Текст книги "Большая нефть"

Автор книги: Елена Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

И Макар запомнил.

Не важно, что именно говорилось на собрании и в каких выражениях. Важно то, что осталось записанным на бумаге и подшитым в папки. С тех самых пор и до нынешнего дня Макар Степанович следил за тем, чтобы в протоколах у него все было как надо. И ни разу еще осечки не было. Потому и Буров может спокойно метать свои громы и молнии… Не ценит Григорий счастья, ох не ценит!..

А неблагодарный Буров уже катил на мотоцикле к Векавищеву.

На буровой у Андрея все оставалось по-прежнему. Работы велись, скважина становилась все глубже – в таинственных дебрях земли делало свою работу долото, и покорялась земля настойчивости человека.

Буров поднялся на площадку. Здесь лютовал ветер, стоял невыносимый грохот. Каска смягчала звуки. Внизу виден был маленький, словно игрушечный, вагончик мастера, и оттуда вышел игрушечный Векавищев. Буров помахал ему рукой. Андрей поднял голову, увидел. Махнул в ответ.

Григорий Александрович спустился. Наверху все равно разговаривать невозможно.

– Здравствуй, Андрей Иванович, – сказал Буров. – Какие у тебя будут для меня новости?

– А у тебя, Саныч, какие для меня новости? – вопросом на вопрос ответил Векавищев. – Больно вид у тебя… того, перекошенный. Неприятности случились?

– Да можно и так сказать – неприятности, – ответил Буров и снова поглядел на вышку. – В Междуреченск прилетает Косыгин. Сам. Алексей Николаевич.

– А, – бросил Векавищев до обидного равнодушным тоном. – Ну, хорошо.

– На буровую приедет, думаю, – с нажимом продолжал Григорий Александрович.

– А вот и прекрасно, – отозвался Векавищев. – Вот пусть и приезжает. Пусть лично посмотрит, в каких условиях живут и работают нефтяники. И сделает оргвыводы. Лично я очень на это надеюсь. – Он покосился на мрачного Бурова. – А ты-то что распереживался?

– Что распереживался? – медленно проговорил Буров. – Да то, что от нас настоятельно ждут рапорта о первой нефти. Больше ничего.

– Ну и чего расстраиваться? – продолжал Векавищев до обидного легкомысленным тоном. – Ведь ждут же! Ждут еще! Вот когда ждать перестанут – тогда и будем слезы лить…

– Я у тебя, Андрей, на буровой теперь дневать и ночевать буду, – предупредил Буров.

– Вот и молодец, – одобрил Векавищев. И засмеялся: – Что, не ожидал? Думал, начальства московского испугаюсь? Или тебя? Не дождешься… Мы, Саныч, – советские люди. Все. И ты, и я, и Косыгин Алексей Николаевич…

– Я еще и Дорошина сюда привезу, – пригрозил Буров. – Для вернейшего контроля.

– Отлично, – Векавищев потер руки. – Привози, Саныч, привози Дорошина.

– Что это ты так легко согласился? – прищурился Буров.

– Так я вам в вагончике сидеть все равно не дам, будете ходить на вахту…

– Не испугал, – сказал Буров. – Показывай, где у тебя самый тяжелый участок работы.

* * *

Библиотекарша Маша закончила обход «должников». Хорошие люди, но не очень сознательные. Разговаривала с ними Маша терпеливо, как с детьми, вела разъяснительную работу.

– Вы прочитали книгу? Почему же не вернули ее в срок?

Ответы она получала довольно однообразные. Кто-то ссылался на занятость. Мол, так устал после работы, что никуда идти не хочется. До столовки бы добраться, не то что до библиотеки. Кто-то извинялся и говорил, что «забыл».

– Стыдно, товарищ. Взяли книгу и даже не подумали, что кто-то другой, возможно, ждет своей очереди ее прочитать, – мягко выговаривала Маша.

Кто-то отшучивался:

– Да я и брать-то не хотел, но как не согласиться, если такая красавица настоятельно рекомендует!

– Вы эти разговоры, пожалуйста, с кем-нибудь другим ведите, – предупреждала Маша. – Я должностное лицо и сейчас при исполнении обязанностей. А строить глазки будете в мое нерабочее время.

– Кто строит глазки? – возмущался здоровенный детина, которого только что отчитали, как школьника. – Да ты в глазки мои погляди, куда их строить-то!

– Чтобы глаза, товарищ, глядели осмысленно, требуется вложить в голову некоторое количество знаний, – сказала Маша, не поддаваясь на «провокацию». – Глаза – зеркало души. Если бы вы прочитали книгу, они смотрели бы гораздо более осмысленно.

– Не, мужики, она меня учит! – картинно страдал детина. – Вы видали такое?

– Вы будете дочитывать книгу, товарищ? – ледяным тоном осведомилась Маша. – Или мне ее забрать, а вас изъять из списка книголюбов как несознательного?

– Да я сознательный! Это книга какая-то скучная попалась – одни страдания… Ты мне детектив подбери, а? «Записки следователя», «По остывшему следу» – вот таких же… Сделаешь? Я тогда буду самый верный твой читатель.

– В своем романе «Отверженные» Виктор Гюго показывает, в каких условиях жили трудящиеся в буржуазной Франции, как они пытались найти дорогу к своему освобождению, – холодно произнесла Маша, забирая непрочитанную книгу. – А вы называете этот роман скучным.

Нефтяник пожал пудовыми плечами и изобразил смущение, которого на самом деле не испытывал.

– Приходите в библиотеку, подберу вам детектив, – заключила Маша.

– Так в детективах, между прочим, рассказано про работу советских следователей, – сказал нефтяник, желая оставить за собой последнее слово.

– Не надо было брать книгу, если вы не собирались ее читать, – сказала Маша.

– Да ведь вы так настаивали, товарищ библиотекарь… – Нефтяник произнес эту невинную фразу как можно более двусмысленным тоном.

Маша покраснела и вышла. Она слышала, как за ее спиной грянул мужской хохот. Ну ничего, подумала она, стискивая зубы. Они, в общем, не хотят ее обидеть. В Междуреченске на одну женщину приходятся четыре-пять мужчин. Вот и ржут, как запертые в загонах жеребцы. И копытами бьют. А на самом деле они все хорошие.

Книжек набралось десять или двенадцать, все не тонкие. Маша несла их под мышкой.

После наступления первых заморозков улица стала чище, ледок приятно хрустел под ногами. Привыкшая к холоду, Маша до сих пор ходила в осеннем плаще. Здесь все до последнего носят демисезонное – показывают зиме, что не страшатся.

А на самом деле здешних зим бояться надо. Стихия – дело серьезное, легкомысленного отношения не терпит. До тридцати пяти, а то и до сорока, в редкие годы – и до пятидесяти градусов мороза доходит. С отоплением пока что не очень… Случится авария на генераторе – и все.

Маша не спеша шагала по улице. Кажется, год – немного, но вот прожила она здесь этот самый год, и все вокруг знакомое такое, родное. Даже странно подумать, что где-то есть другая жизнь – высокие дома, широкие проспекты, блестящие автомобили. Светофоры. Да, светофоры. Маша уже очень давно не видела светофоров. Здесь они не нужны… и еще очень не скоро будут нужны. Если такое вообще когда-нибудь случится.

Она улыбнулась своим мыслям. Сказать бы кому, о чем сейчас думала, – на смех поднимут!

– Здравствуй, Маша, – поздоровалась встречная женщина.

– Здравствуйте, тетя Катя, – отозвалась Маша.

Вот и библиотека. Обычная деревянная изба с крыльцом, только тем и различается, что табличка привинчена «Библиотека» и указаны часы работы.

Поднимаясь по ступенькам, Маша споткнулась, книжки рассыпались… Девушка наклонилась, начала их собирать. У одной, она заметила, отлетела обложка. Нехорошо. Нужно будет первым делом «залечить» книгу. Маша подолгу просиживала вечерами, занимаясь этой работой: подклеивала тонкой бумагой страницы, коленкором – корешки. Ее успокаивало это занятие. Тихо журчало радио, за окнами стояла безграничная сибирская ночь…

– Что же это вы, барышня, так неаккуратно с казенным имуществом? – раздался голос у нее над ухом.

Маша вздрогнула, очнувшись от своих мыслей, и повернулась на голос.

На ступеньках стоял, засунув руки в карманы, Василий Болото, по обыкновению небритый, с кислым выражением на лице.

– Надо под ноги глядеть, – назидательно прибавил он и принялся подбирать книжки.

Маша выпрямилась, позволяя ему закончить ею начатое.

Он вручил ей пачку книг.

– Спасибо, – сказала Маша. – Вы сюда шли или случайно мимо гуляли?

– Сюда, сюда. Вот прямо сюда и шел.

– Неужели прочитали книжку? – удивилась Маша.

Василий изъял из кармана ватника затрепанный томик Лермонтова.

– Прочитал, – сказал Василий мрачно. – И пришел снова за духовной пищей. Неужто не одобряете?

– Одобряю, – улыбнулась Маша.

Она взвалила на него книги, открыла своим ключом дверь библиотеки, вошла. Постояла мгновение в полутьме, вдыхая знакомый запах – пыли, бумаги. Потом щелкнула выключателем. Помещение сразу стало казаться меньше. Зато выглядело оно более обжитым. Все здесь знакомо, безопасно: стеллажи, книги, стенды наглядной агитации, особый стеллаж новинок и список – на новинки читатели записывались и брали в порядке очереди. На дальней стене находился большой живописный портрет Маркса, привезенный Дорошиным из областного центра в качестве особого дара партийной организации.

Болото вошел вслед за Машей и подозрительно огляделся по сторонам, как бы в поисках возможного соперника, дабы сразиться с ним немедленно и по возможности уничтожить. Никаких соперников в пустом помещении он не обнаружил и уперся взглядом в Маркса.

– На что вы так яростно смотрите, Василий? – удивилась Маша. Она проследила его взор и чуть улыбнулась: – На Карла Маркса?

Болото сказал:

– А почему здесь его портрет? – И спохватился: – Нет, ну я понимаю, что он основоположник. И сочинения его в библиотеке, наверное, имеются в полном комплекте. Но все-таки – почему не Ленин, к примеру?

– Этот портрет нам подарен, – сказала Маша. – А вообще, я думаю, он здесь не случайно. Вы знаете, что, когда у Карла Маркса спросили, какое у него любимое занятие, он ответил: «Рыться в книгах».

– Вот как, – задумчиво протянул Василий Болото и совершенно другими глазами уставился на бородатого основоположника. – Рыться в книгах… Отчего же не читать их? Читать было бы уместнее.

– Наверное, вы правы, Василий, – согласилась Маша. И добавила: – Однако и это очень большой прогресс, особенно на фоне здешнего люда, у которого любимое занятие – домино.

Василий покосился на Машу с таким видом, будто сильно сожалел о ее наивности, однако счел за лучшее промолчать и в детали не вдаваться.

– Ну что, понравилось вам? – спросила Маша, отправляя Лермонтова на полку.

– А? – Василий проводил Лермонтова глазами. – Да, понравилось. Жизненное, – прибавил он, не зная, что еще сказать. Обыкновенно так говорила мать Василия, когда возвращалась из кинотеатра. «Понравилось кино, мамаша?» – «Да, очень, сыночек. Жизненное».

Маша тоже не знала теперь, о чем говорить. Ей казалось, что продолжать беседу о Лермонтове будет неловко. Если читатель говорит, что поэма «Демон» – это «жизненное», то разговор может принять самый неожиданный оборот. Маша решила вдруг перейти на темы, которые были бы близки Василию. И не нашла ничего умнее, чем обратить внимание на кровоподтек, дивно украшавший скулу собеседника.

– А это у вас фингал, – произнесла она, прибегая к лексикону, ей обыкновенно не свойственному, – это, похоже, вам накостыляли?

– Чего? – возмутился Василий и враждебно нахмурился. – Хотел бы я посмотреть на этого… э… смельчака, – нашелся он. Все другие слова, которые вскипали в его уме, были не для Машиного слуха. Он пожал плечами: – Да это так, я зазевался – и попал под ключ… Мелочи жизни.

Маша отважно сделала вторую попытку:

– Может, вам записаться в общество «Динамо»? В секцию бокса?

– Чего? – опять возмутился Василий. – Я с детства за «Спартак» болею!

Маша почувствовала, что заливается краской смущения. Да что ж такое, что ни скажет – все невпопад! Хорошо ребятам из бригады Казанца, где она побывала сегодня днем. Те какую ерунду ни брякнут – все им весело, все кажется впопад. Хотя глупостей наговорили воз и маленькую тележку. Может, не осознают, что чушь болтают? А может, другая есть причина. У Маши так не получается.

Словно желая добить бедняжку, Болото прибавил откровенно враждебным тоном:

– Да между прочим, я с самим Борисом Лагутиным в одном зале занимался.

Он медленно сжал кулаки.

Маша сказала отважно:

– А ведь вы враль. Знаете, что делали в Древнем Китае с такими лгунами, как вы?

Василий разжал кулаки, лицо его приняло человечное, даже доброе выражение.

– Что врать-то, конечно не знаю… – Он не продолжил, видно было, что древнекитайские лгуны интересуют его сейчас меньше всего на свете. Василий глубоко вздохнул и перешел к главному, ради чего пришел сегодня в библиотеку: – Маша, у меня скоро вахта заканчивается. Я несколько дней буду в Междуреченске. Может… это… сходим куда-нибудь? Ну там в кино… или на танцы?

Маша беззвучно ахнула. Меньше всего ей хотелось сейчас заводить какие-то новые отношения. Она смертельно устала. Устала от попыток наладить разваливающуюся семейную жизнь с мужем, который то пьян, то кается, то требует к себе уважения. Устала от развода – от попыток забыть все те обидные слова, которыми они обменивались, расходясь «как в море корабли». Она с трудом заставила себя прекратить мысленный диалог с Леонидом. Остановила перечень обид. Заставила себя отрезать этот кусок жизни. Прошлое осталось в прошлом; теперь надо жить настоящим. Она сама ведь говорила Вере, что развод – это еще не конец всему.

Но когда Василий пригласил ее на свидание, вся душевная усталость, накопленная за минувшие месяцы, вдруг разом навалилась на Машу. У нее не нашлось даже сил сказать Василию «нет». И уж тем более – что-то объяснять.

А он стоял рядом, сумрачный и темный, и терпеливо ждал ответа. Она поняла вдруг, что он будет ждать, пока не услышит «да». И ему безразлично, сколько времени займет это ожидание – месяц или год. Он никуда не денется.

Маше показалось, что она угодила в ловушку. На миг она задохнулась… Но к счастью, в этот самый момент в библиотеку вошли читатели. Веселые, морозные, грохочущие сапогами.

– Маша, здравствуйте. Мы там посмотрим книжки?

И, дождавшись едва заметного кивка, исчезли за стеллажами. Зашумели там, переговариваясь и смеясь.

– Ну так что? – шепотом повторил Василий. – Придете?

Маша враждебно взглянула на него. Быстро взяла с полки новинок две книги и вручила Василию.

– Так. Вот вам Роберт Рождественский, выдающийся поэт современности. Непременно ознакомьтесь. Все уже читали. А это проза – Валентин Распутин. Необходимо быть в курсе последних достижений советской литературы. Вы знаете, насколько это расширяет горизонты? Мне лично жаль американских тружеников, у которых еще нет возможности прочесть эти замечательные книги. И напоследок вам Грибоедов – «Горе от ума». Прочтите… А там посмотрим.

Ошеломленный Болото уставился на обложку с вытисненной надписью «Библиотека школьника».

– А «Горе от ума» – это не лишнее? – сделал он робкую, неубедительную попытку отвертеться хотя бы от Грибоедова.

– Нет, – безжалостно отрезала Маша, – в самый раз!

* * *

Если бы Маша была лучше осведомлена о происходящем, то, вероятно, вручила бы Василию не «Горе от ума», а «Ревизора». Потому что именно это произведение русской классики было, хотя бы в некоторых отношениях, сейчас наиболее актуально для Междуреченска.

– К нам едет ревизор.

– Как ревизор?

– Как – ревизор?

Да вот так, едет Алексей Николаевич Косыгин, председатель Совета Министров СССР… Едет лично разобраться, дать напутствие и оценить обстановку.

В некоторых, наиболее слабых умах это обстоятельство вызвало настоящую бурю.

К числу таковых в первую очередь принадлежал Василий Михеев – «освобожденный» заместитель секретаря партийной организации. Михеев был вскормлен комсомолом – однако не тем комсомолом, о котором советский поэт написал:

 
Нас водила молодость
В сабельный поход…
 

А совершенно другим – комсомолом функционеров и карьеристов. Если бы Дорошин читал Машиного любимого Дюма, то называл бы Михеева «серым кардиналом». К сожалению или к счастью, но Макар Степанович не обременял свой и без того отягощенный ум измышлениями французского романиста и потому называл Михеева коротко и просто – «сволочь».

Михеева ему навязали. В качестве «перспективного кадра». Чтобы Макар Степанович его воспитывал и передавал опыт партийной работы. На деле это означало, что Михееву надлежит следить за каждым шагом Дорошина, докладывать начальству наверх о каждом факте самоуправства местного парторга. Со временем, как предполагалось, Михеев займет кресло Дорошина и возьмет дело в свои руки. Со временем. Пока же еще это время не наступило.

«Вот ведь бодливой корове бог рогов не дал, – думал иной раз Макар Степанович, наблюдая за своим заместителем. – Ему бы лет на двадцать раньше родиться… неоценимый кадр бы вышел. Даже подумать жутко, что было бы, очутись Михеев в другой эпохе… когда все обстояло куда как жестче».

Даже в мыслях Макар Степанович боялся называть некоторые вещи своими именами.

Впрочем, пока Михеев оставался на подчиненной должности, управа на него имелась.

Входя утром в управление, Дорошин столкнулся со своим заместителем нос к носу. Тот явно поджидал парторга под дверью кабинета.

– Макар Степанович, слышали? – многозначительно вопросил Михеев.

Дорошин с досадой посмотрел на него. Рослый, мясистый мужчина, хорошо кормленный, но с мягкими, «никчемными» руками… Такого бы на буровую – пусть бы потрудился, пользу поприносил… «На освобожденной основе». Формулировочка. Освобождают таких бугаев от любого производительного труда – и для чего? Для руководства идеологическим процессом! С ума сойти. Лучше бы занялись наконец капитальным строительством жилья для нефтяников, то-то идеологический уровень и сознательность трудящихся сразу бы подскочили. А если наладить подвоз свежих овощей и фруктов – так и вообще…

– О чем я должен был слышать, Василий Игнатович? – устало спросил Дорошин и отворил дверь в кабинет.

Они вошли, уселись: Дорошин на свое привычное место во главе стола, Михеев – сбоку.

– Косыгин, – прошептал Михеев и покосился на портрет Ленина.

– Да, – подтвердил Дорошин. – Все уже определилось. Едет.

– Честно говоря, – произнес Михеев с таким видом, словно понятие «честность» было изобретено только что, и притом им самим, – честно говоря, ничего хорошего от этого визита я не жду.

– Не вижу оснований для подобного мнения, Василий Игнатович, – отрезал Дорошин. – Почему вы так пессимистически смотрите на визит Председателя Совета Министров?

Михеев насупился.

– Вы так говорите просто в силу ваших приятельских отношений с Буровым. Но вам необходимо посмотреть правде в глаза.

– Даже так? – протянул Дорошин. – Ну, и какова она, по-вашему, эта «правда»?

– Правда в том, что в управлении – форменный бардак, – отрезал Михеев. – Не станете же вы отрицать это?

Дорошин молчал, позволяя ему высказаться до конца.

– План не выполняется, – сказал Михеев. – Дисциплины нет. Они… – Он произнес «они», подразумевая нефтяников, и при этом скривил губы. Точно барин, говорящий о мужиках, подумал Дорошин. – Они чувствуют себя абсолютно безнаказанными…

«Точно, ходил куда-то налаживать дисциплину, поднимать идеологический уровень и был послан куда подальше», – расшифровывал Дорошин.

– Играют в карты! – подогревал праведный гнев Михеев. – Читают что попало!

«Ага, Дюма у кого-нибудь видел… или еще кого-то там, буржуазного… Ах, Маша!..» – думал Дорошин. Его почти забавляла ярость заместителя.

– И вообще, – заключил Михеев, – позволяют себе… такое!..

Дорошин с трудом сдержал улыбку. Интересно, кто позволил себе «такое» по отношению к «освобожденному» заму? Васька Болото? Или, упаси боже, сам Векавищев? Тот может…

– Даже любопытно, Василий Игнатович, какие у вас будут предложения, – вкрадчивым тоном осведомился Дорошин.

Михеев подался вперед. Ага, дождался звездного часа! Ну, говори, говори, голубчик!..

– Нам следует написать подробную докладную в обком партии, – отчетливо, хотя очень тихо, проговорил Михеев. – И сделать это сегодня же.

– И о чем пойдет речь в этой докладной? – поинтересовался Дорошин, видя, что собеседник ждет поощрения.

– Мы напишем правду, – сказал Михеев и расслабился. – Этого будет достаточно, чтобы обезопасить себя на то время, когда в управлении будут лететь головы.

– Откуда такая уверенность – насчет «голов»? – спросил Дорошин.

– По-вашему, после визита Косыгина нам всем здесь раздадут премиальные? – воскликнул Михеев.

Было очевидно, что он продумал стратегию на несколько ходов вперед. Одна ошибка: Михеев заранее подготовился к провалу. Он не учел самого невероятного: успеха. И напрасно, очень напрасно. Потому что, имея дело с такими людьми, как Буров, Векавищев, да и другие, нельзя недооценивать возможность успеха. Трудолюбие, талант… Всего этого имеется в избытке. Но имеется и нечто более важное: одержимость. Одержимость нефтью. Таким, как Михеев, даже трудно представить себе, что это за чувство.

Между тем чувство это реально и, более того, оно обладает способностью преображать человека и мир вокруг него. Безумцы в штате Техас продавали последние штаны, покупая технику. Они сходили с ума на своих скважинах. А потом, когда все уже отказывались отпускать им в долг и при их появлении крутили пальцем у виска, они добирались до нефти и сказочно богатели.

Советский человек, разумеется, не может быть одержим желанием разбогатеть. Но нефть – это нечто большее, чем просто богатство, «черное золото». Некоторые ученые всерьез считают; что она живая. Дорошин читал большую статью – целый «подвал» в газете «Труд» – на эту тему.

– Почему вы считаете, Василий Игнатович, что визит Косыгина будет для нас каким-то роковым поворотным моментом?

– Потому что до самого верха дойдет, что здесь, в Каменногорском управлении, вся работа развалилась… катастрофическое положение дел станет известно в Москве. И известно не по вашим с Буровым докладам, которые – не спорьте! – приукрашивают действительность, нет, Косыгин увидит это своими глазами… И что, после такого вы рассчитываете на…

– Люди работают на износ, – резко перебил Дорошин. – Косыгин это увидит. Он не слепой. Люди живут как во время войны – в землянках! Фактически! И Косыгин увидит и это.

– Да, на износ, – медленно повторил Михеев, – только результата нет. Причина? Плохое руководство. Я ничего не имею против Бурова лично, но…

– Послушайте, Василий Игнатович, – не выдержал Дорошин, – вы поражаете меня в самое сердце!.. Откуда в вас, в молодом человеке, столько чинопочитания? Можно подумать, Косыгин – какой-то недосягаемый господин, хозяин… «Вот приедет барин!» Прежде чем стать Председателем Совета Министров, Алексей Николаевич работал на производстве… был директором фабрики в Ленинграде… Вы биографии членов Политбюро изучали? Поизучайте на досуге, полезное чтение! Уж кто-кто, а Алексей Николаевич не понаслышке знает, как сложно начинать работу с нулевого цикла. И вообще, товарищ Михеев, вы бы почаще выходили из кабинета…

На Михеева эта вдохновенная тирада не произвела ни малейшего впечатления.

– Лично я остаюсь при своем мнении, Макар Степанович, – сказал он, не поднимаясь с места.

Дорошин вскочил, двинулся к выходу. Ему душно стало в кабинете. Невыносимо находиться рядом с Михеевым. И разговор с ним продолжать бессмысленно. Может быть, чуть позже, отдышавшись…

– Да-да, оставайтесь. Оставайтесь при своем мнении, Василий Игнатович. Не смею возражать. И приступайте к сочинению доноса. Вам потребуется много времени, чтобы изложить все ваши соображения. Не забудьте ставить запятые. И писать «жи», «ши» через «и». До свидания, Василий Игнатович. Творческих вам успехов.

Он хлопнул дверью прежде, чем Михеев успел ответить.

– Напрасно вы со мной так, Макар Степанович, – тихо проговорил Михеев, обращаясь к закрывшейся двери. – Совершенно напрасно.

На самом деле визит Косыгина мог обернуться для Бурова скорее благом, нежели неприятностями. Дорошин это понимал, Михеев – в силу своего ужаса перед любым высшим руководством – нет.

Алексей Николаевич был хозяйственником. Как и говорил Дорошин, он хорошо знал, что такое начинать производственный цикл с нуля. А с Сибирью у него, сына питерского токаря, сложились совершенно особенные отношения. Закончив в 1924 году кооперативный техникум, он отправился на работу в Сибирь – в систему потребкооперации, где ездил по селам, закупая продукты у крестьян, а в свободное время писал статьи для местной газеты, агитируя народ экономить на праздновании давно уже отжившего праздника Масленицы и вкладывать деньги в крестьянский заем. Именно в Сибири, спустя три года, Косыгин и стал коммунистом.

Он возвратился в Ленинград, имея за плечами некоторый опыт работы, и сразу же ощутил недостаток своего образования. Для кого-то возраст мог стать препятствием, но только не для сознательного коммуниста. На двадцать седьмом году жизни Косыгин стал рядовым студентом Ленинградского текстильного института. И спустя уже много лет, будучи Председателем Совета Министров, он приезжал в родной Ленинград и встречался с однокурсниками. Забыв о своем высоком положении, о заслугах и регалиях, Косыгин запросто беседовал с ними, сердечно обнимал старых друзей…

В 1935 году он наконец-то получил высшее образование и стал мастером на текстильной фабрике. Потом дорос до начальника цеха. В 1937 году был назначен директором ткацкой фабрики. На будущий год стал заведующим промышленно-транспортным отделом Ленинградского обкома ВКП(б). а в январе 1939-го перебрался в Москву – на должность наркома текстильной промышленности. Еще год спустя Косыгин, оставаясь наркомом, получил ранг заместителя председателя правительства.

Вся жизнь его была связана с производством. В годы войны Косыгин занимался организацией Дороги жизни, связавшей Ленинград с «большой землей». Земляки помнили не только об этом – но и о том, как Алексей Николаевич спас едва живого малыша…

Сбивала с толку его внешность, его манера общаться. Всегда сдержанный, сухой, холодный, он казался бездушным педантом. И поскольку далеко не все, кто общался с Косыгиным, были его однокашниками по институту, то о человечности этого руководителя многие принуждены были лишь догадываться… а кое-кто не мог этого даже и предположить.

Он был не столько политиком, сколько хозяйственником. Сам себя Косыгин называл главным инженером страны.

Советская экономика в начале шестидесятых претерпевала некоторые изменения. И Косыгин – «главный инженер» – отслеживал и пытался регулировать эти изменения. Более того, именно он их и внедрял. В те годы в советском руководстве появилось представление о необходимости сократить роль пожиравшей почти все отечественные ресурсы тяжелой индустрии в пользу производства товаров народного потребления. Косыгин хорошо воспринял эту идею. Сам он всегда был связан именно с легкой и пищевой отраслями. Кроме того, не следовало забывать и о том, что социалистические страны Восточной Европы также активно искали возможности для расширения хозяйственной самостоятельности предприятий. В Югославии и Чехословакии уже были предприняты серьезные реформаторские действия, Венгрия же вплотную подошла к началу преобразований. Естественно, советское руководство не могло пройти мимо опыта своих соседей и склонно было само опробовать многообещающие методы повышения эффективности производства. До «Пражской весны» оставалось еще больше года…

* * *

Алина Станиславовна привыкла к тому, что за ней остается последнее слово. Она никогда всерьез не считала себя «сильной женщиной». Более того, хранила святую убежденность в том, что при других обстоятельствах с удовольствием побыла бы «слабой». В мыслях рисовала почти карикатурный образ – избалованная барышня сидит среди вышитых подушек и кушает мороженое. Почему бы и нет? Но жизнь сложилась так, что ей приходится играть роль главы семьи. С самого того дня, когда Андрей бросил ее…

Она одна вырастила сына. Конечно, родители помогали, но это была именно помощь, раз от раза. Основной груз лег на хрупкие плечи Алины и закалил ее. Это она принимала решения – в какой детский сад устраивать сына, в какую школу его отдавать, в какой институт пристраивать. Если кто-то из друзей Степушки не нравился его маме, то каким-то непостижимым образом эта дружба разрушалась. Впрочем, Алина желала сыну только добра. И обладала непогрешимым чутьем на людей. Уж в этом-то никто не мог бы ей отказать. Все, кто не прошел мамину «цензуру», потом и впрямь проявили себя не с лучшей стороны: сделались хулиганами, погрязли в стяжательстве, один парень даже был осужден за спекуляцию. Алина никогда не говорила: «С этим мальчиком не водись, с этой девочкой не дружи». Она действовала гораздо тоньше: создавала нежелательному приятелю «духоту», как бы невзначай роняла при Степане замечания, которые, в свою очередь, наводили на определенные мысли…

Таким же образом было обставлено и Степушкино поступление в институт. Некоторое время Степан находился под маминым «гипнозом» и полагал, будто Литературный институт – его собственный сознательный выбор. И только теперь мамины чары развеялись. Может быть, последним толчком стала старая фотокарточка. Отец, который даже не знает о том, что у него в Москве родился сын…

Для Степана тот вечер, когда они с мамой открыли друг другу всю правду – без прикрас и без буржуазных попыток «жалеть» друг друга, – был переломным. Он действительно счел, что отныне их с мамой отношения изменились. Теперь он, Степан, – взрослый мужчина. Человек, который сам определяет свою судьбу. Он по-прежнему любил маму. Он сделает все, чтобы она поменьше о нем волновалась. Но жить, пришитым к ее юбке, он больше не станет.

Однако для Алины Станиславовны все обстояло гораздо менее радикально и вечерний разговор с сыном означал, по ее мнению, лишь несущественные перемены. Да, Степушка ушел из одного института – но лишь для того, чтобы поступить в другой. Узнал об отце. Но что это меняет? У каждого человека, в конце концов, есть отец, это биологический закон. Отец Степана – вот такой. В свитере, с бородой, где-то в тайге… Не самый худший вариант. Безумную идею сына немедленно ехать в Сибирь и постигать азы геологической профессии на месте Алина Станиславовна всерьез не принимала.

Однако на всякий случай ночью она проверила его комнату.

Степан крепко спал. Алина остановилась у изголовья тахты, посмотрела на бледное лицо юноши, видневшееся в темноте. Вздохнула, грустно улыбнулась. Вот и вырос ее мальчик. Кажется, еще вчера он, теплый, «пахнущий воробышком», просыпался и быстро забирался к ней на колени. Это был их ритуал перед тем, как умываться и чистить зубы, чтобы идти в детский сад. Алина гладила его волосы, а он тихо сопел, уткнувшись в ее колени.

Да, это было еще вчера. И все закончилось так быстро…

Она вздохнула и оглядела комнату. Вздрогнула, увидев на полу бесформенный шар рюкзака. Все-таки он твердо намерен осуществить свою безумную идею!.. Ничего, она попробует этому помешать. Посердится денек, а потом осознает, что мама, как всегда, права.