Текст книги "Большая нефть"

Автор книги: Елена Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Ты что трешься у нее? – вопросил Василий скорбно. – У тебя же три класса образования.

– Ну так а что, нельзя? – затрепыхался Егор. – Может, у меня любовь! – предположил он.

Болото молча созерцал его. Это был как раз тот самый случай, когда один собеседник совершенно не слышал, что говорит ему другой. Поэтому Болото, очевидно, искал слова более доходчивые. А пока слова искались, безмолвствовал.

Между тем Егор перешел в наступление и нанес Василию сокрушительный удар:

– Нашел за кого заступаться! Да она с Векавищева глаз не сводит. Не заметил? Первый муж-то, Кобенко, – он же ее бросил… Видать, голодная на мужиков. Ну что ты, в самом деле, Вася… Руки убери!

– Да пожалуйста, – пожав плечами, ответил Василий и без всякого предупреждения всадил кулак бедному Егору в живот.

Пока жертва корчилась у стены, Василий сказал очень просто:

– Еще раз рядом с Машей увижу – убью. Это ты понял?

Егор не ответил. Ему было и больно, и обидно. Девчонка не стоила ни разговора этого, ни мук.

– Ну тебя, Васька… – прохрипел Егор. – Дурак, и чего ты ко мне привязался?

– Да ладно тебе ныть, мы ведь просто поговорили, – сказал Василий.

И, нахлобучив Егору шапку на лицо, неспешно удалился.

ИЗ ДНЕВНИКА ДЕНИСА РОГОВА

Я начинаю понимать, что имел в виду мой руководитель, когда спрашивал – не боюсь ли я, что «Север не отпустит». Кажется невероятным, чтобы человек мог подчинить себе здешнюю природу. Смешно признаться, но до сих пор я, кажется, и не видел настоящей природы. Те милые дачные леса и перелески, которые помнятся по Подмосковью, кажутся чем-то игрушечным, ненастоящим. Необъятные просторы, покрытые лесом, а затем – пятна болот, блеск топких озер, безграничная плоскость земли… Но и это меркнет перед огромной рекой – Обью. Просторная, как море, подвижная, полная воды (знаю, нелепые слова!) – она движется величаво и неостановимо…

Переправа через Обь – паром. Опять пришлось ждать в компании местных товарищей, для которых, кажется, все это скучная и ненужная обыденность, бытовое недоразумение. Я же был как будто парализован этим зрелищем и почти не замечал происходящего вокруг. Для будущего очерка все это, разумеется, не годится. Нужно будет найти какие-то другие слова – может быть, про покорение природы, которую человек заставит отдать свои богатства.

Моя цель – Междуреченск, небольшой городок, выросший на берегу Оби. Население – пять тысяч человек. Местные по большей части работают на рыбзаводе. Сообщение с «большой землей» осуществляется преимущественно во время летней навигации на Оби. Заканчивается навигация – замирает и жизнь в Междуреченске. По словам местных, это, конечно, «дыра»: нет центрального отопления и водопровода, а электричество подается посредством дизельных установок. Из всех благ цивилизации – только проводное радио да пара магазинов.

Однако скоро все должно коренным образом перемениться. Недаром наше время называют эпохой второго освоения Сибири. Земля хранит здесь огромные богатства. Будущее края неразрывно связано с развитием нефтеразработок. Что с того, что нефтяники живут сейчас на окраинах города в бараках? Не пройдет и десяти лет, как все изменится.

Мы переправились через реку к шестому часу вечера, и я пошел через весь город в управление, чтобы встретиться с начальством, доложить о своем прибытии и попросить о размещении. Мне хочется пожить здесь подольше, на собственной шкуре ощутить все, чем живут покорители Сибири… Может быть, удастся и поработать на нефтяной вышке. Это было бы здорово. Чем больше личного опыта – тем убедительнее выйдет очерк.

Я думаю, что настоящий писатель обязательно должен странствовать и переменить много профессий. Так делали и Максим Горький, и Хемингуэй. Поэтому их произведения так убедительны, веришь каждому слову. Конечно, после тридцати, когда уже приближается старость – осень жизни, человеку хочется покоя. Он садится за свой большой письменный стол и только пишет, пишет… Как, должно быть, тяжела участь писателя, который уже использовал весь свой личный опыт и теперь вынужден что-то выдумывать, высасывать из пальца!.. Поэтому я и хочу обзавестись большим жизненным багажом. Самарин говорил, что намерен творить историю. Что ж, пусть творит; но необходим и кто-то, кто будет эту историю записывать.

– Тебе к нефтяникам? – спросил меня местный мужик. На нем был синий ватник, лицо – дубленое, глаза сощурены в щелку. – Ну так не ходи в центр города. Зачем тебе в центр? Тебе – туда, в балковый поселок.

Я не понял, и он догадался. Стал смеяться.

– Балки – хибары из всякого мусора… Топай, топай. Наглядишься еще. Надоест – к нам приходи.

Он махнул рукой и свернул на широкую улицу, по которой, наверное, ездят трактора, так она разбита. А я пошел туда, куда он показал.

Балки – дома, выстроенные из «подручных средств». Никогда раньше такого не видел. Кругом натянуты веревки, сохнет белье, пеленки. Окна кривые, можно видеть какие-то растения. Человеку, особенно женщине, необходимы роскошь, хотя бы минимальная, и домашние питомцы, пусть даже и растения. Живут семейные, есть и комендант, Дора Семеновна.

Эта золотая женщина выскочила как будто из-под земли и сразу принялась на меня кричать:

– Кто такой? Почему без разрешения? Ты что здесь делаешь? Работать приехал? Куда ты в сапогах вперся?

Я сошел с крыльца и показал ей удостоверение «Комсомольской правды». Она взяла в руки, поднесла к глазам, потом отодвинула подальше. Наверное, дальнозоркая. Пошевелила губами, потом на меня посмотрела – медленно так, словно не доверяя.

– Корреспондент? – переспросила она.

– Так точно, – сказал я. Не знаю, почему именно так сказал.

– Ой, ну вы поглядите на него, корреспондент он! – закричала она. – В чем душа держится, корреспондент! Тебя, наверное, голодом морили.

– Мне бы коменданта, – сказал я.

– Я комендант, – ответила она. – Дора Семеновна.

И сунула мне красную влажную руку.

Дора Семеновна невысока ростом, но внушительна в смысле толщины, голос у нее как труба, и по всему чувствуется, что она привыкла быть всемогущей на отдельно взятом, порученном ей участке работ. Она могла бы командовать фронтом, руководить госпиталем, быть завхозом в любом учреждении, начиная от детского сада и заканчивая каким-нибудь министерством, если только в министерствах бывают завхозы.

– Хочу пожить у вас, – сказал я.

Она смерила меня взглядом.

– Хочешь? А не боишься? Тут у нас и холодно бывает, и пожары, а летом гнус и комары… Поселок-то, можно считать, на болоте. Пробовали дустом опрыскивать с авиации, да только без толку, гнус от такого дела не дохнет. Только бензин казенный зря пожгли. Ты надолго?

– Пока не наберу материала для очерка, – сказал я.

Она еще раз на меня пристально поглядела, покачала головой.

– У меня один тут выписывается, Кобенко… Уезжает, сукин кот. Конечно, условия у нас не лучшие, да и… – она понизила голос, – заработки не ахти. Кобенко – он небось за длинным рублем приехал. Как приехал, так и уехал. Нет тут длинного рубля. Понял? Так и запиши в своей газете. – Она постучала меня пальцем по груди. – На чистом трудовом энтузиазме люди и живут, и работают. Вот так и запиши, что стройматериалов категорически не хватает, а горят эти домишки как спичечные коробки.

Я прошел за Дорой Семеновной внутрь. Она показала мне комнатушку с узкой кроватью, казенным одеялом с обрезанным краем и серой подушкой. На кровати сидел человек с папиросиной в зубах. Дора Семеновна на него стала кричать, чтобы не курил в помещении без пепельницы, потому что не ровен час – пожар. Он лениво вытащил ногой из-под перевернутого ящика пустую консервную банку и загасил там окурок. Дора Семеновна сказала:

– Ты, Кобенко, здесь больше не проживаешь. Забирай вещи и иди. Паром тоже ждать не будет.

– А этот что – на мое место, получается? – спросил Кобенко, даже не повернув ко мне головы.

– Получается, – отрезала Дора Семеновна. – Не засиживайся.

Она ушла, а я опустил свой рюкзак на пол и поздоровался с Кобенко. Мне хотелось, чтобы он ушел, а ему, видать, так сразу уходить совершенно не хотелось.

Он кивнул мне, чтобы я сел, и я уселся на перевернутый ящик.

Он вытащил из-под ватника бутылку с мутной жидкостью.

– Пить будешь?

– Буду, – сказал я.

– Кружка есть?

Кружки у меня не было. Кобенко криво улыбнулся:

– Без кружки и ложки пропадешь… Пригласят тебя к общему котлу – а чем зачерпывать будешь? Горстью?

Я пожал плечами и глупо сказал:

– Ну, одолжу у кого-нибудь из товарищей.

– Из товарищей, – передразнил Кобенко. – Ладно, держи вот.

Он снял с полки алюминиевую кружку, дунул в нее, обтер край рукавом и налил самогона. Я думал, что мы будем пить по очереди, но он просто приложился к бутыли. Самогон на вкус оказался совершенно гадкий. И сам Кобенко мне тоже не нравился.

Кобенко сказал:

– Чем заниматься будешь?

– Писать, – нехотя ответил я.

Он сперва вытаращился на меня, как будто я брякнул невесть какую глупость, а потом захохотал.

– Чего? – переспросил он. – Писать? Ты писатель, что ли? У нас тут полна библиотека разных… писателей. Стоят пылятся. Еще один приехал, как будто тех мало… – Он покрутил головой. – Ладно, писатель. И о чем писать будешь?

– Не знаю пока – сказал я. – О людях. Об их трудовом подвиге. О покорении Сибири, об освоении нефтяного запаса Родины…

– Трудовой подвиг, запас Родины… – Кобенко придвинулся ко мне. – О людях он писать будет… Да ты хоть знаешь, что за люди тут?

Я пожал плечами:

– Обычные, советские.

– Как же… Да тут половина – уголовники. Не веришь? Ну, сейчас не верь – потом поверишь… Дора-то Семеновна свое прошлое никому не рассказывает – почему, как прикидываешь?

Я молчал.

– Ты откуда? – вдруг спросил он. – Из Москвы?

– Ну, из Москвы, – признал я.

– Оно и видать… – вздохнул Кобенко. – Дора много повидала. Чего ее сюда занесло, в ее-то годы, в такую глушь? Что она здесь забыла? Не догадываешься? Да брось ты, пей лучше… Ни у кого предположений нет. Да это и не важно. Ты с ней не ссорься, будешь как сыр в масле… К другим приглядись. К передовикам нашим. К Векавищеву, например. С него небось начнешь о людях-то писать…

– С чего вы взяли?

– С того. Ты комсомолец?

– Разумеется.

– Первым делом куда пойдешь?

– В комитет комсомола.

– Правильно… Только комитет комсомола у нас заседает в одной комнате с партячейкой. А там секретарь – Дорошин Макар Степаныч. Ты блокнотик достань, корреспондент, записывай, а то все фамилии перезабудешь.

– Ничего, – сказал я, – у меня память хорошая.

– Дело твое… Дорошин с Векавищевым – старые друзья. Макар Степаныч Векавищева даже к награде пытался представить. За ударный труд. Да только наверху не поддержали.

– Почему?

– Были причины, наверняка были. Наверху не просто так заворачивают инициативы первичных организаций. Вот тебе и тема для раздумий… Дорошин в любом случае тебя первым делом к Векавищеву в бригаду направит. Вот там и приглядывайся. Я тебе еще одну фамилию подскажу – Авдеев. Запомнишь? Авдеев Илья Ильич. Буровик. Тоже передовик производства. Векавищева первый друг. Солидный такой дядька, кепку носит, как у Ленина, почему и называют его запросто Ильич. В жизни не догадаешься, что уголовник…

– Уголовник? Передовик производства? – не поверил я.

Кобенко пожал плечами.

– А что ты так удивляешься? В Москве такого небось не увидишь… Ну, признавайся, писатель, ты ведь живого уголовника вблизи еще не видел! Да ты пей, что ж ты угощением пренебрегаешь? Нехорошо. Здесь тебе много пить придется – привыкай.

Мне не хотелось допивать самогон, но Кобенко внимательно следил, чтобы я проглотил все до капли, и сразу же налил мне еще.

– Гляди, – продолжал он. – Авдеев – фронтовик. Командовал батальоном. Ну. каким батальоном и где командовал – про это сейчас не будем… Потом работал, как говорят, в одной заготконторе. Ну и… – Он свистнул.

– Что? – почти против воли заинтересовался я.

– Что? Да того! Арестовали всех за махинации. Так вот и застрял Авдеев в Сибири. Постепенно на ноги встал, на работу устроился, друзьями обзавелся… Понял теперь, какие тут люди?

– Слушай, Кобенко, – спросил я, – откуда ты все это знаешь?

– Откуда? – Кобенко рассмеялся. – Слухами земля полнится. Ты, главное, не зевай. Ну, писатель, будь. Желаю тебе творческих свершений на ниве, и все такое.

Он хлопнул меня по плечу, подхватил чемодан и вышел.

А я смотрел туда, где он только что находился, и все яснее осознавал, какую ошибку совершил. Мне следовало начинать разговор с парткома, а я приступил к сбору материала самым постыдным образом – расспрашивая местного сплетника.

Тем не менее записываю все это в дневник. Может быть, потом вырву страницы. Или оставлю в назидание потомству.

* * *

Дорошин слишком хорошо знал своего друга Векавищева, чтобы ошибиться, предрекая, что, невзирая на «испорченное настроение», Андрей Иванович непременно придет посмотреть концерт. И Векавищев, и Авдеев уже были на месте, когда Дорошин добрался до грузовика, на котором приехали артисты. Руководитель выездной бригады грелся, наливая себе чай из термоса. На эстраде, наспех сколоченной из досок, выступала певица. Во время выступления она сняла ватник. Действительно, хороша: фигурка как из модного журнала, и платье очень ей идет. Светлые волосы убраны в простую, милую прическу. Давно не бывало здесь подобной женщины.

Ага, начальник управления тоже здесь. Буров не счел нужным переодеваться, так и приперся на концерт в полевой штормовке и сапожищах. Впрочем, здесь все так одеты. Один Макар Степанович в ботинках. Приловчился уже ходить в «партикулярной» обуви так, чтобы не пачкаться с головы до ног. Векавищев, разумеется, над этим издевается. Со стороны поглядеть и послушать – можно решить, что все они между собой лютые враги, Буров, Векавищев, Дорошин… Авдеев еще, Илья Ильич. Как соберутся вчетвером, так не-ли-це-приятные разговоры ведут. Настолько нелицеприятные, что Дора Семеновна однажды со шваброй к ним в вагончик ворвалась. Разнимать собиралась, лампочку, между прочим, сгоряча раскокала. А они просто играли в домино и обсуждали последние события на буровой. И вполне дружески, кстати, обсуждали, даже с шутками.

Буров, несмотря на праздник, выглядел замученным. Усталость накопилась за долгие годы и сейчас в одночасье проходить не желала. С ходу налетел на Векавищева, сунул руку, кивнул вместо приветствия.

– Ну что, когда результат будет, Андрей Иванович?

– Опять двадцать пять, за рыбу деньги! – буркнул Андрей Иванович.

Буров прищурился.

– Ты к чему это, а? Какая рыба, какие деньги?

– Ага, не прикидывайся… Ну, Саныч, от тебя не ожидал – и ты туда же! – огорчился Векавищев. Буров выглядел, несмотря на усталость, по-начальственному бодрым. Векавищев ненавидел, когда тот был в подобном настроении. – Дайте человеку хотя бы в праздничный день роздыху. Что вы насели? Сначала Макар вон начал портить настроение, теперь ты помочь ему решил. Своими силами, думаешь. Дорошин не справится?

– Чего ты злишься? – добродушно отозвался Григорий Александрович. – Я, между прочим, твой начальник, не забыл еще? Имею полное право поинтересоваться.

– Интересуйся… начальник, – вздохнул Векавищев. – Тебе как, по полной форме докладывать? Навытяжку встать? Может, еще за вахтенным журналом сбегать? Я могу.

– Да что ты завелся? – сказал Буров примирительно. – Вопрос-то очень простой: «Когда. Будет. Нефть».

– Ничего себе простой, – огрызнулся Векавищев. – Бурим, Саныч. Бурим. Вот весь ответ. Уж прости, что короткий. Прошли первую тысячу – нефти пока нет.

Дорошин вмешался:

– Андрей, ты считаешь, что и вторая окажется сухой?

– Рано делать выводы, Макар Степаныч, – ответил Векавищев. Пошкрябал бороду. Все как-то не так складывалось. Сегодня? Или уже давно? Или он только сегодня это заметил? Да ну, мысли дурацкие, гнать их к чертовой матери.

– Если и вторая скважина сухая, значит, геологи напортачили, – сказал Буров, глядя поверх голов на певицу.

 
А за окном
То дождь, то снег,
И спать пора, но никак не заснуть… —
 

разливался хрустальный голосок, и так уютно, покойно делалось… Как будто дома сидишь, у лампы с абажуром, и радио тихонько мурлычет.

 
Спать пора… но никак не заснуть…
 

Конечно, не Майя Кристалинская – но тоже очень красивая женщина. Вот бы ее насовсем заполучить… для поднятия рабочего настроя.

Авдеев вмешался, разрушил мечтания:

– Ты, Саныч, под руку ему не говори. Геологи напортачили! Здесь еще с тридцатых годов нефть подозревают… А ты каркаешь.

– Хороши архаровцы, – сказал Буров. – Если нефти нет, значит, начальник – черный ворон.

– А ты дольше каркай – и будет тебе черный ворон, – двусмысленно произнес Дорошин и многозначительно поднял палец. – Будем работать.

– Макар! – с досадой вскричал Векавищев. – Ты сейчас не на заседании парткома!

– Саныч! – возмутился Дорошин, поворачиваясь к Бурову и всплескивая руками. – Да что он ко мне сегодня весь вечер цепляется? Я ему и артистов на буровую привез, и кино в столовку, и вообще…

– Наглядную агитацию, – пробурчал Векавищев. – Спасибо тебе огромное.

На Бурова все эти тонкие колкости не произвели ни малейшего впечатления. Он собирался сказать друзьям нечто неприятное – и скажет.

– Короче, мужики, ситуация сложная. – Буров нахмурился. – Если нефти нет, то твою бригаду, Андрюха, расформируют. Скважину законсервируют… А меня выгонят к чертовой матери. Мне уже давно намекают, – он передразнил жест Дорошина, ткнув пальцем в небо, – что в главке мной недовольны.

 
…И лишь тебя не хватает чуть-чуть, —
 

с легкой насмешкой пропела певица.

– Саныч, – слезно взмолился Векавищев, – ну давай завтра…

– Завтра так завтра… – покладистым тоном согласился Григорий Александрович. И подтолкнул Векавищева локтем: – Да ты к певице присмотрись, Андрей. Красивая женщина! А? Я бы на твоем месте давно побежал предложение делать…

Это была еще одна постоянная тема, которой донимали Векавищева. Друзьям почему-то непременно хотелось его женить. А что? Мужчина нестарый, передовик производства, вредных привычек, кроме домино, не имеет… Бороду сбрить – так вообще выйдет загляденье. И Дора Семеновна того же мнения.

Остальные трое – и Дорошин, и Буров, и Авдеев – были женаты. Векавищев упорно «держался», лениво отшучивался, все попытки познакомить его с «хорошей женщиной» превращал в «дешевый балаган», как выразился однажды Макар Степанович.

Последний подвиг Векавищева на матримониальной почве был, по мнению его друзей, вообще вопиющим. Произошло это во время летнего отпуска, когда Дорошин вывез Векавищева в дом отдыха под Кострому. Вывозить пришлось силком – Векавищев впился в свою нефтяную вышку как клещ в собачье ухо (по выражению Марты Авдеевой, жены Ильича), насилу оторвали.

– Советский человек имеет право на отдых, – уговаривал его Дорошин. – Так?

– Право – оно и есть право, потому что я имею право им не воспользоваться, – отбивался Векавищев (уже в самолете).

– Ошибаешься, Андрей Иванович! – с торжеством объявил Макар Степанович. – Плохо Конституцию знаешь. Вот, положим, там сказано, что советский человек имеет право на труд. Так? Так. А право не воспользоваться этим правом он, скажи на милость, имеет? Нет. Потому что всякий, кто не работает, он и не ест, ибо тунеядец. Так же и с правом на отдых.

– И как же называется тот, кто не пользуется правом на отдых? – заинтересовался Андрей Иванович.

Дорошин помолчал некоторое время, подбирая ответ, а потом отрезал:

– Дурак! Вот как он называется. Надорвешься – кто твою нефть качать будет?

В доме отдыха все было замечательно: процедуры, прогулки на свежем воздухе, танцы под аккордеон, кино. Нашлась и одна очень приятная интеллигентная женщина подходящего возраста. Андрей Иванович, сдержанный, симпатичный, с надежными рабочими руками, вызывал у нее определенный интерес. Она подсаживалась к нему за стол, приглашала на прогулки, мужественно отказывалась от танцев (потому что не танцевал Андрей Иванович) и в конце концов высказалась откровенно:

– Я знаю, все это звучит глупо – и так не принято… Принято, чтобы мужчина первый… Но я вижу, что вы так и не скажете мне этих слов. Андрей Иванович, я предлагаю вам… создать семью. – Она страшно покраснела, опустила глаза, но нашла в себе силы продолжить: – У меня хорошая квартира в Костроме, про мою работу в школе вы всё знаете… Есть всё необходимое для того, чтобы…

Векавищев просто ответил: «Я не могу» – и весь вечер ухаживал за ней как за тяжелобольной. Приносил ей лимонад, поддерживал под руку. Прощаясь, она сказала:

– Я не буду делать вид, будто ничего не произошло или что это какое-то досадное недоразумение. Наверное, я напугала вас. Сказала что-то лишнее. Мой адрес у вас имеется, пишите, если надумаете. Только учтите, что я долго ждать не стану. Мне не хочется встречать старость в одиночестве, поэтому…

Векавищев неловко поцеловал ее – хотел в щеку, но попал в нос, – и на том они расстались.

Дорошин был в таком гневе после этой истории, что всю дорогу до Междуреченска с Векавищевым не разговаривал. Теперь же у него появился случай отыграться.

– Кстати, Андрей, можешь обижаться на меня, сколько влезет, но скоро мы решением партийной организации управления обяжем тебя жениться. Холостая жизнь – прямой путь к аморалке. Не знал? Дору Семеновну спроси, она тебя просветит. Мы с Буровым даже к ордену тебя по этой причине представить не можем.

– Я согласный на медаль, – сообщил Векавищев. – И вообще… – Поддавшись искушению, он посмотрел на певицу более пристально. – С чего вы взяли, что она не замужем? Я к ней сунусь с этим… ну, с этим… – Он окончательно смутился. – Дураком меня выставить затеяли? Затейники нашлись…

– Мы разведку вышлем, – невозмутимо заявил Авдеев. И подозвал Ваню Листова: – Вань, слышь, сходи разузнай там сторонкой, аккуратненько, – певица замужем или как?

Ваня весело кивнул:

– Сделаем.

Авдеев проводил его взглядом и проговорил едва ли не с завистью:

– Вот ведь простая душа. Попросили – сделает.

Векавищев сунул руки в карманы, отошел, всем своим видом демонстрируя безразличие. Ему хотелось побыть одному. Послушать, в самом деле, пение. Душевно так получается. И хоть на пять минут избавиться от всех этих назойливых забот, которые долбят голову, точно сумасшедшие дятлы.

– Говорят, дятлы дохнут от сотрясения мозга, – сказал Векавищев в пустоту.

Проходивший мимо Васька Болото глянул на мастера дико, но в разговор вступать не стал. Здесь все с придурью, если не сказать хуже… А которые нормальными кажутся – те вообще сволочи, взять того же Кобенко. Маша-библиотекарша и года с ним не прожила. И не сказать, чтоб счастлива за таким мужем-то была. А теперь Кобенко уезжает, скатертью дорожка. Вот Кобенко – абсолютно нормальный. Ищет, где зарплата лучше и условия проживания человеческие. Ну и жену заодно бросил. За несходство характеров. Пьяный он ей, наверное, не нравится, вот и все несходство характеров. Приспособленец и сволочь, одно слово.

Болото плюнул и выбросил Кобенко из головы.

– Ты мне скажи, Саныч, – обратился Дорошин к Бурову и покивал вослед Андрею Ивановичу, – чего он в бороде ходит, как Лев Толстой?

– Так он и пашет, как Лев Толстой, – рассеянно ответил Григорий Александрович. – Говорит – сбреет, когда первая нефть пойдет.

Друзья обменялись быстрыми взглядами и дальше развивать тему не стали. Хватит на сегодня. И в самом деле – праздник ведь. Хочется и концерт послушать.

* * *

В личной жизни Векавищева все обстояло чуть-чуть сложнее, чем у его друзей. Хотя, в общем, просто ни у кого не складывалось. У того же Авдеева в «багаже» серьезная драма: после посадки жена мгновенно подала на развод. Илья Ильич не осуждал ее. Наоборот, считал, что поступила предусмотрительно. И хоть сидел Авдеев по самой обычной уголовной статье, никаким врагом народа не числился, но бывшая гражданка Авдеева тщательно оберегала свою биографию от любых нежелательных связей.

Ну и что? В Сибири Авдеев встретил Марту. Марта была, как легко понять из ее имени, природной волжской немкой, а в Сибири очутилась… тоже нетрудно догадаться, когда и при каких обстоятельствах. И никого лучше и вернее Марты у Авдеева не было и нет.

Сейчас она ожидала третьего ребенка. Двое старших были мальчики. Авдееву, конечно, хотелось теперь девочку. Впрочем, в этом он открыто не признавался – скорее, намекал, кивая на дочек Дорошина:

– А неплохо, говорят, иметь дополнительных хозяек в доме? Одна у печки, две на подхвате…

Дорошин неопределенно отвечал, что «невесты растут», но в тему не углублялся. Жена парторга, Ольга, была женщиной властной, внешне – красивой, представительной; она заведовала в поселке детскими учреждениями и, если дело касалось детей, бесстрашно шла напролом. Векавищев подозревал, что Макар Степанович слегка опасается супруги. Слегка. Самую малость у нее под каблучком. Впрочем, эта тема вообще никогда не затрагивалась. Строжайший запрет! Строжайший!

Женат и Буров. Вот кого Векавищев, прямо скажем, побаивался, так это Галину Бурову. Избегал любых встреч с ней и разговоров, разве что за общим столом, во время каких-нибудь праздников, рядом окажутся. И то – отвернется и помалкивает. Так – «да», «нет»…

Дорошин это обстоятельство, конечно, заметил. Не парторг, а индеец Соколиный Глаз, про которого Маша всучила как-то раз Векавищеву книжку.

– Ты чего Галины шарахаешься? – строго вопросил Дорошин.

– А тебе какое дело? – ответил Векавищев, сильно смущенный и потому грубый.

– Я слежу за моральным климатом в коллективе, – сказал Дорошин.

– Тебе как – правду сказать или что-нибудь сознательное?

– Говори как есть, – велел Дорошин.

– Галина – слишком интеллигентная, – ответил Векавищев. – Сложная она натура. Как будто в ней дремлют сразу несколько кошек. Вот ты, Макар Степаныч, к кошкам – как?

– Никак… – Казалось, парторг был ошеломлен таким поворотом разговора. – Кошка – она животное. Живет себе, размножается, мышей там ловит…

– Кошка, Макар, тварь непостижимая. Вот она муркает, а вот через минуту уже вцепилась тебе в руку когтями! Вероломно, без объявления войны!

– Ну ты, Андрей, с выражениями осторожнее… Эдак договоришься… – предупредил парторг.

Векавищев только рукой махнул.

– Я к тому, что Галина – существо непостижимое. Плаксивое к тому же сильно жизнью разочарованное.

– Это потому, что детей у нее нет, – предположил Дорошин.

– А ты все знаешь, да? – вопросил Векавищев. – Ты как доктор, любую болезнь сразу определяешь?

– Ага, – сказал Дорошин. – И чуть что – сразу порошки и клизму! Я человек женатый и с детьми, я такие вещи в женщинах сразу распознаю. Гале нужно родить ребенка. Сразу все ее сложности исчезнут.

– Тебе видней, – хмыкнул Векавищев. – Ты свою гипотезу лучше Бурову изложи, а я-то здесь при чем…

– Я тебе, дубина, объясняю, почему у Галины характер портится…

– Да мне все равно, почему у нее что-то там портится, – сказал Векавищев. – По мне так лучше, если Галина будет где-нибудь там, – он махнул рукой, – а я останусь где-нибудь тут.

– Ты неисправимый женоненавистник, – объявил приговор Дорошин и оставил на этот раз Векавищева в покое.

На самом деле – вовремя. Потому что Андрей Иванович чуть было не проговорился. Имелась еще одна, единственная и самая главная причина, по которой Векавищев избегал близкого общения с Галиной Буровой.

Галина слишком уж напоминала его жену.

…Развода они не оформляли. Просто разошлись по разным концам необъятной Родины. Она осталась в Москве, на хорошей должности секретаря при одном из министерств. Вот так. А были студентами – мечтали, что поедут на стройки пятилетки, что будут работать там, где труднее всего…

Когда жена объявила о своем решении остаться, Андрей не поверил собственным ушам.

– Мы же собирались?.. – выговорил он наконец. – Как же так? Ведь ты… я…

– Папа и тебя устроит, – спокойно ответила она. – Ты даже не сомневайся. Я с ним говорила, он положительно обещал. Для него мое счастье – самое главное.

– Счастье? Но какое же тут может быть счастье? – Беспомощным жестом он обвел комнату, где проходил этот последний, мучительный для обоих разговор. Она, впрочем, еще не знала, что разговор этот последний, а Андрей с каждым мгновением видел это все отчетливее. – Не может быть никакого счастья среди этого мещанского быта… Ковры, вазочки… семь слоников на буфете… Я едва могу узнать тебя! Ты…

– Ну хватит, Андрей, – оборвала жена. – Ты как маленький ребенок. Началась взрослая жизнь. И тебе пора понять…

– Я понял, – медленно произнес он, поднимая на нее глаза.

Она даже отшатнулась, таким страшным, незнакомым показался ей этот взгляд. И человека, который глядел на нее так, она едва могла узнать…

– Ты – предательница, – сказал он. – Ты предала все, во что мы верили, что мы любили. Вместе. Ты и я.

– Андрей… – начала было она, но он резко вырвал у нее свою руку.

– Отпусти меня. Я ухожу. Уезжаю завтра. И… прощай.

– Куда ты поедешь? – Она широко раскрыла глаза, все еще не веря, что это происходит на самом деле.

– В Башкирию, как и собирался.

– Возьми хотя бы вещи…

– Обойдусь.

– Ты с ума сошел?

– Мне ничего отсюда не надо, – отрезал он. – Я не хочу вспоминать тебя. Никогда.

И он вышел, хлопнув дверью. Слезы душили его. Первые и последние слезы. Наверное, он должен был предвидеть все это… Но не предвидел. Слишком верил в нее – в них обоих; слишком был увлечен…

…И уже много позднее, в Башкирии, пришли грусть и нежность, и даже сожаления. Нет, не о принятом решении – в правильности своего поступка Андрей Иванович никогда не сомневался. Он жалел ее. Думал о том, как утром она просыпается в этой своей хорошо обставленной квартире, как надевает туфли-лодочки и блузку с брошкой под горлом, как идет в свое министерство и целый день печатает на машинке и разговаривает по телефону… Думал о бесцельности ее жизни, о ее одиночестве… Хотя – нет, какое одиночество. Она красивая женщина. Наверняка завела себе уже какого-нибудь… хорошо одетого и перспективного.

И все равно жалость к ней сжимала его сердце. Она не видит этих безумных рассветов, этих кровавых закатов, не слышит весной соловьиного безумия, не скачет верхом на лошади, не наблюдает за тем, как день за днем, месяц за месяцем великая природа покоряется человеку, сдается его упорным усилиям…

И как-то раз, поддавшись чувству, прислал ей карточку. Маленькую, сделанную любителем. Буров и Векавищев стоят перед вездеходом. Буров слегка приобнимает Векавищева, Векавищев смотрит прямо перед собой, щурясь от солнца, которое бьет ему в глаза.

На обороте Андрей надписал: «Дорогой и любимой – с самого края света».

Он не знал, получила ли она это письмо. Во всяком случае, никакого ответа от нее не воспоследовало.

И Андрей Иванович перестал думать об оставленной жене, перестал жалеть ее… Он просто знал, что женат. Именно это и делало невозможными любые его отношения с хорошей женщиной из Костромы, с прекрасной певицей Марченко и с десятком других расчудесных женщин, которых то и дело подсовывали ему лучшие друзья.