Текст книги "Седьмая центурия. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Эдуард Агумаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Тарелка уже почти касалась парапета набережной у моста Инвалидов, когда доктор Стржемббельс решил преподать шефу напутственный урок:

– Французики спросят вас: "Сa va?" По-нашему, "Са ва?" значит, "Как сам?" Легко запомнить – "сова". А вы им отвечайте: "Сa va bien!", то есть, "Нормально, хорошо".

Путтипут бросил прощальный взгляд на секретаршу, потом на Стржемббельса, и забеспокоился: "Это я, значит, во вражьем логове буду орудовать – в смысле, подвиг разведчика совершать, а этот гламурный тип тут, значит, будет с моей секретэр прохлаждаться?!" И обрадовал доктора:

– Галстук – долой! Пиджак долой – для обработки! Пойдёшь со мной толмачём.

Стржемббельс побледнел. Генерал Наскрёбышев подбодрил его, пообещав, что в трудный момент к набережной причалит bateau mouche – речной трамвайчик с агентами Самой Великой Разведки, и доктор будет спасён, а ещё награждён орденом "За неоднократную верность".

Пиджак доктора отдали михалкам, и они с усердием обработали его, аналогично тому, как недавно готовили к парижской операции его же пальто. Правда, на этот раз, за нехваткой времени, обошлись без просушки – сразу напялили на дрожащего аса РR-a.

Памятуя об охотничьей кровожадности Стржемббельса, и о том, что Франция, увы, не Кения, доктору не доверили ни костыли-автоматы, ни, тем более, костыли-пулемёты. Ну, в самом деле, вдруг доктор случайно забредёт в зоопарк к слонам и жирафам! Поэтому, как он ни просил выдать ему хотя бы стреляющую трость с оптическим прицелом, Наскрёбышев дал только укольчатый зонтик, заряженный одной-единственной ампулой яда на случай вынужденной самоликвидации, если вдруг французская контрразведка сцапает бравого доктора. И показал артерию, в которую предстоит ввести иглу. Для храбрости Стржемббельсу поднесли сто "наркомовских" грамм водки, а Путтипуту сто грамм его фирменной настойки на клопах.

Посадка летающей тарелки под Мостом Инвалидов произвела на местных бомжей неизгладимое впечатление. Особенно их поразил вышедший из неё Некто, в великоватом пальто, вывернутом наизнанку, благоухающий клопьяком и мочой, в патлатом парике, круглых очках одновременно а-ля Джон Леннон и Лаврентий Берия, с синими стёклами, как у приятеля Буратино – кота Базилио, ещё и нарочно хромающий, как мистер Питкин в тылу врага. А когда он обратился к ним со словами: «Мёсьё, жё нё манж па си жур», клошары, всяко видавшие на своём веку, в панике, разбежались. Путтипут бросился за ними вдогонку, размахивая «костылями» Калашникова:

– СОВА! СОВА! КУДА ВЫ?! ХАЛЬТ! Я свой! Просто я – бомж-инопланетянин!

Когда тарелка, извергнув второго бомжа-инопланетянина – гламурного, с зонтиком, и в совсем сыром пиджаке наизнанку, – взмыла в ночное небо, клошары от испуга не успели добежать до Сены, чтоб цивильно пописать.

– Видал?! – Путтипут обернулся к доктору Стржемббельсу: – А ты говоришь, "сова"...

Осмотр места предстоящей засады на французского короля не выявил ничего, кроме пары десятков пустых коробок из-под бананов и нехитрой бомжатской утвари, вроде грязных свалявшихся одеял, мятых котелков и чайника без крышки. Путтипут спрятался в ворохе картонной тары, а Стржемббельсу велел быстрее втираться в доверие к клошарам Парижа. Доктор взмолился:

– Вадим Вадимыч, дайте хоть один "калаш"! В смысле – костыль! Или, на худой конец, гранату! Лучше лимонку!

– Ладно уж, – согласился Путтипут, расставаясь со скорострельными костылями, – коси под инвалида! Выведай, кто у них атаман, чтоб держать его на мушке. Только, без моей команды, не шмалять!

Между тем, клошары, парами и по одному, стали стягиваться обратно к своему лежбищу, и доктор Стржемббельс приветствовал их:

– Бонжур, камарад!

– Espion! (Шпион!) – решили бомжи в один голос. – Il est espion!

Стржемббельс попытался обмануть их своим блестящим парижским прононсом, и запел песенку:

Sous le ciel de Paris

S"envole une chanson, m-m...

(Под небом Парижа

Песенка летает, м-м...)

Клошары зацикали на него:

– ТИХО ТЫ! ЗАМОЛЧИ! БЕДУ НАКЛИЧЕШЬ!

– Ля кэлль?! (Какую?!) – удивился доктор.

– Русалки услышат – начнут из Сены выпрыгивать!

– Ле кэлль сирэн?! (Какие русалки?!) – ещё больше удивился Стржемббельс.

– Генетически модифицированные мутантки, которых разводят на яхте "Эклипс". Они потом из океана мигрируют в акваторию Парижа, и Сена ими уже кишит! Короче, ты не в курсе. Ясно: ты шпион!

– Non, non! – запротестовал Стржемббельс, нащупывая на всякий случай в рукоятках костылей спусковые крючки "калашей".

Он представил, какое селфи можно было бы сделать здесь, разрядив обе обоймы до конца. И заспорил:

– Пуркуа сюи ж л"эспьон?! (Почему это я шпион?!)

Вперёд выступила бомжиха с фингалами – свежим, бордовым, под правым глазом, и околонедельной давности под левым – цвета индиго на желтушном фоне.

– Et qui est tu? (А кто ты?) Amerloque? (Америкос?) Bout-coupе? (Еврейчик?)

"Наверное, она атаманша клошаров", – смекнул Стржемббельс.

– Жё сюи лё клошар-энвалид франсэ, комм ву. (Я французский клошар-инвалид, как и вы).

Клошары загалдели:

– Tout cela est bobard! (Пиздёж!)

– Arrete de bourrer le mou! (Кончай пиздеть!)

Атаманша клошаров усмехнулась:

– Mais... nous ne sommes pas handicapеs. Et ici toi... tu sera invalide! (Но мы-то не инвалиды. А вот ты сейчас станешь инвалидом!)

Она сделала паузу и спросила:

– А.es.ve? (А.эс.вэ?)

Доктор не понял вопроса, означавшего на жаргоне "возраст, пол, город?" – "аge, sexe, ville?"

Какой-то из наглецов заметил:

– Il ressemble a barbeau d"Albani! (Он похож на сутенёра из Албании!)

Доктор Стржемббельс возмутился.

– Мэ пуркуа? (Но почему?)

– Ton francais enormemant pure. (Твой французский ненормально чист.) On ne dites pas jamais "clochards francais", mais on dites "charclos caisfran"! (Не говорят "клошар франсэ", а говорят "шаркло сэфран"!)

Стржемббельс с досадой наморщил лоб: "Как я не сообразил, что у бомжар в тренде верлан – перестановка слогов!"

– Я вспомнила его! – воскликнула вдруг клошарка помоложе той, что с фингалами. – В прошлой жизни я была антилопой в Кении, а он, забавы ради, застрелил меня!

– Убивашка грёбаный! – негодуя, крикнула другая клошарка, тоже молодая. – И я его узнала! В прошлой жизни я была зеброй в Танзании. И он, от нехрена делать, меня грохнул!

– И я его узнал! – пробасил самый рослый и самый грузный клошар. – В прошлой жизни я был слоном в Уганде, а он, чтоб умертвить меня, методично всаживал пулю за пулей мне, то в башку, то в сердце...

Доктор Стржемббельс хотел оправдаться, что его ежегодные насыщения кровью меж зелёных холмов Африки и снегов Килиманджаро – серийные убийства животных по отпускам – это не единственное его хобби! Нет! Он хороший: по будням он коллекционирует галстуки. А кучи его селфи с горами мертвячины в инете – ну, простите, ну, хвастунишка!

Клошар, отбояривший прошлую инкарнацию слоном в Уганде, предрёк:

– В следующих жизнях быть тебе, мил гуманоид, носорогом, козлом и крокодилом. А хемингуэйствовать на тебя будут с карабином такие же, как ты, жалкие пародии на Хемингуэя.

Доктор вскинул костыли-калаши, изготовясь шмальнуть длинными очередями из обоих, но вдруг заметил приближающийся со стороны реки двухпалубный прогулочный теплоходик – бато муш. И вспомнил обещание генерала Наскрёбышева: "B самый трудный момент операции на выручку придёт захваченный у противника речной трамвайчик – плавучая штаб-квартира СВР – Самой Великой Разведки".

– УРААА! НАШИ!" – прошептал доктор, ощущая, как горячие слёзы брызнули на седые виски. Размахивая костылями-автоматами, он запрыгал и заорал:

– СВОИ-И! НА-А-ШИ! Я ЗДЕСЬ!

Радость доктора Стржемббельса увы, оказалась, преждевременной – причаливший речной трамвайчик был одним из совместных плавучих постов французской полиции и жандармерии. Запахло Бастилией. Шеф жандармов крикнул с теплоходика:

– Ici pendait une soucoupe volante? (Здесь висела летающая тарелка?)

– Oui, ici se posa le fer a souder. (Да, здесь приземлялся пиздокрыл).

– De lui quelqu"un lа? (Кто-нибудь из неё выходил?)

Клошары загалдели, тычя пальцами в Стржемббельса, обречённо сложившего бифункциональные костыли:

– Ce fayot (Этот ботан)!

– Ce bouffon (Этот клоун)!

– Ce crouille (Этот чурка)!

– Ce macaroni (Этот макаронник)!

– Ce chbeb (Этот гомик)!

– Ce casse-couilles (Этот долбоёб)!

– Ce pauv"con (Этот пиздюк)!

– Ce barbouze (Этот шпион)!

Жандармы отняли у него костыли-калаши, а самого его повязали и потащили на трамвайчик, покачивавшийся на речных волнах.

Наблюдая за происходящим через вентиляционные дырки коробок от бананов, Путтипут с досадой проскрипел:

– Дурдонцы ведь не сдаются! Семя ты... недурдонское! Э-э-эх!

Разумеется, доктор Стржемббельс сознавал, что за ним сейчас наблюдает Верховный, и кадровые выводы, при любом раскладе, сделает. И доктор решился на подвиг. Он громко запел гимн Дурдониса:

Бо-оже, царя храни!

Сильный, державный

Властвуй на славу, на славу нам!

Властвуй на страх врагам,

Царь право...

– Calme-tu, couillon! (Заткнись, мудило!) – замахнулся на доктора жандармский офицер. – Tu vas provoquer les sirеnes! P"tin! (Ты привлечёшь русалок! Бля!)

Но доктор Стржемббельс, твёрдо решив стать героем, не унимался, и сопротивлялся попыткам зажать ему рот:

Нас вырастил Сталин – на верность народу,

И Ленин великий нам путь озарил...

Ты гордость народа, ты – мудрость народа,

Ты – сердце народа, ты – совесть его!

Изменников подлых гнилую породу

Ты грозно сметаешь с пути своего!

Жандармы с полицейскими бросились искать полотенце – заткнуть герою рот. А он всё пел:

А-ге-ента-ам мсти-телям -

Тро-цки-их у-уби-телям,

И прочих убителям

Долгия дни!..

Жандармы затолкали Стржемббельса в трюм речного трамвайчика, но и оттуда продолжала нестись героическая ода. А вода вокруг речного трамвайчика вдруг забурлила, и из неё стали показываться то очень крупные хвосты – длиннее и мощнее рыбьих, то голые локти, то спины, то бёдра цвета испуганной нимфы.

"Бато муш" уплыл, увозя героя в Бастилию, а клошары, готовясь к ночлегу, стали разгребать свои картонные коробки. И обнаружили в них Путтипута. В вывернутом наизнанку пахучем пальтеце не по росту, он предстал им практически безоружный – с одним только убийственным зонтиком в руках.

– Сa va? – спросили бомжи.

Путтипут, от переживания за доктора, попавшего в лапы французов, забыл, что там надо отвечать про сову, и буркнул:

– Нормальная у меня сова! Совее не бывает!

– Сa va! – одобрительно закивали головами бомжи. – Сa va!

Решив расположить к себе эту публику, Путтипут достал из-за пазухи плоскую фляжку с настойкой на клопах, отвинтил крышку и протянул клошарам:

– Вот, жидкая сова! Дас ист гут!

Бомжей обдало смрадом – они отшатнулись.

– Ну, клопиком попахивает...– пожал плечами Путтипут. И посоветовал: – Будьте оптимистами!

Сознавая, что в Бастилии – не приведи Господь – фляжку при обыске отнимут, он влил всё её содержимое себе в глотку, без остатка.

Атаманша клошаров, та, что с фингалами, оглядела гостя и неожиданно проявила заботу:

– Il devrait еtre un peu а boulotter (Ему бы надо закусить). J"ai un morceau de pigeon rоti (У меня есть кусок жареного голубя.) Aime-tu la bidoche de pigeon? (Любишь голубятину?)

"Пижон... – соображал Путтипут. – Почему они принимают меня за пижона? А! Из-за итальянского пальто доктора Стржемббельса, хоть оно и наизнанку".

– Я не пижон! – сказал бомжам Путтипут. – Я свой, клошарский. Такая же шваль, как вы! Фирштейн? Ихь бин шваль! ШВАЛЬ!

– Regardez, ce gourmand! P"tin! (Смотри, какой гурман! Бля!) – возмутились бомжи. – Il ne veut pas le pigeon! (Не желает жрать голубя!) Donnez-lui un cheval! (Ему лошадь подавай!)

– Nous ne disposons pas de barbaque de cheval! (Нет у нас конины!) – фыркнула молодая бомжиха, бывшая в прошлой жизни антилопой.

– Qui sait, ou on frits les chevaux? (Кто-нибудь знает, где жарят лошадей?) – спросила бомжиха, бывшая в прошлой жизни зеброй.

– Peut-еtre, sous le pont Bir-Hakim? (Может, под мостом Бир-Хакима?) – мрачно пошутил бомж, оттрубивший прошлую инкарнацию африканским слоном.

Бомжи и бомжихи принялись расстилать картонную тару и укладываться спать. Путтипут последовал их примеру – нашёл пару бесхозных коробок и подстелил под себя.

Между тем, клопьяк из фляжки добрался до внутренностей, и Путтипуту стало хорошо. Устроившись на импровизированном ложе, он взглянул на часы, чтобы засечь время от начала операции по поимке короля д"Ангумуа, и в этот миг один молодой клошар цепко ухватил его за руку.

– Les gars! Regardez сa Patek Philippe bandante! (Ребят! Гляньте на его охеренные Патек Филипп!) Je l"ai vu ceux-ci dans la vitrine sur les Champs Elysеes! (Я такие в витрине видал на Елисейских полях!) Il coutent vingt-cinq mille Gairos! (Стоят двадцать пять═тысяч гейро!)

Путтипут почуял, что спалился: "Как я не сообразил взять одноразовую китайскую "тикалку" из "тревожного" чемодана Наскрёбышева!"

Надо было выкручиваться.

– Ребят, да это ауно – побрякушка, подделка, Китай. Чайна, короче! Фирштейн?

– Sans charre, tu dis, les montres chinois? (Говоришь, часы китайские? Не пиздишь?) – покачал головой бомж, по-прежнему, держа Путтипута за руку. И потребовал: – Laisse-moi! (Дай-ка сюда!)

Все смотрели на Путтипута. Ни один мускул не дрогнул на лице супер-агента. С профессиональным спокойствием он расстегнул ремешок, снял драгоценность и отдал клошару.

– T"astique ton chinois! (Шлифуй китайца!) – бросил тот, убегая с часами.

– Что он сказал? – спросил Путтипут.

– "Tu peuх cirer ton pingouin"! ("Полируй пингвина"!) – ответила атаманша.

Клошары расползлись по картонным коробкам. И Путтипут укрылся полою пальто, разившего, после усердной "обработки" михалками, густым амбрэ. Кого угодно стошнило бы, но, во-первых, у Путтипута была какосмия – искажённое восприятие запахов, а во-вторых, Устав переименованного КГБ предписывал меркадерам стойко переносить все тяготы и лишения службы.

"25 тыщ гейро! Тыщ, тыщ... – вздохнул Путтипут. И хмыкнул: – Подумаешь!" Он вспомнил лестную статью в последнем номере "Forbs" и, не разжимая зубов, изобразил из себя Фантомаса:

– А-ХХА-ХХА! Я ПУТ-ТИ-ПУТ!

Клопьяк согревал. На речном ветерке его раскумарило, стало тепло, и даже весело. Он опустил веки. Путтипуту снились сны, в которых реализовались его голубые мечты: вот, "вежливые гуманоиды" в Париже; "вежливые гуманоиды" в Лондоне; "вежливые гуманоиды" в Брюсселе... Финляндизация Туманного Альбиона; финляндизация Франции; финляндизация Бундес Ахтунга; финляндизация Жёлтой звезды Сунь Хунь Чай... От таких радужных перспектив захотелось петь. Забыв предупреждения о русалках, выпрыгивающих из реки Сены и утаскивающих беспечных певцов, он запел:

Ich hab" geseh"n gar manchen Herrn,

И мой сурок со мною.

Der hat die Jungfrau gar zu gern,

И мой сурок со мною.

Будто в ответ, послышалось пение – довольно странное, на малопонятном языке:

Бас, кызым, апипэ,

Син басмасан, мин басам.

Бас, кызым, апипэ,

Син басмасан, мин басам.

Синен баскан эзлэренэ

Мин дэ китереп басам...

Тут его уха коснулось жаркое дыхание, и бабий игривый и будто знакомый голос спросил:

– Вы не скажете, как пройти в библиотеку?

Путтипут улыбнулся, но веки не поднял, полагая, что эта утверждённая шпионская кодовая фраза – только начало сладкого сна, в котором ему сейчас, в образе агента "Куколки-балетницы", приснится Прекрасная Астрологиня из шоу "Давай-ка, женимся".

Но тут кто-то ткнулся длинным носом в другое его ухо и зловредным голосом проскрипел кодовую фразу:

– Я заабыла у вас зоонтик!

Путтипут в ужасе подскочил и вытаращился: справа и слева, развалясь на коробках от бананов, к нему прильнули загримированые под бомжих Кларисса Гузеевна и Мимоза Сябитовна. Шёпотом – каждая в своё ухо – они представились:

– Выпускница экспресс-курса разведшколы, агент Минишна!

– Выпускница экспресс-курса разведшколы, агент Пожарнишна!

– Прибыли к вам, Вадим Вадимыч, на усиление! – отрапортовали обе хором.

– А где агент "Куколка"?! – не скрывая разочарования, спросил Путтипут.

– МЫ ЗА НЕЁ!

"Наскрёбышев уволен! – решил про себя Путтипут. – Ну, погоди, лубянское ископаемое! Дай, только, в Париже операцию закончу!"

– Да она, Вадим Вадимыч, в пояснице переломится! – усмехнулась Минишна. – Она нагнуться-то может только... для позы Пегаса!

Пожарнишна злорадно захихикала, а Минишна развела руками и напевно призналась:

– Черно-ро-ота-я я-а!

Она залезла рукой вглубь бюстгальтера, пошарила там, и извлекла крохотный бумажный шарик – шпионскую маляву. Проделав сотню движений длинными наманикюренными ногтями, развернула бумажку и зачитала Путтипуту на ухо последние данные от ЦЕНТРА Самой Великой Разведки, относящиеся к объекту операции:

– "Ангумуа" – историческая область на западе Франции, главный город которой сегодня – Ангулем. Указанный Нострадамусом король д"Ангумуа, может быть связан с современным термином "Ангулемский". Герцог Ангулемский, под именем Людовика XIX-го, в XIX веке был королём Франции в течение всего 20-ти минут, поэтому следующий король может именоваться Людовиком XX-м. Представляется целесообразным обыскать в Париже всю улицу Ангулемскую, ранее – улица Сточной канавы..."

"Бред какой-то!" – возмутился про себя Путтипут, опуская веки и откидываясь обратно на сплюснутые картонные коробки.

А выпускницам экспресс-курса разведшколы – Минишне и Пожарнишне захотелось подкрепиться. Они извлекли из глубин бюстгальтеров "сухпай" – галеты "Гвардейские" в пачках, и принялись их хряпать, ругая Самую Великую Разведку:

– Вот сижу я тут с печеньем... под носом у врага. Бля! Нич-чо из того, что я себе представляла! Даже близко не похоже на фильмы про Джеймса Бонда!

– Я тоже думала, что поеду за границу по другому паспорту, хотя бы! Вот ты, Кларисс, чему в разведшколе научилась?

– Хитрить. Обещаешь услугу за услугу. Получаешь нужные документы и посылаешь информатора куда подальше. А чтоб не расстраивался, можно сводить в ресторан, или подарить подарок. А тебя, Мимоза, чему научили?

– Чтобы сблизиться с потенциальными информаторшами-девушками, чтоб они соглашались выполнять твои просьбы, их нужно трахнуть...

Путтипут скрежетнул зубами: "Где агент "Куколка"? ЙЁ-КЭ-ЛЭ-МЭ-НЭ!"

Вслух же приказал:

– Ваша миссия выполнена. СВОБОДНЫ!

Мимоза Сябитовна обиделась:

– Я надеялась, может, он любит "спелые фрукты"!

– Нет, Мимоза, спать все хотят со сливой, а не с черносливом! – съязвила Кларисса Гузеевна, поднимаясь с коробок и отряхиваясь.

– Да, Кларисс, – шмыгнула носом Мимоза Сябитовна и тяжко посетовала: – Семь плаастических аапераций! Уже не знаю, чё ещё се аатрезать... А я ж не мёртвая – я ж тож хаачу тепла и лааски!

И они побрели по набережной, грустно напевая:

Навстречу ему шла старушка,

Шутливые речи вела:

Напрасно, казак, поспешаешь,

Напрасно стегаешь коня.

Казачка тебе изменила,

Другому себя отдала...

Неожиданно, со стороны реки, прямо из воды, им подпел хор красивых высоких голосов:

Казак повернул в чисто поле

И вострую саблю доста-а-ал,

В винтовку патрон он заладил,

В станицу свою поскакал.

Кларисса Гузеевна с Мимозой Сябитовной решили, что чужое пение им примерещилось. И пошли они, ветром гонимые, напевая дальше:

И в хату войдя, он увидел,

Чего никогда не вида-а-ал...

Тем временем, над Путтипутом склонилась атаманша клошаров, та, что, с фингалами – бордовым и индиго. В руках её была пара пузырей какого-то бухла. Она громко икнула и кивнула на освободившуюся постель из картонной тары:

– Baisodrome dеjа libre! (Траходром освободился!) Veut tu faire crac-crac? (Трахнемся?)

Путтипут ответил строго:

– Моя сова – твою сову – не понимай!

Клошарка показала на пальцах, чего куда хочет, пояснив:

– Je veu soulager ma boоte а cramouille! (Невтерпёж разрядить манду!)

Путтипут отрицательно мотнул головой и только открыл рот заявить: "Я прибыл в Париж с важной миссией", как клошарка, опередив, принялась силой вливать бухло ему в рот, приговаривая:

– Dieu a crее la bibine pour que les dames moches baisent quand meme (Бог создал хмельницкого, чтоб и страшных тёток тоже, хоть иногда, ебли).

– NEIN!! – закричал Путтипут, стараясь увернуться от потока неведомой спиртосодержащей дряни.

Клошарка не сильно, видать, расстроилась, потому что, дзынькнув бутылками, она опять икнула и спросила, кивая под правый бок Путтипута:

– Et ta fatma va camphrer? (А баба твоя бухать будет?)

Он глянул и с изумлением обнаружил рядом с собой на картонных коробках, прекрасную астрологиню из шоу "Давай-ка, женимся". Она лежала топлесс, и в тех самых леопардовых трусиках-бикини, будто только сошла со старенькой фотки, которую давеча в Льмерке демонстрировал начальник переименованного КГБ.

"Эротический сон! – усмехнулся Путтипут. – К чему это мне снится?!"

Стало вдруг так хорошо, что захотелось петь. И Путтипут запел арию тракториста Вани Курского из "Трактористов":

Здра-вствуй, ми-ла-я мо-я!

Я те-бя за-ждал-СЯ.

Ты при-шла, ме-ня на-шла,

А я и рас-те-рял-СЯ.

Чело Прекрасной Астрологини было строго и напоминало о том, что она – связной переименованного КГБ – прибыла в Париж не шуры-муры крутить, а выполнять спецзадание. Поэтому Путтипут был вынужден, соблюдая кэгэбэшные формальности, спросить у связной пароль:

– Пароль?

– Пажи не вызваны, борзые не готовы, – чётко рапортовала агент "Куколка". И, как положено шпионам, потребовала: – Отзыв?

"Отзыв... отзыв... чёртов отзыв!..."

Её острые соски на неприкрытых персях мешали ему сосредоточиться, и грёбаный отзыв напрочь забылся. Ещё миг, и он был готов сознаться, что и у старухи бывает прореха.

Агент "Куколка" сама пришла на помощь, начав шёпотом подсказывать по слогам:

– Нет све-та...

Он всё равно не помнил, что там дальше.

– Весь Па-ри-иж, ка-а-ак... – продолжала она.

– ...у негра в ж... – подхватил Путтипут.

Уловив ход его мысли, агент "Куколка" отрицательно замотала головой.

"Запамятовал, – прокряхтел про себя Путтипут. – Старость, однако, не радость!"

Агент "Куколка" сняла с него очки с синими стёклами, и погладила по накладной шпионской бороде.

– Вы, Вадим Вадимыч, всё в трудах, аки пчела. А пора б отдыхать – рыбачить, внуков нянчить... да, нет-нет, и о душе подумать!

В том месте, где у Путтипута могла бы находиться душа, шевельнулся червь сомнения: снится ли ему полуголая красавица со столь дерзкими речами? Или, может...

Он отшатнулся:

– ДА ТЫ... ВЕДЬМА?!

– Нет-нет! – томно прошептала Прекрасная Астрологиня. – Я мадам Нотрдам, новая инкарнация Нострадамуса. На этот раз, Господь создал меня такою!

И бывший Нострадамус гордо указал место, где ему сейчас пришёлся бы впору лифчик, явно не первого и даже не второго размера.

"Ты так загадочна! Так вожделенна!"

Не в силах оторвать глаз от места, где младые перси трепетали, Путтипут сложил губы уточкой для поцелуя. Бывший Нострадамус истолковал это, как знак недоверия, и продекламировал:

Посла, отправленного на двухрядных галерах,

На полпути остановят незнакомцы...

Путтипут стал соображать: "Галеры"..."Кого под "соколом", а кого – под "ужом" тут подразумевать? Кто галерный раб – понятно, но, кто эти "незнакомцы"?!"

От Сены подул холодный ветерок.

– Мистраль, собака! – буркнул Путтипут.

– Нет, мистраль дует в Провансе, – заметила Новая инкарнация Нострадамуса, для согрева массируя пальцами свои перси. И продолжила декламировать катрены:

Четыре трёхрядных галеры приплывут ему на помощь.

Цепи с канатами в Чёрном море уже сплетены.

– Центурия вторая, катрен двадцать первый, – уточнила она и, наклонясь к уху Путтипута, стала пророчествовать дальше:

Лондон потребует крови праведника,

Шестеро сожжены молниями двадцати трёх...

Центурия вторая, катрен пятьдесят первый.

"Кто "праведник" – понятно, – смекнул Путтипут, – "Молнии двадцати трёх" – ракеты НАТО. А "шестеро", кто?!"

Астрологиня-Нострадамус продолжила:

Орёл, нашитый на знамёнах,

Повержен будет стаей хищных птиц...

– А это, – решил проверить Путтипут, – какая центурия?

– Тоже вторая, – ответила красавица, – катрен сорок четыре. Хочешь, дальше:

Такой жар солнца будет над пучиной,

Что рыбы сварятся наполовину в Чёрном море...

Центурия вторая, катрен третий...

После таких заявлений Путтипуту ничего не оставалось, как поверить, что перед ним точно – новая инкарнация Нострадамуса, собственной персоной.

Ему захотелось покорить красавицу тоже чем-нибудь величественным, сакраментальным, вмещающим одновременно и горние светила, и Всевышнего, и переименованное КГБ. Он вывернул лацкан пиджака, предъявляя значок заслуженного чекиста, ткнул перстом в ночное небо, и изрёк:

– Господь зажигает звёзды, а мы... г-г-гасим!

– В смысле?

– Как куропаток, гасим решившихся смущать государствообразующее стадо быдл.

– Можно ли творить зло во имя добра?!

Клопьяк докатился до самых тёмных закоулков его серого вещества, и Путтипут расхвалился:

– Мож-жна! От имени добра я отправляю в ад! Надолго! С самим диаволом у меня контракт!

Астрологиня запрокинула лицо к небу, и дивные её перси всколыхнулись. Путтипут, зачарованно жмурясь, потянул к ним растопыренные пальцы. Зная из досье, что астрологиня по гороскопу "Коза", он поманил:

– Козанька, козанька, я твой тигрик! Ком цу мир, битте!

Тут он поймал себя на мысли, что предлагать секс Нострадамусу – пусть даже в столь сексуальной его инкарнации – это уж как-то слишком по-гейропейски. А думка, посетившая следом, и вовсе охладила его либидо:

– А я?! ЧЬЯ ИНКАРНАЦИЯ, Я?!

– Людовиков, – молвила астрологиня. – XIII-го, XIV-го, XV-го и XVI-го, вместе взятых.

– Почему?!

– По пристрастию к роскошным дворцам, и их немеренному количеству.

Мимо по реке проплыл трамвайчик bateau mouche, полный жандармов и полицейских. Лучами сотни карманных фонариков они ослепили парочку под мостом и закричали, подбадривая, как на футболе:

– OLЕ OLЕ– OLЕ-OLЕ!

Прекрасная Астрологиня взяла Путтипута на руки и, прижимая к тёплой, мягкой, пахнущей сладким сгущенным молоком груди, стала качать, напевая на мотив колыбельной:

Не боимся мы французов,

Шашки востры есть у нас.

Скорей, дедушка Кутузов,

Допусти к французам нас!

Баю-бай, баю бай,

Путтипутик засыпай!

Бонапарт хоть и храбрится,

Но у нас попляшет он,

Как удастся с ним сразиться -

С нами сам Багратион!

Баю-бай, баю бай,

Путтипутик засыпай!

Подойдём к французу близко -

Он покажет голый тыл!

Побежит, тряся пипиской,

Глядь, его и след простыл!

Баю-бай, баю бай...

Смыкая веки, Путтипут подивился жребию Фортуны: вот, Нострадамус, великий магистр, а в новой инкарнации вынужден подрабатывать в шоу "Давай-ка, женимся", да ещё быть замужем за каким-то непубличным гуманоидом!

Сделав сонными губами пару сосательных движений, он сонно попросил:

– А можно мне, персональное пророчество?

– Пожалуйста:

Нефтяное платье короля скоро растает,

И, чтобы надроченный рейтинг не рухнул,

Потребуется срочно выдумать врагов – хоть в Африке,

Хоть ведьм, хоть у себя под носом, хоть в носу...

Захватив зубами сладкий, но жёсткий сосок Нострадамуса, Путтипут уже, было, блаженно засопел, как вдруг из воды донеслось протяжное пение, красотой и тонкостью голосов напоминавшее хор девочек Ленинбургского дома пионеров, а орлиным акцентом – хор кавказских долгожителей:

Путтипут пажьилой

На Дурдонисе жьил

С Хасбулата жьиной

Щури-мури крутил.

И аднажьди, кагда

Бил щурь-муриться рад,

К свой нэвэрний жьина

Прыскакал Хазбулат.

Путтипут прэдлажьил:

Дам тибэ я казну,

Лишь за ета атдай

Ти сваю мнэ жьину.

Расстигнул Хазбулат

Свой джигитский бещмет,

Паказал Хазбулат

Свой балщой писталэт.

Путтипут щащку взял,

Винул острий кынджял,

Хазбулату сказал,

Щтоб савсэм уезжял.

Тут паднял Хазбулат

Свой балщой писталэт

И стрэлнул в Путтипут,

Щтоб пащёл би с привэт.

Путтипут удалой,

Пуста сакля твая,

С залатою казной,

Толка нэту тибъя...

Он заснул глубоко, и ему снилось, что его схватили черти, разодрали на части, его открытый рот бросили в пустыне Сахара, туловище – во льдах Антарктиды, а в мочевой пузырь адскими насосами вкачали два океана – Тихий и Атлантический. Так на исходе ночи его стала мучить малая нужда.

Путтипут разжал зубы, отпуская сосок астрологини и хотел, было, пожаловаться ей на страшный сон, как, не успев рта открыть, услышал низкий басистый шёпот:

– Тсс! Кынджял вину – заррэжю!

Ни красавицы, ни ночного неба Парижа над ним уже не было. Всё загораживала физиономия бородатого абрека в башлыке и бурке. Ночная темень, да ещё шпионские очки с синими стёклами мешали различить черты незнакомца. Сердце Путтипута заколотилось, накладная бородёнка затряслась, и пришлось собрать силы, чтоб спросить:

– А г-где связной "Кук-колка"?!

Незнакомец ответил:

– Я за нэё!

– К-кто вы?!

– Из Цьсентра куръер, агэнт Хазбуладзе Хазбулат Хазбулатавич. А па жьизни я нэпубличний гуманоид Эдвард Сноумен, и, па-савмэститэлству, мужьжь агэнта "Кукалка". Цьсентар паручил мине пэрэдат вот ета.

Путтипут повернул голову, куда показал Хазбуладзе, и обомлел, увидев там, где раньше лежала полуобнажённая красавица-астрологиня, здоровенный шевелящийся мешок. "Что сделал с моей Куколкою, ты, дикарь!" – воскликнул Путтипут в сердце своём, а вслух, на всякий случай, промолчал.

Хазбуладзе же, ткнув пальцем в мешок, сообщил:

– Ета Мащьщина Суднава Днъя.

Курьер исчез. Путтипут стал развязывать шнурок на горловине мешка, и из него показалось резиново-механическое устройство в виде говорящей головы главной дурдонской свахи Мимозы Сябитовны. Верхняя часть её туловища была облачена в футболку с надписью крупными буквами "КУЗЬКИНА МАТЬ ЗОВЁТ НАХ!". Ног – если не считать двух стоп, развёрнутых пятками вперёд – не было вовсе, а остальное представляло собой широкий нержавеющий корпус сверхмощной термоядерной бомбы.

– Вы... кто?! – обомлел Путтипут.

– Маашина Суднава Дня-а, – представилось резиново-механическое устройство. – Меня полстрааны любит, полстрааны ненаавидит. А пътааму, штъ я – наародная! Боомба въдаародная!

И, босыми пятками вперёд, она пустилась в пляс, напевая:

Секс-бом, Секс-бом,

Ай эм Секс-бом,

Энд бэби ю кэн терн ми он!

Разбуженные клошары зашикали:

– Hе, toi, arrеte de chanter! Tu attireras les sirеnes (Эй, заткнись! Ты привлечёшь русалок)!

– Сказки... Булонского леса! – отмахнулся Путтипут, но, на всякий случай, ущипнул себя за нос.

Реальность вокруг не изменилась – те же картонные коробки, то же ароматное пальто PR-аса Стржемббельса, те же поднявшиеся до рассвета бомжи, деловито потрошащие не то ворон, не то галок, угодивших за ночь в расставленные по окрестным газонам силки. И те же черти, вкачавшие в мочевой пузырь два океана, и вкачивающие следом океан третий – Индийский.

Путтипут восстал во весь рост, как герой в финальном кадре фильма "Подвиг разведчика". И крикнул клошарам:

– Эй, шваль, wo ist die сортир? (Эй, лошадь, во ист ди выходить?)