Текст книги "Войди в каждый дом (книга 2)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Про опыты разные не берут.– Она пожала плечами,– Я уж их по-всякому уговаривала, а они смеются: мы, мол, и без книжек знаем, на чем свекла родится, а на чем яблоки... Вот если бы вы, как агроном, поговорили с ними, а?
Она коснулась рукою его руки и с таким нескрываемым обожанием посмотрела на него, что Константин тут же согласился.
– Давайте попробуем как-нибудь... Я только думал Начать такие беседы с полеводческой бригадой и с огородной, но можно, конечно, и с доярок... Они ведь мало что знают о кормовых единицах, о рационах, так что польза все равно будет. Зоотехника позовем – пусть и она выложит, что знает!
– Еще бы! Вот здорово! – восхищенно всплеснула руками Васена, будто это нужно было прежде всего ей самой.—Я давно собиралась вас попросить об этом, но как-то не смела...
– Это вы-то не смели? – Константин рассмеялся.– А по-моему, вы любого уломаете!.. Помните, как уговорили меня пойти на свадьбу?.. Мне до сих пор не по себе...– Константин вздохнул, помолчал.– Может быть, не послушайся я вас, все у них сложилось бы по-другому...
– Чепуха! – резко заявила Васена.– При чем тут вы? Разве можно связывать свою жизнь с человеком, которого но любишь? Не уважаешь даже?
– Но мне казалось, что Ксения Корнеевна...
– И я так считала,– горячо и порывисто перебила Басона.– Я думала, что у них есть что-то общее... Но ее не поймешь. Она вот мне родная сестра, а что она за чело-век, я до конца не знаю... Она добрая, про честность я и не говорю – тут к ней не подступись, а принципиальная такая, каких редко встретишь, во вред себе, но принципиальная.– Лицо Васены уже было иным, чем минуту назад, оно дышало тревогой.– Прямо обида берет, когда около какой-нибудь пустой женщины хороший человек страдает. А тут такая душа, а к ней погань липнет... Э-э, словами тут не поможешь! Но мне ее ужасно жалко...
– И мне тоже...
Константин сам не знал, как вырвались у него эти слова, поймал недоуменный и как бы вопрошающий взгляд Васены, но договорнть не успел – в красный уголок «?тали входить доярки и рассаживаться вокруг стола и на длинной лавке около стены.
Они входили тихо и степенно, без обычной суеты, шуточек, смеха, как это бывало, когда они собирались преж-де, молча разместились, положив усталые, словно размякшие после дойки, руки на колени, на красную скатерть стола.
Снова начиная волноваться, Константин пытливо вглядывался в обветренные лица женщин, такие разные, непохожие, но сейчас скованные одним выражением не то настороженности, не то угрозы.
«Да что с ними такое?» – всполошился он.
Поискав глазами Авдотью, он дружески кивнул ей, по она тоже сидела насупленная и строгая, даже не ответила на его улыбку.
Одна Васена ничего не замечала, радостно оглядывала всех, кому-то подмигивала, посмеивалась. Она сняла свою пушистую шапочку, бросила ее на стол, встряхнула белыми волосами.
– Значит, так,– призывая к тишине, проговорила она и развернула газету.– Я буду вам каждый день читать, что найдем интересное в газетах. Если чего не поймем, не разберемся своим умом, позовем на помощь нашего парторга, ясно? А теперь скажите, какие вас новости больше интересуют – что в мире делается или у нас в стране? С чего начнем?
– Начинай с середки, не ошибешься! – насмешливо крикнул кто-то.
– С какой середки?
– Фенька, скажи, где там про Аникея пропечатано! Вскочила молодая круглолицая доярка, та самая, что позже всех прибежала на дойку, сдернула с головы платок, и рыжие волосы ее, попав в золотистую, пыльную полосу света, падавшую из оконца, огнисто вспыхнули.
– Читай, как наш Аникей в области похвалялся! – с вызовом проговорила она.– Какие он сулит нам золотые горы и кисельные берега!.. В самой середке, говорят, напечатано!..
– Тоже агитаторша – читает книгу, а видит фигу! – Кто-то хрипло рассмеялся.
– Я сейчас... сейчас,– торопливо шептала Васена, вся малиновая от растерянности и стыда.
Молодая доярка, слояшв руки на груди, ждала, когда Васена найдет то, что встревожило всех.
– Вот! Вот! – Васена развернула газету.– Называется «Дадим родине больше мяса и молока!».
Константин весь подался вперед, стал за спиной Васены, и, пока она в напряженно-стылой тишине читала эту статью, он быстро пробежал ее глазами, буквально глотая строки...
В газете сообщалось, что председатель черемшанского колхоза выступил на очередном областном совещании и произнес, как было сказано, «взволнованную» речь. Он рассказал не только об успехах руководимого им колхоза, но и торжественно обещал, что колхоз берется выполнить три с половиной годовых плана по мясу и два плана по мо-
локу. Он говорил о каких-то скрытых резервах и возможностях, таящихся в хозяйстве. Предлагал всем последовать примеру одной передовой области, где колхозники отказались от своих личных коров, продали их колхозу и том самым не только освободились от ненужного и непроизводительного труда, но и сумели произвести больше продукции на сто гектаров земельных угодий.
– «Скажу вам откровенно, по-мужицки, что корова является обузой для настоящего колхозника, который болеет за свой колхоз,– уже поборов недавнюю растерянность, звонко читала Васена.– Она связывает его по рукам и ногам и мешает ему отдавать все свои силы коллектив-пому хозяйству. С кормами всегда нехватка, с выпасами плохо, с помещением тоже нелегко. А колхоз может взять все эти заботы на себя -они прокормит закупленных коров, и получит от них больше молока, и снабдит этим молоком по дешевой цене самих колхозников. Я уверен, что наши колхозники поймут все выгоды такого дела и с облегчением и даже радостью расстанутся со своими буренками. Разрешите заверить областной комитет партии, а также наш районный комитет, что мы с честью выполним взятые на себя обязательства! Мы призываем последовать нашему патриотическому примеру другие колхозы области, потому что у нас у всех одна задача – создать в нашей стране изобилие хлеба, мяса, молока и приблизить тем самым светлый день коммунизма!»
Доярки минуту-другую молчали, словно пораженные общей немотой, потом заговорили вразнобой, все сразу, не слушая друг друга:
– Вот, паразит, что удумал!
– Бабы! Да что ж это деется на белом свете?
– Да меня хоть режь, я свою не отдам!
– Ну жизнь, черти бы ее с квасом съели! Как на коромысле: то вверх тебя швырнет, то вниз!
Константин все еще не верил тому, что услышал,– выхватил из рук Васены газету, стал снова лихорадочно перечитывать статью.
– Как же это так получается, товарищ парторг? – раздался голос молодой доярки, полный вызова и еле сдерживаемой злобы.– За нас подумали и за нас решили?
– Я...– Константин поднял голову и натолкнулся на острые, неприязненные взгляды доярок.– Я так же, как и вы, узнал об этом впервые...
– Вы нам глаза не замазывайте! – крикнула, выбегая вперед, высокая жилистая женщина и подняла костистый кулак.– Вы все заодно с Аникеем! Под одну дудку пляшете!
Ее дружно и напористо поддержали:
– Им лишь бы перед начальством хорошими быть, а слова они подыщут! На все гвозди забьют, так что и не оторвешь!
– Сызнова сели на брехню и брехней погоняют! Жилистая доярка подступала ближе, Константин видел ее налитые яростью глаза.
– Да что ему до нашей беды, бабы? – кричала она, открывая темный, наполовину беззубый рот.– У него что, дети есть-пить просят? Они с Аникеем давно оглохли на оба уха и нашу беду не слышат!..
– Да замолчите вы! – закричала Васена и подлетела к пожилой доярке.– Вы с ума сошли! Он же вам правду говорит, нра-а-авду! А вы, как овечки дурные, сами не знаете, что делаете!..
– Заткнись, вертихвостка! Много ты понимаешь! У тебя еще материно молоко на губах не обсохло!
– Нынче все обучены говорить – заслушаешься вас, да слово подешевело, за бесценок идет!
Доярки, повскакав с мест и окружив Константина плотной, гневно дышащей толпой, гомонили рассерженно и запальчиво.
– Постойте,– тихо сказал он и поднял руку.– Послушайте.
Он сам еще не знал, что скажет им, и удивился, что женщины стали затихать и в красном уголке нежданно наступила полная тишина.
– Хотите – верьте мне, хотите – нет,– язык с трудом повиновался ему,– но я даю вам честное слово, что Лузгин все скрыл и от меня, и от всех коммунистов... Не смотрите на меня так – я говорю что есть. И никто,– слышите! – никто не заставит вас делать то, чего вы сами не захотите... Иначе мне здесь делать нечего... Вот так!
– Ну, что я вам говорила? Что? – Васена торжествующе оглядела доярок.
Ей, наверное, казалось, что Константин пристыдил наседавших на него женщин, но у самого Константина было такое Чувство, что он ни в чем не убедил их и они по-прежнему не верят ему.
– Ладно, бабы, из пустого в порожнее переливать,– буднично и вяло прозвучал чей-то голос.– Саввушка вон захворал – молоко везти некому.
И тишина опять взорвалась злыми выкриками:
– А пускай киснет, нам-то что!.. Нашли дураков богу молиться!
– Тут душу наизнанку выворачивает, не то что... Константин вдруг взмахнул рукой и пошел к двери.
– Давайте я отвезу!..
Он тут же подумал, что доярки могут решить, что он поступает так потому, что чувствует себя в чем-то виноватым перед ними и хочет загладить свою вину, но отступать было поздно.
Когда четверть часа спустя он подкатил на телеге к ферме, женщины еще не разошлись по домам.Не говоря ни слова, он поднял первый четырехведерный бидон и понес его к телеге. Высыпав на улицу, доярки молча смотрели, как он загружает подводу, таскает бидон за бидоном, как будто никогда не видели, как это делается.
Закрепив бидоны толстой веревкой, Константин тронул вожжи, прыгнул в телегу и оглянулся.Доярки все так же молча и угрюмо смотрели ему вслед.Сдав на сливном пункте молоко, Константин составил в телегу пустые бидоны, связал их снова веревкой и не спеша поехал обратно на ферму.
Телегу мотало, трясло на ухабинах, колеса тарахтели по ледяной, густо унавоженной кромке, сползали в жирную, сочно похрустывавшую грязь. Бренчали за спиной бидоны, звякали друг о дружку, и стоило телеге чуть накрениться, как они валились на Константина, он хватался двумя руками за грядку, напрягался, сдерживая спиной тяжелый напор.
И словно в лад этой тряске сшибались и разбегались мятущиеся мысли Константина. Обманул! Обошел, как мальчишку! Даже не посчитался с тем, что в колхозе есть коммунисты, парторг, правление!
Уже прошел первый, отчаянный приступ беспомощности и гнева, но Константин все еще не мог успокоиться. Он ждал от Лузгина любого подвоха, был все время настороже, но ему и в голову не приходило, что тот может так нагло пренебречь всеми черемшанцами.
Значит, он решил действовать в обход – вначале заручиться поддержкой руководителей области и района, соедать шум вокруг своего имени, а затем уж сводить счеты с теми, кто будет противиться ему в колхозе. Хитер, ничего не скажешь!
Какую же роль он уготовил ему? Или он думает, что Константин волей-неволей должен будет согласиться с тем, что уже свершилось, и станет помогать проводить эту затею в жизнь или уступит свое место тому, кто будет более послушен? Судя по всему, Лузгин не принимал его слишком всерьез.
«Где же выход? – спрашивал Константин.– Нет, не затем я приехал сюда, чтобы сдаться на милость этому проходимцу! Что я, один, что ли, здесь? А коммунисты? Не будут же они молчать, когда беда подступила к самым избам!»
Жизнь в деревне шла своим чередом, и казалось, не было причины для тревоги: мычала по дворам скотина, просясь на волю, купались в пыли завалинок куры, бежали в школу ребятишки, крича и размахивая сумками, толпились на крылечке сельпо мужики, густо дымили махрой.
– Тпр-ру! Стой, старая!
Через улицу, наперерез подводе, бежал Егор Дымшаков в распахнутой стеганке, без шапки. Он схватил под уздцы лошадь и, щуря диковатые глаза, навалился на край телеги.
– В жмурки играть не будем, Константин Андреевич, не малые, чай, ребята,– тяжело проговорил он, не сводя с парторга испытующего взгляда.—Какое имеешь касательство к тому, о чем гудит деревня?
– Такое же, как и ты,– тихо сказал Константин.– Сам сегодня прочитал в газете...
– Я так и знай,– облегченно выдохнул Егор.– А народ тебя уж одной веревкой с Аникеем связал... Спасибо и на этом.
– Не за что...
– До чего живуч, подлюга! – помрачнев, глуховато говорил Дымшаков.– Люди думали, что он уже не выпря-мится больше, а он опять на ногах и опять вожжи в руках держит] Теперь его запросто не скинешь...
– Не отчаивайся,– жалея мужика и вместе с тем чувствуя себя уже не таким одиноким, сказал Константин.– Дело, видимо, не только в нем...
– Это я понимаю.—Егор нагнулся ближе, голос его звучал тише.—Потребовался кому-то такой гриб, и вот он тут как тут, и хотя все видят, что гриб-то поганка, да кла-
дут в корзину заместо настоящего...– Он зло сплюнул, под темной кожей перекатывались, как камни, желваки.– Была б церковь, забрался бы на колокольню и ударил в набат!..
– Ну, сбежится народ, а дальше что?
– Тогда б я Аникея перед миром и поставил! – со злым остервенением сказал Дымшаков.– По отдельности он никого не боится, а как все вместе соберутся, так до трясучки может дойти...
– Как же его переизбрали тогда?
– Страху на людей нагнали, вот и голоснули! – Егор сокрушенно махнул рукой.– И прокурор за столом сидел, и сам секретарь пужал, и хотя всяк в душе проклинал Аникея, а руку поднять против не посмел. От такого враз не излечишься, годами приучали... В пятках, в требухе сидит эта хворобина!..
Он пошарил по карманам, дрожащей рукой выловил из пачки папиросу, закурил, окутывая лицо дымом.
– А что бы ты стал делать на моем месте? – Константин потянулся к нему за папиросой.– Ведь если сегодня хоть один решится руку поднять, завтра это сделают двое, а там уже стена встанет, и нет такой силы, которая заставит людей отступить от правды!..
Дымшаков бросил на него быстрый оценивающий взгляд, в уголках губ дрогнула слабая» едва заметная морщинка улыбки.
– А я б его все же спросил, почему он так самовольничает,– твердо сказал он.– В наших это правах?
– В наших.– Константин подумал и решительно досказал: – Ну так вот что... Заходи вечером в контору. Вернется Лузгин, и мы с ним поговорим. Скажи Черкашиной, Цапкину...
– Добро! – Дымшаков отвалился от телеги, шагнул в сторону.
«Да, только так,– сказал себе Константин.– Нельзя упускать ни одного дня».У него не посветлело на душе после разговора с Егором, он как-то даже посуровел, непривычно замкнулся и, вглядываясь в каждого встречного, заранее примерял, как тот станет вести себя в крутой для всех поворот. И выходило, что все годилось ему, чтобы утвердиться в собственном решении,– и смышленые, быстрые глаза конопатого парнишки, засмотревшегося на новую скворечницу, которую его сверстники ладили на березе, и хриплый лай лохматой дворняги, увязавшейся за телегой, и смех жен-
щин у колодца, и курившиеся белым, почти призрачным дымком темные, освободившиеся от снега крыши.У правления, возле длинной, до белизны изгрызенной коновязи, Константин дернул на себя вожжи, крикнул:
– Доброе утро, Анна Тимофеевна!
Работавшая у крыльца Нюшка выпрямилась, локтем откинула со лба наползший платок.
– А-а, парторг... Наше вам!
Она была в голубеньком ситцевом платье, в калошах на босу ногу, полные белые руки ее были по плечи голыми.
– Простудитесь! Разве так можно? – строго сказал Константин, невольно любуясь ловкими и гибкими движениями Нюшки.
– С меня не убудет! – Нюшка засмеялась, сверкая ровными зубами, озорно прижмурила левый глаз.– Мы, русские бабы, из хорошей глины деланные: хоть в жар нас ставь, хоть на мороз, только звончей делаемся!
Она подошла к сохранившейся в тени крыльца куче снега, резким взмахом сбила лопатой грязную, спекшуюся, как шлак, корку и выбросила на дорогу зернисто-крупные, хрустальные россыпи снега. Он так вспыхнул на солнце, что стало больно глазам.
– Лузгин не появлялся?
– Звонил из района, обещался скоро быть.– Нюшка понизила до таинственного шепотка голос, зыркнула взглядом по сторонам.– На радостях чуть не заикался, меня за Серафиму принял. Потеха!
– Что же за радости у него? – спросил Константин, не зная, зачем он прибегает к этой ненужной хитрости.
– Ай не слыхали? – недоверчиво протянула Нюшка, и левая бровь ее изогнулась.– Да сегодня радио с утра его славит, на всю область гул пошел! Может, сумел начальству очки втереть, может, секрет какой имеет, но взял три плана по мясу!.. Не иначе как на «Героя» метит! Схватит одну Звезду, потом другую, поставят ему вот тут, на площади, бронзовую бюсту, а мы будем с флагами по праздникам мимо ходить и песни петь...
– Н-да.– Константин не сдержал улыбки.– Волнующая картина...
– Не верите? – Нюшка смотрела на него с пристальной подозрительностью.—Уж если он что удумал, тут ему поперек дороги не стой – кровь из ноздрей, а своего добьется!..
– Вы как будто в ссоре были с ним? Теперь-то помирились небось?
– Да что толку с моего куражу? – По лицу Нюшки как бы скользнула легкая тень.– Бабе одной завсегда плохо – на свет глядеть тошно, по хорошему слову изголодаешься, так на худое будешь согласная, лишь бы тебя пригрели... А тут все же мужик, и не простой, а над всеми стоит.
– А какой он человек, не так уж важно, что ли?
– Может, и важно, да'где лучше-то взять? Вы же меня замуж не возьмете?
Она рассмеялась звонко, до слез, запрокидывая голову. Но тут же смолкла, глядя на обескураженного парторга.
– Это я шутю, не будьте в обиде! – Лицо Нюшки стало серьезным и даже чуть печальным.– Вам образованная нужна, а не такая, как я... Вон у моего сродственника в городе... Лягут вечером в постель, отвернутся друг от дружки, сунут нос в книжки и читают, читают, пока сон их не сморит. Я б так со скуки сдохла, а им по нраву!..
– А вас книги не интересуют?
– Попадается иной раз такая, что затянет, не оторвешься, вроде одуреешь, а чтоб особая охота была – этого нету...
– К чему же у вас душа лежит?
– Душа! Нашли о чем! – Нюшка усмехнулась.– Кому какое до нее дело?.. Когда молодая была, мне все было нипочем – ни работа, ни злоба людская... Обидит кто – наревусь ночью, а утром как росой умытая – встала, песни пою, все трын-трава! Думала, все от меня зависит – не захочу, не поклонюсь, а коли не по душе – с глаз долой!.. А теперь я сама не выбираю, что жизнь отвалит, то и беру.
Она с хрустом вогнала лопату в кучу, чуть не уронив с ноги калошу, и начала бросать на дорогу сверкающие комья снега.
– Если приедет Лузгин, пожалуйста, позовите меня. Я буду на ферме,– попросил Константин и шевельнул вожжами.
«Вот попробуй разберись, что она за человек,– думал он, снова трясясь в телеге.—Все говорят, что она живет с председателем, одни ее презирают и даже ненавидят, другие побаиваются, третьи заискивают перед ней, а по существу, ей не с кем поговорить по-человечески».
Константин подъезжал к ферме, когда его обогнал «газик». Шумно осев в луже и обдав телегу черными брызгами, «газик» начал тормозить, заносясь по скользкой дороге, перегородил ее поперек и вдруг остановился. Он был
весь заляпан ошметьями жидкой грязи, от колес до выцветшего брезентового верха и заднего смотрового стекла, и как будто дымился, быстро просыхая на жарком солнце.
Дверца машины открылась, и, выставляя вперед тупорылый, начищенный до блеска сапог, неуклюже выбрался из «газика» Лузгин – грузный, тучный, в темно-синем дождевике поверх меховой телогрейки.
Он что-то сердито бубнил шоферу, за густым рычанием мотора слов нельзя было разобрать.Константин придержал лошадь, деревенея в гнетущем ожидании. С тех пор как он испытал бессильный стыд и унижение, слушая гневные крики обступивших его доярок, он не расставался с мыслями о Лузгине, о том, что скажет ему при первой встрече. Память подсказывала обидные, больно ранящие слова, способные унизить и образумить любого, но сейчас, увидев председателя, он вдруг понял, что тут все слова бесполезны. Только бы выдержать первый приступ подступающей к сердцу ярости, только бы не сорваться!
«Главное – не давать воли гневу,– стискивая в кулаки вожжи, уговаривал себя Константин.– Может быть, у меня не будет большего испытания в жизни... Я должен до конца понять, что это за человек, чтобы бороться с ним».
– Собери мне живо руководящие наши кадры! – громко крикнул Лузгин шоферу и постучал пальцем по циферблату часов.– Стягивай с постели, если еще с бабами нежатся!..
Машина двинулась, заюлила по грязи, ш Лузгин поднял руку, приветствуя Константина.
– Вот это отхватили себе парторга, я понимаю! – щерясь редкозубой улыбкой, натужно и весело сипел Лузгин.– Уважаю таких мужиков, которые не боятся рук замарать. Это по-нашенски, по-колхозному! Что стряслось, что ты в молоковозы определился?
– Возчик заболел.
– Так...– Председатель мотнул головой.– А без парторга, значит, не нашлось кому поехать? Ну, один раз куда ни шло, но если сам секретарь будет каждый день возить молоко или станет доить корову, то кто же тогда обеспечит нам партийное руководство?
В глазах его не было ни смешинки, он говорил так, будто не на шутку гневался, и все-таки Константин не мог понять, всерьез он озабочен тем, что обнаружил, или просто открыто издевается над ним.
От Лузгина пахло тройным одеколоном – видно, недавно был в парикмахерской, щеки его сизо лоснились, из-под маленькой клетчатой кепочки, едва прикрывавшей большую с низким лбом голову, торчали влажные волосы, розовел жирный, аккуратно подстриженный затылок; вместо глаз зияли узкие щелки, будто налитые посверкивающей водой, к мокрым губам липли махорочные крупинки, похожие на темные веснушки.
–Я за такие порядки хвалить брательника не стану! – сердито пообещал Лузгин.—А то он, видать, угрелся за моей спиной, живет как фон-барон какой и думает, что на него и управы нет!..
Константин слез с телеги, подержал вялую руку председателя, удивляясь в душе и самому себе, и этому искусно притворявшемуся человеку. Сейчас они притворялись оба, и каждый таил свое.
– Ты им не потакай,– доверительно и ласково поучал Лузгин.– Охотники сесть на чужую шею всегда найдутся, а потом их не скинешь, когда попривыкнут... Намотал?
Они шли рядом с телегой наизволок, и тем, кто видел их из окон изб, наверное, казалось, что это идут два закадычных друга. И как будто нарочно, чтобы утвердить людей в этом мнении, Лузгин то хватал Константина за полу пиджака, то хлопал по плечу, то чуть не обнимал на виду у всей деревни. Константин пытался отстраниться, идти подальше, но Аникей лез к нему назойливо и нагло, точно испытывал его терпение.
На ферме Лузгин стал, резвясь и потешаясь, таскать бидоны в моечную, прижал доярку в дверях, а когда та ударила его по спине, захохотал как леший. И Константину стало не по себе от этой деланной и диковатой веселости.
Колыхаясь на ухабах, подкатил к ферме «газик», и о Аникея разом смыло все веселье. Он напустил на себя строгость и, сцепив за спиной руки, широко расставив ноги, стал в проеме дверей, оглядывая вылезавших из «газика» Ворожнева, Тырцева, Сыроваткина, Мрыхина.
– Ну как, Федя, тепленькими взял их, а? – обратился он к шоферу и, не дожидаясь ответа, рывком сдернул с головы кепчонку.– Вы об чем думаете, соратники? Может, календарь сменили, пока я в городе был, и весна обратно на зиму завернула? После зимней спячки очухаться не можете? Тут такой по всей области, можно сказать, патриотический подъем, а мы, вместо того чтобы возглавить и воодушевить, под бабьи юбки прячемся!.. Не-е-ет! Так дальше не пойдет!.. Народ вам много дал, но он
может все взять и обратно, ежели человек на сегодняшний день не светит и не греет. Правильно я рассуждаю, парторт?
Константин лишь пожал плечами.
– Пройдем по хозяйству и проверим нашу готовность. Ясна установка? Слово дадено, и не кому-нибудь, а областному комитету партии! Назад ходу не будет, сколько бы мы ни брыкались!..
Он шагнул вперед, громыхая жестким дождевиком, и мужики, угрюмовато помалкивая, двинулись следом. По правую сторону, стараясь идти с ним в ногу, тяжело, по-медвежьи ступал Ворожнев, заспанный, с угольно-черными небритыми щеками; по левую пристроился Мрыхин, теперь назначенный Аникеем в заместители, он был хмур после очередного перепоя; позади, глядя друг другу в затылки, подтягивались кладовщик Сыроваткин, крутивший длинной жилистой шеей, и сутуловатый Тырцев, который норовил держаться чуть в стороне.
Лузгин не пригласил Константина, не обернулся, не посмотрел, идет ли парторг вместе со всеми. Ему, видимо, даже не приходило в голову, что тот может заупрямиться и отстать от его свиты.
«Эге, да он, кажется, убежден, что я подчинюсь его воле и стану таким же карманным секретарем, как Мрыхин,– подумал Константин.– Может, сразу сбить с него спесь и сказать, что вечером бюро? Нет, повременю».
Словно почувствовав его настроение, Лузгин остановился и, добродушно посмеиваясь, показывая редкие прокуренные зубы, крикнул:
– А ты что, комиссар, отстаешь? Плохо поел с утра? А мы на рысях идем, всю жизнь на ногах!
Теперь он! вместе шагали впереди, а все остальные чуть сзади. Изредка останавливаясь, Лузгин, не оборачиваясь, крючком согнутого указательного пальца подзывал к тебе то одного, то другого, сердито выговаривал за какое-то упущение, и все опять двигались дальше.
У открытой силосной ямы, из которой тянуло тяжелым запахом гнили, указательный палец застыл торчком.
– Ефим! – Лузгин подождал, когда Тырцев засопит у него за спиной.– Пошто силос не дочиста выгребаете?
– Мой недогляд, Аникей Ермолаевич.– Бригадир смущенно кашлянул в кулак.– Снизу он малость подпорченный, скотина плохо его ест...
– Сам ты подпорченный! – грубо остановил его председатель и возвысил сиплый голос до крика.– Если приспичит, сам за милую душу сожрешь! А чем будем животину кормить, когда ее в три раза больше станет? Радио включал сегодня?
– Слышал, как же...
– Тут слышать мало, надо прочувствовать, чтоб до сознания дошло,– чуть сбавив тон, поучал Лузгин.– Беречь надо колхозное добро пуще своего...
Он говорил громко, чтобы его могли услышать колхозники, работавшие у силосной ямы. Они перестали бросать силос в машину, и на край ямы выскочила лупоглазар коренастая девка в стеганке, повязанная красным платком, истошно крикнула:
– Идите полюбуйтесь хоть, в чем мы робим! Все горло продрали, а бригадир и рылом не ведет!
Подпрыгивая на одной ноге, она дергала другой, обутой в рваный резиновый сапог.
– Ефим! – Указательный палец задергался, как на ниточке.– Тебе что, надоело ходить в бригадирах? Хочешь в рядовые перебраться! Могу уважить твою просьбу!..
– На складе сапог не было, Аникей Ермолаевич! – застонал Тырцев.– Вот хоть Сыроваткина спросите!..
– А Сыроваткин кто такой, чтоб о народе не думать? – грозно вопрошал Лузгин.– Да ежели народ лишит вас своего доверия, то куда вы денетесь? На что годитесь? На силос разве!
– Заверяю вас – завтра получат! – Кладовщик выскочил вперед, нескладно размахивая длинными руками.– Вчера в райпотребсоюзе обещали выделить на нашу долю...
– Гляди, Сыроваткин, как бы я твою долю не определил и не сделал ее сиротской,– не принимая никаких оправданий, властно поучал председатель.– Что мы без парода? Пыль, прах, дунь – и нету нас! Мы обязаны денно и нощно печься о нем! Как утром продрал глаза, сразу думай – чего я нонче обязан сделать для народа? Какие его нужды удовлетворить перво-наперво?
Константин переводил взгляд то на женщин, стоявших В темно-коричневом месиве силоса, то на девку, слушавшую председателя с полуоткрытым ртом, и старался понять, верят они Лузгину или нет. Но то, что он на их глазах унижал бригадира, очевидно, было им по душе. Бригадир слушал хулу, понуро опустив голову, горбился и отводил глаза.
И теперь, куда бы они ни являлись, везде повторялось одно и то же – Лузгин распалялся гневом, кричал на своих помощников, а те дымили цигарками и пристыженно отмалчивались.
«Неужели они сговорились ломать иа людях эту комедию? – терялся в догадках Константин, которого уже мутило от этого балагана.– Но сколько же в колхозе таких простаков, которые могут ему поверить?»
Колхозники тоже сегодня будто сговорились и вели себя загадочно. В кузнице, полной железного перезвона и сиплого дыхания мехов, крутились возле наковальни братья Яранцевы, голые по пояс, медные в жарких отблесках горна. Они ни на минуту не оторвались от молотов, даже не обратили внимания на Лузгина, и тогда Аникей, придравшись к какой-то мелочи, наорал на Мрыхина, хотя тот явно был не виноват. Под навесом, где грохотала пилорама, на Лузгина ошалело закричал парень, подводивший на вагонетках бревно к трясущимся, как в лихорадке, пилам: «Не лезь под руку, не мешайся под ногами!»
Аникей, отойдя в сторону, сбитый с толку криком, смотрел, как, урча и повизгивая, вгрызаются в мякоть бревна сверкающие пилы. На низком срубе строящегося телятника сидели по углам плотники и, оседлав свеже-ошкуренные бревна, взмахивали блестящими, будто выхваченными из воды, топорами, Б ответ на приветствие председателя топоры замелькали чаще, брызнула сверху белая пахучая щепа, и Лузгин опять срывал злость на бригадире, который не сумел вовремя подвезти строителям тес и другие материалы, хотя, по-видимому, можно было обойтись и без них.
Лишь подойдя к амбару с семенным зерном, Лузгин заметно присмирел. Звякая связкой ключей, Сыроваткин скрипнул ржавым замком, отвел на сторону длинную железную накладку, и все, старательно очистив о скребок грязные сапоги, вошли в амбар, вошли молча й минуты две-три благоговейно стояли в полной тишине, как в храме. Из единственного окна, высоко над балками и перекрытиями, падала широкая полоса света, обливая золотом тусклые россыпи зерна. Стойко держался запах муки, холодноватый и сытный.
Молча озираясь по сторонам, словно никогда не бывали тут, мужики глядели на загруженные пшеницей закрома и переступали с ноги на ногу. Сыроваткин зачем-то стянул с головы шапку, положил ее на холмик зерна, запустил по локоть руку в хлебную гущину, зачерпнул полную пригоршню, и зерно с сухим шуршанием вытекло сквозь
разведенные слегка пальцы, рождая тонкую, заструившуюся в солнечном луче пыль...
Константин смотрел на лица своих спутников, дивясь происшедшей в них перемене. Это были те же самые лица, полные притворства, хитрости и корысти, но сейчас в них проступало что-то непривычное – словно на время отрешившись от притворства и хитрости, они стали снова прежними мужиками, которые когда-то давно ходили босыми ногами по влажной земле, разбрызгивая горстью зерно из висящего на плече лукошка. Что сейчас говорило их душам это грузно лежавшее в закромах зерно?
