Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Ксения слушала Коробина со смешанным чувством недоумения, растерянности и неосознанного страха. Он говорил те же самые слова, которые Ксения не раз произносила сама или слышала от других, но тогда они казались ей правдивыми, истинными, а сейчас приобретали какой-то особый, скрытый смысл и словно подавляли ее волю, желание сопротивляться. В эти минуты она боялась не того, что ее исключат из партии, хотя это было в ее представлении крушением всего, чем она жила эти годы, во что верила и без чего не знала и не понимала, как сможет жить дальше. Нет, скорее всего это было чувство беззащитности перед грубой волей и силой, способной отмести в сторону все, что было смыслом ее жизни, чувство неравенства, которое вдруг возникло между нею и Коробиным, как людьми одних убеждений. В силу ли своей должности или характера, но Коробин неожиданно как бы присвоил себе исключительное право быть здесь вершителем всех судеб, право быть единственным носителем безошибочного взгляда на все и говорил сейчас так, как будто ему одному было поручено выражать тут партийную истину.
«Но ведь это чудовищно и дико! – в панике думала Ксения.– Как он смеет считать меня противником партии, ради которой я живу? И почему никто не останавливает его?»
Она чувствовала, что смятение и подавленность, связавшие ее, коснулись почти всех, кто сидел вокруг зеленого стола. Чтобы как-то скрыть и замаскировать свою растерянность, люди старались не глядеть друг на друга, искали какое-нибудь занятие, чтобы отвлечься: Синев листал том Ленина, будто углубился в поиски нужной ему цитаты; Анохин нервно и деловито рвал на тонкие ленточки лист бумаги, складывал вчетверо и снова рвал на еще более мелкие клочки; прокурор исчеркивал каракулями бумагу и, комкая, совал ее в карман; третий секретарь райкома Вершинин, по-военному выпрямив плечи; хмурил бро-
ви, казалось, озабоченный чем-то более важным, чем идущее бюро, и, наверное, больше всего опасался, что Коробин нечаянно поймает его взгляд и заставит дать оценку этому скандальному делу; перебирая кисти кашемировой шали, понуро сидела Любушкина. И только два человека – Дымшаков и Мажаров – держались с завидной независимостью и готовы были в любой момент встать и оспаривать доводы секретаря.
– Надеюсь, вам теперь ясно, что вы наделали своей политической близорукостью?
Ксения не сразу догадалась, что Коробин обращается к ней, и только когда Любушкина легонько подтолкнула ее, она встала, сжимая в руках носовой платок.
– Я вела себя в Черемшанке так, как подсказывала мне партийная совесть, как я чувствовала...
– Мы послали вас туда, товарищ Яранцева, не чувствовать, а проводить в жизнь указание райкома!
– Но разве прислушаться к тому, чего хотят люди, противоречит указанию райкома? – выдерживая тяжелый взгляд секретаря, спросила Ксения.– Зачем хитрить с колхозниками и поступать против их воли? Разве народ будет за это уважать нас, верить нам и идти за нами?
– Бросьте вы прикрываться высокими словами! Люди! Народ! – точно передразнивая ее, раздраженно оборвал Коробин.– Скромности вам не хватает, товарищ Яранцева! Скромности! Иначе вы не возомнили бы, что вам все позволено, что вы можете действовать анархически, ни с кем не советуясь!..
– Но я же звонила вам перед собранием, просила, чтобы вы сами приехали!
– Я не нянька, чтобы всюду вас сопровождать! Надо было делать то, что вам велели... Еще не хватало, чтобы вы секретарем затыкали любую щель!..
Анохин глядел на нее умоляющими глазами, в них были и испуг, что она не поймет его, и мольба, чтобы она не говорила ничего лишнего, не вела себя строптиво и вызывающе, но это рождало в ней еще большее раздражение и упрямство.
– Но вы хоть сейчас-то признаете, что именно по вашей вине провалилось это собрание? – словно протягивая ей спасительную соломинку, спрашивал Коробин.– Вы же не первый год на партийной работе, и не может быть, чтобы не понимали, к чему приводит такая безыдейная позиция. Это же чистейший хвостизм, и ничего больше!
«Он хочет, чтобы я покаялась, и тогда он легко расправится со всеми остальными! – Ксения будто ступила на кромку тонкого льда, готового рухнуть под нею в любое мгновение, но сейчас она скорее согласилась бы умереть, чем отступить от своего и предать интересы черемшан-цев.– Ему все равно, права или не права, искренна я или нет, он не собирается ни в чем убеждать меня, привлечь меня, как своего единомышленника,– нет, ему важнее всего утвердить свою личную правоту, сломить мою волю. Тогда, как ему кажется, он спасет авторитет секретаря райкома и станет здесь для всех признанным руководителем».
– Короче, как вы оцениваете свой поступок в Чере-мшанке? – точно исчерпав все возможности помочь ей и устав от ее непонятливости, спросил Коробин.
– Мне не в чем признаваться, Сергей Яковлевич, не о чем сожалеть.– Она удивлялась, как сильно и ясно звучит ее голос.– Никто мне здесь не доказал, что я вела себя в Черемшанке неправильно, что я чем-то запятнала звание коммуниста...
– Ну что ж, тем хуже для вас.– В углах его рта проступило выражение, похожее на брезгливость.– Этим своим заявлением вы сами решили свою судьбу и поставили себя вне рядов партии.
Ей показалось, что она ослышалась. Она поймала мятущийся, полный бессильного отчаяния взгляд Анохина, увидела, как склонились над зеленым сукном стола головы других,и все вокруг и в ней самой будто оцепенело, и в этой задохнувшейся тишине странно беззвучно качался маятник часов в красном футляре.
– Я думаю, Сергей Яковлевич, что вы совершаете ошибку, последствия которой не можете предугадать,– нервно теребя бородку, заговорил Мажаров – быстро, скороговоркой, будто боялся, что его прервут.– Ведь в Черемшанке люди сегодня ждут вашего решения... Поймите! Они надеются, что райком поступит справедливо!.. Нельзя же во имя ложно понятого престижа настаивать на своем во что бы то ни стало!.. Ведь речь идет о людях! О людях!..
– Не стращайте нас, товарищ Мажаров! – Голос Коровина был суров и непреклонен.– Мы тоже здесь отстаиваем не интересы капиталистов, но вся разница между нами заключается в том, что вы заражены вредными для коммуниста народническими настроениями и готовы, как показала жизнь, отстаивать интересы наиболее отсталых
слоев народа... Вряд ли вам теперь можно доверить партийную работу!.. .
– Сейчас не обо мне идет речь!..
– Нет, почему же? И о вас тоже. Для вас работа в комиссии была, если хотите, своеобразным экзаменом. Не знаю, что думают другио члены бюро, но мне кажется, что вы начали свою деятельность не с того... Вы стали наживать политический капиталец, спекулируя на де-шевой популярности у колхозников, а это всегда нетрудно – идти па поводу настроения масс. Однако настоящие коммунисты должны вести ее, а не плестись у нее в хвосте!..
– Ловко!.– Мажаров так откровенно и добродушно рассмеялся, что все в кабинете подняли головы и посмотрели на него, как бы не веря, что кто-то в этой обстановке может смеяться,– Вначале вы приписываете человеку, с которым спорите, воображаемые пороки, черните его в глазах всех, а затем без особого труда опровергаете его доводы и возвышаетесь над ним, как сама правда. Метод не новый, но бесчестный!..
– Думайте, о чем вы говорите!.. Или вы решили, что мы с вас не сможем спросить со всей мерой партийной строгости?
– О нет! – Мажаров смотрел на секретаря, не расставаясь с насмешливой улыбкой.– Если и были прежде сомнения, то теперь они отпали. Вы можете все, товарищ Коробин, кроме одного – убедить меня в своей правоте.
– Да уж нагородили – семь верст до небес, и все лесом! – подала свой голос Черкашина, выглянув из-за спины Дымшакова.– Надо бы круче, да нельзя... Уж тогда вяжите в этот узел и меня, я ведь тоже против Аникея выступала...
– А вы полагали, что мы забыли о вас? – подхватил Коробин.– Исключать мы вас повременим, а строгача запишем! А по советской линии пусть с вас спрашивает председатель райисполкома. Но он человек покладистый, наверно, ограничится моралью, а я бы на его мосте подумал, что у нас за председатель Совета в Черемшанке!..
– Гони поболе из партии, гляди, ненароком и виноватый попадется!..– зло крикнул Дымшаков и стал демонстративно пробираться к двери.
– Кому-кому, а уж вам-то, товарищ Дымшаков, придется расстаться с партийным билетом!
– Сергей Яковлевич! – Синев снова вскочил, прижимая к груди томик Ленина.– Я решительно возражаю против такой меры!.. Я прошу записать мое особое мнение в
протокол!..
– Каждый волен оставаться при своем мнении, товарищ Синев, но те, кому здесь дороги интересы партии, кто не заражен интеллигентским скептицизмом, те знают, что им делать!..
Ксения поворачивалась то в одну, то в другую сторону, еще на что-то надеясь, но все шло как во сне, беспорядочно и жутко: что-то кричала с места Любушкина, порываясь запоздало выступить; остервенело сорвал с переносицы очки Мажаров и, протирая их платком, щурился с близорукой беспомощностью; хлопнув оглушительно дверью, вышел из кабинета Дымшаков; и лишь Коробин, сложив на груди руки, с мрачной отрешенностью наблюдал за всеми. Но вот он разомкнул руки, поднял, как дирижерскую палочку, карандаш, требовательно оглядел каждого из сидевших за столом, и вслед за ним стали тянуться кверху и другие руки. Против голосовали только Любушкина и
Синев...
– Вы можете быть свободны, товарищ Яранцева! – Голос Коробина стал неприступно вежливым.– У нас на бюро есть еще и другие вопросы...
«Свободна? – подумала она, еше не до конца сознавая, что обрушилось на нее.– Но разве я не имею права уже больше находиться здесь? Разве...»
– Я хотела сказать...– начала она и вдруг поняла, что все уже кончено, что любые слова ее бессильны и бесполезны.– Я все равно буду в партии, что бы вы тут ни решили!.. Найдутся люди, которые...
Едва сдерживая рвущийся из горла крик, она как слепая пошла к выходу, ничего не видя, будто ощупью, оглушенная мертвой тишиной кабинета. Она не помнила, как миновала длинный сумрачный коридор, как спустилась по лестнице, и только на крыльце, когда ветер опахнул ее разгоряченное лицо и бросил в глаза горсть снежной пыли, пришла в себя. По площади, как предвестники бурана, метались белые вихри поземки...
Ксения медленно сошла со ступенек и, уже не скрывая слез, побрела через площадь, увязая в рыхлых наметах снега.
Дымшаков выскочил из райкома в полу– шубке нараспашку, безоглядно, в злом ожесточении пробежал по глухим улоч– кам районного городка и опомнился, лишь очутившись на пустынном большаке и ночном ноле.
Тут он почуял, что ветер холодит его открытую грудь, что идет он простополосый, сжимая в руке косматую шапку. Из томного перелеска, нудно поскуливая, дул обжигающий потер, трепал высохшие кусты бурьяна на обочинах. По мерзлой дороге с тускло отсвечивающими санными колеями текла шипучая поземка, обмывая Егоровы валенки.
Егору вдруг страшно захотелось курить, и, нашарив в кармане кисет, загородясь полой полушубка от ветра, он свернул трясущимися пальцами цигарку, жадно, до тошноты, затянулся дымом. Но легче не стало – будто кто наступил коленом на грудь и не отпускал, а давил и давил...
– И скажи, что творит! Что творит! – крикнул он на ветер, точно был не один на большаке, а кто-то живой стоял рядом и мог посочувствовать ему.
Он погрозил в провальную темь кулаком и тут же ощутил безмерную усталость во всем теле. Вот так бы лечь на снег, уйти в дрему, и будь что будет! В конце концов, не все ли равно, когда подохнешь – сегодня или чуть позже? Зачем надрывать душу, терпеть всякие надругательства, когда никто не слышит тебя, хоть бейся головой об стену? И что больней всего – Коробин верит не тому, у кого сердце обливается кровью, а тем, кто давно ни во что не верит, вроде Аникея и Мрыхина – таким лишь бы дорваться до жирного корыта, а там их уже и не оттащишь...
Да и сам Коробин вел себя сегодня так, как никогда бы не посмел при Бахолдине. Видать, крепко надеется, что Алексей Макарович не вернется в райком. Разве тот позволил бы ему так показывать свою власть и силу? Старика можно было в любое время остановить на улице и спросить, о чем тебе надо, он выслушает до конца и тут же без всякой канцелярии решит твое дело. Если ты не прав, он тебе в глаза скажет и докажет, что ты не по прав-до и закону требуешь, а если правда на твоей стороне, он подбодрит и наставит: «Вот так и действуй. Райком тебя
поддержит». Человека в обиду не даст, кто бы он на был; потемнеет в лице, когда услышит, что над тем человеком мудрят, бросит гневно и коротко: «Это безобразие и дурость! Мы этому сейчас же положим конец! Советскую власть и ее законы никто не отменял и отменять не собирается!» А Коробин, видно, мыслит прожить на одном крике, но не по времени высоко берет – сорвет голос. Не может того быть, чтобы ему позволили тут чинить суд и расправу!..
Егор тяжело опустился на сугроб возле обочины, и снег мягко и пружинисто раздался под ним. Сразу стало легко и покойно ногам, сладкая истома разлилась по телу, и, откинувшись на спину, он долго смотрел в текучее хмарное небо без звезд, без просвета, облизывая с жарких, сохнущих губ снежинки. Он уж было совсем забылся в вязкой дреме, когда уловил сквозь посвисты ветра всхрап лошади, натужное повизгиванье полозьев.
Превозмогая дрожь в ногах, он поднялся, медленно выбрался на дорогу и, поставив торчмя воротник полушубка, закланялся навстречу ветру. Слышно было, как бросает на раскатах розвальни, как причмокивает Аникей, щелкает без всякой нужды кнутом. Да разве Серого нужно понукать? Дубина стоеросовая! Чуть шевельни вожжой, и он вмиг поймет, что ты от него хочешь. А то слово скажи, да без крику, и он по голосу догадается, в каком ты духе и почему торопишь его. Привык Аникей над всеми куражиться, так разве он станет о лошади думать, жалеть ее? Он из тех хозяев, что верят в один кнут...
– Сто-ро-ни-ись! – как оглашенный заорал над самым ухом Лузгин, но тут же запрокинулся назад, сдерживая Серого.– Эй ты, вояка, садись!
Серый коротко и радостно заржал, ткнулся закуржавевшей мордой в плечо Егора, и Дымшаков, потрепав его по щеке, зашагал обочь подводы, чувствуя затылком влажное и теплое дыхание лошади. Серый, всхрапывая, тянулся к косматой шапке Егора, словно к охапке сена.
– Напрасно ты раньше времени дал тягу! – примиряюще сказал Аникей.– Самое главное мимо ушей пропустил! После тебя секретарь обкома нагрянул и всенародно меня хвалил!
– Бреши, да знай меру!
– Плюнешь мне в глаза потом, ежели соврал! Руку мне жал и нашу линию одобрил! Верно я говорю, парторг?
– Как на духу!
– Не показывай свой норов,– уговаривал Аникей.—
Мы и так его знаем – попортил нам кровушки довольно! Садись, не куражься!
Не отвечая, Егор упрямо месил валенками снег, стараясь не сбиваться с наезженной колеи.
– Давай пойдем на мировую, Дымшак! По-доброму предлагаю, пока душа просит! Но ежели опять за старое примешься, то мы тебя так теперь прижмем, что из тебя сок брызнет. Правильно я говорю, парторг?
– Это уж точно! – подтвердил утонувший в огромном тулупе Мрыхин.– Не ломайся, Егорка, когда тебе руку протягивают, Потом рад будешь все вернуть, а кукиш получишь!
– Хоть наша и взяла, но мы зла не помним! – как бы показывая широту натуры, торопливо подсказывал Лузгин.– Скажи, чего хочешь,—мы ни за чем не постоим!.. В заведующие фермой пожелаешь – брательника отведу, а тебя поставлю!.. Кладовщиком задумаешь – завтра же Сыроваткина в три шеи выгоню!.. Новый дом срубим, такой пятистенник отгрохаем, что все от зависти заболеют!.. Ну?.. Чего желаешь?
– Желаю, чтоб ты сдох поскорее! – ошалело и ненавистно закричал Егор, прижимая к груди кулаки.– Езжай, паскуда, пока я тебе морду не своротил!.. Езжай, говорю!
– Ну гляди, Дымшак! – угрожающе прохрипел Аникей.– Бывает, что и петух навзрыд плаче!... Попомнишь!
Он со всего размаха обжег Серого кнутом и завопил на ветер, будто выл по мертвому. Розвальни кинуло в кромешную темень, в ночь, в белесую кипень надвигавшегося бурана.
Дымшаков снова остался на дороге один. Ровно и не было только что здесь Аникея, не торчала из тулупа опухшая морда Мрыхина, будто привиделись в кошмарном сне и сгинули... Метался в мглистых полях ветер, шуршал поземкой в колеях, рыскал как зверь в придорожном бурьяне, словно искал потерянный след...
Егор опять качался навстречу ветру, пряча лицо от больно секущей крупы, думал о том, что пережил нынче за вечер, и в который раз ему нечем было дышать. Если бы не опалявшая душу ненависть к Аникею и Мрыхину, то было бы совсем невмоготу идти – одно это желание ее сдаться на милость своим недругам, не признать себя побежденным, будто толкало и толкало его в спину, давало силы переставлять ноги и не свалиться посреди дороги...
Наконец мигнул из темноты желанный огонек деревни. Услышав звонкие удары по наковальне, Егор завернул за первую от края избу и остановился. Уж не налево ли кто зашибает?
Ему не было никакого дела до того, кто полуночничал в кузнице, но привычное любопытство все же пересилило в нем, и он пошел в сторону от своего дома. Чем ближе подходил Егор к кузнице, тем слышней становился надсадный хрип старых мехов. Сквозь щели в двери сочились красные полосы огня. Дымшаков потянул ее на себя, и его обдало и жаром, и светом, и запахом окалины.
У горна в отблесках пламени шуровал угли Никодим. На скрип двери он обернулся, но нисколько не удивился ночному гостю, а скорее обрадовался.
– Вовремя подоспел! – сказал он, проводя рукой по чумазой щеке и, словно стыдясь собственной беспомощности, смущенно добавил: – Никак один не изловчусь! Помоги, будь добр!
Он выхватил из горна раскаленный добела кусок железа, опустил на наковальню, и Егор, повинуясь его команде, вертел пышущую жаром болванку, намертво сжав ее щипцами. Никодим будто пританцовывал вокруг, играючи позванивал молотом, разбрызгивая во все стороны ошметья оранжевой окалины.
– Что так припозднился? – спросил Егор.– Срочный наряд получил?
– Да нет, захожу, понимаешь, на ферму, а доярки на меня как набросятся! – Никодим добродушно рассмеялся, точно был доволен тем, что на него накинулись с упреками доярки.—До каких, мол, пор мы будем надрываться и таскать силос на себе? Навоз вилами носим, аж глаза на лоб лезут!.. Вот я и взялся – хочу два-три блока приспособить, чтоб нагрузили ведра, прицепили на крюк – и айда!.. Все полегче станет... А там сварю им посудину побольше, вроде вагонетки на весу, совсем настоящая механизация будет, а?
– Ясное дело,– согласился Егор, радуясь, что заглянул в кузницу, будто отошло, оттаяло что-то на душе.
– Ну как там Ксюша? – становясь вдруг необычно серьезным, спросил Никодим.– Обошлось с ней? Или... вы и такое под секретом держите? Ведь вы, партийные; на особицу живете от всех, скрытничаете. Вот вы там собираетесь, читаете документ какой-нибудь, а народ уж про это все знает...– Никодим перестал стучать молотком, задумчиво посмотрел на горн, где бледнел и мерк красный цветок огня.– Такое в землю не спрячешь, если оно всех касается...
– Что ж, по-твоему, я в партии ради секретов состою, что ли, голова? – Егор выпрямился, вытер пот со лба, усмехнулся.—Партия и не собирается ни от кого ничего скрывать, но раз она партия, то у нее есть свои дела, которые она должна обдумать поначалу промеж себя, прежде чем па парод выносить... Все жо люди, которые в нее вступают, живут по особому счету... Ну как бы тебе сказать? Они вроде но своей воле решились брать на себя больше, чем остальные, я так понимаю.
– И много ль у пас таких в Черемшанке?
– Что до меня, так я некоторых не только бы к партии близко не подпустил, но и в колхозе не стал держать, паразитов! – Егор бросил в колоду с водой неостывшую болванку, и к задымленному потолку кузницы взметнулся шипучий клубок пара.– Иной раз такая погань приживается, что ее и с мясом не отдерешь!..
На лицо Никодима упали угасающие, цвета красной меди отблески горна, он зачерпнул ковшовой лопатой воды из колоды и плеснул на угли. К потолку поплыло облако пара, запахло, как в бане по-черному, угарно и дымно, до рези в глазах.
– Я лишнего взять на себя не боюсь, но когда вижу, как Аникей у райкома на груди пригрелся и через это выгоду ищет, то за всех вас, которые рядом с ним состоят, стыдно делается... И как вы терпите такого жулика возле себя, ведь от него за версту падалью несет!..
– А вот когда такие, как ты, стоят в стороне и не вступают в партию, он за ваш счет в ней и числится! Ну, пошабашим? А то у тебя тут дышать нечем...
– Да, давай кончать,– Никодим запахнул ватник, надвинул плотнее шапку.– Клавка моя, поди, злая-презлая сидит – не подходи, искрит на расстоянии... Станет меня сейчас на семейной наковальне обрабатывать – зачем, дескать, поехали сюда, за каким чертом, со скуки сдохнешь и прочее такое...
– А ты работой ее вяжи, тогда она меньше брыкаться будет! – посоветовал Егор.– Нет ничего хуже, когда у человека и руки и голова свободные,—он или в блуд ударяется, или запивает в смертную...
За дверью кузницы они окунулись в метельный посвист, в снежную пыль. Выбравшись из вязких сугробов проулка, остановились на углу, вглядываясь в завешенную буранной мглой улицу. Белые смерчи суматошливо бинтовали темные лики изб...
– Постой, а как же с сестрой-то? – опять вспомнил Никодим и потянул Дымшакова за рукав полушубка.
– Она, брат, молодчина! Я даже не ожидал! Думал, кисель девка, а она что надо! – орал на ветер Егор, но так как Никодим напряженно ждал, то он добавил со злым отчаянием: – Выставили нас, парень! Выставили!
– То есть как? – Никодим схватил его за плечо, тряс, как дерево.– Исключили, что ли? Ну что ты молчишь?
– Выходит, так...
– Чего же ты тогда мне голову морочишь? – Никодим был не на шутку рассержен.– Его из партии выперли, а он меня подбивает, чтобы я туда вступал! Чумовой ты мужик!
– Сам-то я себя не исключал! – Егор освободился из цепких рук Никодима, приблизился, обдавая дыханием его темное лицо.– Понял? И еще неизвестно, кто
кого!
– Кто вас там разберет! – с досадой сказал Никодим.– Ксюша, наверное, места себе не находит?
– Ее теперь голыми руками не возьмешь!.. Может, только сегодня она впервой поняла, что быть в партии – это не значит сидеть на собраниях и руку кверху поднимать!..
Они еще немного потоптались и разошлись, не облегчив друг другу души. Егор снова поднял стоймя воротник и побрел домой, зная, что теперь дойдет до своей избы даже ощупью, закрыв глаза.
Он бесшумно открыл калитку, хотел крадучись пробраться по заметенному снегом крыльцу, тихо войти в сени, но едва ступил на промерзлую, скрипучую ступеньку, как за дверью раздался шепотный, изболевшийся голос Анисьи:
– Ну где ты пропадаешь, Егор?.. Господи!.. Уж не знала, что и думать...
Она помогла ему раздеться в темноте избы, принимая шапку, полушубок, стягивая с ног валенки, а сама продолжала говорить, не столько укоряя его, сколько желая поделиться тем, как она переволновалась, ожидая
его.
– Слышу, будто Серый заржал, а тебя все нет и нет...
Чего в башку только не лезет...
– Как малый ребенок, право слово,– радуясь голосу жены, прикосновению ее рук, теплу, вступающему в тело, тихо отвечал Егор.– Да что со мной может стрястись?
– А помнишь, как в прошлом годе мужики из Новых
Выселок заблудились в буран? Нашли их, когда снег уже стаял...
– Ты мне, гляди, ребятишек не застращай! А то доведешь до трясучки – будут всего на свете бояться...
– Да что я, глупая, что ли? Я им сроду и виду не подаю, хоть у самой на душе кошки скребут...
Жена ие спрашивала пока ни о чем, точно догадывалась, что ему и без того тяжело, щадила его, а Егор, чтобы отдалить неприятную минуту, придумывал одно за другим то просил засветить огонь, хотя Анисья и без него знала, что он не будет есть в темноте, то решил сменить пропотевшую рубаху, и ей пришлось открывать сундук и рыться в белье, то захотел выпить с мороза рюмку водки, и жена с готовностью полезла в подпол за грибками. Впрочем, он мог бы и не просить ее ни о чем, Анисья и так улавливала его желания, и не успевал Егор подумать, а она уже в точности ведала, что ему нужно, ровно кто ей шепнул в то же мгновение на ушко.
Мягко ступая по бахромчатым домотканым половикам, она ходила босиком по избе, под просторной исподней рубахой гнулось ее сильное, полное тело с налитой, еще не опавшей грудью, текли по спине темно-русые распущенные косы.
Сидя на лавке, разомлев от усталости и нежности, Егор следил за проворными движениями жены и думал о том, как с годами менялось и зрело его чувство к Анисье. Женившись, он пе сразу расстался с холостяцкими повадками – ходил по деревне с парнями, возвращался домой когда вздумается, нисколько ие заботясь о том, хорошо ли ей с ним, счастлива ли она. Раз не жалуется, не шумит – значит, все идет как положено, как у людей. Просто смирная ему попалась баба, с такой легче жить. Однако пошли дети, и Егор сам собой отвалился от дружков и приятелей, стал заботиться об Анисье, спрашивать, о чем она думает, и чем сильнее давили их нужда и всякие нехватки, тем бережнее относился он к жене. Строго-настрого запретил ей хвататься за непосильную неженскую работу, сам начал таскать воду из колодца, хотя в то время не только мужики, но и бабы считали эту обязанность зазорной для мужчины. Но люди свыкаются со всем, и скоро не один уже Егор качался под гнутым коромыслом, вышагивая ровным пружинистым шагом, чтобы не выплескивалась вода из ведер.
Война смешала все, и, лежа в сыром окопе или слушая, как рвутся снаряды над бревенчатыми накатами землянки, Егор томился думами об Анисье – как-то ей там приходится, хватит ли силенок вынести все? Пока он воевал, сыновья-одногодки возмужали, были призваны в армию, а через год Анисья голосила на всю деревню, рвала волосы, билась в беспамятстве на полу избы. От Егора долго скрывали черную весть, она настигла и ударила его уже под Берлином, когда неудержимо катился последний вал войны...
После его возвращения в Черемшанку жизнь не полегчала, как ожидали, родился Мишка, и не звонкие ли голоса детей помогали ему и Анисье справляться и с тяжкими думами, и с неубывающей нуждой? Анисья вставала чуть свет и, накормив Егора и ребятишек, положив за пазуху кусок хлеба и несколько картошек, уходила в поле, работала там дотемна, чтобы получить в конце года, при расчете, триста граммов зерна на трудодень. За то, что гнулась до ряби в глазах, до липкого пота, до боли в пояснице целый день, получала такой же кусок черного хлеба, что хранился у нее за пазухой. Но Анисья сроду не имела привычки жаловаться, являлась к вечеру без сил, готовила наскоро ужин и уже не помнила, как добиралась до кровати. А утром раным-рано она снова была на ногах, снова брела в поле. Когда выдавалась свободная минута, она, прибираясь в избе, даже напевала что-то вполголоса. Егор дивился ее неунывному нраву и думал, что, не будь рядом с ним Анисьи, неизвестно, как сложилась бы вся его жизнь,– мог бы спиться и угодить за решетку за свой злой язык и, конечно, не уберег бы душу от покорности и безверья...
Иногда Егора охватывала неизведапная прежде щемящая жалость к жене. Она возникла вдруг, когда, воротясь однажды из дальней поездки, он пристально взглянул на Анисью точно после долгой разлуки, и сердце его сжалось: жена старела. От уголков губ легли к подбородку резкие морщины, усталые глаза были воспалены, в волосах инели седые пряди...
Он почувствовал себя виноватым перед нею и, лаская взглядом родное лицо, с горьким раскаянием думал о том, как мало Анисья видела с ним радости. Что приносил он ей все годы, кроме невзгод, тревог и опасений?
– Ладно тебе, не мятушись,– тихо сказал Егор.—Что ты за мной ходишь, как за калекой? Садись, я сам отыщу, что пожевать...
– Не выдумывай, Егор! Я целый день дома была, а ты устал до смерти... Разве я не вижу?
Он взял из ее рук нож, нарезал хлеба, ломтики мороженого сала, достал из шкафчика недопитую бутылку и налил две рюмки.
– Давай-ка лучше выпьем.
– С горя или радости? – Взгляд ее был пытлив и насторожен.
– Да просто так! – Он поднял па свет рюмку, прищурился.– Выпьем ва нашу с тобой жизнь! И чтоб ты меня никогда но разлюбила!,.
– Вот шалопутный!—Анисья отмахнулась, но рюмку взяла и чокнулась.– Выпьем, чтоб все мы были здоровые и живые, а они, что поперек нашей жизни стоят, подохли!
– Аникея имеешь в виду?
– И Аникея и тех, кто сегодня из тебя душу вынул! Чтоб ни дна им, ни покрышки!..
Она опрокинула рюмку, хотела улыбнуться, но тихо охнула и, плача, закрыла лицо руками.
– Вот дурная! – Обняв Анисью за плечи, притянув к себе, Егор гладил ее мокрые, трясущиеся щеки, уговаривал: – Ну не надо... Да и откуда ты знаешь, что там было?
– Ты еще в районе был, а я уж сердцем почуяла,– чуть всхлипывая, говорила она.– Подкатило прямо, аж в глазах темно, дышать нечем... Ну, думаю, сейчас ему хуже всех на свете!..
– Ну будет тебе, будет...
– И за что они тебя, окаянные? – глядя зареванными глазами на мужа, шептала Анисья.– Если по правде, то я даже рада, что так вышло...
– Зряшные слова говоришь, мать...
– Ничего не зряшные! Ведь никакой жизни нет, одна мука.– Жена упрямо трясла головой, пыталась доказать свое.– Пострадаешь, отболеешь душой, и все у тебя на место встанет – начнешь хоть о себе, о детишках думать... А они пускай там друг на дружку молятся, если все святые да праведные собрались. Пускай, а мы и так проживем, не умрем без них...
– Утишь свое сердце, не реви! – сильнее прижимая Анисью к себе, говорил Егор.– Не могу я свою обиду с Аникея и Коробина на всю партию перекладывать – она-то тут при чем? А ребятишкам разве легче в жизни будет, если их отец на карачках перед паразитами поползет? Разве они простят мне, что я на милость Аникею сдался?
Она уже полулежала на его коленях, и он, как маленькую, покачивал ее на руках, будто убаюкивал под сонное свиристение сверчка. Потом она встрепенулась, дохнула
на лампешку, погружая иабу в густую темень, и, легко ступая по домотканым половичкам, будто растворилась в этой темени.
Егор ощупью добрался до кровати, не спеша разделся, лег рядом с Анисьей, прижался щекою к ее горячему плечу. Она лежала навзничь на подушках, и в отсветах валившего за окнами снега Егор смутно различал ее лицо, тусклый блеск глаз.
– Когда я вышла за тебя замуж, все во мне играло, пело, а душой я все же глупая была какая-то, что ли,– как сквозь забытье доносился до него голос Анисьи.– А нынче, не поверишь, душа на всякую чужую боль и обиду отзывается!.. Все бы отдала, лишь бы не видеть, что кому-то плохо... И все, наверное, из-за тебя!
