Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Потрясенный Константин сам заразился вдруг охватившим всех настроением, чувствуя, что и над этими людьми, погрязшими во лжи и корысти, еще сохранилась могучая власть добра, власть земли, сулившей людям голодную или сытую жизнь.
– Мыши не водятся? – тихо спросил Лузгин,– Не протекает нигде?
Сыроваткин помотал головой, и тогда Лузгин, подавив глубокий вздох, с каким-то просветленным и сосредоточенным лицом вышел на предамбарье.
– Неделя-другая, и начнем сеять,– щурясь на солнце, сказал он и, глядя себе под ноги, раздумчиво зашагал дальше.
За амбаром возвышалось овощехранилище, похожее на холм, в сухой щетинке прошлогодней травы. Лузгин, а за ним и все остальные протиснулись в темную нору хранилища и со света сразу будто ослепли, провалились в сплошной мрак. Замигал где-то в глубине подвешенный к стояку фонарь, но он не разгонял кромешную темень, пропитанную тяжелым, удушливым запахом плесени, гнили и сырости. Как тени двигались, шевелились в этом мраке женщины, ползавшие по буртам картофеля, глухо стучали в ведра отобранные ими картофелины.
– Здорово, бабоньки! – настраиваясь на балагурство, загудел Лузгин, но, так как никто не ответил ему, он притворно удивился: – Да есть ли тут кто живой?
Летели в ведра картофелины – туп! туп! Потом кто-то в дальнем углу не выдержал и свистящим шепотком крик-пул из темноты:
– Ты лучше скажи, кто тебя за язык тянул в области, когда ты опять всем дым в глаза пускал!
Лузгин строго кашлянул, помолчал, стараясь разгадать по голосу, кто это спрашивает, но, так и не поняв, ответил вопросом:
– Это кто же среди вас против задач, которые перед нами партия ставит?
– Да брось ты за партию прятаться – она тут ни при чем! Сам выхваляешься, лезешь наперед, чтоб выслужиться! – раздался чей-то молодой, срывающийся от волнения голос.
– Любушкина вон и партию не обманывает, и берет то, что колхозу по силам.
– А кто нашу силу мерял, бабоньки? – снова пытался свести все к шутке Аникей.– Али вы сами себе не верите?
– Была у тебя сила, когда мать тебя носила! – уже зло и бесстрашно крикнул кто-то из затянутого мглой угла.– Мы тебе не верим, кровосос ненасытный! И когда ты только слезешь с нашей шеи?
Лузгин молчал, будто онемев, потом, опомнясь, сорвался, заметался по узкому проходу, зажатому тесовыми переборками, закричал захлебываясь:
– Кто это сказал? Какая контра разводит тут агитацию против меня? Кому здесь не по нраву Советская власть?
Казалось, в овощехранилище никого уже не было, такая стала в нем тишина, и только по-прежнему, задыхаясь и хрипя, как загнанный в мышеловку, бегал из конца в конец Аникей и кричал:
– Свету! Дайте сюда свету!.. Ты пошто их впотьмах держишь, Сыроваткин? Керосину тебе жалко? Ты у меня ответишь! А эту заразу, которая отрастила длинный язык, я все равно найду и с корнем вырву!.. Распустились, суки!.. Мокрохвостки!..
Он сипел от бессилия и злобы, а в ответ ему падали, стучали вразнобой картофелины – туп, туп, туп!
– Ничего, за мной не пропадет! – пригрозил он.– Я дознаюсь, дознаюсь!..
Он вырвался из хранилища на свет, и здесь его подхватили под руки Ворожнев и Тырцев. Он дышал, как выброшенная на берег рыба, широко хватая ртом воздух, закатывая глаза, пугая слепыми бельмами, со лба его катился пот. Сыроваткин сунул ему в рот белую таблетку, и Лузгин сразу пришел в себя.
– Вот какая у нас сложная обстановка, парторг,– тихо, как бы жалуясь, сказал он.– Да я бы хоть завтра ушел, если бы не райком. Не имею права отказываться...
Константин не в силах был больше слушать его. Хотелось бросить в лицо этому самодуру все, что накопилось
за этот мучительный день, и он едва сдерживал себя. Нет, Он не имел пока права раскрывать свои намерения.
– Действительно... Обстановка в колхозе нелегкая,– сказал он.– Поэтому прошу вас сегодня вечером быть на партбюро...
– Срочное что-нибудь? – Лузгин скосил в ленивом прищуре глаза, мигом освобождаясь от болезненной вялости.– До завтра не потерпит?
– А зачем тянуть? Поговорим о посевной, потом вы расскажете о своей поездке в область, о чем говорилось на совещании. Я думаю, что это нам нет смысла скрывать от коммунистов?
– Правильно нацеливаешь, парторг! – Лузгин одобрительно качнул головой.– Я и сам собирался проинформировать товарищей, но ты, видать, догадливый, на подхвате работаешь. А теперь, если ты не против, зайдем к твоей хозяйке...
– К Авдотье Никифоровне?
– Именно! – Аникей заговорщицки подмигнул,– Не бойся, я отбивать у тебя ее не стану.– Он хохотнул, и помощники поддержали его густым гоготом.– Я к ней по другому делу... Хочу ее, как передовую нашу доярку, сговорить на одно дело.
Он по-хозяйски распахнул калитку, пропуская вперед всю свиту, оглядел чисто прибранный двор, прорытые канавки для стока воды, хмыкнул:
– Порядок! Сразу видать – мужик в доме! Поднявшись по ступенькам крыльца, он стукнул кулаком в дверь.
– Открывай, Авдотья! Принимай гостей!..
В сенях было тихо, никто не отзывался. Лузгин подождал и нетерпеливо загрохал кулаком.
– Да что она, оглохла, что ли? Может, дрыхнет? Доярке лишь бы голову до подушки дотащить, а там ее пушкой по разбудишь. Ты ее сегодня видел, парторг?
– Вместе были на утренней дойке.– Константин начинал всерьез беспокоиться.– Может, заболела?
– Тогда стучись и лечи ее сам, а нам некогда.—Лузгин нахмурился и сошел с крыльца.– Зайдем в другой раз...
Он зашагал по двору, оступаясь в ямки с водой, не разбирая дороги. Константин дождался, когда закроется налитка, потом опустился на ступеньку, чувствуя изнурительную слабость во всем теле.
...А в сенях, в двух шагах от него, раскинув в стороны руки, запрокинув бледное лицо с твердо сжатыми губами, как распятая стояла Авдотья.Увидев, что во двор входят Лузгин и другие мужики, она обмерла, тут же кинулась в сени, рывком задвинула в железные скобы деревянный засов и прижалась к двери. Все в ней тряслось и замирало, сохли губы, бешено колотилось сердце и от каждого удара в дверь словно обрывалось. Желтые круги шли у нее перед глазами, но, заходясь душой от страха и боли, она шептала про себя, как клятву: «Не пущу, хоть сдохни! Не отдам свою кормилицу! Что хошь со мной делай, не отдам!»
Она не разбирала, о чем спрашивал Лузгин, что отвечал ему постоялец, и, только услышав стук калитки, почти без сил рухнула на колени и, раскачиваясь на грязном щербатом полу, заплакала, сдерживая бьющиеся в горле всхлипы, закусывая мокрый от слез кулак..,
Хватаясь за голые ветки кустарника и скользя по глинистой круче, Ксения спустилась к речке.Это была даяте не речка, а речушка – узкая, юркая, она петляла среди густых зарослей тальника и осинника, перепрыгивала через подмытые деревца с вывороченными косматыми корневищами, собирала в тихих заводях сухой мусор и, покрутив его в мутновато-пенных воронках, беспечно и бойко неслась дальше, с шумом впадая в широкую Черем-шанку. На обнажившихся, пригретых солнцем береговых скатах стлалась прошлогодняя трава, похоя^ая на пыльные старые мочала, из-под нее лез ядовито-зеленый, только что из-под снега, молодой пырей.
«Как тут хорошо!» – подумала Ксения, вслушиваясь в тонкий посвист зяблика, порхавшего с ветки на ветку, вдыхая горьковатый запах дыма, доносившийся с огородов, где жгли бурьян.
Она смотрела сквозь голые ветки на розоватую, в, закатных бликах воду и вспоминала, как девчонкой прибегала сюда с подружками за лиловыми подснежниками, как они бросали в речку венки, бежали вдоль берега, гадая, чей венок потонет, а чей уплывет в неизвестные моря и страны. Боже мой, когда это было!
Осторожно раздвигая ветки, Ксения прошла у самой кромки берега и остановилась, завороженная чистым и нежным голосом поющей воды.
От затонувшей коряжины, смолянисто-черпой, разлапистой, едва различимой сквозь толщу воды, тянулась на поверхность упругая ветка, и струя, обтекая ее сверху, как бы отлила стеклянный пузырь. Голос воды, колеблемый потоком, рождайся в его прозрачно-зеленоватой пустоте. Он то замирай до шелеста, то щебетал и ворковал по-птичьи, то затихая, и тогда слышались только бесстрастные всплески мчащейся мимо речушки, глухое бормо-танье ее коловоротов. Но вот вода снова начинала разговаривать, нашептывать и навораживать свое, и было в ее звуке что-то беспечально-светлое, отрешенное от жизненной сутолоки и маеты.
Ксения стояла на ворохе деготно-черной листвы, прислонясь к серой, в темных крапинках осинке, и слушала, как поет вода, и все, что терзало ее последние два месяца, полные мук и душевной неустроенности, не казалось ей сейчас таким беспросветным. Что-то еще не отболело в ней, не перестало угнетать ее...
С той памятной ночи, когда Ксения убежала со своей свадьбы, в ее жизни внешне как будто ничего не изменилось – она так же, как и раньше, являлась в райком, ездила по заданиям в колхозы, писала отчеты и справки для секретарей, никто ни одним словом не напоминал ей о прошлом, но сама она ревниво и мнительно встречала любой случайно брошенный взгляд, обидчиво настораживалась, услышав свое имя.
Однажды, когда она лежала утром в постели, она вдруг почувствовала, как внизу живота что-то мягко и яежно дрогнуло, шевельнулось. Ксения вся напряглась и, не дыша, слушала забившееся в ключицы сердце. На верхней губе и на лбу ее проступила испарина, она вытерла ее платком, потом протянула руку к отяжелевшему животу, бережно и робко погладила место, где снова с мягкой настойчивостью стукнуло раз, другой. И тогда, откинув голову на подушку, Ксения отдалась во власть этим ласковым толчкам, лежала, улыбалась и радовалась этому чуду, свершавшемуся в ней... Тикал у изголовья будильник, бродил по потолку солнечный зайчик,– висели на стенах те же картинки, наливались светом шторки на окнах, но это были только внешние приметы прошлой жизни.
С тех пор она жила не сама по себе, а с тем маленьким и уже живым существом, чутко и тревожно прислушиваяась ко всему, что было связано с ним. Ради него она должна была оберегаться, не есть то, что будет ему вредно, ходить по земле не оступаясь, избегать всего безобразного1 и страшного. Многое потеряло вдруг свое значение – и Анохин, который часто попадался ей в самых неожиданных местах и просил одуматься, вернуться к нему, и Коробин с его непроницаемо-важным видом, и другие работники райкома, ставшие далекими и чужими по сравнению с этой трепетной жизнью, что она носила в себе.
Она перестала стесняться беременности, сшила себе свободную синюю блузу и носила ее с широкой темно-синей юбкой. В скверике за площадью, завидя бегающих по дорожке детей, она останавливалась, слушала, как они смеются, присаживалась иногда на скамейки, где отдыхали матери, ввязывалась в будничный их разговор о житейских неурядицах и нехватках, о болезнях ребятишек, и ей было приятно сознавать, что частью своего существа она уже живет в мире этих забот, тревог и нехитрых радостей...
Сухой треск валежника заставил ее вздрогнуть и оглянуться. Пока никого не было видно, но через заросли кто-то шел, часто останавливаясь и передыхая, и неожиданно прямо перед собой она увидела Мажарова. Он стоял у поваленного дерева и, казалось, тоже слушал, как поет вода. Над частоколом осинок зеленело небо, в мертвенном стылом отсвете лицо Мажарова поразило Ксению выражением странной беспомощности и даже отчаяния. Он то присаживался на темный ствол, то поднимался и начинал ходить по песчаной отмели берега, чиркал спичками, закуривая, то застывал, стиснув руками голову.
«Что с ним такое?» —тревожно подумала Ксения, но, вместо того чтобы окликнуть его, она держалась за гладкий и холодноватый ствол осинки и молча наблюдала за ним.
Откровенно говоря, она не знала, как относиться теперь к этому человеку. То, в чем еще совсем недавно подозревала его, никак не подтверждалось. Мажаров вел себя безрассудно, во вред себе, и даже из того, что можно было услышать в райкоме, складывалось впечатление о нем как о человеке, не помышляющем ни о какой карьере, одержимом одной навязчивой идеей жить и работать в деревне, приносить пользу людям, пусть небольшую, но каждодневную. В чем она могла упрекнуть его сейчас? Да имела ли она право быть такой злопамятной? Сколько можно нежить и холить свою обиду?
Вот выйти бы сию минуту из своего укрытия, поговорить с ним начистоту и свалить с души этот никому не нужный камень, и ей станет в тысячу раз легче жить.
Ксения отвела в сторону ветку и тут нее попятилась назад, услышав чьи-то торопливые шаги.
– Вот вы где!
– А-а-а, это вы? Здравствуйте! – сказал Мажаров, нисколько не удивляясь, что видит Васену рядом с собой, как будто давно поджидал ее здесь.
Не понимая, зачем и что она делает, Ксения пригнулась и крадучись пробралась в глубь осинника, спряталась за дернину вывороченного с корнями дерева, как за щит. Ей было трудно и неловко сидеть на корточках, мешал живот, тяжело дышалось, пот застилал глаза, но мутная и уже неподвластная воле и рассудку сила заставляла ее хорониться. Она не слышала, о чем говорили Мажаров и Васена, сестра смеялась, и смех ее был заразительно-счастливый, беспечный, как эта журчащая в зарослях вода.
«Это она нарочно так! Нарочно! – с внезапно вспыхнувшим ожесточением подумала Ксения.– Она просто видит, что ему это нравится, и заливается, как дурочка. Ничего, досмеешься! Досмеешься! Он обманет тебя так же, как когда-то подло обманул меня! – Она вдруг поймала себя на том, что уже вышептывает эти слова сквозь зубы, полная мстительного чувства, забыв, что еще минуту назад готова была простить ему все.– Нет, так можно сойти с ума! Я же начинаю ненавидеть родную сестру! А она-то тут при чем?»
Смех оборвался, и Ксения до звона в ушах напрягла слух, живо представив Васену в объятиях Мажарова.; Но вот зашуршали старые листья, и где-то совсем рядом раздался глухой, полный нескрываемой обиды голос Мажарова:
– Скажите, ну почему люди стали сторониться меня? Что я сделал им плохого?
– Как что?– не задумываясь, ответила Васена.—Вы согласились быть парторгом при Аникее Лузгине!
– Но я же не при нем числюсь в парторгах! Меня же выбирали коммунисты!
– Ну и что ж? – с той же невозмутимостью продолжала Васена.—Раньше, когда вы тут от комиссии работали, все жаловались вам на председателя, верно? Кто же сейчас пойдет к вам, раз вы с Аникеем в одну упряжку впряглись!.. Кто вам поверит, что вы думаете по-разному? Откуда это людям знать?
– Вы правы.– Мажаров помолчал.– Даже Дымша-ков и тот во мне усомнился...
«Нашел перед кем исповедоваться! – подумала Ксения, но сестра отвечала с такой неподдельной искренностью и столь разумно, что она жадно прислушивалась теперь к каждому ее слову.– И откуда она набралась всей этой премудрости?»
– А вы... вы тоже мне не доверяете до конца?
– Я? – В голосе Васены появилось то явное превосходство, когда женщине кажется, что ей будет прощено все, что бы она ни сказала,– Может, я одна только во всей Черемшанке и верю вам, как самой себе...
«И как ей не совестно так навязываться? – с неприязнью подумала Ксения.– Надо же иметь гордость. Самолюбие наконец!»
У нее давно онемели и набухли ноги, и, чтобы не упасть, она прислонилась к дернине и закрыла глаза.
– Спасибо вам.– Мажаров вздохнул.– Ну, я пойду... У меня сегодня бюро, и я должен еще подумать и подготовиться...
Он стая прыжками взбираться на косогор, но остановился.
– Знаете, это ведь не так мало, когда тебе верит хотя бы один человек!..
Ксения могла бы теперь, отступив в глубину перелеска, спокойно и незаметно скрыться, но что-то еще держало ее здесь. Ей тоже нужно было торопиться на бюро, но, сделав несколько нетвердых шагов, она тут же застыла, пережидая, когда уйдут из онемевших ног пронзающие до ступней острые иголки.
– И давно ты здесь стоишь? – нежданно возникая перед нею, насмешливо спросила Васена.– Очень красиво, нечего сказать! Подслушивает чужой разговор!
– И не собиралась! – стараясь быть спокойной, сказала Ксения.– Просто случайно оказалась здесь и была свидетелем вашего свидания. И не скрою – мне стыдно за тебя! Никакой гордости, никакого самолюбия!
– Довольно, Ксения Корнеевна! – повелительно и резко остановила ее Васена.– Я могла бы сильнее обидеть вас, но пожалею. Что вы со своей гордостью сделали, вспоминать не буду. Не вам меня учить и наставлять.
– Да уж, во всяком случае, не увлекаюсь каждым встречным! Выдумает себе очередной объект и воображает, что не может жить без этого человека!
– А чего ты злишься? – Васена в упор смотрела на нее.– Если тебе все равно, то и говорить не о чем... Хочешь – верь, хочешь – нет, а Константина Андреевича... я и вправду люблю! Еще ни один человек...
– Перестань! – Ксения вдруг сразу ослабела и, чтобы не упасть, ухватилась рукой за ветку,– Боже мой, какие мы все глупые!.. Это ужас какой-то!.. Ну что ты в нем нашла? Что?
– А это не твое дело! Буду я еще тебе разбирать его по косточкам!.. Люблю, и все!
– Он и с тобой поступит, как когда-то со мной. И ты еще пожалеешь обо всем.
– И не подумаю!.. Будь что будет!.. Считай его хоть извергом, мне безразлично.
– Девчонка! Дурочка набитая! – не выдержав, крикнула Ксения.– Ты ничего не понимаешь!
– Где уж мне!.. Ты одна у нас умная и такая правильная, что всех тошнит от тебя...
Лицо Васены было так искажено ненавистью и презрением, что Ксения невольно отстранилась от нее, словно боясь, что она не совладает с собой и ударит ее.
Кто бы мог подумать, что между ними вспыхнет слепая и безрассудная вражда, что они будут говорить друг другу обидные и грубо ранящие слова, забыв, что еще вчера они жили мирно и тихо, не помышляя ни о какой ссоре, предупредительно и чутко относясь к любому обоюдному желанию и просьбе? И вот достаточно оказалось встретить обеим Мажарова, как все позабылось, и они стояли друг против друга, разделенные глухим раздражением и злобой: словно в позабытый, припорошенный пеплом костер бросили сухую веточку, и она мгновенно вспыхнула, и уже не было силы погасить это неподвластное воле пламя...
– Ну хорошо, оставим этот разговор.– Ксения уже взяла себя в руки, говорила жестко и сухо.– Выходи за него, делай что хочешь, но я предупреждаю тебя – ты покаешься.
– Если согрешу, то с радостью и покаюсь!
Васена круто обернулась и быстро пошла через осин-пик, давя сухие ветки. Ксения почти бежала за нею, но скоро отстала – сестра легко перепрыгивала через колдобины и ямы, играючи перепорхнула но жидкой перекладине, брошенной через речушку.
– Обожди меня? – попросила Ксения.– Слышишь? Мне тяжело...
– Сама дойдешь! – Васена даже не оглянулась.– Мне некогда. Мне нужно киношку крутить...
Она появилась на вершине косогора, махнула на прощанье рукой, вспыхнула, облитая угасающим светом; ее белая шапочка. Ксения ухватилась за ближнее деревцо, пережидая, когда отпустит тянущая боль внизу живота, потом стала осторожно переходить речушку. Речушка тоже погасла, текла лениво, отливая маслянистым блеском, и голос воды звучал угрюмо и чуть печально...
В кабинете председателя, где шло бюро, было угарно и душно. Зимние рамы еще не выставили, между ними белела пыль– пая вата с разбросанными по ней угольками и высохшими, сморщенными гроздьями рябины; две откинутые настежь форточки не вытягивали стлавшийся под потолком табачный дым. Открыли дверь в коридор, но легче не стало – там тоже за день накурили, надышали, так что неоткуда было ждать свежести,
Сидели кучно вокруг стола, затянутого кумачовой, в чернильных пятнах скатертью. На председательском месте, где обычно восседал Лузгин, сейчас уселся Мажаров, а Аникей устроился напротив, развалясь, почти полулежа на стуле, подпирая рукой щеку, отчего щека наползала на нижнее веко и прикрывала глаз; рядом с Лузгиным, держа на коленях пузатый портфель, сел со скучающим видом бухгалтер Шалымов, изредка морща, как от зевоты, пухлое бабье лицо.
Стоило Аникею повести бровью или что-то буркнуть, как Шалымов щелкал замком портфеля и, порывшись, доставал нужную справку. Он не был членом бюро, но, когда Лузгин привел его с собой и заявил, что он без бухгалтера как без рук, никто не стал возражать – пускай сидит, никаких секретов на бюро обсуждать не собирались. Было совершенно очевидно, что Аникей хитрит, что он захватил Шалымова вовсе не для того, чтобы тот снабжал его необходимыми цифрами,– председатель среди ночи, спросонок мог назвать любую цифру, если бы она потребовалась районному начальству. Просто ему был нужен сейчас лишний свидетель, который при случае подтвердит каждое его слово, а если потребуется, то и напраслину отведет, и сошлет-
ся на удачный закон – память бухгалтера хранила все параграфы и пункты получше, чем память председателя...
С краю стола расположились Егор Дымшаков и Прохор Цапкин. Первый мрачновато отмалчивался и шарил глазами по газете, стараясь всем показать, что углубился в чтение; второй явился на бюро прямо после бани, был настроен празднично и благодушно, будто его пригласили на гулянку: светлый, румяноскулый, он встряхивал влажным, в крупных кудрях чубом, смеялся, удивленно вскидывая по-детски открытые, яркой синевы глаза.
Председатель сельского Совета Черкашина уселась в сторонке от всех, поставила на подоконник пепельницу и гасила о ее дно недокуренные папиросы. Будто обжигаясь, она отдергивала руку и тут же вытаскивала из пачки новую папиросу, сжимала ее тонкими и бледными губами. Ксения поставила стул за спиной Мажарова, сбоку от стона, чтобы можно было спокойно наблюдать за всеми и в случае чего вмешаться.
Но пока все шло ровно, без крика и ненужной суеты. Ксении была по душе та простота, с которой Мажаров вел бюро, никого не останавливая, давая каждому свободно высказаться. Он то и дело спрашивал: «А вы что думаете? А вы?» – как будто не само дело, а прежде всего точка зрения любого являлась для него самым важным.
По словам Лузгина выходило, что, не запоздай весна, можно хоть завтра выезжать в поле, все наготове – и люди, и машины, отремонтированные раньше срока, и семена, проверенные на всхожесть. Дело лишь за теплом...
Он кончил говорить и, победно оглядывая всех, откинулся на спинку стула.
– А вам уже ясно, где и какие культуры надо сеять? – спросил Мажаров.
– Севооборот, по правде, у нас подзапущен,—признался Лузгин, недовольный тем, что он должен отвечать, а не спрашивать сам, как привык это делать при старом парторге.– Ну да как-нибудь разберемся...
– Но все же какой-то план у вас имеется? – допыты-нался Мажаров.– Не засеваете же вы поле одной культурой несколько лет подряд?
– Это смотря по тому, какие нам сверху спускают задания. Отсюда и пляшем,– раздраженно отвечал председатель, которого явно выводила из себя манера нового парторга выспрашивать все до мелочей,– Прикинем на глаз, и будет в самый раз.
Мажаров не принял шутку.
– И давно у вас такой порядок?
– Скажи лучше так: там, где кончается всякий порядок, там начинается наш колхоз,– не отрывая глаз от газеты, заметил Дымшаков,– Травополку еще Степан Гне-вышев вводил, он далеко вперед глядел,.. А в войну все поломалось, а там уж не о земле радели, а как бы этой землей друг дружке пыль в глаза пустить!..
– Что значит ввели травопояку? – возвращая Дым-шакова к тому, что его беспокоило, спросил Мажаров.– Прошли хотя бы одну ротацию?
– Один круг замкнула, на другой завернули...
– А под ларами сколько земли держите? Один частый пар или есть и занятый?
– Отдыхает земля, конечно, но маловато,– вяло отвечал Лузгин и скосил глаза на бухгалтера.
Шалымов пошарил рукой в портфеле, выудил бумажонку, поднес ее к глазам.
– По нашим данным, под чистыми нарами двести гектаров, под занятыми сто девяносто...
– А кроме ваших, разве есть еще какие-то данные? – Удивился Мажаров.
– В районе имеются свои цифры, там ведь за нами и бросовая земля числится, которая давно не пашется и заросла березкой...
– А поставки и налог начисляются со всей площади?
– А как же! – Шалымов иронически хмыкнул, недоумевая,, что парторг не осведомлен о самых простых вещах.
– И кормовой севооборот вн тоже не соблюдаете? – спросил Мажаров и, не дожидаясь ответа, возмутился: – Как можно жить одним днем!
Ксения вдруг догадалась – Мажаров был отлично осведомлен обо всем и задавал вопросы не для того, чтобы услышать какие-то уже знакомые ему цифры; он, видимо, добивался одного: обнаружить перед всеми лезшую несостоятельность Лузгана.
– Что думают об атом, члены бюро? – спросил Мажаров.
Он остановил взгляд на Цаикине, и тот, как норовистый конь, которого подстегнули, встряхнул гривистым чубом, выгнул широкую грудь в желтой сатиновой рубахе.
– Я так ио-ла-гаю,– важно растягивая слова, многозначительно проговорил Прохор и оглянулся на председателя.– Я по-ла-гаю, ошибки не будет, если в принципе решим это дело... Создадим комиссию, чтобы она подрабо-
тала этот вопрос в правильном разрезе... Чтоб, значит, за дальнейшее развитие и успехи...
– И откуда у тебя такие пустые слова берутся? – впервые за вечер повысил голос Дымшаков.– Лезут они из тебя, как клопы из старой кровати!.. Ты туману не напускай, а скажи: ломать нам такой порядок или дальше сеять хлеб на хлеб? Ты же, Прохор, не глупый мужик, а каждый раз выламываешься, как будто тебе язык чем-то смазывают, чтоб он болтался гладко и ни за что не задевал во рту!..
– Да чего ты на меня критику наводишь? – обиженно хмыкнул Цапкин и расстегнул верхнюю пуговку на воротнике.– Разве когда я против?
– Ты так разливаешься, что любой тебе другом может стать,– настойчиво долбил Дымшаков.– Нечего посередке болтаться, пора приставать к берегу...
– В принципе я «за»! – Прохор загнул указательный палец на руке и тут же разогнул.– Но вот имеются у нас на сегодняшний день условия для севооборота, я не в курсе... Так что пускай комиссия разберется и доложит.
Вскинула руку Черкашина, сделала шаг к столу, но закашлялась, давясь дымом.
– Тут, мне кажется, и спорить не о чем...– Она передохнула и досказала чуть тише: – Пора начать относиться к земле не как к злой и нелюбимой мачехе, а как к родной матери... Нужно во что бы то ни стало с нынешней весны ввести оба севооборота! Собрать завтра знающих наши земли – и за дело!..
– Так.– Мажаров медленно, как бы нехотя, обернулся к Ксении.– Хотелось бы знать вашу точку зрения, товарищ Яранцева...
Обычно Ксения вступала в разговор, когда сама находила это нужным, еще никто из секретарей партийных организаций ни разу не вынуждал ее высказываться пе по своей воле, делая ей, как работнику райкома, исключение.
Она встала, словно так ей было легче говорить.
– Мы ужасно страдаем от этой неразберихи с севооборотами... Кто же будет возражать, если вам удастся войти уже нынче в первую ротацию?
Лишь минутой позже она поняла, почему Мажаров так добивался, чтобы высказались все. Будто только сейчас вспомнив о председателе, он повернулся к нему и тихо сказал:
– Прошу вас, Аникей Ермолаевич...
Лузгин тоже, видимо, догадался, что, кладя на весы свое решающее слово, он не должен забывать о том, что сказали здесь до него. Да, тут просто не отмахнешься, не сделаешь вид, что это тебя мало интересует, тут или докажи, что вся затея с севооборотами нынче невыполнима, или по-умному, не теряя достоинства, присоединись к мнению большинства. Он только сейчас увидел, куда клонит новый парторг.
– От добра добра не ищут! – сказал он, встречая улыбкой пристальный, недоверчивый взгляд Константина.– Поскольку Константин Андреевич агроном, поднаторел в науках, пускай планует на здоровье. Кто ж против собственной выгоды? Таких дураков в нашей деревне
нету!..
Так и записали в протокол: подобрать подходящий севооборот, составить хотя бы в грубом виде почвенную карту земельных угодий, посоветоваться со старыми хлеборобами и провести сев по всем агротехническим правилам. Мажаров зачитал это решение, потеребил светло-рыжую
бородку.
– А теперь, Аникей Ермолаевич, мы бы хотели послушать, что за совещание было в области и о чем шла там речь.
Голос Мажарова был тих и ровен, но Ксения вдруг почувствовала, что он сильно волнуется.
– Что ж докладывать... Слышали, наверно, по радио о нашем почине! – зычно проговорил Лузгин и встал.– В общем и целом, нас поддерживают и райком и обком, и дело теперь за тем, чтобы нам выполнить то, что обещано!..
– А что вы обещали? – спросил Мажаров и нервно закрутил в пальцах карандаш.
– Я не от себя обещал, а от всего колхоза,– пытаясь вовремя поправить парторга и все поставить на свое место, твердо ответил Лузгин.– Дадим три с половиной плана по мясу и два по молоку...
– С кем вы советовались в колхозе, прежде чем выступить и дать такие обязательства? – не вняв предупреждению Лузгина, настойчиво спросил Мажаров.
– Выходит, вы выражаете мне недоверие? – Лузгип криво, одной щекой усмехнулся, снял со скатерти кулаки.– Вышестоящие организации одобряют, а вы лично
против?
– О вышестоящих мы пока говорить не будем. А поговорим вначале о нижестоящих, с которыми вы обязаны
были не только посоветоваться, но и обсудить то, что обещали от их имени.
Мажарову было уже нелегко справляться с собой, и он тоже поднялся.
– На худой конец, вы доляшы были поставить в известность хотя бы коммунистов колхоза и меня, как парторга. Но вы, как говорится, не сочли... Кто вам дал такие права?
– Какие права? – не понял Лузгин.
– Права не считаться с нами, с Уставом артели!.. Ведь вы, по совести, даже не подумали, не вспомнили, что вам нужно с кем-то обсудить эти обязательства, а?
– Да начхать ему и на нас и на Устав! – не вытерпел Егор Дымшаков.– Ему лишь бы самому наперед выскочить и прославиться!
Видно было, что Лузгина больше всего бесило, что новый парторг разговаривает с ним вежливо, как с больным, который не то по слабости воли, не то по недоразумению сделал промашку, и теперь нужно всем сообща ее исправлять. Всю жизнь он опасался вежливых людей и вот дожил до того, что такой человек уже завелся в колхозе, где он всегда был полновластным хозяином. И человек этот учит его новым правилам, как парнишку за партой. Выкрик Дымшакова взбодрил Аникея, он обрадовался ему, как глотку свежей воды, когда пересыхает горло. Егор весь перед тобой как на ладони, понятный до конца. Иной раз он тебя ударит под дых, ты ему дашь сдачи, вот и. получается баш на баш, в полном расчете. А от этого ученого агронома не знаешь, что и ждать, не ведаешь, с какой стороны он подойдет, за что ухватится...
– Зазорно, что ль, быть впереди всех, Егор? – Лузгин приосанился.– Иль гордость свою мы собакам на помойку выбросили?
– Ты, Аникей, еще рот не открыл, а я уж знал, что ты скажешь,– сдержанно ответил Дымшаков.– Мало ты за эти годы выскакивал и всем язык показывал? Мало вокруг тебя разной брехни было? А что толку? Может, народ стал после твоего шума жить лучше или в мошне у него прибавилось? Или земля наша начала больше рожать?
