Текст книги "Большая нефть"

Автор книги: Елена Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Из самых лучших побуждений, разумеется.

О том, что все попытки женить Векавищева или хотя бы познакомить его с женщиной заканчиваются крахом, Ваня Листов, чистая душа, еще не знал. Радуясь развлечению, он пробирался сквозь толпу к администратору, вкушавшему бутерброд с салом, обернутый трепещущей газетой. Авдеев проводил молодого нефтяника взглядом.

– Ставим эксперименты на живых людях, Макар. Совершенно не жалеем перспективные кадры! Ну вот куда мы его, старые дураки, отправили?

– А что? – пожав плечами, спросил Дорошин. – За спрос не съедят же его. Ну, ответят… что-нибудь.

– Ничего хорошего ведь не ответят, – задумчиво проговорил Авдеев. – Векавищев у нас насчет брака заколдованный.

– А молодым перспективным кадрам учиться надо! – сказал Макар Степанович, и непонятно было, всерьез он или шутит.

Ваня Листов остановился возле жующего человека. Тот не спеша поднял голову и вопросительно воззрился на Ивана.

– Вы администратор музыкального коллектива? – спросил Ваня очень приветливо.

Администратор кивнул и снова откусил от бутерброда.

– А не подскажете, – сказал Ваня так просто, как умел только Ваня и никто другой на этом белом свете, – солистка Марченко – она замужем или как?

Администратор поперхнулся бутербродом. Побулькал термосом. Термос китайский, добыт по знакомству. С бабочкой. И не протекает. Приятно в руки взять.

– С какой целью… кха! кха!.. с какой целью интересуетесь, молодой человек? – выговорил наконец администратор.

– Ну, понимаете, – сказал Ваня еще простодушней (хотя, казалось бы, куда тут «еще»), – меня зовут Иван Сергеевич Листов. Да. И вот у нас буровой мастер – холостяк. Его за это даже орденом наградить не могут. Секретарь партячейки говорит. Векавищев Андрей Иванович. И у него, у Векавищева, намерение к певице Марченко. С целью создания семьи – первичной ячейки общества.

Во время этого выдающегося монолога администратор из просто румяного сделался багровым, как закат над тайгой.

А Листова уже несло:

– Вы не думайте, Векавищев – человек вполне положительный. И зарабатывает хорошо, что тоже немаловажно. Материальный фактор всегда сказывается и учитывается. И мы с вами можем ему помочь.

Администратор наконец обрел дар речи:

– Ну вот что, Иван.

– Сергеевич, – подсказал Ваня.

– Сергеевич, – машинально повторил администратор. – Передайте своему… этому вашему… буровому мастеру… что певица София Марченко замужем. И если он будет до нее домогаться, я доложу об этом руководству. Орден ему не дают!

– Да что вы так нервничаете? – удивился Ваня. – Будто вы ей муж, в самом деле.

– Да, я и есть ее муж, – сказал администратор. – МУЖ. Так что… иди отсюда, Ваня!

– Товарищ администратор Марченко, – с чувством произнес Иван, – давайте, пожалуйста, без грубостей! Я вам, кажется, ничего не сделал… – И, отойдя на некоторое расстояние, с обидой прибавил: – А супруге своей посоветуйте, что ли, кольцо обручальное носить! Во избежание разных вопросов! – И уж совсем издалека крикнул: – Сидит, бутерброды жрет, рожа!

«Рожа» донеслась до слуха Авдеева. Он пожал плечами, иронически глянул на Дорошина.

– Ну вот, ничего не вышло.

– А никто и не сомневался, – вставил Буров.

– Ничего, будем искать, – сказал Дорошин оптимистичным тоном.

– Макар! – воскликнул Буров. – В самом деле, ты не на партсобрании!..

«Ландыши, ландыши, – ласково пела замужняя певица София Марченко, – теплого мая привет…»

Ледяной ветер шевелил знамена и транспаранты. Что бы там ни говорил редактор «Комсомольской правды», а в годовщину Октябрьской революции всегда стояла холодная, почти зимняя погода.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Степан Самарин, конечно, не знал, как сложится его жизнь. Но не сомневался в том, что хорошо. Иначе и быть не могло. Он жил в огромной прекрасной стране, которая победила фашизм и восстановилась после разрухи, которую оставила война. Он жил в стране, где люди ничего не боялись. Он шагал по улицам красавицы-Москвы, дышал ее просторами и почти физически ощущал весь необъятный Советский Союз, который как бы стягивался сюда, в этот узел, в столицу. Если бы Степана спросили, откуда взялась у него тяга к странствиям, он бы, не задумываясь, ответил:

– Москва научила!

Москва, сердце Родины. Самарин слышал, как оно бьется. И теперь он наконец понимал, что должен делать.

Нет смысла дожидаться начала нового учебного года, чтобы поступать на геологический факультет. Именно таков был первоначальный его план, когда он окончательно распрощался со своей несостоявшейся писательской карьерой.

Мама, Алина Станиславовна, будет огорчена. Но это предсказуемо, объяснимо и, в общем, преодолимо. Мама поймет. Она всегда его понимала. Друзья завидовали Степану в этом отношении. Может, в чем-то другом ему и не повезло, но мама у него замечательная, и это непреложный факт.

Степан вошел в квартиру. Мама еще на работе. Тишина в доме. Слышно, как тикают часы. Забавные такие часы, жестяные, с репродукцией Шишкина – «Утро в сосновом лесу». Как на фантике конфеты. Часы старые, царапанные. Не очень-то подходят ко всей квартире, если задуматься. С точки зрения стилистики – выбиваются. Как неудачный эпитет, выражаясь по-писательски. Раньше Степан не обращал на это внимания – привык, а теперь вот бросилось в глаза.

«Это потому, что я мысленно прощаюсь… Останавливаюсь на каждой вещи. Но так нельзя, – строго сказал себе Степан. – Привязываться к вещам – первый шаг к мещанству. Вещи должны служить человеку, не более того…»

Но против воли продолжал он с нежностью осматривать предметы, окружавшие его с самого детства: ковер на стене, книжные полки, чеканку из фузии – девушка с птицей у сердца, деревянного олененка… «Мамин мир», – сказал он себе.

Ладно. Пора собирать вещи. Взять с собой свитер, теплые носки, кружку для походов. Остальное найдется на месте. Да, еще спальник. Остался от пионерских походов.

Степан протянул руку и снял с полки книгу. «Два капитана». С этой книжки начиналось знакомство Степана с художественной литературой. В третьем классе, кажется. Или в четвертом? Мама начала читать вслух, а потом, когда сын заинтересовался – а что дальше? – сказала: «Дальше – читай сам». И он проглотил «Двух капитанов» за неделю…

Что это? Из книги вдруг выпала фотография. Степан поднял ее с пола, нахмурился. Раньше он ее не видел. Почему она не в альбоме, с остальными снимками? На карточке изображены были двое мужчин в полевой одежде. Они стояли перед вездеходом, где-то в глухих лесах. Лица трудно было разглядеть – все немного смыто, размазано. Оба вроде бы с бородами. Геологи, может быть.

Интересно, кто они такие? Он перевернул снимок. «Дорогой и любимой – с самого края света»… «Ой, мама, да ты очень непростая женщина… Никогда не рассказывала мне о своей любви. А я-то считал тебя ледышкой!»

У Алины Станиславовны действительно никогда не было таких друзей, которые могли бы с полным правом называться «увлечением». Она не встречалась с мужчинами. Не знакомилась с ними на вечеринках. Ей не звонили по телефону, разве что со службы.

С какого-то возраста Степан начал замечать это. Алина Станиславовна объяснила сыну, что отец его был замечательным человеком – летчиком. Летчиком, который погиб во время испытания нового самолета.

– Я остаюсь верной его памяти, – спокойно сказала сыну его красавица-мать. – Да и кроме того, Степушка, пойми меня правильно: после твоего отца любой другой человек кажется мне пресным и скучным. Я поневоле сравниваю каждого нового знакомца с ним – и… увы. Каждый раз сравнение выходит в пользу твоего отца. Других таких нет…

Больше они к этому разговору не возвращались. Степан поверил матери безоговорочно. Ему нравилось думать, что его отец незаменим и незабвенен. Его все устраивало.

И вот кое-что начало приобретать совершенно иной вид. «Дорогой и любимой – с самого края света»… Кто этот человек? Отец? На летчика определенно не похож…

– А в нашей семейке, похоже, все-таки остались черные дыры, – пробормотал Степан, вкладывая фотографию обратно в книгу. – Теперь понятно, откуда у меня тяга к странствиям.

Щелкнул замок, хлопнула дверь. Пришла мама. Простучала каблучками прямо на кухню.

– Степушка, обедать будешь?

– Конечно, мама.

Он вышел к ней. Алина Станиславовна повязала легкий красивый фартук поверх блузки, в которой ходила на работу. Это был, скорее, символ того, что она намерена сейчас заняться хозяйством, нежели необходимость.

Алина обладала редкой способностью никогда не пачкаться. Способность эта была, очевидно, врожденной, потому что научиться такому невозможно. Никакие тренировки не помогут, если нет таланта. Однажды Алина поехала с однокурсниками на овощебазу – разбирать картошку. Дело было к весне, много картофеля уже сгнило, и требовалось выбрать годный, чтобы оправить его в магазины.

Трудно даже описать, в каком виде выходили ребята после такой работы. И одна только Алина, которая, кстати, возилась с гнилым картофелем, даже не надев фартука, выпорхнула из овощехранилища без единого пятнышка на одежде. «Небожительница», – называл ее полушутя будущий муж…

Вот и сейчас «небожительница» вполне могла бы обойтись без фартучка. Да и фартучек – так, одно название: немножко воланов, красивая аппликация, легкий бант.

Готовить Алина Станиславовна не умела и не любила. Собственно, Степана это не удивляло. Напротив, ему трудно было представить себе маму с ее изящными, тонкими руками у плиты: замешивающей тесто или крутящей мясной фарш. Вот и сейчас она поставила вариться макароны и бросила на сковородку магазинные котлеты, которые в журнале «Крокодил» язвительно именовали «хлеб-соль».

– Устала на работе? – спросил Степан, останавливаясь в дверях кухни и глядя на маму.

Та повернулась к нему, огладила фартучек.

– Как обычно… Ничего нового. Как дела в институте, Степа?

Она всегда интересовалась. И он знал, что не проформы ради – ей действительно важно. Важно, чтобы он хорошо учился, чтобы закончил с отличием, чтобы вышел в люди – стал известным писателем. Хорошим писателем…

– Мама, ты сядь, хорошо? – сказал Степан вкрадчиво.

Алина побледнела, опустилась на табурет.

– Что? До зачетов не допустили?

– Мам, я из института ушел, – сообщил Степан.

И наклонил голову, следя за маминой реакцией.

Если что – валидол лежит на полке, где чашки.

Но валидола не потребовалось.

– Объясни, – сказала мама. – Принципиальный конфликт?

Да. Это она могла бы понять.

– Нет, мама, не конфликт. Хотя принципиальный… Принципиально то, что я понял: писательство – не мое призвание. Я не хочу описывать, я хочу действовать!

– «Мне нужно действовать, я каждый день бессмертным сделать бы желал…» – слабо улыбнулась Алина.

– Что? – не понял Степан.

– Это Лермонтов. Твой отец любил цитировать… Близко ему было. Вот и ты, оказывается, такой же.

– Кстати, об отце, – заговорил Степан. – Ты по-прежнему настаиваешь на том, что он был летчиком и погиб во время испытания?

Алина помертвела.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего ужасного я сказать не хочу… Я сегодня книжку одну листал, детство вспомнилось. «Два капитана» называется. Продолжать?

– Ах да. «Два капитана»… – Алина слабо улыбнулась. – Я почему-то решила, что ты не станешь возвращаться к книге, которую читал в четвертом классе.

– Использовала ее как сейф?

– Что-то вроде того…

Алина сняла с плиты и откинула макароны, положила на тарелку, добавила котлету. Выглядело хуже, чем в столовой. В столовой наливают подливу. Алина готовить подливы не умела и не желала уметь. Но Степану было все равно – как молодой пес, он лопал абсолютно все, что попадало ему на зуб. И чувствовал себя преотлично.

– Мам, не тяни, – попросил он. – Тебе все равно придется рассказать мне правду. Кто те люди на карточке? Один из них – отец, верно?

– Да, – сказала Алина.

– А второй?

– Не знаю. Наверное, какой-то его товарищ…

– «Дорогой и любимой – с самого края света»… – задумчиво процитировал Степан. – Он ведь любил тебя?

– Наверное, любил… Давно все это было, Степушка.

– А ты? – требовательно спросил Степан. – Ты до сих пор его любишь?

– Может быть…

– Не может быть, а точно! – взорвался он. – Теперь мне все ясно! И почему у тебя хахалей нет…

– «Хахалей» – что за выражение? – возмутилась Алина. Видно было, что возмущается она из последних сил.

– Обычное выражение, все соседки так говорят.

– Мы с тобой – не «все соседки». Изволь выражаться интеллигентно.

– Мам, ну какая тут может быть «интеллигентность»… Мы ведь не про искусство разговариваем! – взмолился Степан.

– Интеллигентный человек, Степушка, остается таковым даже наедине с самим собой, – твердо произнесла Алина.

– Ага, и даже в носу не ковыряет, пока никто не видит, – пробурчал Степан.

Мама улыбнулась. Все-таки это был ее Степка, ее сын, которого она так сильно любила… Ничуть не изменился. Подросток, которого она помнила, никуда не исчез. Хотя голос уже мужской и борода растет…

– В носу ковыряет, но интеллигентно, – сказала Алина. – Да, я отказывала достойным мужчинам именно потому, что считала необходимым хранить верность твоему отцу. И то, что я говорила тебе о нем, – правда. Рядом с ним все остальные кажутся мне неинтересными.

– Ага, – пробурчал Степан. – Ну, рассказывай дальше. Он жив?

– Думаю, да. Жив.

– И не пишет?

– Нет, не пишет… Уже давно.

– А как вы познакомились?

В глазах сына появилось мечтательное выражение. Как будто он просил рассказать ему сказку. Алина вздохнула. Наверное, для каждого ребенка рассказ об обстоятельствах, при которых он появился на свет, – волшебная сказка. История чуда, которое подарило будущему человеку целый мир.

– Мы познакомились на танцевальном вечере, – начала Алина, закрывая глаза. – И сразу полюбили друг друга. С первого взгляда. Поженились на четвертом курсе. Жили в семейном общежитии. Твой отец был гордым человеком, в примаки не пошел. Хотя мой папа готов был предоставить нам квартиру…

– Куда он не пошел? – не понял Степан.

– В примаки. Так говорят, когда муж приходит жить в дом жены.

– Ну и правильно, – одобрил Степан. – Тут я его совершенно понимаю. Мужчина должен быть главой семьи!

– Глава семьи! – Алина протянула руку, погладила сына по голове. – Голова ты моя…

– Почему вы расстались? – Степан высвободился из-под материнской руки. Он знал свою мать: она попытается сократить рассказ, обойти все острые углы. Нет уж, эта хитрость у нее сегодня не пройдет. – Мама, выкладывай все! Сегодня день правды.

Он откусил сразу половину котлеты и принялся двигать челюстями, не сводя при этом с мамы пристального взгляда.

– Ладно, будет тебе вся правда… – неожиданно покладисто согласилась Алина. – Только гляди, не жди ничего особенного. Боюсь, правда тебя разочарует. Нет в ней никаких особенных загадок или роковых совпадений. Просто твой отец не был создан для семейной жизни. Мы с ним это слишком поздно поняли. Когда мы закончили институт, он… Он бросил меня, – собрав все свое мужество, произнесла Алина и посмотрела сыну прямо в глаза.

Он ответил немного растерянным взглядом. Бросил? Маму? В это трудно поверить…

– Именно так все и было, Степушка, – подтвердила Алина в ответ на невысказанный вопрос сына. – Единственная причина, по которой мы расстались, была принципиальная. Я хотела… того, что называется «нормальной жизнью». Жить и работать в Москве, иметь семью. То, что обычно называется семьей. Дети… Пеленки…

Степан опять улыбнулся, на сей раз широко и весело. Мама и пеленки? Представить себе такое было невозможно. Ухаживать за маленьким Степкой и стирать вышеупомянутые пеленки была выписана тетя Паша – дальняя родственница из деревни. Прожив в Москве полтора года, тетя Паша с облегчением уехала обратно к себе в деревню. Не понравилась ей Москва. От нее остались веточка искусственных цветов («мещанство, но – Пашина память, выбросить жалко») и мутная фотография, на которой тетя Паша была изображена в платке, с вытаращенными глазами.

– Не смейся, Степан, я действительно хотела… – повторила Алина.

Степан сразу перестал улыбаться.

– А твой отец назвал меня предательницей. И уехал по распределению – сначала в Башкирию, потом, кажется, в Баку… Я не получала от него никаких писем. Только однажды пришла фотография, которую ты видел. Обратный адрес был какой-то непонятный, впечатление, что писать нужно было куда-то в юрту, кочующую по степи… В общем, я ему не ответила.

– Но хотела? – настаивал Степан.

– Хотела… В первую минуту. А потом передумала.

– Погоди, – остановил ее Степан. – Он что, даже не знает, что я… что я родился?

– Нет.

«Он бросил тебя, но не меня, – подумал Степан. – Он не бросил бы нас обоих… если бы знал. Но он не знал».

– Мама, почему ты не рассказала ему обо мне? Почему не нашла его?

Алина Станиславовна долго молчала, прежде чем ответить. Ей пришлось побороть слезы, внезапно подступившие к глазам.

– Выяснилось, Степушка, что у меня тоже, оказывается, есть гордость.

– Ясно, – после паузы подытожил Степан.

Он не подозревал, сколько боли причинил матери. А она, кажется, решила разом покончить со всеми неприятными разговорами.

– Теперь давай про твой институт.

– Я тебе уже все рассказал.

– Степан, – покачала головой Алина, – мы так не договаривались. Ты сам обещал «день правды». Я тебе выложила всю правду, хотя мне было тяжело и больно это вспоминать. Так что твоя очередь.

– Ну, я забрал документы из Литературного института, – забубнил Степан. – Потому что не хочу писать, а хочу работать. Это я уже тебе говорил.

– Писать – тоже работать, – возразила Алина.

– Да, но работать по-настоящему – это все-таки не писать… Мама, не путай меня! В будущем году подам документы на геологический факультет. А пока, чтобы время не терять и набраться опыта, – поеду в Сибирь. Там сейчас работы непочатый край. Геологи нефть нашли и еще ищут. Устроюсь к ним рабочим, буду осваивать профессию с нуля…

– Ты сперва геологов найди, – сказала Алина без улыбки. – Они небось закопались в тайгу, а она бескрайняя. Степушка, там совершенно другие расстояния. Там леса огромны, а города крошечные. Все наоборот, не как в Москве. И людей мало. Можно месяцами идти и никого не встретить.

– Ничего, зато те, кого встречу, небось обрадуются.

– Если только на уголовников каких-нибудь не нарвешься, – предупредила Алина.

– Мама, ну почему же сразу «уголовники»! – возмутился Степан. – Только потому, что Сибирь? Там живут наши, советские люди. Такие же, как в Москве… И я не стану самым лучшим в стране геологом, если буду овладевать своей профессией только в институте. Практика, как говорил наш преподаватель по стилистике и редактированию, – это мать любого мастерства.

– А я – твоя мать, – сказала Алина. – Доедай макароны. И я хочу, чтобы ты хорошенько все еще раз взвесил. Нельзя принимать такие важные решения вот так, с бухты-барахты.

– Как мой отец?

– Приблизительно, – не опустила глаз Алина.

– Мама, я не передумаю, – предупредил Степан.

– Хорошо, – кивнула Алина. Степан видел, что она ему не вполне верит. – Дело твое. В конце концов, это твоя жизнь. Но если ты захочешь вернуться – помни: здесь всегда будет твой дом. И я всегда буду ждать тебя.

* * *

Балки – временные дома, построенные из «подручного материала», – горели как спички. Комендант Дора Семеновна боролась с пожароопасностью, но даже ее драконовские методы не спасали. Единственное, за что она по-настоящему боролась, – так это за отсутствие человеческих жертв. Пока что боролась успешно. Чего нельзя сказать о других жертвах. Погибали блузки, юбки и пеленки, огонь не щадил ни детских игрушек, ни библиотечных книжек, ни добытой с таким трудом «приличной» обуви… Безвременную кончину принимали одеяла и подушки, но если огонь удавалось потушить сравнительно быстро, то в живых оставались чайники. Слабое, но все же утешение.

ИЗ ДНЕВНИКА ДЕНИСА РОГОВА

Вот и первое приключение: пожар. Не о таких приключениях мне мечталось, но – тоже жизненный опыт. Загорелся соседний дом. Я проснулся от того, что стало вдруг светло как днем. Кругом топали, грохотали, кричали. Все началось мгновенно: только что была полная тишина и темень – и вдруг ночь словно взорвалась. Впечатление, будто люди живут в полной готовности вскочить и что-то делать. Я чувствовал себя неловким увальнем, когда натягивал сапоги и куртку и выскакивал наружу.

Собственно, пожар уже заканчивался. Из окон выбрасывали чемоданы, пара их были незастегнутыми, и вещи свисали оттуда, как кишки из распоротого брюха (Я не видел, как свисают кишки, но подозреваю, что точно так же. Сравнение хорошее.) Потом затрещала крыша. Дора Семеновна выскочила вперед и закричала зычным голосом:

– Всё! Уходи! Уходи, черт сейчас рухнет!

Из пожара вывалился человек в горящем ватнике. Он сразу упал на землю, на него набросили одеяло, и все закончилось. Ватник толстый, так что мужик даже не пострадал. Встал как ни в чем не бывало.

В этот самый миг дом обрушился. Из пожарной бочки облили водой, поднялся пар, смешанный с грязью, все страшно зашипело – и стало темно и тихо.

Вот и весь пожар. Я даже не успел принять участия в тушении. Пошел спать, чувствуя, что в носу и в горле у меня собралась зола. Не нос, а дымоход какой-то.

Утром на пепелище приехало начальство – Григорий Александрович Буров собственной персоной и с ним товарищ Банников, начальник управления по быту и кадрам. Я хотел поговорить с ними, обсудить обстановку. Пока они ходили, подошел и представился.

Буров воззрился на меня с каким-то радостным изумлением. Как будто встретил животное редкой породы.

– Журналист? Из Москвы? Из самой Москвы?

Я почувствовал, что краснею.

– Я пишу очерк… – сказал я. И прибавил совсем уже неловко: – Для практики.

– Журналист значит – повторил Буров. – Ну, записывай. В этом году балков сгорело на… на сколько больше, товарищ Банников? Доложите товарищу из Москвы.

– На пять, – угрюмо сказал Банников.

– Вот, на пять, – повернулся ко мне опять Буров. – На пять больше, чем в прошлом. А почему? Потому что строим их из чего попало. Обогреваем опять же чем придется. Буржуйками, как в войну. Войну-то застал, корреспондент? Нет уже?

– Нет…

– Ну, ты меня понял, – сказал Буров. – Вот и горим. Пожар ночью наблюдать изволил? Может, и тушить сподобился? Впечатление что надо, да?

Он вздохнул.

– Стройматериалы нужны, Григорий Александрович, – сказал Банников. – Люди. Не хватает ничего.

– Дам я тебе стройматериалы, – вздохнул Буров. – И людей дам.

– Людей-то откуда возьмешь? – взъелся Банников. Он так разволновался, что даже позабыл о моем присутствии.

– Ну, ты же у меня заместитель по быту и кадрам, – сказал Буров почему-то совсем несерьезным тоном. – Вот ты и думай.

– Я так думаю, Саныч, что у меня голова скоро лопнет – пожаловался Банников. – Тебе легко говорить. Каждый человек ведь на счету. Кадров не хватает – раз. Текучка большая – два.

– Текучка в первую очередь из-за того, что условия проживания, Анатолий, – будем говорить честно, – скотские. Ну куда это годится! – Буров показал на пепелище. – И будут от нас увольняться, пока живут вот так… Перспектива какая-то должна быть!

– Пока перспектива появится, ты мне скажи, откуда я людей возьму? – пристал Банников.

– Ну, мы с тобой, к примеру, – произнес Буров. Банникову это, ясное дело, не очень понравилось. – Корреспондент вон. Тоже праздношатающийся. Лопату в руки – и пусть трудится. А, корреспондент? Согласен работать?

– Я только об этом и мечтаю, – выпалил я. – Чтобы влиться в трудовой коллектив. Я, собственно, не столько даже для газеты, сколько… ну, для себя. Хочу быть писателем. Хорошим писателем. А хороший писатель обязательно должен побывать в гуще событий. Чтобы люди не стеснялись – говорили, что думают. Чтобы за своего считали…

– Ага, – сказал Буров как-то странно. – Они при тебе будут говорить не стесняясь, а ты записывать?

– Я не то имел в виду! – сказал я горячо.

Но Буров уже смеялся.

– Да понял я тебя, понял… писатель… Скажи Доре, чтобы лопату тебе дала, в самом деле. Поможешь разгрести тут. И, Банников, учти этого неучтенного.

– Учту, учту, – пробурчал Банников. – Из Москвы что слышно? Когда начнется наконец капитальное строительство в поселке?

– Обещают – неопределенно ответил Буров.

– Что обещают?

– Скоро начать обещают, – сказал Буров. – Пришлют специалиста, выделят материалы. Настоящие материалы, а не эти доски…

– Скорей бы, – вздохнул Банников. – Я тебе, Саныч, не при корреспонденте будь сказано, прямо говорю: люди действительно на пределе. Скоро массовое бегство с объекта начнется. А задержать не можем – нечем.

– Да ладно тебе, задержать не можем… – Буров махнул рукой. – Собери собрание, объясни ситуацию. Мне что, учить тебя, как работать с кадрами? Толя, ты не представитель профсоюза, ты – ру-ко-во-ди-тель.

Лицо Банникова отобразило ужас, как писали в старинных романах. Затем темная мысль скользнула в его глазах (как писали в тех же, старинных романах). Но Буров уловил эту мысль и опередил ее:

– И не вздумай опять проситься на буровую. Не отпущу. Понял?

– Да понял, понял…

В этот момент из дома выскочила Дора Семеновна. На ней были старая кофта мелкой вязки и квадратная коричневая юбка в пятнах сажи.

– Погоди, стой, стой! – закричала она в спину Бурову, который уже собирался было уходить. – Погоди!..

– Здрасьте, Дора Семеновна. – Буров подождал коменданта.

Запыхавшись от короткого бега, она остановилась рядом с ним.

– В окно тебя увидела, Григорий Александрович, – объяснила она. – Видал, что у нас тут ночью было? Целая иллюминация! Насилу потушили. У Маши, у библиотекарши, лучшее платье погибло.

– Платье – дело наживное, – сказал Буров. – Была бы Маша, чтобы платья на себя надевать, а уж тряпки как-нибудь сами заведутся.

Дора Семеновна посмотрела на него с осуждением.

– Все-таки бессердечный ты, – заявила она. – И все вы, мужики, бесчувственные. Девушка, между прочим, плакала.

– Она не из-за платья плакала спорим? – сказал Буров. – У нее небось какие-нибудь проблемы в личной жизни… Только ты мне этого. Дора Семеновна не рассказывай! – остановил он коменданта которая уже раскрыла рот, готовая излить на собеседника целый водопад каких-то бесценных сведений из личной жизни Маши. – У меня других проблем хватает. Все. Закончили.

– Не закончили, а только начали. – возмутилась Дора Семеновна. – Тебе Макар Степанович только что звонил. Просил срочно ехать в управление. Срочно, слышишь? – Она понизила голос и сквозь зубы процедила (я, однако, слышал): – Был важный звонок из Москвы. Макар сказал. Понял?

– Тьфу ты… Разве можно так пугать?

– Я не пугаю… – удивилась Дора Семеновна. – Я обыкновенно разговариваю…

Держась за взволнованную грудь, она смотрела, как Буров быстрыми шагами удаляется прочь. Затем повернулась к Банникову (и ко мне) и проговорила в пустое пространство:

– Ох, вот снимут его с должности…

– Да почему же снимут Дора Семеновна? – удивился Банников.

– Сердце чует… – Она тяжело подышала.

– Что оно там еще чует твое сердце? – не унимался Банников.

– То! – вдруг рассердилась Дора Семеновна. – Независимый больно. А язык – он не только до Киева доведет… Что он там болтает про «праздношатающихся»? – Она покосилась на меня, но я глаз не отвел и даже улыбнулся ей как можно более открыто. Мне правда не хотелось, чтобы меня считали посторонним или, того хуже, соглядатаем.

– Это тебе на язык типун нужно, и потяжелее! – рассердился Банников на Дору Семеновну.

– А что я такого сказала? – удивилась Дора Семеновна почти натурально. – Что я сказала-то? Да я за Григорьем Санычем хоть на Крайний Север!..

– Вы мне лучше объясните, Дора Семеновна, – сказал Банников, – почему из вашего окна дым валит?

– Ой! – вскрикнула Дора. – Утюг! Я ж костюм на собрание глажу! Утюг забыла!..

Она бросилась бежать, вперевалочку, но очень быстро, к своей двери. Банников проводил ее взглядом.

– Поразительная женщина, – молвил он.

Затем, к моему удивлению, сунул мне, не глядя, руку на прощание и быстро удалился.

Я вернулся к себе, чтобы записать сегодняшние впечатления.

Мне хочется попасть на буровую. Мне кажется, все самое главное происходит именно там, где все сейчас ждут первую нефть.

* * *

О своем возможном снятии с должности Буров старался не думать. Это все равно что бояться урагана или другого стихийного бедствия. Подготовиться следует – но бывают обстоятельства, в которых не устоять. Все случается. Вот когда нагрянет – тогда и будем беспокоиться.

А сейчас Григория Александровича волновали совершенно другие вещи.

Он вихрем ворвался в управление, хлопнул дверью, простучал сапогами по коридору, хлопнул второй дверью и остановился перед столами, составленными буквой «Т». Под портретом Ленина, почти в такой же позе, но гораздо меньший размерами, сидел Макар Дорошин. Парторг был бледен.

– Макар, что случилось? – с порога начал Буров. – Что?.. Авария на буровой?..

– Звонил Марин из министерства, – бесцветным голосом произнес Дорошин.

Буров плюхнулся на стул. Лицо у него горело – от быстрого перехода с холодного ветра в натопленное помещение. Обмахнулся, сорвав с головы, кепкой.

– Марин? – переспросил он, чувствуя, как отпускает страх. Нет аварии. Можно жить и работать. – Что Марин?

– Он сообщил, что в Междуреченск приезжает председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин. Намерен лично посетить Новотроицкое месторождение…

– Да, это хуже аварии, – сказал Буров, не скрывая облегчения.

Дорошин поднял палец, показывая, что разговор еще не окончен.

– И еще Марин сообщил, что перед тобой поставлена конкретная задача: в ближайшие дни рапортовать о первой нефти. В ближайшие дни!

– А он не хочет, этот твой умник министерский, сам на буровую приехать? – закипая, спросил Буров.

Он понимал, что напрасно наседает на Макара. Макар вообще ни в чем не виноват. Он как в балладе «Скифы»: «Держит щит меж двух враждебных рас». Переводит на понятный «министерским умникам» язык высказывания Бурова и истолковывает для них его поступки. А Бурову передает, как умеет, речения из министерства. И попутно следит за тем, чтобы Григория Александровича действительно не сняли с должности. За всю совокупность грехов, как говорится.

– Тише ты, Саныч. Тише. Что делать будем? Мне уже из обкома партии звонили. Ждут доклада. Едешь к Векавищеву?

– Зачем? – хмуро ответил Буров. – Над душой у него стоять? Он сам лучше меня все знает.

– Зачем «стоять»? – оживился Дорошин. – Бурить будем. Не забыл еще, как это делается? У меня спецодежда в шкафу висит на этот самый пожарный случай. Ох, Саныч, до чего тревожно на душе, не передать… С утра как будто червяк какой-то гложет…

* * *

К Векавищеву Буров уехал все-таки один. Дорошин остался – отвечать на телефонные звонки и приводить в порядок бумаги. Конечно, трудно предположить, что Косыгин лично будет просматривать протоколы партийных заседаний, но все-таки спокойнее, когда документация разобрана и лежит в аккуратных папочках. Григорий Александрович над Дорошиным, конечно, посмеивается, «перестраховщиком» называет. Что ж, хорошо Санычу смеяться, он производственник. А у Дорошина была собственная школа жизни. И в начале этой школы имелся у него наставник, герой Гражданской, между прочим. Заслуженный, с какой стороны ни погляди, комиссар. Так вот, этот немолодой, все повидавший, суровый человек как-то раз до глубины души поразил юного тогда еще Макара, сказав на полном серьезе: «Запомни, Макар, протокол – это святое».