сын,– уловив его взгляд, пояснила Авдотья.– У нас квартируют...
– Это какие! Уж не те ли самые?
– Да, да, те самые! – ответил за хозяйку Константин и, шагнув от порога, пожал Степану руку.
Степан не отпускал от себя ни на шаг ни детей, ни Авдотью, пока она не вспомнила, не всплеснула руками:
– Батюшки! Я совсем ополоумела от счастья! Коровы-то мои, поди, ревмя ревут!
– Я тоже пойду с тобой на ферму! – Степан поднялся.
– Ты же устал с дороги, отдохни,– просила Авдотья, но по глазам ее было видно, что довольна она без меры.– Я живенько их подою!..
Но Степан не захотел расставаться с нею даже на какой-то час и, сбросив плащ, вышел вместе с Авдотьей на улицу. Деревня уже проснулась: хлопали калитки, выгоняли овец, шли за водой к колодцу.
Доярки на ферме мигом сбежались, целовали Авдотью, иные плакали, стоял такой гам и крик, что ничего нельзя было разобрать.
– Иди, Дуня, иди домой! – наперебой уговаривали они.– Мы разберем твоих коров и подоим. Один раз в жизни такое бывает! Иди!..
И Авдотья уступила, взяла Степана за руку, и так, не
разнимая пальцев, как молодые, они снова шли по улице, опять здоровались со всеми, но будто никого не видели.
Изба уже опустела, ребята убежали пасти корову, Макаров с матерью ушли в поле, сквозь распахнутые настежь окна доносился шум улицы.
– Помыться бы мне,– сказал Степан,– а то я пропылился насквозь...
– Может, на речку сходим? Искупаемся?
– В самый раз!
Они остановились посредине избы, посмотрели друг на друга и, точно сговорившись, молча обнялись и стояли так, не дыша, слушая, как бьются в счастливом ладу их сердца. Потом Авдотья, открыв сундук, стала вынимать мужнины рубашки – старые, еще памятные ему, чисто выстиранные, отутюженные, и совсем новые, недавно только сшитые.
– Ну как, по душе тебе? – спросила Авдотья и развернула одну рубашку – небесно-голубую, с открытым воротником и короткими рукавами.– Нынче весной в сельпо зашла, гляжу – какой красивый материал, дай, думаю, сошью еще одну рубашку – вернется к лету и наденет ее...
Он вдруг тихо опустился перед ней на колени, плача, начал целовать ее пахнущие молоком руки, и она стояла, чуть запрокинув бледное лицо, и глаза ее тоже были полны слез. Она не отнимала от него свои руки, шептала дрожащим от волнения голосом:
– Встань, Степа... Родной мой!.. Ребята могут прибежать...
– Ну и что? Пусть видят, какая у них мать! – бормотал он, ловя подол ее платья, зарываясь головой в ее колени.– Если бы я сейчас умер, мне бы не было страшно! Разве есть другой такой счастливый человек на земле?
– А я? – спросила Авдотья.
Спустя полчаса они спустились по овражку к речке, перебрались на другой ее берег, пошли скошенной луговиной к синевшей вдали старице. Пахло сохнущим сеном, земляникой, шелестела под ногами жесткая стерня, плыл в вышине, делая размашистые круги, коршун, всплескивала в ближнем озерке рыба.
В тени развесистого куста, на желтом песочке они бросили полотенца и стали раздеваться. Степан, оставшийся в одних трусах, вдруг увидел, что Авдотья, сняв платье, сидит в рубашке, поджав колени.
– Ты что? – спросил он.
– Отвыкла я...– созналась она и вся вспыхнула огнем.
– Вот чудная! – Степан рассмеялся, подбежал к ней, поднял ее на ноги.– Давай помогу...
– Нет! Нет! Ты иди, я сама...
Чтобы не смущать ее, он бросился в воду, и она раздалась под его сильным телом. Авдотья вошла следом, окунулась, прикрывая руками грудь.
– Это ранило тебя сюда? – Она коснулась пальцем розового шрама на его плече.
– Нет.– Он помолчал.– Это в лагере... Как я тогда не подох – не понимаю, всякую падаль собирали и ели, лягушек живыми жрали, мышей... А как увидят, что ты несешь в барак что-то, сразу бить! Ну вот мне и досталось!..
– А это? – Она тронула другую синеватую отметину ниже лопатки: будто кто секанул топором.
– Осколком шарахнуло, когда в плен меня взяли... Истек весь кровью, не помню, как подобрали, а когда очнулся, вижу – не к своим попал...
– Бедный ты мой! – Она погладила его по голове, прижалась щекою к его горячему плечу.– И у нас тут жизнь нелегкая.– Авдотья из-под руки посмотрела на другой берег старицы, на стога сена, уходившие к лесу, на зеркально чистую воду, отражавшую белый пух облаков.– Один Аникей дышать не дает...
– А я легкой жизни не ищу и не хочу! Уж лучше с Аникеем драться и знать, за что ты дерешься, не быть сытым каждый день, чем жить на чужбине! Хуже тюрьмы всякой, хуже каторги! Живешь и не знаешь, зачем и кому нужна твоя жизнь...
Он разгладил ее брови, с капельками воды, провел рукой по заалевшей щеке и улыбнулся.
– Нам теперь с тобой ничто не боязно, верно? Поплывем к тому берегу?
– Поплывем...
В те годы, когда Аникея определили кладовщиком и вручили ему ключи от амбара, он и не помышлял о какой-то особой выгоде, работал на совесть, вел строгий учет всему, что принимал и отпускал. Впервые смутили его покой мешки – добротные, уемистые, пахнувшие льном. Степан Гневышев, бывший в ту
пору председателем, закупил большую партию и наказал беречь их только под зерно. Аникей крепился долго и в конце концов не выдержал – незаметно подменил пять штук своими, подержанными, и с этого дня жил в постоянном страхе: а вдруг Степан начнет проверять, в сохранности ли тара? Аникей вовсю трепал краденые мешки, чтоб поскорее износились, но однажды, когда повез в них поросят на базар, натерпелся такого страху, что продал чуть не за бесценок свой визжащий товар. Все ему казалось, что кто-то подойдет и, ткнув в мешок пальцем, крикнет на весь базар: «Вор!» Через какие-нибудь полгода он брал со склада все, что ни бросалось в глаза, но к нему уже невозможно было придраться – каждая утечка оформлялась или числилась на ком-то другом. В колхоз наезжали разные уполномоченные, Аникей по запискам Шалымова выдавал им продукты, не обижая при этом ни себя, ни бухгалтера, расходы позже отражались в накладных, а записки он, как велено было, рвал.
Скоро Аникей стал ворочать крупными делами через подставных лиц, скупал краденый лес и остродефицитные материалы, шифер, железо, направо и налево совал взятки. Председателю он не говорил правды: должен сам обо всем догадываться, не маленький! Пусть-ка попробует достать законным путем! Аникей пережил немалый испуг, когда вышло наружу дело с краденым лесом, чуть не сел тогда вместе с матерыми жуликами на скамью подсудимых, каждый день ждал, что за ним придут. Но пришли за Степаном, тот все взял на себя – и сгинул... Аникей не роптал, когда у него забрали ключи от склада и передали Сыроват-кину, и хотел одного – чтобы о нем забыли, притих, затаился, и тучу вроде пронесло мимо... А зимой опять выпала удача – к нему в дом поселили уполномоченного из области. Аникей держался замкнуто, боялся быть навязчивым, но при случае, например, после субботней бани, за самоваром или рюмкой, «открывал душу», выказывал себя рачительным хозяином, болевшим за любой промах в колхозном хозяйстве. То ли пришелся он по душе уполномоченному, то ли повлияла речь на собрании, где Аникей призывал сдать родному государству все до зернышка, раз так нужно для победы, но спустя два месяца черемшанцы голосовали за него как за нового председателя. С тех пор Лузгин шел в гору, ни разу не спотыкался, всегда знал, чем живет сейчас начальство в районе и в области, чувствовал себя полновластным хозяином Черем-шанки,
И кто бы мог подумать, что спустя столько лет, когда он вошел в полную силу, и фамилия его каждый день мелькает в областной газете, не говоря уже про районную, и он желанный гость всюду, к нему вдруг вернутся нелепые, казалось, навсегда позабытые страхи! И теперь он боялся не того, что у него найдут краденые мешки, нет, сейчас будто подмывало всю его жизнь, и он уже не мог спастись, как раньше, затаясь или покинув родные места; нынче, если и отпустят подобру-поздорову, то за ним поползет несмываемый грязный след... А началось все с пустой угрозы, каких он немало слышал за эти годы. Поздним вечером они с Никитой тихо брели в темноте, усталые, разморенные дневной жарой, и возле заброшенной старой усадьбы, из гущи непролазного кустарника, раздался сипловато-хмельной голос: «Гуляете, братья-разбойники? Ну-ну, дышите, пока есть время, скоро вам полный карачун будет!» Ломая кусты, брательник бросился на голос, оступился в яму, прихрамывая, выполз, задыхаясь от злобного бессилия: «Вот этими бы руками... как собаку... задушил!» Никита был по-медвежьи силен, если схватит, то и взаправду из его рук не вырвешься, но кому была нужна сейчас его дурная сила? Только позже Аникей разгадал в угрозе что-то новое, будто человек и не грозил ему, а объявил, что его ждет, объявил спокойно, как приговор.
С того вечера Аникей старался приходить домой засветло, а если запаздывал, приезжал на машине или до самого двора его провожал брательник. Дома Аникей приказывал Серафиме плотно занавешивать окна, закрывать на все засовы двери, не зажигать большую лампу. Ночи стояли душные, как перед грозой, в горнице было нечем дышать, распахивали двери в сени, но легче не становилось. Аникей спал тревожно, просыпаясь от любого случайного шороха или писка, и стоило лишь подумать о чем-нибудь, потянуть за ниточку мысль, как она уже не могла остановиться, разматывая бесконечный клубок до рассвета. Чем же обозлил он людей? Ведь последние два месяца пытался многих задобрить, никому не отказывал в просьбах, но никто ни разу не сказал ему спасибо, будто так и надо... Неужели они не прощали ему отобранных коров? Но он же расплатился со всеми, и не по дешевке, а дал хорошую цену, но тут, наверное, сколько ни давай, все будет мало! Иногда Аникей не отпускал от себя Никиту, оставлял ночевать, и тогда они, взяв дробовик, с опаской и осторожностью пробирались овражком к реке, и, молча раздев-
шись, лезли в теплую от дневного зноя воду и, крадучись, той же тропкой возвращались обратно...
Встреча у заброшенной усадьбы начала было забываться, когда однажды брательник чуть свет забарабанил кулаком в дверь.
– Ты что, Никита? Горим мы, что ли?
– Горим, но без дыма! – простонал брательник,– Дымшак со своим шурином уже больше недели как по Москве гуляют!..
– Ну и пускай гуляют, раз у них денег много! Нам-то какая забота!
– Денег у них хватит – ты об них не болей! Всем миром, всей деревней на дорогу собирали!
У Аникея отпала охота шутить, он забегал по горнице, размахивая портянками, искал запропастившиеся сапоги, наградил тычком Серафиму, бросился в сени к рукомойнику, лил воду на загривок.
– Это, выходит, целый месяц! Втихомолку! За нашей спиной. А ,мы сном и духом не ведали! Это Мажарова и Дымшака работа! – кричал он.– С чем хоть подались-то? Не с пустыми же руками?
– Письмо повезли – вся Черемшанка подписалась! Аникей опустился на табуретку, совал в рот куски хлеба, зачерпывая со сковородки растекшиеся желтки яичницы, и не находил ни одной спасительной мысли.
– Кто сказал-то? Может, брешут?
– Краем уха сам услышал – бабы шептались в мойке, а я за дверью стоял... Бригадир Тырцев и тот деньги на это дело жертвовал.
– Сегодня же в три шеи выгоню!
– Не горячись, Аникей!.. Еще хуже можешь сделать! Не кидай солому в огонь, жару и так хватает!..
– Так что же, прикажешь сидеть и ждать, когда нам руки назад скрутят? Нет, я им живой не дамся!.. Не может того быть, чтоб я на них управу не нашел!.. Иди к шоферу – пусть заводит «газик»!
Он заранее знал, что зря сгоняет в район машину, но сидеть на месте не было никакого терпения. Пока едешь, двигаешься, есть хоть видимость, что можешь что-то сделать, что ты по-прежнему в силе...
Не переводя дыхания, он прыжками одолел райкомов-скую лестницу, двинулся, не глядя на секретаршу, прямо к темному тамбуру двери, но Варенька встала на пути, развела в стороны руки:
– К сожалению, Аникей Ермолаевич, нельзя! Товарищ Коробин никого сегодня не принимает!
Его будто окатили с головы до ног ледяной водой, и он не сразу отошел от тамбура. Последние месяцы он, никого не спрашивая, входил в кабинет секретаря, тот всегда радовался, увидев его, и вставал навстречу. Нет, тут что-то кроется! Неспроста дан секретарше такой наказ!
И Аникей смирился. С Варенькой не имело смысла ссориться – вроде малая сошка, а от нее многое зависит. Аникей притворно завздыхал, расхаживая по приемной, сделал скорбное лицо и «по секрету» выложил ей про ходоков. Варенька отнеслась к этой новости довольно спокойно, но в ответ на доверительность поманила пальчиком и, когда Аникей наклонился к ней, подставляя ухо, зашептала, показывая глазами на тамбур:
– У него комиссия из Москвы... Понимаете?.. Бахолдин написал письмо, и вот теперь будут все проверять! Только!..– И секретарша приложила пальчик к губам, строго свела бровки.
– Так он же помер, Бахолдин-то!.. Что пользы теперь проверять?
– Вот умер, а факты живые... Говорят, он написал это письмо в день своей смерти, понимаете?
На лбу Аникея проступил пот. Он вдруг понял, сколько весит теперь каждое слово ушедшего из жизни секретаря и какой печатью доверия скреплено. Такому письму не поверить нельзя, поэтому будут рыть до конца, вроде сам Бахолдин незримо, вместе с членами комиссии, станет обходить знакомый район. От такой комиссии не спрячешься за бумагами, ее не обведешь вокруг пальца, не ослепишь цифрами сданного мяса!
Покружившись по комнате, Аникей подсел к Вареньке – а что, если набросать записку Коробину, сообщить о ходоках? Может, она положит ему на стол? В его положении знать о таком факте не мешает.
Варенька согласилась. Нацарапав несколько слов о ходоках, Аникей в конце спрашивал, как ему быть: подождать, пока Коробин освободится, или ехать домой?
Секретарша в кабинете не задержалась, тут же вернулась, торопливая и нахмуренная.
– И чего я вас послушалась? – в сердцах прошипела она.– Себе же хуже сделала! Так посмотрел на меня, что я чуть сквозь пол не провалилась!
– Но записку он прочитал?
– И не подумал! Скомкал – и в карман!
«Значит, не до меня,– растерянно отметил Аникей.– Выходит, дело труба... Здесь выручать меня не будут. Но кто же тогда протянет мне руку?»
Вконец расстроенный, он вышел на крыльцо, постоял, щурясь от яркого солнца, потом медленно побрел через пустынную площадь. Около деревянных рассохшихся трибун в густой тени лежала, развалясь, большая, жирная свинья с розовыми поросятами, и Аникей, не выдержав, дал ей пинка. Свинья зло взвизгнула, вскочила на короткие ножки и затрусила от него, похрюкивая. «Распустились, черти! Даже свинье не отведут подходящего места!» Обгоняя его, спешил на работу служилый люд с портфелями и сумками, матери тащили за собой в детский сад сонных детей, кое-где открывались магазины и ларьки. Аникей вышагивал неторопливо, страстно желая, чтобы кто-нибудь окликнул его. Но, как назло, не попадался никто, кто бы знал его в лицо, и он слонялся по городку, никому не нужный, хотя некоторые, что бежали мимо, на ходу раскрывали газету и читали в ней, что он по-прежнему держит знамя соревнования и идет впереди всех. Какая тоска!.. Ну хоть бы одна живая душа повстречалась!.. А что, если наведаться к Лизавете? Она баба умная и дошлая, должна быть в курсе, знать про обстановку...
В этот ранний час кафе пустовало, в нем было прохладно и чисто, жужжал вентилятор, шевеля тюлевую занавесь на окне. У буфета, словно поджидая его, стояла в белом халате сама хозяйка.
– Голова идет кругом, Лизавета! – ложась грудью на стойку и понижая голос до шепота, признался Аникей.– Не знаешь, чего и ждать – то ли орден на грудь, то ли под зад коленом, а может, и того хуже!
– Я ворожить не умею! – Лиза усмехнулась, облизывая полные яркие губы.– Да и какая вам будет радость, если я вас помоями напою? Новости такие, что благодарить не захотите!..
– Не томи, я внакладе не останусь,– пообещал Аникей.– Лучше загодя знать, что на тебя свалится.
– Тогда идите за тот столик, вон в углу... Что подать прикажете?
– Мне никакая жратва в рот не лезет!.. Но все ж дай что-нибудь, чтоб вид был, мол, не зря я у тебя сижу...
Он выпил рюмку коньяку и, косясь в большое окно, за которым, как в кино, дребезжала и двигалась улица, напряженно и нервно слушал Лизу, терялся, не зная, чему верить из того, что слышал, а что отбросить, как мусор и сплетни. Ходили слухи, что Инверов нагнал страху в статистическом управлении и оно сделало большие приписки к плану. Это грозило секретарю обкома исключением из партии, а то и судом; поговаривали, что и сам Пробатов ведет себя неуверенно, что кресло под ним зашаталось, того и гляди, слетит с высокого поста; один из секретарей, ведавший в области торговлей, выступил на закрытом бюро с прямыми обвинениями в очковтирательстве и обмане. В обкоме разлад, понаехало несколько комиссий, и во всех райкомах идут тщательные проверки...
– Сохранные расписки выдавали? – строго, как следователь, спрашивала Лиза.
– Как все, так и я...
– Деньги под это дело брали?.. Ну вот! А если предъявят эти расписки, чем будете расплачиваться? Есть в Черемшанке хоть какая живность, годная на мясо?
– Откуда? Я же раньше всех весь скот на бойню погнал! – Аникею показалось, что он отвечает не этой умной бабе, готовой помочь ему, а судье.– Ведь знал, видел, что ловушка, а полез в нее, как глупая мышь! Черт меня угораздил!
– Выход один – сдавай, что добудешь,– говорила Лиза, точно диктовала.– У кого поросенка выпросишь, у кого гуся или курицу...
– Да разве этакой малостью заткнешь дырку? – Аникей обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону.– И отбрехаться, что заставили, тоже нельзя. Сам наперед выскакивал, других за собой манил... Принеси-ка, девка, мне еще грамм двести, а то перехватило – дышать нечем...
В кафе шумно ввалились гурьбою шоферы, расселись за соседним столиком. Они, видимо, перегоняли рейсом новые машины – зеленые, свежекрашеные грузовики выстроились вдоль улицы около кафе. Лиза приняла у них срочный заказ и ушла на кухню.
– Ну и что же с этими ходоками?– нетерпеливо спросил самый моложавый, непоседливый парень, стучавший все время ложкой по столу.– Добрались они до самого?
– А вот слушай,– ответил рыжий водитель в синей спецовке.– Прошли они, значит, в Кремль и стали караулить около Большого, дворца, чтоб не прозевать, когда поедет в машине Сам...
У водителя было широкое, полное лицо, и оттого, что он был при этом редкозуб и щербат, казалось, что он все время ухмыляется.
– Дежурный, конечно, их сразу заметил и говорит – не положено, дескать, тут долго толкаться. А они ни в какую – ходят себе и ходят... Но тут, на счастье, откуда ни возьмись подъезжает генерал, видать, шишка не маленькая, весь в орденах. «В чем, спрашивает, дело?» Ну, тогда они начистоту – нас, мол, деревня послала. Будем ходить до тех пор, пока не пробьемся к Самому. Видит генерал, делать нечего, и звонит Самому – как прикажете поступить? Чего Сам ему сказал, доподлинно неизвестно, но генерал отвез мужиков в гостиницу. Отвели им отдельный номер, сказали – отдыхайте пока. Велел их хорошо накормить...
«Будет брехать-то! – хотел крикнуть Аникей, но продолжал жадно слушать.– Мужики еще домой не вернулись, а уж про них сказки складывают!.. Да, может, это и не наши черемшанские – все нынче осмелели...»
– Ну, как наелись они досыта, генерал снова за ними приехал,– айдате, мол, к Самому. Ну, тут уж им стесняться нечего– давай они все выкладывать как есть: и про то, как коров отбирают, и как племенных телок на мясо режут, и как все хозяйство на разор идет – все до соринки выложили! В ЦК, мол, по одному решают, а они там, в районе, что хотят, то и делают!.. Спервоначалу Сам не поверил, а потом видит, что мужики правду говорят, страсть как разозлился, вне себя сделался!.. Напоследок один ходок просит ему бумагу подписать, чтобы на месте им худого не сделали за то, что с жалобой пробились. Но Сам говорит – езжайте, и без всякого сомнения! Пускай только тронут – ответят по всей строгости закона!
Водитель выхватил торчащую за ухом папиросу, глубоко затянулся, но тут подошла Лиза и сказала, что в кафе курить запрещается, и ему пришлось гасить папиросу о край тарелки.
– И что им теперь будет? – спросил верткий парень.– Я, конечно, про тех, кто из мужиков соки давил.
