Текст книги "Седьмая центурия. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Эдуард Агумаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

– Z-z-z!!! – скриплю я зубами, а Курочка Ряба в моих глазах двоится и превращается сразу в двух здоровенных таких сказочных сисястых птиц – одна Сирин, вторая Гамаюн – с милыми девичьими лицами. Обе в дивных кокошниках, и обе весело так квохчут:

– Коо-ко-ко!

– МЕСТО РОЖДЕНИЯ?! – допытываются у меня аллироги.

– Астероид Эдэм в Поясе астероидов звёздной системы Амра.

– Это у нас, где?! – спрашивает доктор Лектор.

Ада включает планшет с надписью "Большой Вселенский справочник", вводит запрос и докладывает:

– В Антимире, в двух мегапарсеках от Туманности Изург.

– Запишем, – говорит доктор Лектор: – "Амритянин с астероида".

Ада вдруг подаёт ему планшет, пристукивая длинным наманикюренным ноготком на каком-то пункте.

– Homo urdhvaretus... – зачитывает старший аллирог и переводит взгляд на меня: – Хомо урдхваретус?! Тьфу! Язык сломаешь! Диковинный вид гуманоида...

– Поо-поясните! – сисястые Сирин и Гамаюн просят хором: – Поо-пожалуйста!

Не дожидаясь разрешения шефа, Ада обращает ко мне дисплей.

Читаю аннотацию: "Urdhvaretus"ы отличаются от населяющих Вселенную homo erectus"ов, тем, что всякую свободную минуту переключают внимание с внешнего мира на внутренний и принимаются гнать кундалини по сушумне из муладхары в сахасра-падма-чакру".

– Точно! – хлопаю я в ладоши. – Мы, урдхваретусы, от гоняния кундалини по сушумне балдеем. В смысле – тащимся. Спасибо вам, аллироги! Теперь хоть знаю, кто я.

Старший аллирог буравит меня глазёнками:

– Место работы, должность?!

"Коо, – суфлируют мне хором птицы Сирин и Гамаюн, – коо-катальщик тачки. Тачки с объедками... Говори всегда: тыл, матло, толбата, тлеб лоптями – втё нетите!"

– Я татальтик татьки. Татьки т объетками...

– Ещё мнемотрофин! – командует доктор Лектор.

– Йес-с-с! – шепчет Ада. – Теперь в левую ягодичку!

Прежде чем вонзить шприц, она загребает в ладонь мой мускулюс глютеус, несколько раз его сжимает и разжимает зачем-то, и только затем намазывает холодной от спирта ваткой и втыкает иглу.

– А-А!!!

Чёртовы аллироги с их шприцами уплывают в туман, из которого, почему-то... орут черти горластые – петухи! Бесконечным дурацким кукареканьем они рвут в клочья мой раннеутренний сладкий сон. Только-только рассвело, и летний ветерок, забавляясь, превращает тюль шторы в белый парус. Сегодня выходной, не надо спешить. Руки ныряют в длинную до колен футболку цвета морской волны, а ноги – в шлёпанцы из змеиной кожи. Мгновение медлю, решая, направиться ли сразу в гинекей к моим любимым, или сначала оросить себе внутренности чаем. Наполняю чайник талой водой, жму клавишу. Достаю из холодильника пиалу буйволиного мацони, приоткрываю крышку, чтоб грелось быстрей, и спускаюсь с мансарды в сад. С деревца мушмулы срываю несколько спелых золотисто-жёлтых соплодий. Как всегда, задерживаюсь возле грядки цветущих кустиков томатов, наслаждаясь источаемым зелёно-бурыми маслянистыми стеблями несравненным дивным ароматом. Едва поворачиваюсь к крыльцу, чтобы вернуться в дом, как вдруг слышу нарастающий гул с пересвистом и ощущаю странную вибрацию пространства и собственного тела.

16. Вам жену, какую?

Отнюдь не из истории рецепта драгоценной горючей целебной влаги, добывавшейся Нострадамусом посредством медного куба, Нерельман знал, что першение в горле быстро пройдёт безо всяких аптек, брызгалок и таблеток. Этот метод самолечения от всех начинавшихся бронхитов, насморков и ангин был десятилетиями проверен Григорием Иаковичем на собственном здоровом теле. Кто такие врачи, где они обретаются и чем вообще занимаются, Нерельман представлял себе смутно. Зато знал, что неуютная простылость, начинающая тревожно холодить бронхи, без всяких горчичников исчезает тотчас, если только подышать ароматом доброго коньяка и хотя бы пару раз в течение часа обмакнуть губы в бокал. И всего-то надо пропустить 7 капель на язык, запрокинуть голову, дать коньяку перетечь на верхний свод глотки и стечь к горлу – вправо, или влево – в место, откуда пытается овладеть тобой хворь.

Он взял с другой полки два тюльпанообразных бокала, переставил вниз и на минутку замер, созерцая бутылки с благороднейшим из напитков, вспоминая их ароматы и желая почувствовать своё настроение – к какому из них оно сейчас ближе. Вот "Hennessy XO" редкого красно-мраморного цвета, всегда насыщенный сложными обволакивающими оттенками фруктов – груши, инжира. Вот, огненно-золотых тонов "Hennessy Blak" с букетом нежных цветочных ароматов жасмина, нарцисса и весеннего померанца, оттенками мёда и свежего винограда. Григорий Иакович едва коснулся бутылки, и дух, заключённый в ней, пошутил:

– Эталон коньяка – это "Хэннесси", а Коньяк-город – родина "Хэннесси".

Нерельман знал, что изысканному крепкому напитку – этой подлинно французской драгоценности – город Коньяк дал своё имя полтысячи лет назад.

Григорий Иакович коснулся другой бутылки,– это был "Курвуазье", почитаемый, как аристократ среди коньяков. Вот "Courvoisie V.S." с нотами чернослива, изюма и старого дерева. Рядом – бутылка "Courvoisie VSOP" – открой и насладись благоуханием абрикосов, винограда, ванили, розы и белого шоколада. Тут же "Courvoisie Napoleon" с густым шлейфом кураги, барбариса, мармелада и сгущенного молока. И "Courvoisie XO" с нотками шоколада, фруктовых пирожных, ванили, под аккомпанемент оттенков мёда, кураги и корицы. Затем "Courvoisie Initiale extra" с нотами грибов, табака, снова корицы, и "взрывом" ароматов жареных каштанов и кленового сиропа, всегда сохраняющихся в послевкусии. А ещё "Courvoisie Napoleon Fine Champagne" с букетом из тонких нот цветов, португальского вина и слив...

Ещё Григорий Иакович знал, что эти коньяки – каждый по своему – великолепны, и можно зажмурить глаза, провести ладонью над полкой раз, другой, и на счёт "три" просто опустить руку на первое попавшееся горлышко. Он так и сделал, взял одну из бутылок, захватил бокалы и вернулся на кухню.

– Гйиша, Гйиша! Зову тебя, а ты уже пгопустил! Клагисса Гузеевна такая добгая! Подагила маме невесты таки бгиллиантовые сегьги! Из своих ушей вынула, и таки подагила! У невесты очень хогошие, дгужные годители, но мама тяжело болела. А Клагисса Гузеевна очень... – Циля Лейбовна утёрла кухонным полотенцем слезу, и прошептала: – ...очень добгая! Пгосто она жизнью сильно битая...

– Кеепку с тремя козырьками адень, чтоб лаапша свисаала! – выплеснула из телевизора Мимоза Сябитовна про жениха Антона, который имел неосторожность что-то брякнуть про свою доверчивость к гуманоидкам.

Григорий Иакович откупорил бутылку.

– А звёзды, что скажут про нашу третью невесту? – обратилась Кларисса Гузеевна к астрологу.

Слух тёти Цили снова автоматически отключился, едва речь зашла не то о Марсе в Стрельце, не то о Луне в Тельце, и её освобождённое внимание набросилось на внешность новой астрологини.

– Но... однако... она пгехогошенькая! Кгасота холодная, но пгонзительная, как у Софи Логен в молодости!

Софи! Это имя ударило в висках и пульсом отдалось в запястьях так, что Григорий Иакович вздрогнул. Когда ему исполнилось двадцать лет и четыре месяца, он собрался просить девушку по имени Софи стать его женой. Такое было с ним первый и единственный раз в жизни.

"Должно быть, и Софи теперь бабушка. Красивая, молодая... бабушка",– с грустной улыбкой подумал он, наливая коньяк на дно стеклянных тюльпанов.

Циля Лейбовна, встретив благоухание над бокалом, глубоко вдохнула, как непроизвольно делает всякий, касаясь живого букета. И на выдохе произнесла:

– Чегнослив, свежие абгикосы, апельсин... а ещё в нём веточка ванили.

Коснувшись напитка губами, она добавила:

– И шоколад, и вяленые ггуши... Давай, Гйиша, чокнемся за Клагиссу Гузеевну!

Повернувшись к телевизору, она поднесла бокал к губам теледивы, и дрогнувшим голосом прошептала:

– Вэ-элоИм эварЭх-хА вэ-эшморЭха (Да благословит тебя Господь и сохранит)!

Потом дзынькнула бокалом о бокал сына и добавила:

– И за её пегедачу, котогая таки дагит нам добгые чувства!

Она ещё раз коснулась уголка глаза кухонным полотенцем и отпила глоток.

– Вкус неповтогимый! Пгекгасный коньяк. Гйиша, а как он называется? А то я без очков.

Обращаясь к сыну полу-аутисту, тётя Циля нарочно забывала, что разговаривает сама с собой. А Григорий Иакович в это мгновенье был далеко, в своей шестнадцатой или семнадцатой весне в этом мире под Солнцем. Он сейчас шёл с отцом – живым и совсем ещё не старым – мимо памятника Суворову, через сквер, густо расцветший сиренью, и остановился скрошить остаток булочки с изюмом воробьям и сизым голубям. Отцу захотелось минуту отдохнуть, он присел на лавку, потирая середину груди ладонью. Тогда Гриша спросил отца, как они познакомились с мамой. Эта история оказалось забавной: мама с подружкой пошли за магазинными котлетами в Елисеевский гастроном и встали в длинную очередь, начинавшуюся за углом на улице, потому что ничего мясного больше нигде в государстве не продавалось. Гастроном закрылся на обед, и они, химическим карандашом записав на ладошках номер очереди, отбежали к подружкиной тётке, жившей в соседнем переулке. У тётки был сын, а к сыну зашёл однокурсник, которым оказался Яша Нерельман. И Яша с Цилей влюбились друг в друга с первого взгляда, как Ромео и Джульетта, и не могли больше ни на миг расстаться.

Поднимаясь тогда с лавочки, отец сказал:

– Если девушка, переходя с тобой улицу, отпускает твою руку, или иногда начинает отходить, играя в пустяковые обидки, или изобретает заморочки с приличиями, или пишет тебе в блокноте "Ты подожди, пройдут дожди" – она не твоя Джульетта. А ещё встречается такая, которая своим умишком, уже кажущимся ей титаническим, полагает про себя, что сманипулирует и тобой, и всеми на свете: "Вот, я хитренькая лисичка, я сделаю так, потом так, а потом, вот так". Это девушка-математик. Не таскайся за ней, не трезвонь ей, не добивайся её благосклонности. Она чья-то, но не твоя. Посмотри, сынок, старый фильм "Ромео и Джульетта", и ты поймёшь, о чём я. В общем, если видишь: не Джульетта – не женись. А главное, постарайся не спутать со своей Джульеттой какую-нибудь ш... швабру, у которой ты не первый и, точно, не последний...

– Наскоко я понимаю по-фганцузски, – тётя Циля уже нашла очки, поднесла бутылку к свету и, дважды задев носом этикетку, заключила: – таки тут написано "Эдуагд Тгетий". Стганно! У фганцузов, газве был такой коголь?! Ah, bon!

Григорий Иакович не слышал. Простившись с отцом в воспоминании, он уносился сейчас далеко во времени.

Тогда он перешёл на третий курс института, и учился жить один в непривычной пустоте комнат, пустоте кухни. Мать по необходимости уехала в Одессу – ухаживать за своей разболевшейся сестрой. Чтобы Гриша не загнулся от голода, тётя Циля, прямо в день отъезда, научила его варить кошерный бульон из курочки.

Месяцы вынужденного уединения вовсе не мучили одиночеством – голос Безмолвия ни на час не прекращал услаждать его слух музыкой формул. Однажды в середине ноября Гриша возился на кухне с размороженной курицей. Он отрезал и выбросил её хвост, залил тушку водой из-под крана, довёл до кипения, воду с накипью слил до капли, кастрюлю отмыл дочиста, курицу хорошенько ополоснул, налил талой воды из графина, бросил одну целую луковку и одну очищенную морковку, и только успел поставить кастрюльку снова на огонь, как в дверь позвонили. На пороге был его дружбан Бобрик.

– Хелло, ботан! Как твой матан?

С матанализом у Гриши было всё пучком, а "ботаником" Гриша никогда не был – и не потому, что в жизни не носил очки, а потому, что ни ярко выраженная интровертность, ни склонность к аутизму – ещё не аутизм, и уж совсем не "ботанизм". И Бобрик это знал.

– Гринь, ты чё, забыл?! Сегодня в школе вечер встреч? Я тоже забыл, мне Катька напомнила.

С их общей одноклассницей Катей у Бобрика, с девятого класса, то затухая, то вспыхивая, тянулся школьный роман, с перерывами – сначала на катину новую, уже институтскую любовь с беременностью, потом – на оформленное, а затем расторгнутое замужество. К двадцати годам Катя успела и дитя родить, и разведёнкой стать.

– Чё за бодяга в котле?! – принюхался Бобрик к кошерной курочке. – А чё, мать твоя, где?! Уехала?! Ништяк! Кончай эту канитель! Потом доваришь. Одевайся по-бырому!

На трамвае они додренчали до школы минут за пятнадцать. В школьном дворе, присыпанном ноябрьским снежком, встретили закутанных в шубки одноклассниц – Катю и Софи, и Бобрик сходу пригласил их на самый горячий и самый вкусный куриный супчик в мире. И на школьный вечер встреч никто уже не пошёл. Для Гриши это был сюрприз. К тому же, девушки жаловали в гости к нему домой впервые!

И Софи... Она была особенная! По-правде сказать, она была красивее всех девчонок их класса. Только красота её была утончённа, величественна, и оттого непостижима для мелюзги. Ещё Софи была умнее всех, и она доказала это тем, что, единственная поступила одновременно в два вуза, и училась в обоих успешно.

Сейчас Гриша, из-под своих длинных пушистых ресниц, незаметно любовался расцветшей красотой Софи... А ещё ему надо было сообразить по дороге, чем угощать – чёртова курица, едва доведённая до кипения, теперь уже в новой – талой воде, плавала отрезанным хвостом вверх, и на роль основного блюда тянула с трудом.

В трамвае Катя спросила:

– Кого-нибудь Алиска на свадьбу приглашала?

– Уж, Замуж, Невтерпёж? – усмехнулся Бобрик.

И все заржали, глядя на Катю, потому что Катя так спешила жить, что далеко перегнала одноклассницу Алису, не только побывав замужем за мальчишкой-однокурсником, но родила в восемнадцать, а в девятнадцать успела развестись. Сегодня она, уговорив мать отпустить на вечерок, набрала незабвенный номер Бобрика и выпорхнула на волюшку от груды пелёнок-распашонок.

– В этом году нам стукнул двадцатник! – глубокомысленно и сакраментально изрекла Катя.

– Ёхарный бабай! – жалобно и иронично вздохнул Бобрик.

– Нет, ты понимаешь, что значит эта дата?! – строго спросила Катя.

Бобрик всхлипнул, закрыл глаза, скрестил руки на груди и, изображая умирающего, театрально проскулил:

– Проща-ай, мо-олодость!

– Двадцатник означает... – Катя не могла больше удерживать серьёзную мину: – ...означает "Прощай, юность!" и-и-и... "ЗДРАВСТВУЙ, МОЛОДОСТЬ!"

– Слава тебе, Господи! – выдохнул Бобрик. – Я уж думал, двадцатник означает "копец"!

Он наклонился и тихонько, Грише на ухо, предложил:

– Ты мороженое возьми, а я выпивку соображу. Чё лучше – "Алжирского", "Арбатского", или наливки "Клубничной"?

Гришины родители в компаниях по праздникам пили обычно армянский коньяк. И он решил, что для сегодняшнего события напиток нужен особенный. Он угостит друзей чем-то отменным.

– Нет, выпивка за мной.

В соседнем с Гришей доме жили братья Руфат и Мусат. В эпоху тотального дефицита Руфат стал уважаемым гуманоидом, после того, как устроился в бар гостиницы "Националь", где водился заветный "дефицит", называемый ещё "дефсит". А его брат Мусат толкал дефсит по сходной цене по своим каналам. Как способный студент, Гриша получал повышенную стипендию, поэтому мог этот дефсит купить.

До того дня Гриша воспользовался услугами братьев всего пару раз – год назад купил три диска – "Led Zeppelin", "Deep purple" и "Iron maiden", и два месяца назад – кожаный клифт – явно великоватый и явно перекрашенный – но надо же было в эпоху тотального "дефсита" в чём-то ходить в институт.

Сойдя с трамвая, компания ненадолго разделилась. Гриша задержался у телефонного автомата на остановке, бросил двухкопеечную монетку и набрал семизначный номер – один из десятков, записанных "на корочку" в голове. Мусат ответил:

– Замётано, старичок. Через десять минут у мемориальной доски.

Во дворе, позади магазина "Чай-Кофе", на торце крыльца с лестницей, ведущей в подвал, красовалась уже лет семь, в упор не замечаемая дворниками огромная надпись мелом "МУСАТ, МУСАТ, НЕ ПЕЙ МУСКАТ". Давным-давно её старательно начертала милая пышноволосая девочка, с конопушками на носу – соседка, в которую Гриша был влюблён с четвёртого по пятый класс. Под этой-то "мемориальной доской" Мусат и раскрыл сейчас свой кейс-дипломат с плодами загнивающего капитализма – двумя бутылками французского коньяка – "Napoleon" и "Hennessy XO".

– Без балды, старичок, отвечаю: коньяк – классный! У "Наполеона" вкус – бомба! А у "Хэннесси", – Мусат звякнул ногтём по бутылке фигурной формы с изображением виноградной лозы, – гамма ароматов ваще редчайшая! Тут купаж ста разных коньячных спиртов! Прикидываешь, старичок?! Мне Руфат сказал, а он точно знает! И всего-то – червонец. Какой на тебя смотрит? Выбирай!

Сделка происходила в те удивительные и уже совсем далёкие времена, когда поддельных продуктов – кроме государственной варёной колбасы – не существовало физически.

Рассчитавшись с Мусатом, Гриша забежал в магазин, тут же за углом, и купил плитку горького шоколада "Гвардейский".

Когда он принёс и поставил фигуристый сосуд на стол, девочки колдовали над кастрюлей с кошерной курицей. Первой особенную бутылку заметила Катя:

– О! Дамский силуэт – шея, покатые плечи, крутые бока!

– Намёк на талию вижу, – развеселился Бобрик, – а попа, где?!

– На неё тоже только намёк, – Катя смешно сжала зубки и щёлкнула Бобрика пальцем по носу.

– А на родине коньяка говорят не "Хэннесси", а "Эннесси", – сообщила Софи, успевшая уже побывать в Париже.

– И сигареты "Dunhill" французы называют "Дюниль", – заметила Катя.

Тут все от души поржали над гламурненькими французиками, которые брутальное "Данхилл" нормально выговорить, при всём желании, не могут.

– Да ладно, вы, катить бочку на французов! – решил защитить всю несчастную нацию Бобрик. – Есть у них нормальные слова: пижон, шваль, сортир!

Катя смешно закатила глаза и постучала пальцем по виску. Софи взяла маленькую дольку шоколада и, с улыбкой, тоже заступилась за французов:

– Правда, у них есть и хорошие слова: "шоколатье", "сомелье"...

Бобрик спросил Гришу:

– Лимон у тя есть?

– Ты чё, ваще?! – округлила на него глаза Катя. – Коньяк лимоном закусывать?! Дурной тон! Фи! Один болван "традицию" родил, и пятое поколение болванов за ним повторяет!

Бобрик на Катю почти никогда не обижался, потому что после десяти лет за соседними партами, умноженных на шуры-муры в 9-м-10-м классах – она была ему роднее сестры. Он деловито потёр ладони, удалил с горлышка бутылки фольгу, выкрутил пробку, сам себе бодро скомандовал: "На-ли-ВАЙ!", и принялся наполнять бокалы.

– До четверти, – показала пальчиком Софи.

Когда Бобрик поставил бутылку на стол, Софи осторожно взяла хрустальный тюльпан, приподняла, рассматривая цвет напитка, наклонила бокал, затем вернула в прежнее положение. И показала Грише:

– Видишь янтарные слёзки? Чем дольше стекают, тем коньяк старше.

Гриша вспомнил, как однажды отец, наливая коньяк, заметил, что не стоит торопиться пить сразу, поскольку напиток этот любит "надышаться" воздухом. И важно чуть согреть бокал в ладонях, и даже, возможно, мистически ощутить ответное тепло. Тогда и пора коснуться его губами.

– Давно не виделись. За встречу! УРА!

Чокнулись, выпили. И Катя, с улыбкой, добавила мистики:

– А я сейчас слышала, как дух из бутылки сказал нам "Bonjour!"

– Слуховые галлюцинации? – усмехнулся Бобрик. – Чё-то рано у тя начались...

И схлопотал от Кати щелчок по носу.

– Кончай драться! – отмахнулся он. И усмехнулся: – По делу бы лучше джинн сказал. Например, где зарыт клад...

– Джинны сидят в пустых бутылках! – возразила Катя. – А в полной – дух коньяка!

Софи попыталась растащить их из их перепалки:

– Коньяк мог бы рассказать свою родословную – историю происхождения.

Бобрик сложил ладони перед собой, на уровне шеи, и слегка извиваясь, будто, истекающий из горлышка призрачный дух, заговорил:

– Я, Коньяк Хэннесси-Эннесси, сын дубовой бочки, внук благородных спиртов, правнук чачи, праправнук белого виноградного вина, пра-пра-правнук виноградных ягод, пра-пра-пра-правнук виноградной лозы приветствую вас, мои юные друзья ... – и засмеялся: – На-ли-ВАЙ!

– Тост! – напомнила Катя.

– За дам! – предложил Бобрик.

– За присутствующих здесь дам! – поправила его Катя, показав щелбанный затвор из пальцев. – А то, мало ли, кто ещё у тя на уме!

Софи вновь постаралась отвлечь их от перебранки:

– Я слышала от папы, самые выдержанные коньяки оставляют после себя шлейф аромата в уже пустом бокале до восьми суток!

– Коньякье, – сказал Гриша, глядя в зелёные глаза Софи. И добавил: – Этим новым словом французы теперь обязаны тебе.

Катя засмеялась:

– Ты Гришу вдохновила, Софи.

– С тебя, Софи, поцелуй! – сказал Бобрик.

Софи улыбнулась и, то ли от смущения, то ли в знак согласия, опустила веки. Катя потянула Гришу за локоть:

– Покажешь, во что мороженое класть?

Креманок не нашлось, и пока Гриша доставал из буфета на кухне узбекские пиалы, Катя, совершенно неожиданно, внесла небольшой вклад в его "научную девушкологию":

– К двадцати любая девушка уже может успешно преподавать учебный курс "Контрацепция от "А до Я"...

Гриша замер, пытаясь осмыслить сказанное. А Катя добавила:

– Любая! Но не Софи. Она невинна.

Десять школьных лет красота Софи для всех была непознаваема. И сейчас, через три года после выпускного, всё как будто оставалось по-прежнему. Или... красота её перестала быть... холодной?

Гриша не знал, что сказать, и в зависшей тишине слушал ровное цоканье маятника заводных ходиков с кукушкой и, зачем-то внимательно разглядывал гирьки на цепочках.

Они вернулись в комнату, и Бобрик предложил любимый всеми тост:

– За сбычу мечт!

И спросил Катю:

– Ты, вот, чего больше всего хочешь?

– Чтоб ты поумнел. Хоть капельку!

– А Софи?

– Поехать на зимние каникулы в Кисловодск. Зимой там ещё ни разу не была. Моя подружка Кара в гости зовёт.

За школьные годы все уже успели узнать уменьшительные имена кисловодских подружек Софи: Карина – Кара, Рузанна – Рузик, Этери – Тери.

– Это та Кара, что у тя на магнитофоне "Ой сирун-сирун" исполняет? – заржал Бобрик.

Катя стиснула зубки:

– Чё те не нравится?!

И снова больно щёлкнула его по носу.

– ДА ЁП...ПЕРНЫЙ ТЕАТР! – вкрикнул Бобрик.

– А у тя мечта, какая? – спросила его Катя.

– Свинтить с Плюка к ёпперной матери. Накоплю, вот, чатлов на гравицапу.

Все засмеялись. А Софи сказала:

– "Ра вици аба", знаете, что по-грузински означает?

– Кто ж его знает? – пожал плечами Бобрик.

– Так и переводится: "Кто ж его знает".

И все опять засмеялись.

– А у тя, Гриня, какая мечта? – спросила Катя.

– Создать хроноцапу – сердце Машины Времени.

– А ты, – поинтересовался Бобрик, – свинтить с Плюка в будущее хочешь, или в прошлое?

– Да просто путешествовать.

ДЗЫНЬ – чокнулись, выпили.

– Одна моя мечта уже исполнилась, – сказала Катя. – У меня есть маленькая бяка! Но бяке нужен папа. Хороший, ответственный...

Бобрик воодушевлённо потёр ладони:

– За это отдельный тост! На-ли-ВАЕМ!

– ...ответственный, – продолжила Катя, – а главное – НЕПЬЮЩИЙ!

И по привычке, сжала зубки. Бобрик, на всякий случай, отклонился подальше. Катя подняла бокал и, указывая на Бобрика, назидательно произнесла:

– Если ТВОЙ дом к тридцати годам не наполнится детскими голосами, то к сорока он наполнится кошмарами!

– Так говорил Заратустра? – улыбнулась Софи.

– Каждому из нас, – продолжила Катя, – желаю, чтобы детских голосов было больше, а кошмаров... не было вовсе!

– Шопенгауэр, ты, в юбке! – хохотнул Бобрик и легонько дёрнул подол катиного платья. И тотчас схлопотал очередной щелбан по носу – такой болезненный, что вскочил с кресла и взвыл: – УУУ-ЙЯ!! Да от тебя и непьющий сопьётся!

Он схватил с книжной полки большую пластилиновую фигурку крылатого ассирийского демона, которую Гриша когда-то своими руками слепил на каркасе из проволоки, и замахнулся на Катю. У демона был львиный нос, львиные когти на лапах, жало скорпиона и змеевидный член.

Катя одной рукой ткнула демона в член, а другой указала на портрет Бетховена, висевший справа от книжной полки, и язвительно заметила:

– Бетховен, вот, твоё внимание не привлёк! Отчего бы это?!

– Подобное притягивает подобное! – ухмыльнулся Бобрик. Поставил демона на место, взял чайную ложку и ткнул в пломбир: – Мороженое совсем мягкое! Пока не растаяло, давайте, выпьем за...

– ...любовь! – сказала Катя. – Без любви жизнь – манная каша три раза в день, и без каникул. Бе-е!

Чокнулись, выпили.

– Тук-тук! – сказал Бобрик голосом почтальона Печкина.

И тут же спросил голосом кота Матроскина:

– Ихто там?

И сам же ответил голосом джинна из медной лампы:

– ЭТО ЯАА, ВАШ КАААЙФ!

Все опять рассмеялись.

– Гринь, давай музон! – попросила Катя. – Чтоб от мороженого не знобило.

– Да! Чё-ньдь забойное! – поддержал её Бобрик. – "Шокин блю"! "Винес" – "Шизгара"! Или битлов!

Он замотал башкой, изображая из себя патлатого битла:

– Бэк ин ЮЭС, бэк ин ЮЭС, бэк ин Ю-ЭСЭ-СЭ-А!

– Беситься будешь на дискаче! – тормознула его Катя. – Гриня, ставь медляк!

– БОММ-КУ-КУ! – послышался с кухни бой заводных часов.

– Уж полночь близится... – начал, было, декламировать Бобрик.

Развеселившаяся Катя, быстро прижала палец к его губам и продекламировала сама:

Уж климакс близится,

А Германа всё нет!

Софи резко поднялась и подошла к окну.

– Какой снег! Ребята!

Гриша глянул сквозь стекло: с низкого тёмно-бурого неба валили тонны холодных клочьев – каждый размером с разодранную пачку аптечной ваты. Катя тоже восхитилась:

– Таких огромных хлопьев в жизни не видела! Мальчики, ставьте Сальваторе Адамо! "Томбё ля нэж" – вот, подходящая мелодия! БЕЛЫЙ ТАНЕЦ!

У окна Гриша оказался позади Софи так близко, что случайно коснулся её волос кончиком носа. И прелесть её запаха поразила его. Глубинным существом он пожелал себе счастья вдыхать этот аромат вечно, всегда. И осознал, что это первое в его жизни прикосновение к Софи – красавице, с которой они десять лет росли в одном классе, и объединяла их – единственных из всего школьного выпуска – тройка по физкультуре.

"Tombe la neige – Падает снег", и в полумраке квадратной комнаты с высоким потолком танцуют две пары, и страдает Сальваторе Адамо, надрывно припевая "А-а-а-а", "У-у-у-у".

Софи... Тонкий волнующий запах, нежное благоухание первоцветов весной... и нотка жасмина в букете юности, свежести. И, неожиданно для себя, Гриша ощутил, как это случайное обонятельное исследование забросило его существо в первобытное, дикое состояние. А она случайно, или будто случайно, мимолётно коснулась губами его щеки. В следующий миг в душе Гриши начался переворот – он будто бы перестал бояться хитрого и коварного племени нежного пола. Или нет, он просто знал, что Софи – другая, особенная. И приблизил губы к её губам.

В комнате с высоким потолком, две пары, целуясь, танцуют. Софи... Прекрасная девушка Софи! Это первый настоящий поцелуй в его жизни! Без игры в "бутылочку"!

После Адамо пел Азнавур, "Богему". После Азнавура пел Ив Монтан, "Натали". А удивительно долгий поцелуй был таким сладостным, что, открыв глаза, Гриша обнаружил: они с Софи обнимаются посреди комнаты одни, а Катя с Бобриком исчезли. На цыпочках, что ли, испарились?

Гриша чуть наклонился к шее Софи и, продолжая наслаждаться дивным благоуханием, неосознанно глубоко вдохнул. Она вдруг со смехом произнесла:

– Та собачка, или не та?

У Гриши, наверное, здорово округлились глаза. Софи поспешила объяснить:

– В детстве как-то я спросила бабушку, почему собачки, при встрече, принюхиваются. Ответ был: чтобы узнать, та собачка, или не та.

Они рассмеялись, и их губы слились вновь.

Гриша, помня, что в ногах правды нет, решился увлечь красавицу на диван. Они присели, не разделяя губ, откинулись, было, на спинку... да БУМЦ! – неудачно: Софи клюкнулась – не затылком, а закосьем – о стену выше чёртовой спинки дивана.

Голова красавицы осталась цела и невредима, и никакого там ушиба, ни шишки, ни тем более, сотрясения мозга, но на долю мгновения возникла общая неловкость, которая взволновала Гришу. Он вспомнил сказанное Катей на кухне о подруге, и подумал: "Ну да... Просто у Софи нет опыта откидываться на спинку дивана... да ещё под тяжестью другого тела!" И он с сочувствием погладил её головушку. Софи разулыбалась. Неловкость прошла, и они продолжили наслаждаться радостью поцелуев.

"Первый вечер поцелуев стоит тысячи и одной ночи сказок о любви!" – прозвучало в его душе, и в тот же миг он увидел пропасть одиночества, которую раньше не замечал. И ощутил страх перед этой пропастью.

Гриша понял, что не желает больше общаться с голосом Безмолвия. Теперь он его боится. Раньше он никогда не боялся его, а сейчас всё резко переменилось. Возникло ощущение, что сейчас вот-вот ему привидится душераздирающий лик Одиночества.

"Не хочу, чтобы она уходила! Cейчас Софи останется со мной, и я предложу ей стать моей женой. Немедленно! Если она – моя Джульетта... Я скажу ей "Останься", и она ответит "Да, любимый". И это будет счастьем. И ничего не надо!"

Теперь необходимо было произнести два слова: "Пожалуйста, останься" и торжественно предложить руку и сердце. Сейчас, или никогда!

Эти два слова требовали смелости, Гриша решился и сделал вдох, но Софи опередила его, прошептав:

– Уже поздно, мне пора домой.

И виновато улыбнулась.

Мир рухнул. Чёртов голос Безмолвия произнес вердикт: "НЕ ТВОЯ ДЖУЛЬЕТТА".

На что опиралась сейчас наивная, надуманная, глупая джульетомания Гриши? На то, что Софи скоро двадцать один, а Джульетте, в день их вспышки любви с Ромео, было тринадцать?

Гриша безропотно поднялся. "Софи прекрасна. Она – лучшая! Но она... не моя Джульетта! И, чёрт побери Шекспира, выдумавшего девушку, живущую не разумом, а сердцем!"

В прихожей Гриша помог Софи надеть шубу. Пока она поправляла перед зеркалом шарфик, он остановил взгляд на календаре, сообщавшем дату: 15 ноября. На часах было начало двенадцатого.

Выйдя на улицу, они обнаружили, что снегопад прекратился, оставив после себя оранжевые – в свете ночных фонарей – горы снега. Такси не наблюдалось, троллейбусов тоже. Мимо ехал одинокий пустой экскурсионный "Икарус". Гриша проголосовал, автобус остановился.

– До Фонвизина.

– Два целковых.

Ехали молча. Всю дорогу до её дома Гриша держал мягкую руку Софи, чуть сжимая в ладонях. У подъезда её девятиэтажки коротко простились. О встрече не договаривались. Сам Гриша не сообразил, не подумал, что девушки обычно ждут просьбы о новой встрече, вроде "Давай завтра сходим в кино", ждут вопроса "Когда мы увидимся?" Как-то торопливо чмокнулись, и очень приличная девушка из очень приличной семьи скрылась в своём подъезде. Всё.

Сейчас, десятилетия спустя, дома, на кухне, с мамой Цилей, согревая в ладони потрясающе ароматный коньяк на донце бокала, Григорий Иакович не помнил, как тогда доехал обратно. Он запомнил навсегда только тяжёлый, холодный стук сердца: "Не моя Джульетта! Не моя..."